Лекция 7
|
Махмуд Кашгарский сообщает некоторые сведения о борьбе Караханидов на севере с народом ябаку, потом совсем не встречающимся в истории, и на востоке с уйгурами, но ничего не говорит о начавшейся еще в первой половине XI в. борьбе с китаями, которые тогда приобрели господство на Дальнем Востоке. Мы видели, что по имени этого народа главная культурная страна Дальнего Востока до сих пор носит у русских, монголов и отчасти у мусульман название Китай, хотя господство в этой стране китаев прекратилось уже в XII в., а народ и его язык, вероятно, прекратили свое существование в эпоху монгольской империи. Во время своего господства в Китае китаи дали своей династии название Ляо, и под этим именем она известна в китайской истории; в мусульманских источниках это династическое название не встречается. Народ носит у мусульманских историков название хытай.
Овладев Северным Китаем, императоры династии Ляо утвердили свою власть и в Монголии, где в 924 г. встретили мусульманских купцов; об этой встрече мы узнаем только из китайских источников, но не из мусульманских. Киргизы были вытеснены китаями из Монголии и вернулись, по-видимому, на Енисей, где мы встречаем их потом. Китаям подчинились и прежние владыки Монголии, уйгуры, жившие тогда в Китайском Туркестане. Китай предлагали уйгурам вернуться в свои прежние земли в Монголии, но этим предложением народ, успевший привыкнуть в Китайском Туркестане к земледельческой и городской жизни, не захотел воспользоваться. Писавшие по-арабски историки, начиная с современника Махмуда Газневидского Утби, часто говорят о нашествиях на государство Караханидов с востока, причем приписывают все эти нашествия китаям. Если бы это были военные походы, предпринимавшиеся китаями, то о них едва ли могла бы умолчать китайская «История династии Ляо», между тем никаких сведений о походах китаев на запад там не оказалось. Гораздо вероятнее, что в то время шли на запад не сами китаи, но приведенные ими в движение монгольские народы, занявшие сначала Восточную, потом Западную Монголию. Такое впечатление производит письмо, посланное одним из несторианских епископов Средней Азии несторианскому католикосу в Багдад; в письме говорится о нашествии народа, разделявшегося на восемь родов. Очень вероятно, что речь идет о найманах, монгольском народе, занимавшем в эпоху Чингиз-хана Западную Монголию. Слово найман значит по-монгольски 'восемь', что указывает на разделение этого народа на восемь родов. Династия Ляо, может быть, более всех других инородческих династий, правивших в Китае, усвоила китайскую культуру; последним представителям ее, однако, пришлось уйти из Китая, когда в Маньчжурии усилились чжурчжэни, у мусульман джурджи, народ тунгусского происхождения. В 1125 г. чжурчжэни покорили государство династии Ляо и заняли ее место в Северном Китае, где основали «Золотую династию» (Цзинь по-китайски, Алтан-ханы по-монгольски, Алтуи-ханы по-турецки). Последний представитель династии Ляо тогда ушел на запад, но за ним последовала только часть его народа; другие китаи остались в Китае, подчинились чжурчжэням, и потом, во время усиления Чингиз-хана и его войны с чжурчжэнями, подняли против них востание. Мусульманские источники впоследствии дают одно и то же название (кара-китай) как китаям, ушедшим на запад, так и китаям, подчинившимся власти чжурчжэней. О движении китаев на запад мы находим в мусульманских источниках более ясные и полные известия, чем в китайских. Китайцы упоминают только о движении китаев, под властью родственника последнего императора династии Ляо, через страну уйгуров, оказавших им поддержку, в Восточный Туркестан. Только из мусульманских источников мы знаем, что это движение кончилось неудачно; китаи были совершенно разбиты кашгарским ханом, и об этой победе ислама сельджукский султан Санджар написал халифу. Успех имело движение другой части кара-китаев, более северным путем, через Западную Монголию, где они у верховьев Енисея подверглись нападению со стороны киргизов, но счастливо миновали эту местность, прошли несколько дальше на юго-запад и основали город Эмиль в районе Чугучака, в местности, где в XI в. происходили войны Караханидов с народом ябаку. По-видимому, эта местность оставалась и в XII в., как в XI в., вне влияния ислама; самым северным мусульманским владением с этой стороны была по-прежнему область города Баласагуна, находившаяся под властью одного из Караханидов. На этот раз Караханидам не удалось, как столетием раньше, когда враг был уже в восьми днях пути от Баласагуна, отразить нашествие. Победе китаев содействовали раздоры между ханом и находившимися у него на службе кочевниками; китан приняли сторону хана в этой борьбе, но освободив его от противников, устранили его самого и заняли его область, которая с тех пор сделалась местопребыванием главы кара-китайского государства. Оттуда кара-китаи подчинили себе Кашгарское ханство, которое им не удалось завоевать с востока, и предприняли поход на северо-восток для наказания своих прежних врагов — киргизов; под властью их оставались и уйгуры. В 1137 г. они вмешались в дела Западного Туркестана, где также происходила борьба между ханами и предводителями кочевников, причем на этот раз кара-китаи приняли сторону кочевников против хана, а не наоборот, как в Баласагуне. Самаркандский хан был разбит около Ходжента; в 1141 г. от кара-китаев потерпел поражение в степи Катван, к северу от Самарканда, сам султан Санджар. Это поражение могущественного сельджукского султана в борьбе с неверными произвело сильное впечатление на современников; темные известия о нем дошли до крестоносцев, которые в то время вели борьбу с мусульманами в Палестине и Северной Месопотамии. Событием 1141 г., по-видимому, была создана в Европе легенда, будто с востока нападает на мусульманский мир и идет на соединение со своими единоверцами в Палестине какой-то царь-священник Иоанн. В действительности кара-китаи тогда остановились на Аму-Дарье, впоследствии подчинили себе еще область к югу от этой реки с городом Балхом; их верховной власти подчинился весь мусульманский Туркестан до Бухары включительно и Хорезм. Кара-китайские императоры, жившие около Баласагуна, назывались одинаково у мусульман и у монголов гурханами; этот титул не встречается, по-видимому, ни прежде, ни после, и происхождение его остается загадочным; мусульманские авторы придают ему значение «хан ханов». Под властью гурханов находилась огромная территория от Хорезма до страны уйгуров, но в Китае у них больше не было владений; тем не менее китайские историки причисляют и этих Западных Ляо к китайским императорским династиям, приводят названия «годов правления» отдельных императоров по принятому в Китае обычаю обозначать этими «годами правления» время отдельных событий, не употребляя собственного имени императора, вследствие чего иностранцы, мусульмане и европейцы, часто употребляли в смысле имени императора название его «годов правления». В истории это единственный случай, что инородческую династию, потерявшую свои владения в Китае, все-таки продолжали причислять к китайским императорским династиям; когда в XIV в. из Китая были вытеснены монголы, то этим самым считалась прекратившейся династия Юань (так называли потомков Чингиз-хана) как китайская императорская династия, и ни о каких «годах правления» потомков Чингиз-хана, правивших в одной Монголии, не было речи. Факт, что только для династии Ляо было сделано исключение, наглядно показывает, насколько кара-китаями была усвоена культура «Поднебесной империи»; по-видимому, их почти перестали считать инородцами. То немногое, что мы знаем из мусульманских источников об управлении гурханов, заставляет полагать, что они и на западе пользовались в делопроизводстве китайским языком и приносили с собой китайские принципы управления. Слово 'зять' обозначалось китайским словом фума; существовал также, как впоследствии у монголов, термин пайза для обозначения должностных знаков и грамот. От обычного типа кочевых государств империя кара-китаев отличалась тем, что в ней не произошло распадения на уделы; о первом гурхане даже говорится, что он никому не отдавал под начало более 100 всадников. Зато широко применялся принцип внутренней автономии вассальных государств. Кара-китаями было уничтожено только караханидское владение в Баласагуне, где гурхан стал управлять сам, хотя город по составу населения оставался и потом мусульманским; во всех остальных завоеванных областях, в Кашгаре и в Мавераннахре, по-прежнему оставались ханы из Караханидов; оставались также прежние династии на западе в Хорезме, на востоке в Уйгурии; подчинение гурхану выражалось в уплате дани; кроме того, при дворе отдельного князя иногда был представитель гурхана. Как впоследствии в монгольской империи, эта форма подчинения иногда заменялась более льготной; иногда представитель гурхана приезжал ко двору вассального владетеля только для сбора дани и потом уезжал; иногда вассальный владетель даже получал право сам отвозить дань гурхану. У кара-китаев, по китайскому образцу, была система подворного обложения: с каждого дома взималось по динару, т. е. по одной золотой монете. Эта система находилась в противоречии как с традициями мусульманского мира, так и с традициями кочевников; впоследствии монголы в самом Китае старались провести систему подушной подати, что вызвало энергичное сопротивление китайских чиновников. Однако нововведение кара-китаев, по-видимому, не прошло в Средней Азии бесследно, и случаи подворного обложения мы видим в среднеазиатских государствах даже в XIX в. С Ташкента при кокандских ханах взималась подать по числу домов, причем по какой-то старой ведомости, когда домов было гораздо меньше; как при гурханах в XII в., так и при кокандских ханах взималось по одной тилле, т. е. по одной золотой монете, с дома. К сожалению, до сих пор известно слишком мало о системах податного обложения в промежутке между XII и XIX вв., так что остается неясным, можно ли установить историческую связь между системами управления кара-китайских гурханов и кокандских ханов, или мы имеем здесь только случайное совпадение. Вообще до сих пор остается спорным вопрос, как отразился факт установления в Средней Азии господства народа с дальневосточной культурой на истории среднеазиатских мусульман вообще и турок в особенности. Этот вопрос, в числе многих других, затронут в труде Маркварта о происхождении половцев, где государству гурханов придается очень большое значение; по словам Маркварта, культурное государство кара-китаев резко выделяется на фойе общей безотрадности истории XII и XIII вв. Никакими фактами Маркварт своего мнения не подтверждает, и, по-видимому, оно объяснеяется только его общими отрицательными суждениями об исламе и турках. Прежде всего довольно безотрадную картину представляла жизнь самой династии Западных Ляо. Здесь не было, как в мусульманских и кочевых государствах, смут, связанных с родовым строем и удельной системой; зато, как в Китае, управление несколько раз переходило в руки женщин и их любовников; одна из таких правительниц должна была решиться собственноручно убить своего любовника на глазах народа, чтобы усмирить вызванное его действиями мятежное настроение. Нет также известий о каких-либо успешных попытках гурханов поднять культурный уровень своей державы. Если была сделана попытка обезоружить беспокойных кочевников, именно находившиеся на службе у Караханидов отряды карлуков, и приучить их к земледелию, то эта попытка не имела прочного успеха и Караханидам скоро опять пришлось усмирять восстания предводителей карлуков. Вообще едва ли был период, когда бы гурханам удалось установить на пространстве своей державы внешний и внутренний мир. Несмотря на подчинение Хорезма гурхану, Хорезм не получил помощи от кара-китаев, когда подвергся нападению со стороны султана Санджара, оправившегося от поражения; нет также известий о вмешательстве гурханов в другие смуты, происходившие в Туркестане. Наконец, не видно, чтобы кара-китаи представляли собой в Туркестане высшую культуру и чтобы в руки представителей этой культуры переходило управление; напротив, везиром последнего гурхана был Махмуд-бай, очевидно мусульманский купец. Образование империи кара-китаев должно было, однако, оказать благоприятное влияние на успехи культуры в том отношении, что содействовало сближению входивших в состав империи различных культурных элементов. Подчинение мусульманских областей верховной власти немусульманских правителей содействовало, может быть, движению на запад немусульманских культурных элементов. Не вполне объяснено до сих пор существование в Джетысуйской области, в долине р. Чу, христианских надписей на сирийском и турецком языках. Большая часть этих надписей, как и надписи на Иссык-Куле и в долине р. Чу, относятся к XIV в., к монгольскому периоду, но в долине р. Чу есть некоторые надписи, относящиеся к первым годам XIII в., т. е. еще к эпохе кара-китайского государства. Сравнивая христианские надписи Джетысуйской области с надписями, найденными в области Турфана, русский академик Коковцов находит, что турфанские христиане были образованнее джетысуйских и что в данном случае можно предполагать влияние одних христиан на других только в направлении с востока на запад, но не наоборот. Кроме уйгурских христиан, свое влияние могли распространять на запад и уйгурские буддисты; для эпохи кара-китаев мы не имеем об этом известий, но уже в первые десятилетия монгольского владычества, в 1253 г., путешественник Рубрук нашел уйгурских буддистов к северу от Или, в городе Каялыке. Возможно, что уйгуры-буддисты также пришли сюда еще при кара-китаях, но доказательств этого нет, и вообще XI и XII вв. были временем усиленной христианской религиозной пропаганды. Мы знаем целый ряд монгольских народностей, принявших в это время христианство. Не только христианские, но и мусульманские источники называют христианами найманов в Западной Монголии и кераитов в Восточной Монголии; исследования проф. Пельо, кроме того, показали, что христианами были онгуты в Южной Монголии, на границе Китая. Что в этой пропаганде христианства принимали участие уйгуры, видно из того, что Чингиз-хан нашел в стране найманов уйгурского хранителя печати и через него ознакомился с уйгурским алфавитом. В пользу того, что джетысуйские христиане были из уйгуров, говорит факт, что мы находим у ннх ту же систему счисления ('один-двадцать') в смысле одиннадцать и т. п.), как в орхонских надписях и уйгурских текстах. Центром уйгурских христиан было, по-видимому, селение Булаик к востоку от Турфана, где были найдены только христианские фрагменты, притом на различных языках — сирийском, согдийском и турецком. Правда, джетысуйские христиане пользовались не уйгурским алфавитом, заимствованным у согдийцев» но алфавитом сирийского происхождения, с присоединением к нему некоторых новых знаков. Как всегда, миссионерская деятельность соединялась с торговой; в сирийском рассказе о принятии христианства кераитами прямо говорится, что кераитский хан получил сведения о христианском учении от христианских купцов. Замечательно, однако, что, несмотря на полное отсутствие сведений о пропаганде ислама в Монголии, мусульманские купцы имели для поднятия в Монголии культурного уровня еще больше значения, чем христианские. Монголы заимствовали от турок слово сарт в смысле "купец", от сарт было образовано слово сартак (как согдак от Согд), и это слово сделалось у монголов названием того народа, из которого в Монголию преимущественно приходили купцы, т. е. иранцев-мусульман. К народным названиям монголы, для обозначения принадлежащих к данному народу мужчин, прибавляли слог -тай; так образовалось слово сартак-тай, 'мужчина из народа сартаков, или сартов'. О характере деятельности людей иранско-мусульманской культуры в Монголии свидетельствуют монгольские предания о богатыре Сартактае как искусном строителе, воздвигавшем чудесные плотины на больших реках и озерах; очевидно, мусульмане знакомили монголов с системой искусственного орошения. Сартаки, или сартактаи, были для монголов не столько людьми определенной национальности, сколько людьми определенного культурного типа; Чингиз-хан называл сартактаем первого из подчинившихся ему мусульманских владетелей, карлукского Арслан-хана, в северной части Джетысуйской области, хотя карлуки были по языку, конечно, не иранцами, а турками. От того же корня сарт монголами было еще образовано слово сартагул, или сартаул, также встречающееся еще при Чингиз-хане. Впоследствии Рашид ад-дин переводил слово сартаул словом «таджик», Ибн ал-Муханна — словом «мусульмане». Предания о Сартактае, в связи с полным отсутствием сведений о религиозной пропаганде, наглядно показывают, что деятельность мусульманских купцов в Монголии в то время столь же мало была связана с распространением ислама, как теперь успехи европейской торговли с распространением христианства. В монгольскую эпоху богатыми торговцами строились медресе и ханаки, но между торговцами и представителями ислама как религии и в то время было мало общего, часто даже отношения между ними были явно враждебные. Главное отличие мусульманской торговли от современной европейской заключается в том, что успехи мусульманской торговли не были связаны с политическими успехами мусульманских государств. После распадения халифата политические границы мусульманских государств определялись только возвышением и упадком той или другой династии и были настолько изменчивы, что население должно было стараться устраивать свою* культурную и экономическую жизнь независимо от этих перемен. Мы видели, что даже в эпоху сравнительна могущественной и прочной династии Саманидов в степи независимо от них возникали мусульманские колонии, подчинявшиеся не Саманидам, а местным турецким правителям. Были торговые товарищества, вступавшие в связь между собой; несмотря на отсутствие в то время крупных учреждений современного типа, по выдаваемому в одном месте документу можно было получить деньги в другом городе, находившемся под властью другого правительства. В недавно открытом и изданном сочинении историка XI в. Абу Шуджа' говорится, что по ассигновкам купцов было гораздо легче получать деньги, чем по ассигновкам, выдававшимся государственной властью. Вследствие преобладания среди торговцев иранцев широкое распространение получило персидское слово чек, перешедшее потом в Западную Европу и широко распространенное в коммерческом мире. В Средней Азии в торговле, конечно, принимали участие и турки; впоследствии у монголов для обозначения купцов употреблялось турецкое слово ортак «товарищ», «участник товарищества», что указывает на значение для торговли товариществ купцов. Махмуд Кашгарский, по-видимому, знал еще слово ортак только в смысле «товарищ», а не в смысле «торговец», так что развитие торговых товариществ среди турок произошло, вероятно, после XI в. Вследствие первенства в то время мусульманской культуры всякое столкновение ислама с другими культурами должно было в конце концов привести к расширению области распространения мусульманства. Кара-китаи настолько подверглись воздействию китайской культуры, что не могли, как впоследствии монголы в Средней Азии, сами сделаться мусульманами; но и при кара-китайском владычестве, хотя и в меньшей степени, чем впоследствии при монгольском, подчинение мусульман господству иноверцев только расширило пределы распространения ислама. Еще при появлении кара-китаев, как при Махмуде Кашгарском, не было мусульманских владений севернее Баласагунского ханства; менее чем через сто лет, перед появлением монголов, в северной части Джетысуйской области упоминается владение карлукского Арслан-хана, мусульманина, с городом Каялыком, местоположение которого пока известно только приблизительно; Рубрук прошел через него через некоторое время после переправы через Или, на пути к озеру Ала-куль, причем дорога тогда, по-видимому, проходила ближе к Балхашу, чем теперь, так как Рубрук мог издали видеть Балхаш. Не только город Каялык, но и карлукское владение возникли еще при кара- китаях, и карлукский хан был вассалом гурхана. В другом городе, Алмалыке, к северо-западу от Кульджи, который тоже не упоминается ни у Махмуда Кашгарского, ни в рассказе о нашествии кара-китаев, незадолго до появления монголов получил власть не вассал гурхана, а мятежник против него, предводитель разбойничьей шайки, происходивший или из карлуков, или из народа канглы (такое противоречие мы видим в различных, одинаково старых рукописях одного и того же сочинения, главного первоисточника для изучения событий конца XII и начала XIII в., Та'рих-и джахангушай Джувейни). Во всяком случае, владетель Алмалыка тоже был мусульманином. Таким образом, к концу господства в Средней Азии иноверцев, кара-китайских гурханов, мусульмане были министрами немусульманского императора и возникали новые мусульманские владения там, где их прежде не было. Трудно было расширить область распространения ислама к востоку, где преграду такому распространению представляли культурные уйгуры. К востоку от Кучи граница мусульманского мира проходила и во время образования монгольской империи там же, где при Махмуде Кашгарском, т. е. к востоку от Кучи; есть только известие, что один из турецких мусульманских богатырей в Куче, Хизр-бег, прославился победами над уйгурами, тогда уже считавшимися мирным народом, неспособным оказать сопротивление храбрым воинам; за помощь, оказанную кашгарскому хану против его врагов, Хизр-бег потом получил от него ханский титул. Зато в южной части бассейна Тарима при Махмуде Кашгарском пограничным пунктом ислама был Черчен, а в XIII в., при Марко Поло, мусульманами были и жители местности около Лоб-Нора. Остается еще сложный вопрос, насколько в культурной жизни мусульманской Азии в то время принимали участие турки. Полного подчинения турок арабско-персидской культуре нигде не произошло; нигде не было случая утраты турками своего языка; все же влияние арабской и персидской культуры было так сильно, что турецкий язык нигде не смог сделаться языком государственности и культуры. В самом западном из турецких государств, в Малой Азии, государственным языком до XIII в. был арабский; это известие находится в анонимном сочинении, написанном в Малой Азии в XIV в. на персидском языке, и казалось мне сомнительным, но в пользу его, как заметил покойный Макс ван Бершем, говорит эпиграфический материал. Что на султанов, как везде, оказывал влияние персидский эпос, видно из частого употребления таких имен, как Кайхусрау и Кай-кубад; рядом с этим, однако, встречаются и чисто турецкие имена, ясно показывающие, что султаны не забывали своего турецкого происхождения. То же самое относится к сельджукским владениям в Иране, где языком делопроизводства и культуры все более становился персидский язык. Персидским языком все более вытеснялся арабский из области делопроизводства и литературы и в Туркестане, находившемся под властью династии Караханидов. Характерно, что в X в., при Саманидах, была составлена на арабском языке история Бухары; когда этот труд был переведен в XII в. на персидский язык, то появление такого перевода объяснялось, между прочим, тем, что люди не питают больше склонности к чтению арабских книг. Арабский язык вытеснялся персидским даже из области преподавания богословия; были преподаватели, читавшие лекции в медресе на персидском языке. То же самое относится к первоначальному преподаванию веры; об авторе продолжения истории Нишапура, Медж ад-дине Абд ал-Гафире, родившемся в 451/1059—60 г., говорится, что он в пятилетнем возрасте усвоил начала веры по-персидски. Несмотря на это, в государственном делопроизводстве во владениях Караханидов, даже в Кашгарии, во второй половине XII в. еще употреблялся арабский язык; на этом языке составлен, между прочим, судебный приговор, напечатанный мною с английским переводом в журнале «Лондонской школы востоковедения» и относящийся к царствованию того Богра-хана, при котором была составлена в Кашгаре дидактическая поэма Кутадгу билик. Документы этого же и последующего времени показывают, однако, что в государстве Караханидов, даже в Самарканде, где среди населения говоривших по-турецки, наверное, почти не было, не был совершенно исключен из государственной терминологии и турецкий язык. Турецкое прилагательное улуг прибавлялось, например, к слову везир, а на монетах, чеканившихся самаркандским ханом в конце XII в., даже к титулу хана. Ханы продолжали носить до конца существования династии турецкие имена и в особенности турецкие титулы, причем сохранялся обычай, известный из истории правивших в Монголии огузских и уйгурских ханов, что хан при вступлении на престол менял свой прежний титул на новый, употреблявшийся вместо собственного имени. Этот обычай иногда причиняет затруднения историкам, которым не всегда легко решить, принадлежат ли различные титулы, встречающиеся приблизительно в одно и то же время на монетах, чеканенных в одной и той же местности, одному лицу или нескольким. В Самарканде, однако, насколько известно, не было речи о литературе на турецком языке; при дворе ханов жили и пользовались их покровительством персидские поэты. Более благоприятное положение для создания мусульманской литературы на турецком языке было в Кашгарии, хотя и туда проникло персидское влияние, постепенно усиливавшееся; еще в XVII в. в Кашгарии было составлено историческое сочинение на персидском языке, причем с такими синтаксическими ошибками, которые ясно показывают, что этот язык не был для автора ни родным, ни привычным. В 462/1069—70 г. была написана в Кашгаре для местного хана уроженцем города Баласагуна Юсуфом, занимавшим придворную должность хаджиба, дидактическая поэма на турецком языке под турецким заглавием "Кутадгу билик", т. е. «Знание, делающее счастливым», или «Знание, достойное царей», слово кут 'счастие' часто употреблялось, в том числе и в самой поэме, в смысле современного 'величество', для обозначения царского звания. Этого рода литература, т. е. поучительные произведения об обязанностях государей, сановников и т. п., издавна была популярна на Востоке, в том числе и в иранском мире; самое ценное в таких произведениях — рассказы о событиях из истории или легенды, которыми подтверждаются или объясняются те или другие теоретические наставления. Именно этого элемента в произведениях Юсуфа Баласагунского нет совсем. Им не выводятся никакие исторические лица; его царь (илиг) — только безжизненная аллегорическая фигура, олицетворяющая справедливость; другие достоинства олицетворяются везиром, его сыном и братом. Вследствие этого Кутадгу билик стоит гораздо ниже своих персидских образцов. В предисловии говорится, что у арабов и таджиков книг много, тогда как на турецком языке книг не было совсем. Из этого видно, как быстро были забыты после принятия ислама памятники буддийской, манихейской и христианской литературы на турецком языке. Очевидно, та турецкая мусульманская поэзия, о существовании которой мы узнали из сочинения Махмуда Кашгарского, еще не вызвала появления книг. Литература должна была появиться именно в Кашгаре, где население самого города говорило, по словам Махмуда, на «турецком хаканском языке», самом красноречивом из турецких наречий, тогда как языком сельских местностей за Кашгаром был кенджекский язык, т. е. язык местного, первоначально нетурецкого, но отуреченного населения. Остается вопрос, насколько Кутадгу билик было связано с турецкими традициями по стилю и форме изложения и насколько оно могло оказать влияние на современников. Кутадгу билик дошло до нас в трех рукописях, одной уйгурским алфавитом, написанной в 1439 г. в Герате, и двух арабским алфавитом, из которых одна была найдена в Египте, другая — в Фергане. Возбуждает до сих пор споры вопрос, как писал свой труд сам автор, уйгурскими или арабскими буквами. Самоё заглавие и употребление слова кут в смысле 'величество' показывают, что в Кашгаре мусульманское и в частности персидское влияние не успело вытеснить турецкие традиции даже из области придворной жизни. Заглавие Кутадгу билик мы потом снова встречаем в монгола скую эпоху; так назывался сборник изречений, приписывавшихся Чингиз-хану, на который, как и на Ясу, ссылались как на источник действовавшего в монгольской империи и в государствах, образовавшихся после ее распадения, права. Из слов автора XV в. Ибн Араб-шаха можно заключить, что название Кутадгу применялось и к употреблявшемуся монголами уйгурскому алфавиту, причем Ибн Арабшах, ошибочно сближал это слово с названием племени, из которого вышел Чингиз-хан. Было высказано мнение, что уйгурский Кутадгу билик Богра-хана мог, по крайней мере по заглавию, оказать влияние на монголов и вызвать появление Кутадгу билик Чингиз-хана. После издания труда Махмуда Кашгарского уже не подлежит сомнению, что подданные Караханидов не называли себя уйгурами и что для Юсуфа Баласагунского язык, на котором он писал, не был уйгурским; столь же невозможно, что такое произведение, как Кутадгу билик Богра-хана, проникнутое духом ислама, могло быть усвоено уйгурами, остававшимися буддистами и христианами и впоследствии оказавшими влияние на монголов. Из слов Махмуда Кашгарского не видно, знал ли он произведение Юсуфа Баласагунского, написанное всего за два года до того, как он приступил к своему собственному лингвистическому труду, в котором он, по его собственным словам, не имел предшественников. Покойный Мартин Хартманн видел разницу между Юсуфом Баласагунским и Махмудом Кашгарским в том, что первый примыкал к придворным кругам, второй — к традициям народной поэзии. Едва ли это мнение справедливо. Мы видели, что среди стихов, приведенных Махмудом Кашгарским, есть образцы придворной поэзии; с другой стороны, Юсуф Баласагунский пользовался для своих дидактических целей и народной мудростью. В Кутадгу билик есть отдельные места, в которых выражаются теми же словами те же мысли, как в образцах народной мудрости, приведенных в книге Махмуда Кашгарского. Каждому, читавшему Кутадгу билик, напомнит об этом произведении приведенная у Махмуда Кашгарского пословица: «Высшая доблесть выражается в языке», т. е. в человеческой речи. Что Кутадгу билик, несмотря на небольшое число известных до сих пор рукописей, пользовалась в свое время некоторой популярностью, видно из того, что в Сарайчике, близ устья Яика, был найден глиняный сосуд с надписью, содержавшей стихи из Кутадгу билик, Кроме того, в Турции было найдено и издано несколько более позднее произведение в том же роде, Хибат ал-хака'ик, нли 'Ибат ал-хака'ик, Ахмеда б. Мухаммеда Югнеки, написанное на «кашгарском языке» для какого-то эмира Дад Испехсалар-бека и содержащее такие же сухие нравоучения и наставления, без какой-либо связи с событиями действительной жизни. Открытие этого произведения показало, что Кутадгу билик не стоит совершенно одиноко и что в турецкой литературе был «кашгарский период», имевший, по-видимому, очень мало влияния на ее последующую судьбу. В это время следы прежней близости турок к китайской культуре сохранялись не только в ханском титуле. Сочинение Махмуда Кашгарского показало, что уже тогда существовало встречающееся при кара-китаях китайское название должности таянгу, соответствовашей арабскому хаджиб, причем слово таянгу производилось из турецкого теенмек «доверять», «полагаться». Сохранялось также известное из орхонских надписей слово кунчуй в смысле «госпожа», причем слово хату тогда обозначало более высокое положение женщин, чем слово кунчуй. Из многочисленных слов для обозначения предметов материальной культуры, приведенных у Махмуда Кашгарского, обращает на себя внимание слово, обозначающее 'кусок шелка, который человек носил у себя за пазухой, чтобы очищать им свой нос'. Известно, что в древности и в средние века носовые платки не употреблялись ни в античной Греции, ни в мусульманском мире; в Западной Европе они вошли в употребление только в XV в., после ознакомления европейцев с дальневосточной культурой, где они, как в Китае, так и в Японии, употреблялись издавна; под влиянием Китая, мы встречаем их и в Монголии. Существование их у турок в XI в., вероятно, также должно быть признано одним нз остатков влияния дальневосточной культуры, впоследствии утраченных. Следующим после Кашгара центром мусульманской турецкой литературы сделалась местность по нижнему течению Сыр-Дарьи вместе с Хорезмом. К вопросу о значении в истории турок этой местности я перейду в следующей лекции. |
загрузка...