Глава III. Община — деревня в средневековой Европе

«Большая семья» и соседская община-марка в Западной Европе в эпоху расселения «варваров». Эволюция общины в Западной Европе по Марксу. Патриархальная община, земледельческая община с уравнительными переделами, община-марка. Маркс и Энгельс об общине-марке и ее роли в классовой борьбе средневековья. Община и процесс феодализации. Принципиальное различие между крупным хозяйством и крупным производством. Средневековая вотчина как пример крупного хозяйства, основанного на мелком производстве. Споры по поводу общины и отсутствия частной собственности на землю, как определенной ступени в развитии человеческого общества. «Живая община» и ее история. Работы Ефименко и Кауфмана и их значение для решения вопроса об исконном существовании общины. Община-марка и ее распространенность в германских поселениях в Европе.

В раннее средневековье деревня была единственной формой поселения и вместе с тем единственной организационной формой мелкого экономически независимого хозяйства непосредственного производителя. Деревенскую общину в Западной Европе мы застаем уже в виде либо «большой семьи», либо соседской общины варварских правд с большими или меньшими пережитками родовых отношений. Не касаясь специфической восточноевропейской общины с ее уравнительным характером, отметим, что в период формирования феодального способа производства европейская деревня уже знает по крайней мере основной частью земли — пашней и, таким образом, для запада Европы все споры и контроверзы, связанные с русской передельно-уравнительной общиной, не существуют. На это в свое время обратил внимание Маркс: «Ее (русской общины. — С. С.) эквивалент на Западе — германская община, возникновение которой относится к весьма недавнему времени. Она еще не существовала в эпоху Юлия Цезаря и уже не существовала, когда германские племена покоряли Италию, Галлию, Испанию и т. д. В эпоху Юлия Цезаря уже производился ежегодный передел пахотной земли между группами, между родами и кровнородственными объединениями, но еще не между индивидуальными семьями общины; вероятно и обработка велась группами, сообща. На самой германской почве эта община более древнего типа преобразовалась путем спонтанного развития в земледельческую общину в том виде, в каком она описана Тацитом. С того времени мы ее теряем из виду. Она погибла незаметно в обстановке непрестанных войн и переселений... Но... печать этой «земледельческой общины» так ясно выражена в новой общине, из нее вышедшей, что Маурер, изучив последнюю, мог восстановить и первую. Новая община, в которой пахотная земля является частной собственностью земледельцев, в то время как леса, пастбища, пустоши и пр. остаются еще общей собственностью, была введена германцами во всех покоренных странах. Благодаря характерным особенностям, позаимствованным у ее прототипа, она на протяжении всего средневековья была единственным очагом свободы и народной жизни»¹.

Ф. Энгельс отмечает значительное влияние на общину галлоримских порядков. «Чем дольше,— говорит он,— жил род в своем селе и чем больше постепенно смешивались германцы и римляне, тем больше родственный характер связи отступал на задний план перед территориальным; род растворялся в общине—марке... Так незаметно, по крайней мере в странах, где удержалась община-марка — на севере Франции, в Англии, Германии и Скандинавии, — родовая организация переходила в территориальную и оказалась поэтому в состоянии приспособиться к государству»².

Значение марки-общины в истории средневековья очень велико. Энгельс, говоря о германском «варварстве», обновившем угасавшую римскую цивилизацию, высказал чрезвычайно плодотворную мысль об общине-марке. «Если они, — говорит он о германцах, да и обо всех «варварах», — по меньшей мере в трех важнейших странах, в Германии, Северной Франции и Англии, сумели спасти и перенести в феодальное государство осколок настоящего родового строя в форме общины-марки и тем самым дали угнетенному классу, крестьянам, даже в условиях жесточайших крепостнических порядков средневековья, локальную сплоченность и средство сопротивления, чего в готовом виде не могли найти ни античные рабы, ни современные пролетарии, — то чем это было вызвано, как не их варварством, не их способом селиться родами, свойственным исключительно периоду варварства?»³.

Община в ее западноевропейской форме, только что выше охарактеризованной, была, по-видимому, распространена повсюду в Европе (за исключением славянского Востока). Кое-где она приняла своеобразные формы. Так, Маркс отмечает, например, румынскую общину, в которой ...часть земель самостоятельно возделывалась членами общины как свободная частная собственность, другая часть — ager publicus [общинное поле] — обрабатывалась ими сообща. Продукты этого совместного труда частью служили резервным фондом на случай неурожаев и других случайностей, частью государственным фондом на покрытие военных, церковных и других общинных расходов. С течением времени военная и духовная знать вместе с общинной собственностью узурпировала и связанные с нею повинности»⁴.

В целом Маркс называет общинную собственность в той форме, в какой она сохранилась на Западе, «старо-германским институтом, сохранившимся под покровом феодализма»⁵. И что в данном случае Маркс имеет в виду весь период средневековья, доказывает тот факт, что Маркс говорит об этом в связи с «огораживаниями» в Англии в XVI—XVIII вв., которые окончательно уничтожили эту общинную собственность.

Нет никакого сомнения в живучести общины-марки.

Во Франции, особенно на севере, она просуществовала вплоть до буржуазной революции конца XVIII в. приблизительно в том же виде, в каком она сложилась в пору «варварских» завоеваний. Lex Salica уже знает наследование земли, правда, по мужской нисходящей линии, за отсутствием которой земля переходила к общине. В последующее время круг наследников расширился и уже к VIII в. мы имеем ту форму общины, которая стала классической для всего запада Европы: частное владение на приусадебную и (пахотную землю плюс общинные угодья (леса, выгоны, пастбища, пустоши и т. д.).

Каковы были те изменения, которые внес процесс феодализации в общинные порядки? Нет никакого сомнения в том, что община как организация мелких производителей пережила период крепостничества и существовала не только там, где мы имеем впоследствии подчиненные вотчинной власти первоначальные поселения свободных германцев, но часто даже и там, где мы встречаемся с поселениями, возникшими из хозяйств рабов, посаженных на землю. Можно сказать поэтому, что вотчина — сеньория была наложена на общину, так сказать, сверху, причем там, где мы встречаем в средние века наряду с хозяйствами общинников хозяйство самого сеньора-вотчинника, последнее всегда подчиняется распорядку деревенской общины, а не наоборот. Это вытекает и из самого существа феодальной формации, в основе которой лежит мелкое экономически самостоятельное хозяйство непосредственного производителя. Само хозяйство сеньора, его запашка, как сфера применения барщинного труда крепостных, является на первых порах лишь в такой мере более крупным хозяйством, чем крестьянское, в какой барский двор как потребительская единица больше, чем двор крестьянский. Но как производственная организация барский двор (домен) вначале — простая сумма мелких хозяйств и вследствие этого сама пахотная земля вотчины обычно разбросана чересполосно между полосами крестьян.

Нельзя смешивать два понятия: «крупное хозяйство» феодала раннего средневековья, которое использует крестьянскую барщину и является организацией для осуществления этой барщины, и собственно «крупное производство», ведомое в расчете на рынок, которое в средние века, да и то уже сравнительно поздно, оказалось возможным только в виде экстенсивных систем вроде английского овцеводства, но именно здесь оно сразу же стало применять не барщинный, а вольнонаемный труд, как более интенсивный и, самое главное, не наносящий ущерба для хозяйства, главную ценность которого составляет «капитал», т. е. в данном случае скот.

Итак, факт существования наряду с вотчиной общины-марки не подлежит никакому сомнению. Сложнее обстоит дело с вопросом, является ли община институтом, из которого впоследствии развились все другие учреждения средневековья, и не следует ли смотреть на саму марку как на результат организационной деятельности той же вотчины?

Когда впервые Маурер обосновал свою теорию общины-марки, наиболее крупные и передовые представители науки, как Гирке, Лампрехт, Бруннер, Глассон, в России — Виноградов, Ковалевский приняли ее без особых возражений. Но позже она вызвала резкий отпор со стороны приверженцев извечности существования частной собственности (Фюстель де Куланж, Сибом, Мэтланд, Допш). Однако, только насилуя материал источников, можно опровергать то, свидетелем чего мы можем быть сами (славянская задруга, русская община до революции и т. д.). И не может быть никаких сомнений в том, что община-марка лежит в основе вотчины феодального времени, а не наоборот. Если мы кое-где встречаемся с использованием общины в деле поступления оброков или, впоследствии, государственных налогов, то это говорит лишь о том, что общиной и общинными порядками воспользовались для этих целей и, следовательно, были заинтересованы в ее сохранении; но это отнюдь не доказывает, что такого рода потребности господствующего класса ее, эту общину, создали.

Более сложным является вопрос о том, в какой мере марка-община с ее учреждениями лежит в основе города и городских учреждений. Но рассмотрение этого вопроса выходит уже за рамки нашей работы и относится к проблеме происхождения и развития города.

Мы уже видели, что история западноевропейского крестьянства фактически имеет дело с той формой общины, которую Маркс назвал поздней формой земледельческой общины, т. е. марковой общиной, сущность которой заключается в том, что в ней наряду с общей альмендой усадебная и пахотная земля находятся в частном владении. Эта земля сначала представляет собой собственность, затем, с развитием феодализма, — разнообразные формы феодальных держаний, большинство которых носит наследственный характер, выражается ли это в наследственности крепостного состояния и наследственной связи крепостного с землей (glebae adscriptitio) или в наследственности феодального владения землей на манер английского копигольда или французской цензивы.

Поэтому для западноевропейского крестьянства проблема первобытной земельной общины интересна в настоящее время лишь в теоретическом отношении. Тем не менее в связи с теми спорам, и которые еще и до сих пор не прекратились, спорами о том, является ли отсутствие собственности на земле необходимой ступенью исторического развития, свойственной всем народам и пройденной у германских и славянских народов на заре их исторически засвидетельствованного бытия, — необходимо еще раз остановиться на этом вопросе.

Мы, советские ученые, имеем в этом отношении важные преимущества и теоретического и, так сказать, эмпирического характера. Единственно научная основа истории — исторический материализм — в конкретном рассмотрении исторического процесса исходит из положения, что частная собственность на средства производства есть лишь определенная стадия в общем развитии человечества и что, следовательно, собственность вовсе не вечна. С другой стороны, мы, как историки и экономисты, можем наблюдать, или по крайней мере могли не так давно наблюдать своими глазами существование уравнительно-передельной общины; мало этого, первичное ее зарождение на просторах Европы и Азии, во владениях бывшей Российской империи.

Западноевропейскому ученому, привыкшему к праву прочного владения, существование неустойчивости, неопределенности и постоянной изменяемости в сфере правовых представлений о земле кажется настолько невероятным, что он либо начисто отрицает возможность частого перехода земли из одних рук в другие в порядке получений своей доли, — как это имеет место при уравнительно-передельных формах, либо отодвигает такую форму владения на доисторические времена. В последнее время, когда в связи с распространением социалистических идей представление о собственности как исторически преходящем явлении стало все более укрепляться некоторые буржуазные ученые резко выступили против довольно обычных даже и в буржуазной науке XIX в. представлений об изначально общинном землевладении у народов Европы, основавших современное европейское общество. Русскому человеку прежних времен и советскому человеку наших дней непонятно то упорное отрицание казалось бы очевидных фактов, та ярая враждебность, с которой современная буржуазная наука высказывается обо всякой теории первобытной общины со свойственной ей коллективным владением землей. Разумеется, что это явление находит объяснение только в обострении классовой борьбы в эпоху империализма.

Споры сосредоточены вокруг показаний известных источников, из которых европейские ученые доимпериалистической эпохи черпали свой материал для суждения о том, чем была земельная община у германцев и славян в самые ранние засвидетельствованные историей времена их существования (Цезарь, Тацит, Lex Salica и т. д.). Они всем известны, и на них нет смысла здесь останавливаться. Отметим лишь, что все они столь же предельно кратки, сколь и непонятны, или во всяком случае дают настолько суммарные характеристики, что сверх утверждения об отсутствии частной собственности на землю извлечь из них можно лишь очень немногое. Это и позволило буржуазным историкам эпохи империализма истолковывать источники так, что сама возможность общинного землевладения была поставлена под вопрос, а существование общины у древних германцев полностью стало отрицаться. Но даже и те авторы, которые признавали наличность общинного землевладения у древних германцев и славян в ту эпоху, мало могли сказать о том, какова же была эта земельная община, так как тексты упомянутых источников очень кратки, а иногда и крайне неясны, вследствие чего их обсуждение пошло по линии филологического истолкования и всевозможных более или менее остроумных догадок и контроверз.

Подлинное значение земельной общины и история ее развития, существование ее различных форм и вариантов возможно понять только советским историкам, которые располагают огромным материалом по истории зарождения, развития и различных форм русской земельной общины, изученных современниками, отлично понимавшими значение и существо этой проблемы. Споры славянофилов с западниками, народников с марксистами о сущности и судьбах существовавшей в России уравнительно-передельной общины отразили глубокую классовую борьбу, шедшую в недрах русского общества и жизненно важный вопрос о дальнейшем развитии русского общества и государства. Ученые исследования по этому вопросу были лишь отражением важности крестьянского вопроса для дореволюционной России, первостепенного значения крестьянства в развитии и осуществлении грядущей революции.

Вполне естественно поэтому, что ни у одного народа мы не имеем такого материала об общинном землевладении, о земельной общине, как у русских, и ни одна наука кроме советской не может сказать таких нужных и решительных слов о проблеме земельной общины в целом с момента ее зарождения до ее ликвидации.

Каковы же эти документы и материалы и в какой мере они могут быть привлечены к разрешению вопроса о возникновении и развитии земельной общины и ее возможных формах?

Ниже мы расскажем о той огромной работе, которая была проделана русскими дореволюционными статистиками, экономистами и отчасти историками по изучению русской общины и общины у тех народностей, которые входили в состав Российской империи. Здесь достаточно лишь упомянуть имена наиболее крупных из них. А.С. Лаппо-Данилевский смотрел на существующую в его время русскую крестьянскую общину как на форму, которая «в результате естественной эволюции родовых отношений превратилась в общинное землевладение со свойственными ему краткосрочными и долгосрочными переделами»⁶. Особенность взглядов К.Р. Качоровского состоит в том, что он обнаруживал существование «общинного сознания» даже там, где еще не существует собственно землевладения. Он усматривал «полное и всеобщее сознание и признание общинного права» даже там и тогда, где и когда вследствие земельного простора существовала практика свободного захвата и первичной заимки, потому что «лично захваченные участки представляют только островки среди общинного района захвата, право (общее, равное для всех общинников) на который для всех безусловно ясно и твердо»⁷. Такое же мнение высказывал и И.Н. Миклашевский. Для него первобытная община — это родовая группа, в основании которой лежала кровная связь, вытекавшая из происхождения данной группы лишь от одного действительного или воображаемого родоначальника: «...современная община — продукт разложения такого рода первобытных форм. Этот процесс разложения создавал в одних случаях так называемые семейные общины, в других — общины все менее родовые, все более и более территориальные — путем создания новых дворов по соседству со старинными; так получала начало обыкновенная сельская община»⁸. И у К.Р. Качоровского, и у И.Н. Миклашевского «община, творящая общинное право, община, предшествующая этому последнему, имеет свои корни в самой старине»⁹.

Таковы наиболее яркие представители теории изначального существования и древнего происхождения земельной общины. Их противники, не оспаривая факта наличия уравнительно-передельной общины в России, доказывали ее позднее происхождение и утверждали, что она обязана своим происхождением государственной власти, насаждавшей ее якобы для того, чтобы иметь основание установить круговую поруку при сборе с крестьян налогов и повинностей. Историки, отстаивающие эту точку зрения, не все отрицали существование первобытной общины. Они лишь утверждали, что эта когда-то существовавшая община с общинным землевладением была давно разрушена под влиянием индивидуалистических начал и что новая, ныне (т. е. в 80—90-х годах XIX в.) существующая община устроена правительством под непосредственным влиянием «государственных начал» (Б.Н. Чичерин, П.Н. Милюков).

Исключительное значение в области изучения разнообразных форм общины имели работы А.Я. Ефименко и А.А. Кауфман. Оба эти автора исходили из совершенно бесспорного положения, что исторических документов для суждения о происхождении земельной общины недостаточно и что картина архаической общины, нарисованная на основании имеющихся документов, может соответствовать документации, но нет никаких гарантий в том, что она, эта картина, соответствует действительности. Поэтому Ефименко изучила так называемую «долевую общину» на севере России и постаралась воссоздать ее генезис; Кауфман попытался на основании статистических обследований русских и национальных поселений в Сибири, ее кочевого и оседлого населения не столько понять, сколько описать поземельную общину в ее развитии и различных формах. И как бы критически мы ни подходили к его выводам, они имеют не меньшее, а, пожалуй, большее значение для понимания земельной общины и ее прототипа — первобытной общины, чем толкования таких источников, как Цезарь или Тацит. В свое время Энгельс под влиянием работ М.М. Ковалевского весьма существенно изменил свои первоначальные представления о поземельной общине древних германцев. Статистические данные по Сибири имеют несравненно большее значение, чем работы Ковалевского. Они дают нам картину «живой» общины и, что особенно важно, историю этой общины, являвшейся предметом непосредственного наблюдения многочисленных статистиков — исследователей Сибири.

Но прежде чем перейти к вопросу об истории земельной общины в Сибири, вспомним тот отрывок работы Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», в котором он говорит о значении работ Ковалевского и о том, к каким выводам пришел последний относительно земельной общины у древних германцев. «Горячий и бесконечный спор о том, окончательно ли поделили уже германцы времен Тацита свои поля или нет и как понимать относящиеся сюда места, — принадлежит теперь прошлому. После того как доказано, чтo почти у всех народов существовала совместная обработка пахотной земли родом, а в дальнейшем — коммунистическими семейными общинами, которые, по свидетельству Цезаря, имелись еще у свевов, и что на смену этому порядку пришло распределение земли между отдельными семьями с периодическими новыми переделами этой земли, после того как установлено, что этот периодический передел пахотной земли местами сохранился в самой Германии до наших дней, едва ли стоит даже упоминать об этом. Если германцы за 150 лет, отделяющих рассказ Цезаря от свидетельства Тацита, перешли от совместной обработки земли, которую Цезарь определенно приписывает свевам (поделенной или частной пашни у них нет совсем, говорит он), к обработке отдельными семьями с ежегодным переделом земли, то это действительно значительный прогресс; переход от совместной обработки земли к полной частной собственности на землю за такой короткий промежуток времени и без всякого вмешательства извне представляется просто невозможным. Я читаю, следовательно, у Тацита только то, что у него лаконично сказано: они меняют (или заново переделяют) обработанную землю каждый год, и при этом остается еще достаточно общей земли. Это та ступень земледелия и землепользования, какая точно соответствует тогдашнему родовому строю германцев»¹⁰.

Дальше Энгельс говорит буквально следующее: «Предыдущий абзац я оставляю без изменений, каким он был в прежних изданиях»¹¹. И затем он вставляет три новых абзаца (1891 г.) «За это время дело приняло другой оборот. После того как Ковалевский доказал широкое, если не повсеместное, распространение патриархальной домашней общины как промежуточной ступени между коммунистической семьей, основанной на материнском праве, и современной изолированной семьей, речь идет уже больше не о том, как это было в споре между Маурером и Вайцем, — общая или частная собственность на землю, а о том, какова была форма общей собственности. Нет никакого сомнения, что во времена Цезаря у свевов существовала не только общая собственность, но и совместная обработка земли общими силами. Еще долго можно будет опорить о том, был ли хозяйственной единицей род, или ею была домашняя община, или какая-нибудь промежуточная между ними коммунистическая родственная группа, либо же, в зависимости от земельных условий, существовали все три группы. Но вот Ковалевский утверждает, что описанные Тацитом порядки предполагают существование не общины-марки или сельской общины, а домашней общины; только из этой последней много позднее, в результате роста населения, развилась сельская община.

Согласно этому взгляду, поселения германцев на территориях, занимаемых ими во времена Рима, как и на отнятых ими впоследствии у римлян, состояли не из деревень, а из больших семейных общин, которые охватывали несколько поколений, занимали под обработку соответствующий участок земли и пользовались окружающими пустошами вместе с соседями, как общей маркой. То место у Тацита, где говорится, что они меняют обработанную землю, следует тогда действительно понимать в агрономическом смысле: община каждый год запахивала другой участок, а пашню прошлого года оставляла под паром или совсем давала ей зарасти. При редком населении всегда оставалось достаточно свободных пустошей, что делало излишними всякие споры из-за обладания землей. Только спустя столетия, когда число членов домашних общин так возросло, что при тогдашних условиях производства становилось уже невозможным ведение общего хозяйства, эти общины распались; находившиеся до того в общем владении пашни и луга стали подвергаться разделу по уже известному способу между возникавшими теперь отдельными домашними хозяйствами, сначала на время позднее - раз навсегда, тогда как леса, выгоны и воды оставались общими.

Для России такой ход развития представляется исторически вполне доказанным. Что же касается Германии и, во вторую очередь, остальных германских стран, то нельзя отрицать, что это предположение во многих отношениях лучше объясняет источники и легче разрешает трудности, чем господствовавшая до сих пор точка зрения, которая отодвигала существование сельской общины еще ко временам Тацита. Древнейшие документы... в общем гораздо лучше объясняются при помощи домашней общины, чем сельской общины-марки. С другой стороны, это объяснение, в свою очередь, вызывает новые трудности и новые вопросы, которые еще требуют своего разрешения. Здесь могут привести к окончательному решению только новые исследования; я, однако, не могу отрицать большую вероятность существования домашней общины как промежуточной ступени также в Германии, Скандинавии и Англии»¹². Эта большая семья, по мнению Энгельса, еще существует в форме, например, славянской «задруги»¹³.

Подведем итоги мысли Энгельса: общинное землевладение и общинное землепользование во времена Цезаря; «большая семья» и возможность свободного захвата вначале, переделы позже, с увеличением населения и, наконец, переход к окончательному переделу и установлению частной собственности в так называемой европейской соседской общине-марке. Впрочем, Энгельс сам взывает к результатам дальнейших исследований.

Работы русских статистиков и экономистов 80—90-х годов прошлого столетия как раз являются такими исследованиями. Итоги их подвел проф. А. Кауфман в своих работах, посвященных проблеме русской (и не только русской, но и других народов, населявших бывшую Российскую империю) земельной общины¹⁴.

Для наших целей пока нет необходимости останавливаться на всех его работах в целом. Достаточно взять итоговую книгу «К вопросу о происхождении русской земельной общины».

Книга эта, базирующаяся на громадном материале различных районов Сибири, делится на три части: в первой Кауфман излагает результаты обследований кочевого и полукочевого населения Сибири, среднеазиатских степей и Закавказья (якуты, киргизы, буряты и др.); во второй — результаты обследования русского переселенческого населения, в том числе давно переселившегося (казаки); в третьей он делает выводы, касающиеся истории русской земельной общины вообще.

У кочевых и полукочевых народов Сибири и Средней Азии Кауфман различает следующие стадии в развитии землевладения.

Чисто кочевой быт, т. е. такой, в котором хозяйство основывается исключительно на одном скотоводстве, скот содержится круглый год на подножном корму, нет ни земледелия, ни сенокошения. Это не мешает тому, что при таком хозяйстве возможно резкое социальное расчленение, носящее в себе ясно выраженные следы феодально-крепостнических отношений. При таких условиях землевладение отсутствует, и вопрос о земле вообще не поднимается. Дальнейшее развитие представлений о владении землей стоит в тесной связи с развитием хозяйства и с «утеснением», т. е. увеличением народонаселения. В кочевом быту, постепенно переходящем к полукочевому, с развитием земледелия как побочного промысла и сенокошения развиваются и представления о владении землей.

Первый шаг к их установлению — обособление путей для отдельных кочующих групп (в большинстве случаев родов или больших семей). Это обособление первоначально чисто практическое, без всякого юридического значения; каждая кочевая группа для своего же удобства может передвигаться своим путем, но может передвигаться и каким угодно другим, что она и делает, если к тому ее побуждает какая-либо потребность. Вторая стадия — зимняя стоянка и при ней «орыс» — пространство для выпаса мелкого скота; признаком принадлежности стоянки аулу (несколько больших семей) служит помет зимовавшего здесь скота, откуда и само название зимней стоянки-«коун», т. е. уплотненный, растоптанный помет. Возникает обычное право: если киргиз оставит коун, то он имеет право на будущую зиму занять то же место. Безграничная свобода пользования степью уже стеснена. Потребность в таком регулировании землепользования создается тогда, когда сокращаются зимние кочевки и многие хозяева приходят на одно и то же место ежегодно. Третья стадия — постоянное жилище на месте зимней стоянки. Появляется первая форма селидебной группы: у казахов — аул, у бурят — хоттон и около них — орыс, пахотные земли, сенокосы. На лето жители выселяются в «летние аулы»; причем часто эти летние аулы представляют собой соединение нескольких зимних. Это объединение аулов объясняется, по-видимому, тем, что совместная пастьба стад и удобней и дешевле; большому числу людей легче уберечь свои стада как от зверя, так и от человека; при совместном выпасе возможен обмен услугами; наконец, летнее время — праздник для казахов; в это время они вершат общественные дела, устраивают торжества и т. д. Четвертая стадия — сенокошение и захваты сенокосных угодий. Ввиду того что сенокосы в степи редки, здесь раньше всего проявляется необходимость установления прочных границ. До сенокошения аулы мелки — 4—5 семейств; они окружены большими орысами, на которых происходит выпас мелкого скота. С сенокошением и появлением запасов зимнего корма аулы возрастают. Но в большинстве случаев даже и при сенокошении каждая семья вначале имеет свое направление, в котором она выгоняет свой скот, свой орыс, и лишь с дальнейшим «утеснением» выгоны для скота становятся снова общими. Сначала, следовательно, — подворное пользование землей, затем — общее.

Изменяется и способ использования основных пастбищ. С установлением зимних лугов, орыса, пахоты и сенокосов площадь свободных пастбищ сокращается. Прежде единая и безраздельная, всеми вольно использовавшаяся степь испещряется бесконечным множеством площадей обособленного пользования, закрытых для кочевания. Например, обследования начала 90-х годов XIX в. показали, что на северной окраине Уральской области уже нельзя было выделить «летовки» (летние пастбища); кочевки оказались, следовательно, фактически невозможными. На этой почве начинаются раздоры и споры из-за пастбищ, так как скот, привыкший к переходам, продолжает вольно ходить по степи, а за ним следуют его хозяева, которые вторгаются в чужие границы. Сокращение вольных пастбищ и их исчезновение приводит к обособлению пастбищ, принадлежащих аулам. Аул начинает также регулировать отношения между отдельными дворами. Первоначальное право вольной заимки и первого захвата заменяется уравнительными переделами. Селидебная группа превращается в общину, т. е. коллектив, владеющий землей в определенных границах и распоряжающийся этой землей при наделении ею отдельных хозяйств.

Для кочевого и полукочевого хозяйства, постепенно оседающего на земле, характерно появление уравнительного принципа прежде всего для сенокосов. И это понятно: сенокосов мало и земельная теснота сказывается прежде всего именно здесь. Пахота занимает второстепенное место; участки пахоты невелики и поэтому еще допускается их вольный захват.

На основании изучения большого местного статистического материала Кауфман приходит к выводу, что правовые, в частности, обычно-правовые отношения являются надстройкой, воздвигающейся на фундаменте чисто экономических отношений. Вмешательство государства не создает их, а следует за установившимися обычаями, которые отражают определенные хозяйственные потребности. Окончательный его вывод таков: «Общинно-уравнительные формы, поскольку они существуют у кочевого и полукочевого населения Азиатской России, являются продуктом естественной эволюции, и причин, коренящихся во всей совокупности условий быта и хозяйства и идущей строго параллельно эволюции хозяйственных форм, параллельно переходу от чисто кочевого к полукочевому и от последнего к оседло-земледельческому быту»¹⁵. И далее «...не община творит уравнительные порядки землепользования, а наоборот, на общинно-уравнительных порядках слагается и опаивается земельная община»¹⁶.

В такой же мере сложен путь появления и развития общины у оседлого русского крестьянского населения той же Сибири. Различны лишь отдельные стороны ее и порядок возникновения земледельческих прав в общем движении от свободной заимки к уравнительно-передельной общине. И здесь мы имеем материалы, аналогичные тем, какие мы только что рассмотрели у кочевого и полукочевого населения Сибири и среднеазиатских народов. Это статистические обследования 80—90-х годов XIX в. четырех сибирских губерний и Забайкальской области. Кауфман характеризует их как материал, единственный в своем роде, потому что в Сибири в то время наблюдались процессы, которые в большей части Европейской России уже отошли в область преданий; с другой стороны, еще и потому, что процессы установления землевладения и землепользования в Сибири проходили независимо от административного воздействия, которое, например, на севере и в казачьих областях Европейской России успело наложить специфическую окраску на многие явления.

Первая стадия — процесс образования заимок. На заимки выселяются крестьяне других селений и переселенцы из европейской части России. Заимки были либо «однопородные», разросшиеся из одной семьи, либо «разнопородные» — из прясельников к одной-двум семьям. Первоначально это вольная заимка: паши где хочешь, владей «куда топор, соха и коса ходят». Но и заимка, разросшаяся в большое село, при земельном избытке ничем от малой заимки не отличается. Здесь также дарит неограниченный захват как первоначальная, зачаточная форма пользования землей. Здесь еще нет владения в собственном смысле, потому что против распашки земли никто не протестует. Если первый заимщик бросает ее и она задернеет, всякий другой может ее распахивать. Земля застроенная, запаханная и т. д. даже может продаваться без всякого контроля и разрешения.

По-иному обстоит дело с сенокосами, особенно если их мало. Первоначально каждый косит «по силе». Затем, когда претендентов становится много, устанавливается право ежегодного определения индивидуального сенокосного участка. Оно могло приобретать весьма своеобразную форму, например «ударное сенокошение» у уральских казаков. В уральской общине в условленный момент по удару колокола все бросаются врассыпную — кто верхом, кто на телеге — и каждый старается доскакать до облюбованного заранее участка и скосить здесь одним прикосом возможно большее пространство; все, что ему удается окосить за этот день, и есть его участок. Участки оказываются разными и размеры их зависят от «силы» данного хозяина. Но по мере «утеснения» вступает иной порядок и чем дальше, тем все больше утверждается уравнительный принцип. На пахотной земле он выражается в уравнительных переделах через определенный промежуток времени, на сенокосах — в ежегодном дележе и распределении делянок. Итак, эволюция от первоначального захвата у русского населения или общего пользования бескрайними степями у кочевников к уравнительно-передельным порядкам, к общине, распоряжающейся в качестве собственника земли всеми угодьями на принципе равенства, — такова картина, одинаковая для самых разнообразных народов независимо от их этнической принадлежности.

Вкратце остановимся здесь на вопросе о русской поземельной общине. Это необходимо прежде всего для того, чтобы стало ясно одно принципиальное отличие русской общины от общины-марки, существовавшей на Западе. Это отличие заключается в том, что русская община на всем протяжении своего существования сохранила принцип периодического уравнительного передела, тогда как в западной общине-марке пахотная земля являлась, насколько позволяют судить самые ранние источники, собственностью малой семьи, переходящей по наследству. Русская община сохранилась в форме уравнительно-передельной общины на крестьянских и казачьих землях вплоть до перехода к формам коллективного землевладения и землепользования в системе колхозов. Открытые для Европы еще в первой половине XIX в. Гакстгаузеном русские общинные порядки поразили западноевропейского читателя: оказывается, в абсолютистской России для весьма многочисленных слоев населения не существует частной собственности на землю. Возник вопрос, в какой мере такого рода учреждение является архаическим, т. е. является ли русская уравнительно-передельная община остатком первобытнообщинного строя или она возникла позже и в таком случае, каковы те причины, которые привели к ее возникновению?

«Среди множества спорных вопросов русской истории, — говорит А. Кауфман, — едва ли найдется более спорный, нежели вопрос о происхождении русской поземельной общины и характерных для нее форм уравнительно-душевого пользования землею. Вот уже сорок пять лет, как предмет спора поставлен с совершенной ясностью, и как резко высказаны два диаметрально противоположных, друг друга исключающих взгляда: с одной стороны, взгляд Гакстгаузена, Аксакова и Беляева, по мнению которых принятая у русских крестьян система равного дележа земли основана «на первоначальной идее единства общины и равенства прав каждого члена на соответствующую долю земли, принадлежащей общине»; с другой — взгляд Чичерина, полагавшего, что первобытная община на Руси была бесповоротно и бесследно разрушена вторжением новых стихий, разложивших патриархальные родственные отношения, и эта современная русская община, «не образовалась сама собою из естественного союза людей, а устроена правительством под непосредственным влиянием государственных начал»¹⁷. Прошло более сорока лет с того времени, как были высказаны эти взгляды, но и к началу 90-х годов прошлого столетия вопрос о происхождении русской поземельной общины не сдвинулся ни на шаг вперед. Кауфман приводит, с одной стороны, мнение А.С. Лаппо-Данилевского, полагавшей, что происхождение крестьянской общины следует объяснять расширением круга родовых отношений, в пределы которого стали входить посторонние элементы, объединяемые уже не столько кровными связями, сколько общими экономическими и духовными интересами. Общность экономических интересов выражалась в существовании общей поземельной собственности, которая, с постепенным переходом прав к великому князю, мало-помалу сменялась потомственным земельным владением. Неопределенные границы этой собственности вызывали захватный способ землевладения; в более населенных местностях он превращался в общинное землевладение со свойственными ему краткосрочными или долгосрочными переделами. С другой стороны, П.Н. Милюков писал, что русская община есть принудительная организация, связывающая своих членов круговой порукой для отбывания лежащих на них платежей и повинностей и обеспечивающая это при помощи уравнительно-передельной системы. На этой же точке зрения стоял Сергеевич. Он без оговорок принимал мнение Чичерина, который приписывал возникновение общины правительственным мероприятиям, а потому и называл ее государственной. Единство общины, считал Сергеевич, создавалось оброком, который возлагался на крестьянское общество; благодаря этому у крестьян возникают общие дела по управлению землями и угодьями, причем одинаковый оброк, налагаемый на ряд сел, должен был повести к равномерному распределению угодий между разными селами и деревнями. В допетровскую же эпоху одинакового надела землею не было, и каждый крестьянин брал участок таких размеров, какой был ему нужен. Повинности определялись по земле, а не земля нарезалась для платы повинностей.

Обследовав порядки, которые создавались в Сибири У кочевых народов, постепенно оседающих на землю, или создающуюся «живую», как он ее называет, общину русских переселенцев, Кауфман весьма убедительно показывает, что государственное вмешательство в естественное появление уравнительно-передельного землепользования и общины либо полностью отсутствовало, либо имело успех только тогда, когда оно ускоряло установление порядков, самопроизвольно выраставших из хозяйственных потребностей заимщиков. На основании этих наблюдений он решительно высказывается против взглядов Чичерина-Милюкова и склоняется к мнению тех ученых, которые видели в русской уравнительно-передельной общине (существовавшей, прибавим мы теперь, вплоть до 20-х годов XX в.) определенную ступень в эволюции архаической общины. Наблюдения над «живой» общиной приводят его, во-первых, к выводу, что такие уравнительно-передельные порядки никоим образом не следует рассматривать как простое перенесение привычек и воззрений, приносимых с родины русскими переселенцами, так как такие же порядки складываются и у кочевых и полукочевых народов при оседании их на землю. С другой стороны, появление у русских переселенцев уравнительного передела и основанного на нем общинного землевладения, равно как и существование самой общины, есть результат длительного развития, началом которого был простой захват земли и пользование ею, не ограниченное никакими правилами и нормами. Во-вторых, наблюдение над «живой» общиной приводит его к выводу, что такие порядки могут естественно сложиться там и тогда, где и когда имеются налицо исторические условия, аналогичные тем, в которых происходило оседание на землю или переселение, наблюдаемые при возникновении и эволюции общины в Сибири. Прав М.М. Ковалевский, когда он говорит, что для того, чтобы пополнить пробелы, оставляемые документальными источниками, «мы обращаемся к изучению действующих в наше время обычаев и обрядов, с целью найти в них какие-нибудь следы исторической старины»¹⁸.

С этих позиций и с должной осторожностью А.А. Кауфман резюмирует свои исследования «живой» общины и к его заключению нельзя не присоединиться: «Изучая живую историю, применяя метод переживаний, мы можем с достаточною, мне кажется, научной объективностью прийти к тому заключению, что эволюция форм крестьянского землевладения и землепользования и в прошлом не могла быть продуктом административного воздействия, что это последнее могло играть и здесь у лишь более или менее случайную, более или менее побочную роль, что оно могло, в известных случаях, только ускорять естественную эволюцию, но не в состоянии было навязать крестьянской жизни чуждые и нежелательные ей формы. Но наше положение станет гораздо более рискованным, если мы пойдем дальше этого, чисто отрицательного заключения; если мы захотим путем приложения метода переживания достигнуть и положительных заключений, — если, в частности, мы будем пытаться этим способом реконструировать картину действительной эволюции крестьянского землевладения и землепользования в нашем отдаленном прошлом, а тем более, если этим методом мы захотим выяснить причины интересующей нас эволюции. Я лично думаю, что при полном тождестве условий эволюция крестьянского землевладения и землепользования в Европейской России должна была идти, в общих чертах, тем же путем, каким она еще и в настоящее время идет в наших многоземельных окраинах. Но я не могу не сознавать, что такого рода основанное на аналогии заключение будет убедительно только для того, кто так или иначе предрасположен к теории самопроизвольного зарождения и развития форм общинного землевладения и землепользования»¹⁹.

Необходимо, однако, наперед предостеречь себя от всякой идеализации общины, тем более, что такая идеализация была издавна распространена среди русской интеллигенции. В общине видели чуть ли не залог безболезненного перехода от феодальных или полуфеодальных порядков прямо в царство социализма и социальной справедливости (народники). Более трезвое рассмотрение, конечно, допускает тот факт, что существование до последнего времени у нас в России, а затем в СССР уравнительно-передельной общины облегчило переход к коллективному хозяйству нашего времени, но на западе, где уравнительно-передельный характер в общине давно уже исчез и установилась частная собственность (или наследственное держание, как в средние века) на пахотную землю, развитие капиталистического хозяйства встретило в деревенской общине с ее трехпольем или даже принудительным севооборотом препятствие для перехода к более интенсивным формам полеводства. Энгельс прямо говорит, что на известной ступени общественного развития общинная собственность превратилась в оковы, в тормоз сельскохозяйственного производства. Да и у нас в России община, несмотря на ее весьма архаическую форму, стала разлагаться изнутри в результате развития в ней капиталистических отношений (кулачество), и если бы не революция, которая создала строй совершенно новых, построенных на принципе социализма отношений, и русская община, вероятно, при дальнейшем развитии капитализма скоро перестала бы существовать. ...общинная собственность в России, — писал Энгельс в 1875 г. — давно уже пережила время своего расцвета и по всей видимости идет к своему разложению. Тем не менее бесспорно существует возможность перевести эту общественную форму в высшую, если только она сохранится до тех пор, пока созреют условия для этого и если она окажется способной к развитию в том смысле, что крестьяне станут обрабатывать землю уже не раздельно, а совместно, причем этот переход к высшей форме должен будет осуществиться без того, чтобы русские крестьяне прошли через промежуточную ступень буржуазной парцелльной собственности»²⁰.

Перейдем теперь к изучению европейской деревни как формы поселения и как организации мелких непосредственных производителей, а затем посмотрим, чем эта община-деревня стала в феодальной структуре европейского общества. При этом надо заметить, что в целом в течение всего господства феодальной формации роль деревни-марки в этой структуре подвергалась относительно небольшим изменениям. «Марка, — говорит Энгельс в одноименной статье, — сохранялась на протяжении всего средневековья в тяжелой непрерывной борьбе с землевладельческой знатью»²¹. Даже несмотря на закрепощение крестьян и появление вотчины, марка продолжала сохраняться. «Когда феодал — духовный или светский — приобретал крестьянское владение, он вместе с тем приобретал и связанные с этим владением права в марке. Таким образом, новые землевладельцы становились членами марки и первоначально пользовались в пределах марки только равными правами наряду с остальными свободными и зависимыми общинниками, даже если это были их собственные крепостные. Но вскоре, несмотря на упорное сопротивление крестьян, они приобрели во многих местах привилегии в марке, а нередко им удавалось даже подчинить ее своей господской власти. И все же старая община-марка продолжала существовать, хотя и под господской опекой»²².

Наличие общины-марки во всех районах Европы, занятых германскими и славянскими племенами, само по себе является достаточно веским аргументом в пользу того положения, что с самого появления этих племен им было свойственно общинное землевладение, а, может быть, на ранних ступенях развития, даже общинное землепользование. Однако поскольку ряд современных исследователей, защитников изначального существования частной собственности на землю, стараются доказать ее вечность и незыблемость как основы человеческой культуры, — нам необходимо, помимо общих теоретических соображений, приведенных выше, остановиться на прямых доказательствах существования общинного начала у так называемых «варваров» в период расселения их на территориях, принадлежавших Римской империи. Каким образом шло расселение «варваров»? Вероятнее всего, что они, захватывая земли у местных жителей, боялись распылиться среди побежденных, т. е. среди галло-римского или чисто римского населения, и поэтому предпочитали селиться такими организациями, которые были привычными и в работе и в борьбе, т. е. какими-то кровнородственными группами²³.

Об этом свидетельствуют «варварские кладбища» (les cimetieres barbares) на территории современной Франции, раскопки которых убеждают нас в родственной близости захороненных. Об этом свидетельствуют также и имена деревень, начинающиеся со слова Fer (например, Ferchampenoise) и происшедшие, как думает М. Блок, от древнегерманского слова «фара» (род или даже скорее клан). Об этом же говорят многочисленные названия деревень, представляющих собой видоизменение родительного падежа собственного имени, имени родового старшины, например Busonis villa или Bousonville (сама постановка родительного падежа собственного имени перед определяемым словом есть чисто германский порядок слов, примененный к латинской речи).

А.И. Неусыхин на основании тщательного анализа Салической и других Варварских правд пришел к выводу, что такими кровнородственными группами были большие семьи, включавшие в себя, как показывает счет родства по Салической правде, три поколения родичей и ведущие свое происхождение от одного предка. Однако большая семья у франков находится в процессе разложения и образования индивидуальных семей. Салическая правда уже знает случаи отказа от родства и всех тех прав и обязанностей, которые были связаны с родством (участие в уплате виры и получении части виры, право наследования, соприсяжничество). Эти обязанности (уплата виры, например) были тогда настолько тяжелы, что разоряли франка - члена такого союза родственников, и поэтому вполне понятно, что многим свободным франкам, особенно зажиточным, такой отказ от родства казался выгодным. Он терял при этом право на получение виры, но зато более не был обязан платить свою долю виры, не был обязан выступать в качестве соприсяжника и т. д. Его отказ от родства в пределах большой семьи приводил, естественно, к образованию малой индивидуальной семьи, со всеми вытекающими последствиями, из которых самым главным было установление наследственного владения на землю (двор и раньше был в его собственности, теперь же прибавлялось право распоряжения пахотным участком и права пользования общинными угодьями), т. е. аллода. Община мало-помалу превращалась в совокупность домохозяйств, главы которых юридически не были родственниками (в случае отказа от родства), или не были ими и фактически, — явление, свойственное всякой земледельческой общине, прочнее связанной с территорией, чем с сородичами, так как при оседании непосредственного производителя на землю всегда возможны посторонние присельники, связанные с общинниками только единством своей производственной деятельности и территорией, на которой эта деятельность осуществляется. Так и возникает соседская община-марка.

Эти общие замечания относятся, конечно, не только к франкам, о которых выше шла речь, но и к другим германским и славянским племенам, расселявшимся по Европе в IV—VII вв.

Быть может, наиболее ярко говорят об общине и об общинном землевладении источники по истории лангобардов²⁴. Причину этого следует, вероятно, искать в том факте, что завоевание лангобардами бывшего центра позднеримского государства и римской культуры не могло не вызвать бурной реакции римлян, часто изгоняемых и истребляемых в ходе завоевания. О том, как проходило завоевание, рассказывает современник этого события Павел Диакон. Он говорит, что приемник Альбоина (лангобардского герцога, под главенством которого лангобарды вторглись в Италию) Клеф умертвил или изгнал из Италии много влиятельных римлян и что после его смерти (конец VI в.) вновь было перебито значительное число знатных римлян, а остальных лангобардские поселенцы поделили между собой с тем, чтобы они вносили в их пользу (очевидно, в пользу каждой семейной или родовой группы) третью часть своих доходов. Те же источники совершенно определенно говорят нам о том, что лангобарды расселялись по Италии какими-то кровнородственными группами. Бургундский хронист VI в. Марий Авентик говорит под 568 годом, что Альбоин со всем войском и всем народом (в число которого хронист включает и женщин) занял Италию in fara, т. е. кровнородственными группами (род, клан). Это же явствует из заявления Павла Диакона о том, что многие пункты поселения в разных областях Италии носят название, включающие слово fara (как и во Франции). Это следует также из того, что по этикту Ротари лангобарду (вероятно, дружиннику) в пределах королевства разрешалось переселение вместе со своею fara.

Однако уже постановления эдикта Ротари свидетельствуют о том, что в эту эпоху малая индивидуальная семья была собственником аллода и что более широкие кровнородственные связи потеряли свое значение. Община, следовательно, уже переходила в форму марки, хотя некоторые остатки большой семьи еще дают себя чувствовать в постановлениях, касающихся наследственного права; но как раз эти постановления говорят одновременно о том, что большая семья находится в процессе распада. Так, имущество, добытое на войне одним из членов большой семьи, считалось общей собственностью, тогда как имущество, приобретенное им на королевской службе или полученное в дар, считалось личной собственностью этого члена общины. На основании всего этого А.И. Неусыхин приходит к выводу, что в лангобардском обществе VI—VIII вв. идет процесс превращения земледельческой общины в соседскую общину-марку с возникновением характерной для нее регулировки хозяйственных взаимоотношений между соседями. В эдикте Ротари деревня выступает как населенный пункт, жители которого (соседи) разбирают на собраниях перед церковью вопросы потравы или ущерба, наносимых скотом; соседи выступают в качестве оценщиков стоимости сгоревшего от поджога дома; проступки нередко определяются как совершенные виновником в «пределах соседства» (vicinia), т. е., как разъясняет эдикт, «недалеко от своего села»²⁵. Но наряду с охраной семейно-индивидуальных прав владения в эдикте Ротари имеются распоряжения, свидетельствующие об общинном пользовании лугами и об общем выпасе скота.

Для нас было бы в особенности интересно знать о земельных порядках тех германских племен, которые оставались жить на местах первоначального расселения по североевропейским областям, в пределах собственно Германии и которые мало или вовсе не соприкасались с римским населением. Это, например, саксы, или скандинавские народы. Однако именно от таких обществ до нас дошло наименьшее количество документов. Обычное право тем дольше сохраняется в виде устной традиции, чем более прочно и устойчиво само общество, породившее это право. Записи в таком обществе правовых обычаев начинаются обычно лишь тогда, когда общество начинает жить новыми обычаями и постепенно начинает забывать старое право. Вполне понятно поэтому, что меньше всего мы знаем об архаических порядках именно у таких племен, как саксы. Говоря о кровнородственных связях и поземельных отношениях у саксов, А.И. Неусыхин отмечает²⁶, что ввиду общеизвестной краткости постановлений Саксонской правды эти данные не позволяют нам представить структуру саксонской общины и большой семьи, а также и характер сельскохозяйственного производства в саксонской деревне с той степенью отчетливости, как это можно сделать на основании материалов Салической правды.

По Саксонской правде легче установить сам факт существования кровнородственных связей и общины, чем точно определить ее характер; наличие у саксов более широкого круга родственников, чем те, которые составляют малую индивидуальную семью, вытекает из порядка уплаты виры, из формы брака и семейных отношений, из характера покровительства (tutela) мужчин над женщинами, из права родственников на предпочтительную покупку и т. д.

Анализ всех этих постановлений Саксонской правды и саксонских капитуляриев Карла Великого приводит А.И. Неусыхина к выводу, что к этому времени у саксов уже складывалась община-марка, хотя этот процесс еще не завершился, так как, хотя аллод и мог в некоторых случаях отчуждаться, тем не менее он еще не был аллодом в собственном смысле слова и продолжал сохранять свой прежний характер наследственного свободного общинного надела²⁷.

Исследования проф. А.И. Неусыхина и ряда молодых советских ученых по другим странам²⁸ не оставляют места для сомнений в том, что община в ее поздней форме либо большой семьи, либо общины-марки была явлением общеевропейским. Лишь там, где поселения «варваров» происходили непосредственно на римской почве и где процесс романизации был особенно силен, могли возобладать римские формы собственности и наоборот, общинные начала, свойственные древним германцам, проявились слабо. Например, А.Р. Корсунский указывает, что в такой стране, как Испания, можно говорить лишь о существовании следов германской марки, но и там они сильны в стране басков, в Лузитании, в Таррагоне²⁹.

¹ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 19, с. 417-418.
² К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 21, с. 150.
³ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 21, с. 155.
⁴ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 23, с. 249.
⁵ Там же, с. 736.
⁶ См. А.А. Кауфман. К вопросу о происхождении русской земельной общины. М., 1907, с. 3.
⁷ К.Р. Качоровский. Русская община. М., 1906, с. 109-110.
⁸ А.Н. Кауфман. К вопросу о происхождении... с. 3.
⁹ Там же.
¹⁰ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 21, с. 139.
¹¹ Т.е. в 1884 г.
¹² К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 21, с. 139-141.
¹³ Там же, с. 62.
¹⁴ См. А.А. Кауфман. Русская община в процессе ее зарождения и роста. М., 1908; его же. К вопросу о происхождении... М, 1907.
¹⁵ А.Н. Кауфман. К вопросу о происхождении... с. 25.
¹⁶ Там же, с. 30-31.
¹⁷ А.А. Кауфман. Русская община..., с. 408.
¹⁸ М.М. Ковалевский. Общинное землевладение. Причины, ход и последствия его разложения, ч. I. М., 1879, стр. 80.
¹⁹ А.А. Кауфман. Русская община..., с. 439-440.
²⁰ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 18, с. 545-546.
²¹ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. т. 19, с. 337.
²² Там же, с. 338.
²³ Известно, что древнегерманские военные отряды выстраивались в бою по группам родственников.
²⁴ См. А.И. Неусыхин. Ук. соч. гл. 5.
²⁵ Rоthаri, § 340.
²⁶ См. А.И. Неусыхин. Ук. соч. гл. 4.
²⁷ См. там же, стр. 164.
²⁸ См. работы М.А. Абрамсон, А.Я. Гуревич, Л.А. Котельниковой, М.Н. Соколовой и др., приведенные в библиографии.
²⁹ А.Р. Корсунcкий. О развитии феодальных отношений в готской Испании V—VII вв. Сб. «Средние века», вып. 10. М., Изд-во АН СССР, 1957.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 15034

загрузка...

Другие книги по данной тематике