ГЛАВА 8. Четвертое и пятое наступление

      С середины ноября 1942 года по середину января 1943-го Тито возглавлял созданную им Бихачскую республику в северо-западной Боснии. Партизаны издавали здесь свои газеты, вершили правосудие над усташскими преступниками, открывали закрытые ранее школы, а также разрешили свободу вероисповедания для мусульман и обеих христианских церквей. К ним сюда доносились все новые и новые слухи об ужасах, творящихся в концлагере Ясеновац, что располагался ниже по течению реки Уна. Два еврея, которым удалось убить охранника и сбежать в Бихач, поведали о своих злоключениях в партизанской газете, в которой работал линотипист-еврей, также потерявший свою семью в Ясеноваце. Несколькими месяцами ранее комендант лагеря Макс Любурич приезжал в Бихач для обучения местных усташей кое-каким «премудростям» своего кровавого ремесла – например, как одной пулей убить двенадцать сербов и почему необходимо вспарывать жертве живот, прежде чем сбрасывать ее в реку.
      Мусульмане, составлявшие большинство населения в северо-западном уголке Боснии, постепенно начали доверять партизанам. Мало кто из молодых людей пожелал вступить в мусульманские бригады СС, которые Гитлер и Анте Павелич пытались сформировать при участии фанатичного, антибритански настроенного муфтия Иерусалимского. 1 ноября 1942 года мусульманский комитет в Сараеве сочинил послание Гитлеру, в котором одобрительно отзывался о его политике на Ближнем Востоке, но одновременно жаловался на усташскую резню сербов. В особенности комитет обвинял правительство НХГ в попытке натравить сербов на мусульман:

      … Желая убить одним ударом двух зайцев, то есть истребить в Боснии-Герцеговине и мусульман, и православных сербов, они направили сюда несколько усташских батальонов, солдаты которых носили фески и специально называли друг друга мусульманскими именами, с приказом убивать сербов. Целью этого дьявольского плана являлось показать, как мусульмане истребляют сербов ^[230].

 
      Партизан Владимир Дедиер, ставший впоследствии журналистом, обнаружил, что мусульмане настроены по отношению к НХГ крайне недружелюбно. После того, как в результате инспирированного хорватскими властями авианалета была разрушена мечеть, Дедиер встретил пожилую женщину-мусульманку, рыдавшую неподалеку от развалин. Когда он заметил, что это дело рук Анте Павелича, старушка воскликнула: «Вот сукин сын!»
      После речи, которую Тито произнес перед более чем сотней женщин-партизанок, Дедиеру было сказано, что в Далмации женщины-католички начинают верить партизанам как защитникам от четников и даже скандируют лозунг: «Да здравствует Дева Мария и коммунистическая партия!» ^[231].
      В Бихач прибыл знаменитый хорватский художник, дабы присоединиться к увенчанному лаврами поэту Владимиру Назору, который теперь творил, вдохновленный марксистской музой:
 
С Тито и Сталиным,
Двумя героическими сынами,
Нам не страшен
Даже сам Ад.
 
      Именно зимой 1942/43 года Югославия из второстепенной арены превратилась в главный театр военных действий в Европе. Разгром немцев под Сталинградом и утрата всей Северной Африки убедили сначала Гитлера, а затем и Муссолини, что скоро союзники начнут наступление на «Европейскую крепость». Считалось, что англо-американцы могут сначала нанести удар по Франции, различным островам Средиземного моря или Апеннинам, но Гитлер был склонен верить, что в первую очередь они остановят свой выбор на Балканах – этом «мягком подбрюшье Европы». На проходившей 18-20 декабря в Восточной Пруссии германо-итальянской встрече на высшем уровне Гитлер сказал, что «в случае высадки войск англосаксов при поддержке балканских националистов ситуация может стать необратимой, и даже сама возможность такого вторжения потребует уничтожения партизан» ^[232].
      Даже перед началом операции «Вайс» – наступления на партизан, развернутого 20 января 1942 года, – имели место признаки конфликта между союзниками – участниками стран «оси». Точка зрения итальянской армии, изложенная генералом Роатта, которую он позднее отстаивал в опубликованных после войны мемуарах, заключалась в том, что антикоммунисты-четники были полезны как вспомогательные войска, противостоящие партизанам, которые представляли еще большую опасность. Историк Ф. В. Дикин, который сам находился в прикомандированной к Тито военной миссии, писал в «Брутальной дружбе» – своем исследовании, посвященном итало-германским отношениям:

      Истинный интерес итальянского командования состоял в том, чтобы осуществить постепенный отвод войск с югославской земли, с тем, чтобы контролировать только центральные районы, предупреждая возможную высадку союзников, и оставить оснащенные итальянским оружием банды четников, чтобы развязать гражданскую войну внутри страны против партизан ^[233].

 
      Немцы, с другой стороны, считали, что четники настроены пробритански и странам «оси» не следует их вооружать.
      Пока Дража Михайлович с нетерпением ожидал высадки англо-американских войск и возвращения на трон короля Петра, Тито всматривался в будущее со страхом и сомнениями по той же самой причине. Победить четников ему хотелось даже больше, чем изгнать из страны чужестранцев. Конфликт интересов привел к секретным и все еще не до конца понятным нам переговорам с немцами, что свидетельствует пусть даже о временной общности интересов немцев и партизан в их противостоянии четникам и итальянцам.
      Даже без поддержки со стороны союзников четники к началу 1943 года контролировали большую часть самой Сербии, Санджак, Черногорию и Восточную Боснию-Герцеговину почти до самого побережья, где, согласно расчетам, должна была состояться высадка союзников. Во многих районах, и особенно в Санджаке, беспощадно истреблялось мусульманское население, при этом нередко умерщвляли совершенно безоружных людей – мужчин, женщин, детей ^[234]. Командующий военными операциями четников «откуда-то из свободных гор Герцеговины» 5 сентября отправил ответное послание Михайловичу:

      Меня просили сообщить об успехах движения четников в Восточной Боснии-Герцеговине от Зеницы до Дубровника… Во всех городах, кроме Фочи, располагается примерно по одному батальону итальянцев и небольшое количество хорватских ополченцев. Четники-хозяева повсюду за пределами городов.
      Но даже в городах мы принимаем решения и разумно используем итальянцев в наших целях. У хорватов нет настоящего правительства. Они сидят в своих городских казармах. Передвигаться из-за четников они не могут. То же самое можно сказать и о мусульманах.
      В деревнях, на главных дорогах и в самом Мостаре воздух звенит от мусульманских песен и здравиц королю и его министру Драже Михайловичу. Вот что поют там люди:
      Павелич, ты свинья,
      Твоя армия плавает в Дрине.
      Павелич, ты свинья,
      Твоя армия жрет траву.
      Павелич, ты сукин сын,
      Что, по-твоему, станет с тобой с приходом зимы? ^[235]

 
      Несмотря на возражения немцев, генерал Роатта вознамерился задействовать часть тридцатитысячной армии союзников-четников в операции «Вайс», которую планировалось начать 20 января. Четники должны были стать сдерживающей силой, с тем, чтобы отрезать путь партизанам, отступавшим из западной Боснии в Черногорию. В середине января отряды четников взяли ключевые позиции вдоль всего маршрута, а Драже Михайлович отправил всем своим командирам приказ готовиться к решительным действиям ^[236].
      В это время Тито пребывал в уверенности, что англичане, четники и итальянцы действуют заодно, вознамерившись вернуть в Югославию «империализм». Уже в июне 1942 года он сообщал в Москву, что югославское правительство в изгнании связалось с итальянцами через своего представителя в Ватикане. Попавшие в плен четники рассказывали, что оружие, которое они получают от итальянцев, на самом деле оплачено англичанами.
      Как только началась операция «Вайс», Тито сообщил в Москву, что в одном только районе Мостара итальянцы вооружили против него 25 тысяч четников. Все это, считал он, было делом рук правительства в изгнании, находившегося в Лондоне. Его боязнь заговора четников, немцев и итальянцев временами принимала почти фантастический характер: «В штабе Михайловича находятся около двадцати пяти английских офицеров, носящих сербские национальные костюмы… Их старший офицер имеет звание полковника, он лично объявил, что представляет британское правительство. Более того, Михайлович и английские офицеры часто встречаются с представителями итальянского правительства… Не только среди солдат, но и среди всего остального населения растет ненависть против англичан за то, что они не открывают второй фронт в Европе» ^[237].
      Действительно ли Тито верил, что англичане находились в сговоре с итальянцами, или же то была уловка, имевшая целью натравить русских на Михайловича? Я убежден в последнем. Что бы Тито ни сообщал Сталину, на самом деле он пуще всего боялся англо-американского второго фронта – если тот будет открыт в Югославии.
      Во время разыгравшейся в январе 1943 года в Боснии-Герцеговине резни четыре главных действующих лица – немцы, итальянцы, четники и партизаны – все до известной степени противостояли друг другу, независимо от любой раскладки сил. Это привело к самому загадочному эпизоду в биографии Тито – его самонадеянным попыткам сколотить союз с гитлеровскими генералами против четников, англичан и, как намекалось, даже самого Советского Союза.
      Операция «Вайс» началась 20 января 1943 года шквальным огнем немецких танковых орудий, артиллерии и налетами с воздуха по всей Западной Боснии-Герцеговине, в результате чего партизаны оказались отброшены к реке Неретве, где им предстояло столкнуться с четниками и итальянцами. За армией Тито следовала тысяча раненых и еще большее количество женщин и детей, видевших в партизанах свое единственное спасение. Страдания этого людского моря – всех до единого голодных и подчас, несмотря на снег, разутых – еще более усугублялись эпидемией тифа.
      Хотя тысячи партизан погибли – были убиты либо умерли от болезней, холода и голода, – все новые тысячи молодых людей и женщин были готовы занять их место, что в конечном итоге приобрело характер массового восстания. Добровольцы устремлялись сюда со всех сторон – далматинские хорваты, а также сербы и мусульмане из Герцеговины. Это новое племя партизан из одного из самых суровых уголков Европы горело фанатизмом, который пугал даже их сторонников. Английский писатель Стивен Клиссолд, который всегда относился к югославам со смешанным чувством восхищения и страха, рассказывает о том, как молодые босняки, вступившие в ряды компартии в годы войны, демонстрировали свою преданность тем, что в первую очередь расстреливали своих «буржуев»-родителей. Спустя десять лет после войны, когда я жил в одной комнате с юными боснийцами и черногорцами в студенческом общежитии в Сараеве, они часто развлекали друг друга рассказами о том, как забавно было наблюдать за казнями пленных итальянцев, особенно когда жертвы плакали и призывали матерей.
      Эти рассказы вспомнились мне, когда я прочитал отчет Милована Джиласа о том, что произошло 17 февраля в Прозоре, когда партизаны с боями прорвались через заслоны четников и итальянских войск. Во время сражения у реки Рама, притока Неретвы, итальянцы сначала отказывались сдаваться в плен. Но когда они в конце концов сложили оружие, случилось следующее:

      Все итальянцы – все до единого солдата 3-го батальона 259-го полка дивизии Мурге – были казнены. Мы дали выход накопившемуся озлоблению. Пощадили только водителей – чтобы те помогли перевезти боеприпасы и раненых. Тела сбрасывали в реку Рама. Некоторые из трупов застряли среди бревен, и я разделил со многими нашими офицерами злобную радость при мысли о том, что итальянские офицеры на мостах и набережных Мостара будут повергнуты в ужас при виде Неретвы, забитой телами их соотечественников ^[238].

 
      Пока итальянцы на собственной шкуре познавали зловещую сущность войны в Боснии-Герцеговине, Гитлер пытался заставить их отказаться от поддержки четников. В письме к Муссолини, датированном 16 февраля 1943 года, Гитлер указывал, что операция «Вайс» началась удачно и Тито несет тяжелые материальные и людские потери. В то же время Гитлер продолжал предостерегать своего союзника: «Если высадка произойдет завтра, дуче, где-либо на Балканах, эти коммунисты, последователи Михайловича и прочие партизаны будут едины в одном – необходимости незамедлительного наступления на немецкие и итальянские вооруженные силы… в поддержку десантов противника» ^[239].
      Несмотря на все эти увещевания, генерал Роатта отказался расформировать отряды четников, сражавшиеся бок о бок с итальянцами. Когда итальянцы проявили строптивость, германский министр иностранных дел Риббентроп 25 февраля в срочном порядке отправился в Рим, чтобы еще раз выразить неудовольствие Гитлера:

      Ситуация, сложившаяся в настоящий момент в Хорватии вследствие проводимой генералом Роатта политики, не на шутку встревожила фюрера. Фюрер понимал, что Роатта хотел пощадить жизни соотечественников, но ему также было ясно, что такой политикой тот в некотором смысле пытался изгнать Дьявола при помощи Вельзевула… (Все) банды должны быть уничтожены – мужчины, женщины и дети, – потому что их продолжающееся существование ставит под угрозу жизнь немецких и итальянских мужчин, женщин и детей.

 
      Риббентроп даже предложил итальянцам убить Михайловича ^[240].
      Возможно, из-за того, что Драже Михайлович почувствовал опасность, он не отдавал своим войскам приказа начинать боевые действия вдоль долины Неретвы с февраля по начало апреля 1943 года, отсиживаясь в Литово. Хотя он и являлся министром обороны лондонского эмигрантского правительства, его так никто и не смог увидеть во время прямых переговоров с итальянцами. Тем не менее четникам, итальянцам, немцам и хорватским легионерам почти удалось окружить и едва не уничтожить армию Тито.
      Владимир Дедиер, присматривавший за больными и ранеными в Прозоре, в Центральной Боснии, 6 марта писал, что от Горни Вакуфа их окружили немцы, от Коньица – четники и немцы, от Равно – немцы и легионеры НХГ, а от Дувно – четники и итальянцы: «Перед нами лежит ущелье Неретвы. Быстрая река шириной 80 метров, на другом берегу – горные кручи высотой в 2200 метров. А четники находятся повсюду, со всех сторон на окружающих горах. Нам остается лишь небо, но даже и оно полно самолетов с рассвета до заката» ^[241].
      Дедиер писал в своем дневнике о том, как 25 тысяч солдат преодолевали ненадежный мост через Неретву: «Даже здоровые, сильные мужчины испытывали головокружение, когда смотрели вниз, а раненые передвигались на четвереньках. Во время воздушных налетов лошади впадали в панику. Все время казалось, что немцы в любую минуту могут войти в долину».
      Тито был, как всегда, внешне хладнокровен, хотя Дедиер писал, что он часто менял свои приказы. Но Тито никогда не был командиром-педантом и не подавлял инициативу своих подчиненных. Джилас также заметил, что Тито всегда был более уверен в своих силах, разрабатывая политическую, а не военную стратегию. Именно теперь, в первые дни марта, в помещении мельницы, стоящей над рекой Рама, Тито замыслил самый дерзкий и противоречивый план за всю свою долгую карьеру. Он решился заключить союз с немцами.
      В сражении за Горни Вакуф в течение первых дней марта партизаны захватили в плен группу немцев, среди которых находился майор Штекер.
      Припомнив, как в прошлом году они использовали немецкого гражданина, штатского Ганса Отта, для обмена на некоторых из захваченных немцами товарищей, Ранкович, Джилас и другие предложили Тито возобновить подобные переговоры. На первый взгляд, это казалось простым предложением передать оккупантам нескольких немцев, включая Штекера, в обмен на нескольких коммунистов, находившихся в тюрьмах НХГ, в том числе и любовницу Тито Герту Хас, от которой у него был ребенок, появившийся на свет незадолго до вторжения стран «оси». Партизанам также хотелось, чтобы их признали в качестве воюющей стороны, с тем, чтобы добиться надлежащего обращения с ранеными и пленными.
      На самом деле Тито хотел большего. Настоятельной необходимостью для него стало желание прорваться через цепи четников, блокировавшие его путь через реку Неретву, а затем пробиться через Восточную Боснию-Герцеговину в относительно безопасную Черногорию и Санджак. Долговременная его задача заключалась в том, чтобы прийти к пониманию с немцами: в обмен на прекращение атак на их войска и линии коммуникаций партизаны получат карт-бланш для уничтожения в Восточной Югославии четников. Тито также хотел переговорить с немцами по поводу совместных военных действий против ожидавшейся высадки англичан.
      Тито отдал распоряжение майору Штекеру переправить через линию фронта письмо, в котором между строк предлагалось провести переговоры об обмене пленными. Через два дня пришел ответ, в котором указывались время и место встречи. И тогда Тито пришлось выбирать людей для деликатного, и в то же время рискованного мероприятия, поскольку всех их могли передать в руки гестапо. Выбор пал на адвоката Владимира Велебита, чей отец служил офицером еще в австро-венгерской армии и который сам говорил по-немецки настолько хорошо, что вполне мог сойти за уроженца Вены. И если Велебит играл роль дипломата, то Коча Попович представлял партизанское войско (он воевал в Испании и проявил себя как один из самых талантливых генералов титовской армии). Попович прекрасно говорил по-французски, а также немного по-немецки и был к тому же оголтелым англофобом, пожалуй, даже большим, чем все остальные партизаны. Милован Джилас представлял Политбюро, но вследствие своего высокого поста вынужден был скрываться под вымышленным именем. И действительно, его личность была так строго засекречена, что о его участии в этой миссии не было известно целых тридцать лет. Джилас владел немецким очень слабо, но, как он позже писал, «ведь в конце концов мы же не собирались беседовать о Гете или о Канте» ^[242].
      Еще перед отъездом миссии Джилас поднял вопрос о том, что наверняка должно было встревожить членов Центрального Комитета: «А что скажут русские?» Тито разгневанно ответил, адресуясь скорее далекому Сталину, чем Джиласу: «Но ведь они тоже думают прежде всего о своем собственном народе и собственной армии».
      Эта вспышка произвела на Джиласа даже более глубокое впечатление, чем сговор с немцами: «Впервые член Политбюро – а именно Тито – выразил столь бурное несогласие с Советами – несогласие не в идеологии, а в обычной жизни».
      В одном из своих регулярных радиодонесений в Москву Тито упомянул о возможности обмена пленными, однако не стал ссылаться на какие-либо свои дальнейшие намерения. Но русских так просто не проведешь, и они немедленно послали ответную радиограмму: «Следует ли понимать ваши действия как прекращение борьбы против злейшего врага человечества?» ^[243]
      11 марта, на рассвете, три делегата партизан отправились в Прозор, неся белый флаг. Когда они сообщили немецкому блокпосту, кто они такие, всем троим завязали глаза и на автомобиле доставили в Горни Вакуф для встречи с немецким генерал-лейтенантом. Сначала немцы держались холодно, но затем сделались более разговорчивыми и произвели на коммунистов впечатление своей свободой от догм нацистской идеологии и жесткой военной дисциплины. Немцы, в свою очередь, отдали должное боевой выучке партизан и даже пытались вести с оппонентами «воспитательную» работу: «Посмотрите, что вы сделали с собственной страной! Это же пустыня, пепелище! Женщины просят подаяния на улицах, повсюду свирепствует тиф, дети умирают от голода. А мы хотим проложить вам дороги, провести свет, построить больницы!»
      Из Горни Вакуфа троих партизан отвезли в Сараево, где они встретили Отта, немецкого инженера, которого они в августе прошлого года взяли в плен в Ливно. Джилас оставался в квартире на набережной – в доме, принадлежавшем жене офицера Королевской югославской армии, который ныне тоже находился в плену: «Как и все сербские женщины, она была отменной кухаркой».
      В то время как двое других делегатов находились в Сараеве, Джилас вернулся обратно к партизанам, чтобы начать обмен пленными. Тито внимательно выслушал его рассказ и, что было для него характерно, пожелал узнать впечатления своего собеседника о немцах как о живых людях. «Да, – произнес он, помолчав, – похоже, что немецкая армия сохранила некое подобие рыцарства» ^[244].
      Хотя Джилас умалчивает об этом в своих мемуарах, ясно, что во время переговоров немцы воздерживались от враждебных действий, предоставляя партизанам самостоятельно разобраться с четниками. Позднее Джилас вернулся в Сараево, а затем отправился в Загреб, столицу НХГ. В Загребе переговоры продолжались даже после обмена пленными. Партизаны объяснили, что им хотелось бы, чтобы у них были развязаны руки – им не терпелось разбить четников, особенно в Санджаке, а также в восточной части страны. Взамен они приостановят наступление на железнодорожной ветке Загреб-Белград и в ряде других мест, вроде горных разработок, представлявших для немцев стратегический интерес. Немцы не стали поднимать вопрос о том, продолжат ли партизаны борьбу против усташей, тем самым как бы выразив свою согласие. Не касались переговоры и итальянцев. Обе стороны заинтересованно обсуждали совместные действия против англичан в случае их вторжения. Джилас вспоминал: «Мы дали однозначно понять, что станем сражаться против англичан, если они высадятся… и мы действительно верили в то, что нам придется воевать с ними, если – как это можно было заключить из их пропаганды и официальных заявлений – они станут подрывать нашу власть, то есть, если будут поддерживать четников» ^[245].
      Тайком от Тито немцы расшифровали его радиокод и узнали для себя из его донесений Москве, что он настроен против британского вторжения. По словам Вильгельма Хеттля, старшего офицера IV отдела СД, находившегося тогда в Загребе, «вся эта информация воспринималась немецкой секретной службой не очень серьезно до тех пор, пока неожиданный приезд генерала Велебита не придал этому вопросу совершенно иную окраску» ^[246].
      Автор этих строк не знал, кем на самом деле является Джилас, а потому принял Велебита за главу делегации. Как бы то ни было, и Хеттль, и генерал Глейс фон Хорстенау теперь ничуть не сомневались, что партизаны готовятся к вторжению англичан.
      Милован Джилас, которого можно считать самым авторитетным источником по этим «мартовским консультациям» (как их застенчиво именовали югославские историки), был отозван с переговоров в Загребе на партизанскую базу. На обратном пути в Сараево он направился в разведотдел немцев, где содержались некоторые из предназначавшихся для обмена пленных. Женщина, делавшая уборку в этом помещении, неожиданно окликнула его, и Джилас узнал в ней одну свою старую знакомую: «Она мокрыми руками обняла меня за шею и разрыдалась на моей груди. Глядя, как я успокаиваю ее, немецкий офицер растрогался до слез» ^[247]. Когда Джилас прибыл обратно в Калиновик, где теперь располагалась штаб-квартира партизан, Тито казался намного менее заинтересованным в продвижении переговоров. «Немцы уже фактически приостановили свое наступление, тогда как наши части одержали тяжело выстраданную победу над четниками Павле Джуришича и пробиваются в Герцеговину по направлению к Черногории и Санджаку». Как нам известно из немецких источников, переговоры продолжались и после того, как Тито призвал к себе Джиласа для отчета. Гляйзе фон Хорстенау, похоже, проникся симпатией к Велебиту, особенно, когда узнал, что отец генерала служил в габсбургской армии, «К и К» (то есть «королевской и кайзерской») ^[248]. Они обсуждали расширение договора, по которому немцы воздержатся от наступательных действий против партизан в Западной Боснии, при условии, что партизаны откажутся от наступления на немецкие части в Славонии, севернее реки Сава.
      Югославские архивы свидетельствуют о том, что Тито написал командиру 6-й боснийской бригады, требуя продолжить наступление на четников, избегая, однако, при этом столкновений с немцами по пути в Санджак. Подобные приказы, написанные частично по-испански, были отправлены в Первый боснийский корпус и в Первую пролетарскую бригаду. Генерал Гляйзе фон Хорстенау лично проследил за тем, чтобы Велебит мог отправить письмо Тито к партизанам Славонии ^[249].
      Похоже, что фон Хорстенау и местные офицеры-разведчики одобряли сделку с партизанами, хотя и понимали, что подобное соглашение вряд ли обрадует верховное командование немцев или министерство иностранных дел. Попытка Хорстенау действовать через секретную службу Гиммлера явно не сработала – поскольку в конце марта Гитлер объявил, что не имеет дела с мятежниками, а расстреливает их ^[250].
      По мнению Джиласа, «мартовские консультации» не могли привести к сколь-нибудь значительному результату «потому, что мы главным образом искали для себя передышку, тогда как немцы расставляли нам ловушки» ^[251].
      Первая ловушка сработала в марте, когда немцам почти удалось разгромить партизан в ходе операции «Шварц», или Пятого наступления. Тем временем Вторая пролетарская дивизия одержала убедительную победу над четниками, а в начале апреля партизаны стояли на берегах реки Дрины, готовясь вступить в Санджак и Черногорию – безопасные, по их мнению, места.
      Отступление через Неретву, некогда превозносившееся как триумф тактической прозорливости и стратегической дерзости Тито, стало действительно возможным благодаря сделке с немцами. Тем не менее Тито был очень доволен собой, впав в состояние опасной самоуверенности.
      Когда военный инженер предупредил его, что уровень воды в Дрине настолько высок, что переправа становится делом небезопасным, Тито оттолкнул его в сторону и сказал Джиласу: «Ты ведь знаешь, что эксперты, как правило, не принимают во внимание волю людей. Целеустремленные люди, нацеленные на выполнение определенной задачи, выполняют ее, даже если по всем расчетам она кажется невыполнимой» ^[252].
      В данном случае Тито оказался прав, хотя позднее боги, вернее, немецкая армия преподала ему урок, наказав за опасную самонадеянность.
      В течение шести недель, отделявших операцию «Вайс» от начала операции «Шварц», партизаны отдыхали, причем не без удовольствия, в деревне Говжа, высоко в горах Санджака. Местная мусульманская милиция сбежала из деревни в леса, но даже там она не осмеливалась нападать на коммунистических лидеров, охотившихся на косуль и оленей.
      Тито сопровождала его гражданская жена Герта Хас. Остальные партизанские командиры с удовлетворением отметили, что присутствие Герты производило сдерживающий и успокаивающий эффект на Зденку, сварливую любовницу и секретаршу Тито.
      В своей речи, произнесенной на первомайском митинге в Говже, что затерялась высоко в горах Санджака, Тито с уверенностью предсказал, что следующий Первомай они будут праздновать в Белграде.
      Одной из причин убежденности Тито стала вера в то, что он наконец-таки начинает завоевывать доверие сербов, столь враждебно настроенных к нему еще полтора года назад.
      Партизаны одержали военную победу над четниками в Восточной Боснии-Герцеговине и теперь верили, что их главный враг как в моральном, так и политическом смысле пребывает в отчаянии. В конце февраля в Черногории Драже Михайлович произнес самонадеянную и, возможно, вызванную винными парами речь, в которой он провозгласил, что его враги – это хорваты, мусульмане и коммунисты, и только после того, как он расправится с ними, возьмется за иноземных захватчиков. Старший офицер связи, английский полковник Бейли, услышал эту речь и поспешил доложить о ней в Лондон, где она сыграла на руку тем, кто хотел отказаться от поддержки четников. 11 мая югославское правительство в изгнании, вероятно, не без нажима со стороны англичан, дало Михайловичу инструкции преодолеть разногласия с партизанами и соединиться с ними для борьбы против немцев.
      Те из партизан, кому было известно о «мартовских консультациях», выслушали это известие с легким недоумением. Они продолжали считать, что сражаются на одной стороне с немцами против англичан и эмигрантов-роялистов. Более того, Михайлович и четники все более сдвигались к великосербскому шовинизму, что полностью исключало возможность того, что в один прекрасный день они будут править объединенной Югославией. А в 1943 году один из командиров Михайловича издал циркулярное письмо, адресованное четникам-«интеллектуалам», в котором разъяснялось, какую пропаганду они должны вести в сербских деревнях. Среди провозглашаемых целей была, например, и такая – «мы стремимся к чисто национальному государству. Если мы добьемся этого, то у нас будет вдоволь земли, поскольку более чем двум с половиной миллионам национального меньшинства придется покинуть нашу страну. Эту землю сможет получить любой – и в первую очередь те, кто сегодня борется за построение нашего свободного государства» ^[253].
      До партизан не сразу дошло, что немцы вовсе не собираются выполнять договоренности, достигнутые в ходе «мартовских консультаций» и теперь разворачивают свое Пятое наступление под кодовым названием операция «Шварц» для завершения предшествующей – «Вайс». Хотя теперь Джилас, похоже, поверил в то, что все это время немцы просто водили их за нос, тем не менее операция «Шварц» была задумана только после того, как Гитлер воскликнул: «Я не церемонюсь с мятежниками, я их расстреливаю!»
      Первое предупреждение о том, что операция «Шварц» не за горами, исходило от Арсо Йовановича, который возвращался из Славонии через Западную Боснию. Йованович отправил свое послание заранее, чтобы вовремя известить партизан о том, что им следует ожидать нападения от сил, осуществлявших операцию «Вайс». Он также пообещал прийти на помощь с партизанской Второй дивизией; Вскоре после этого немецкие части стали появляться в долинах Лимы и Тары, то есть двух из ущелий и каньонов, образующих бассейн реки Дрина. Вскоре там собралась 120-тысячная группировка немецких, итальянских, болгарских и хорватских войск, поставивших перед собой задачу окружить, а затем и уничтожить двадцатитысячные силы партизан. В битве на Сутьеске, как она впоследствии вошла в историю, было задействовано все – от самолетов и артиллерии до ножей и ружейных прикладов, и партизанская армия была практически разгромлена. Именно после битвы на берегах Сутьески, в которой Тито был ранен, на него начали смотреть как на живую легенду, его стали прославлять в бесчисленных песнях, хороводах «коло», рассказах, романах и даже в голливудском фильме, в котором его роль сыграл Ричард Бертон. Что бы ни думали о Тито до и после Сутьески, трудно отрицать, что в эти жуткие недели он стал героем.
      Как это подчас случалось, Тито испытывал беспокойство перед началом кризиса, и ему потребовалось несколько дней для того, чтобы собраться с духом. Когда прибыло первое донесение, сообщавшее о наступлении немецких соединений, Тито, помахав этой бумажкой в воздухе, закричал на Джиласа и Ранковича: «Немцы лгут! Мы никогда прежде не были в большей опасности! Нам придется вернуться обратно в Западную Боснию! Другого выхода нет!» «Вот и все наши переговоры», – с горечью заметно Джилас, но обычно флегматичный Ранкович ответил ему: «Сейчас у нас нет времени, чтобы обсуждать этот вопрос» ^[254].
      Пока партизаны двигались по Северной Черногории по направлению к выходу из сутьесского ущелья, сварливая Зденка, как это за ней водилось, не упускала момента, чтобы не охаять охрану, поваров и даже самого Тито. Ее соперница Герта уехала, и теперь у Зденки появилась возможность поизмываться над Тито, тем более что он остался один. Джилас считал, что Тито находился под ее (Зденки) «эмоциональным воздействием… но никаким иным образом влиять на его решения она не могла».
      В данном случае Джилас сам вмешался с присущей черногорцам прямотой:

      В этот момент я вскипел и прикрикнул на Зденку, чтобы она замолчала, иначе я сгребу ее в охапку и сброшу со скалы вниз, потому что у Центрального Комитета есть иные заботы, нежели успокаивать ее истерики. Тито промолчал. Зденка перепугалась и замолкла. Позднее я восстановил с ней нормальные вежливые отношения, но сердечными они больше так никогда и не стали ^[255].

 
      В первых числах июня Вторая пролетарская бригада заняла Суху – вход в сутьесское ущелье, но партизаны все еще не подозревали об огромном скоплении в горах вражеских войск как раз на их пути через Боснию.
      Колонны партизан с их вьючными лошадьми и ранеными попали под шквальный пулеметный огонь, снаряды артиллерийских орудий и, что хуже всего, под беспрестанную бомбардировку «штукас», «хейнкелей» и даже разведывательных самолетов «физелер-шторх».
      Тито возложил на Джиласа незавидную обязанность – командовать арьергардной дивизией и попытаться вывезти тяжелораненых. И хотя Джилас проявил личное мужество, руководя людьми под пулеметным огнем, – кстати, он сам убил ножом по крайней мере двух немцев, – ему так и не удалось выполнить эту практически невыполнимую задачу – спасти раненых. В битве на Сутьеске пленных не брала ни та ни другая сторона. Когда одна из женщин-черногорок, сражавшихся бок о бок с Джиласом, была ранена в бедро и не смогла передвигаться вместе с колонной, ее собственный муж застрелил ее, а потом застрелился сам.
      Тито командовал главной группой войск в прорыве. Помогали ему Ранкович, Моше Пьяде и биограф Тито Владимир Дедиер. Ужасы трагедии тех дней сделали Дедиера больше чем журналистом. Его предисловие к книге «Тито рассказывает», в котором он вспоминает битву при Сутьеске, является одним из превосходных и впечатляющих свидетельств о войне из всех когда-либо написанных.
      На рассвете того дня, что стал кульминацией битвы, Тито достиг вершины горы Миликлада, возвышавшейся над сутьесским ущельем. Дедиер и Моше Пьяде оставались внизу, у подножия горы, когда вновь началась бомбардировка. Они ожидали Тито, а также жену Дедиера Ольгу – врача, которая возглавляла хирургическую команду Второй дивизии. Она также находилась наверху у вершины Миликлады.

      Около полудня посыльный примчался к нам с письмом. «Тито ранен. Немцы наступают. Срочно пришлите батальон прикрытия».
      Все мы, кто находился в долине, принялись подниматься в гору. Неожиданно до нас донесся крик и из-за деревьев выскочила девушка. Волосы ее были растрепаны, лицо раскраснелось. «Товарищ Владо, Ольга зовет вас – вынесите ее оттуда. Она серьезно ранена». Это оказалась медсестра Рузка из Ольгиной команды. В нескольких словах она рассказала мне о том, что произошло. Их накрыло бомбой, и Ольгу сильно ранило в плечо.

 
      Дедиер поспешил наверх в гору, мимо многочисленных раненых, спускавшихся вниз. В небе снова появились немецкие самолеты, пикируя прямо на верхушки деревьев. В воздухе стояла удушающая пороховая гарь, и из-за дыма день превратился в ночь. Когда немного развиднелось, Дедиер увидел перед собой лежавшего на земле боснийского юношу с огромными темными глазами. У него были оторваны обе ноги. «Он умирал. Махнув мне рукой, он прошептал: „Да здравствует Сталин!“
      Дедиер нашел и свою жену, которая пыталась улыбнуться, а затем сказала: «Ты не бойся, но рана серьезная». Подошел Тито с перевязанной рукой и спросил ее: «Как ты, Ольга? Сильно тебя ранили?»
      Еще более десяти дней партизаны двигались вперед быстро, насколько это было возможно, на север Боснии под непрекращающиеся атаки врага. Времени для хирургической операции не было, и Тито сделали перевязку только один раз. Однажды ночью Дедиер увидел, как тот с высокой температурой диктует радиограмму в Москву, сообщая о ходе сражения.
      Они двигались вместе с колонной – иногда верхом, иногда пешком, до тех пор, пока на девятый день у Ольги не развилась газовая гангрена и ей пришлось ампутировать руку. Во время операции немецкие пули впивались в деревянные стены импровизированной операционной. Придя в сознание, Ольга сказала мужу: «Не волнуйся, хирургом мне уже не стать, но я буду детским врачом». На секунду отойдя от жены, чтобы сразу вернуться в бой, Дедиер получил сильный удар в висок и свалился в окоп.
      На следующий день, с температурой и сочащейся из раны кровью, Дедиер уже шагал рядом с носилками, на которых несли его жену. Женщина-врач, Ольгина подруга, хотела сделать ей укол камфары, чтобы хоть немного облегчить страдания.

      «Станокья, не трать драгоценное лекарство, – сказала Ольга, – прибереги его, чтобы спасти жизнь товарищей».
      Те из нас, кто нес носилки, положили их на землю, чтобы немного передохнуть. Ольга позвала меня: «Позаботься о Милице. Проследи за тем, чтобы она получила хорошее воспитание, и пусть она станет военным врачом».
      Через несколько минут она издала свой последний вздох. Было темно, в кронах гигантских елей гудел ветер. Ножами и голыми руками мы вырыли Ольге могилу – лопат у нас не было. Немцы уже заняли находившуюся на равнине деревню – там можно было бы попросить лопаты. Партизан-подрывник Лазо руками выгребал из могилы землю.
      «Владо, мы добрались до камня», – сказал он. Мы опустили мою жену в эту неглубокую могилу, прикрыли ее дерном и сверху завалили камнями. Мы сняли шапки, грянул четырехкратный ружейный салют и партизан Лазо воскликнул: «Да освятится ее память!» Затем мы двинулись в темный лес догонять наших товарищей ^[256].

 
      Большая часть партизанской армии дошла до Кладаня, что на северо-востоке Боснии, где 3 июля 1943 года соединилась с арьергардом Джиласа. Тито снял руки с перевязи и старался не замечать своего ранения, сказав, что это всего лишь царапина. В то время никто не верил истории, позднее превратившейся в легенду, о том, что собака Тито погибла, пытаясь защитить своего хозяина. Как бы то ни было, Тито настолько похудел, что купленное в Москве кольцо соскальзывало у него с пальца и в конце концов потерялось. Ранкович выглядел как больной-туберкулезник.
      Джиласу и еще одному офицеру пришлось объясняться по поводу своей неудачи в спасении раненых.
      «Тито в отчаянии выслушал наше донесение – без единого слова упрека или критики». В своих мемуарах «Военное время» Джилас пишет: «Он также не упрекал меня и впоследствии, по крайней мере в те годы, когда я был у власти. Тем не менее я не любил говорить о Сутьеске. Он, очевидно, также был не расположен писать об этом более чем 30 лет спустя» ^[257].
      Партизаны потеряли около семи тысяч бойцов – более трети своей армии во время Пятого наступления. Немцы тоже понесли огромные потери, как позднее признал их командир генерал Александр Лер:

      Сражение оказалось чрезвычайно тяжелым. Все командиры согласились с тем, что их части ведут самую ожесточенную битву во всей истории войны. Яростное наступление партизан, которое особенно ударило по 2-му батальону 369-й дивизии, серьезно повлияло на прорыв линии фронта возле Йеласки и Мильевины. Всем силам противника удалось совершить отступление через этот участок фронта и скрыться в горах в северном направлении. Немецкие войска были слишком сильно измотаны, чтобы помешать им, кроме того, у нас не было резервов ^[258].

 
      С этого самого момента немцы стали считать партизан большей угрозой на Балканах, чем даже возможное англо-американское вторжение.
      За первые три недели июля партизаны отдохнули и восстановили силы в горах северо-восточной Боснии. Тито проводил много времени в беседах с поэтом Владимиром Назором о жизни и литературе. Назору каким-то чудом удалось остаться в живых в дни Пятого наступления.
      Хотя Тито импонировала и льстила поддержка Назора, который никогда не относился к левым, он был разочарован тем, что к нему не присоединился другой выдающийся хорватский писатель, Мирослав Крлежа, бывший в двадцатые годы коммунистом. Сам Назор видел в этом иронию судьбы. Во время гражданской войны в Испании он спросил своего коллегу: «Ты коммунист! Так почему же ты не в Испании?» На что Крлежа ответил: «Я боюсь смерти, трупов и зловония. С меня хватит того, что я повидал в первую мировую войну в Галиции» ^[259].
      Несмотря на свое разочарование, Тито не держал зла на Крлежу и после окончания войны всячески привечал его – как соратника и члена партии. Непредубежденность Тито была одной из самых привлекательных черт его личности.
      Один незначительный случай, происшедший во время пребывания в Кладане, показывает не только готовность Тито прощать, но и также его сохранившуюся на всю жизнь любовь к животным. После Пятого наступления, во время которого партизанам приходилось питаться травой и корой деревьев, они были бы не против чего-нибудь более питательного. Чтобы добавить в ежедневный рацион мяса, майор-интендант забил партизанскую корову, переставшую давать молоко. Однако интендант никак не мог взять в толк, что животное, пережившее с партизанами не одно наступление, теперь считалась всеобщей любимицей или даже старым другом. Когда Тито узнал, что корову забили, он был вне себя от гнева и приказал понизить виновника в звании. Ушлый Ранкович лучше, чем кто-либо другой, знал, как ладить с Тито, и поэтому велел интенданту не показываться начальству на глаза, пока он не обработает «старика». Как-то вечером, несколько дней спустя, когда партизанское начальство мирно беседовало у костра, Ранкович небрежно обронил: «Знаешь, а ведь наша корова сломала ногу». Когда Тито возмущенно поинтересовался, почему никто не сказал ему об этом раньше, Ранкович с мягким упреком ответил: «Ты так вышел из себя, что все перепугались». Интенданту вернули его прежнее звание и даже повысили в чине, тогда как Тито вместе с товарищами тоже отведал «несчастной» говядины ^[260].
      …Ближе к концу июля 1943 года Тито обратил свои мысли к сражениям. Состоявшаяся 10 июля высадка союзников на Сицилии, а также падение Палермо, последовавшее за ней почти через две недели, сделали возможным выход итальянцев из войны, давая партизанам тем самым шанс воспользоваться их вооружением и значительной частью итальянской территории Адриатического побережья.
      Тито решил, что вместе с Джиласом и Ранковичем он вернется в Западную Боснию, а затем отправится – уже самостоятельно – в Хорватию, где все больше и больше католиков восставали против усташского режима. Вторая дивизия вернется в Черногорию, чтобы опередить четников и не дать им захватить итальянское вооружение, а также помешать им создать базу для внедрения в Сербию.
      В походе через Западную Боснию Тито узнал о падении Муссолини, произошедшем 25 июля 1943 года. Эта новость ввергла партизан в состояние эйфории. В деревнях, через которые проходили партизаны, крестьяне уже не боялись усташей и немцев, а мусульмане казались «милыми и прекрасными людьми» ^[261].
      В этой части НХГ вне городов усташей практически не осталось, а в сельской местности они пачками сдавались в плен партизанам. Возможно, потому, что в партизанском крае Тито находился в наибольшей безопасности, он продолжал оставаться в Боснии, отправив Джиласа и Ранковича в Хорватию, где у власти все еще оставались усташи, которые вполне могли захватить его в плен как главу коммунистической партии. Политики, представлявшие довоенную Хорватскую крестьянскую партию, связались с Тито в надежде создать некое подобие альянса, но лишь немногие из хорватов-католиков были готовы присоединиться к партизанам с их марксистскими, атеистическими убеждениями. В Славонии, куда Джилас отправился с докладом о том, как идет пополнение новыми силами, подавляющее большинство партизан были родом из православных деревень. Когда он поинтересовался у местного командира, была ли хотя бы треть бойцов хорватами, на его вопрос последовал глуповатый ответ: «Да, стараемся» ^[262].
      Усташи все еще были фанатичными врагами, окопавшимися в самом сердце Хорватии, а также в районе Военной Крайны. После ожесточенного сражения у Отошаца, возле Лика, партизаны кричали усташам, что те проиграли войну. «Мы знаем это! – последовал ответ. – Но у нас еще есть время, чтобы истребить побольше ваших». Усташи даже сочинили насмешливую песенку:
 
О, Россия, все в мире будет твоим.
Кроме сербов, которых почти не останется! ^[263]
 
      8 сентября 1943 года Тито узнал о безоговорочной капитуляции Италии и, не теряя времени даром, немедленно присоединился к немцам в рейде по захвату оружия, боеприпасов и территории на побережье и островах. Не забыли партизаны также и о тысячах евреев, нашедших себе приют в Италии и оказавшихся перед угрозой истребления немцами и усташами. Несколько сот евреев, находившихся в лагере на острове Раб, были перевезены на пароме в Цриквеницу, где их временно разместили в трех пустующих школах-интернатах. Когда немцы вышли к побережью со стороны Риеки, евреев переправили в глубь страны, чтобы разместить в захваченных партизанами деревнях. Тито отказался от мысли сформировать отдельную еврейскую боевую часть, которая могла бы стать приманкой для усташей, поэтому всех, кто был годен к строевой, зачисляли в регулярную партизанскую армию. Некоторые евреи, главным образом те, кто не стали солдатами, занялись торговлей, тем самым вторгаясь в то, что именовалось «партизанской экономикой».
      Как бы то ни было, начиная с этого времени все оставшиеся в живых евреи оказались в Югославии в безопасности. Чтобы вытеснить итальянцев, немцы учредили особую администрацию, контролировавшую Адриатическое побережье, а также Южную Словению и Юлианский район вокруг Триеста. Этим местам суждено было стать ареной ожесточенных боев в 1945 году, когда партизаны едва не вступили в конфликт с англичанами. В сентябре 1943 года словенские партизаны под руководством марксиста Эдварда Карделя были решающей силой в Любляне, но они не смогли найти понимание с некоммунистами-католиками и роялистами. Кардель с воодушевлением взялся за разрушение прекрасных домов, некогда принадлежавших старинной знати, делая это под лозунгом: «Дворец горит – граф бежит!». После казни нескольких сот пленных белогвардейцев Кардель с усмешкой заявил: «Это должно деморализовать их» ^[264].
      Мстительность словенских коммунистов в худшем своем проявлении нашла воплощение в массовых казнях, имевших место по окончании войны.