ГЛАВА 9. Партизанский триумф

       Многие англичане, имевшие отношение к Югославии начиная с 1943 года и до конца войны, впоследствии опубликовали свои воспоминания. К ним следует прежде всего отнести таких знаменитых авторов, как Ивлин Во и Уинстон Черчилль. Два тома мемуаров сэра Ф. Маклина, главы британской военной миссии в Югославии, имеют не только большую познавательную ценность, но и увлекательно читаются. Биограф Маклина, Фрэнк Маклин, глубоко и всесторонне исследовал роль Британии в Югославии во время войны. Результаты этих исследований подтверждают правильность решения поддержать Тито. Он также делает вывод, что англичане не имели реальной возможности повлиять на исход гражданской войны в Югославии.
 
      Спустя несколько дней после капитуляции Италии Британия отправила в Югославию две полномочные военные миссии: одну под руководством кадрового военного, бригадного генерала Чарльза Армстронга, другую – под руководством Фитцроя Маклина, получившего генеральское звание лишь во время войны. Армстронг был направлен к Михайловичу, а Маклин – к Тито. Маклин сыграл в данной истории немаловажную роль. Бывший дипломат, работавший в Советской России, где он бегло овладел русским языком, член парламента от консервативной партии, доброволец, дослужившийся от рядового до бригадного генерала благодаря своей доблести в Северной Африке, Маклин привлек к себе внимание Уинстона Черчилля, который разделял его страсть к политике и приключениям.
      Ранним утром 18 сентября 1943 года, когда Маклин, одержимый духом приключений, высадился на адриатический берег, исполнилось уже два года с тех пор, как в Югославию прибыли первые британские офицеры, направлявшиеся в Сербию в штаб четников. По пути через Черногорию они наткнулись на партизан, которым потребовался приказ Джиласа оставить в живых этих «капиталистических агрессоров». Сам Тито верил в то, что англичане, приданные силам четников, сотрудничали с итальянцами ради реставрации монархии. В своих параноидальных фантазиях, которые он передавал в Москву. Тито сообщал, что в штабе Михайловича находилось «около 25 англичан, переодетых в сербские национальные костюмы», – очевидно, он полагал, что те носили круглые шапки, расшитые жилеты, брюки по колено и башмаки с загнутыми носками. В марте 1943 года Тито был готов объединиться с немцами в борьбе против англичан. Между Четвертым и Пятым наступлениями германской армии, то есть в апреле или самом начале мая 1943 года, Тито, похоже, передумал, поскольку позволил англичанам прислать офицера из располагавшейся в Каире организации, занимавшейся связями с оккупированными европейскими странами, – Управления особыми операциями. Это был майор Уильям Дикин, оксфордский преподаватель, который в довоенное время помогал вести архивные изыскания Уинстону Черчиллю, писавшему в ту пору свою «Историю англоязычных народов». Партизаны считали его секретарем Черчилля, и даже те из них, кто не питал к британцам особых симпатий, с приязнью относились к этому дружелюбному в общении и образованному офицеру. Их приязнь переросла в восхищение, когда во время Пятого наступления Дикин проявил незаурядное мужество, впервые оказавшись на поле боя. В него попал осколок того же самого снаряда, который ранил Тито. Впоследствии между ними завязалась дружба, продолжавшаяся до самой смерти югославского лидера.
      Летом 1943 года на территории, контролируемой партизанами, высадились на парашютах новые британские офицеры, а королевский воздушный флот начал сбрасывать запасы провианта и обмундирования для голодавших и пообносившихся партизан. Тито до сих пор еще не утратил подозрительности к британским политическим акциям. Не обрывал он и связей с германскими агентами вроде инженера Отта. Даже в конце 1943 года, когда на партизан щедрым дождем пролились британские припасы и оружие, титовский департамент транспорта получил от немцев табун лошадей в обмен на разрешение провезти в рейх большую партию хрома ^[265].
      После войны и создания Тито коммунистической Югославии Фитцроя Маклина нередко обвиняли в том, что он способствовал разгрому войск Михайловича. Эти обвинения не были сняты и после того, как в 1948 году Тито порвал со Сталиным, хотя Маклин и его друзья утверждали, что с самого начала разглядели в Тито дух независимости. Когда уже в пятидесятые годы Маклин зачастил в Югославию и начал восстанавливать былые дружеские отношения с Тито, критики обвинили его в заигрывании с коммунистами и даже назвали его их попутчиком. В своей книге «Восточные подходы» Маклин вспоминает предупреждение, сделанное им Черчиллю, о том, что Тито намеревается построить коммунистическое государство, на что Черчилль ответил ехидным вопросом: «А вы не собираетесь устроиться на жительство в Югославии после войны?» ^[266]
      Оппоненты напомнили Маклину об этом разговоре, когда в шестидесятые годы он стал одним из немногих иностранцев, получивших разрешение на владение недвижимостью в Югославии и купил себе виллу на острове Корчула.
      Споры о роли Британии в судьбе Югославии не стихали на протяжении более тридцати лет, прежде чем историки узнали полную правду о том, почему Черчилль поддерживал Тито. Это стало известно в связи с обнародованием огромного количества материалов под грифом «Ультра» – результатов расшифровки документов «Энигмы» – шифровальной машины германского вермахта, декреты которой удалось разгадать в 1940 году криптоаналитикам из британской разведки. Благодаря этому Черчилль и имперский генштаб до самого конца войны имели бесценнейшую возможность читать мысли своего немецкого противника. Именно информация из документов «Ультра», а вовсе не та, что была получена от Дикина или Маклина, убедила Черчилля оказать поддержку Тито. Более того, поскольку об «Ультра» было известно строго ограниченному числу лиц из высших эшелонов военного командования, Фитцрой Маклин, судя по всему, находился в полном неведении ^[267].
      Первый и до времени единичный вклад «Ультра» в дела разведслужбы, занимавшейся Балканами, имел место 17 января 1943 года, когда были получены три сигнала о том, что готовится операция «Вайс», – в сообщении правильно указывалось, что в ней будут задействованы четыре германские, две итальянские и одна хорватская дивизии. Новые донесения по операции «Шварц» подтвердили информацию Дикина о сражении, в котором он принял участие. Прежде чем начальники из генштаба обсудили ситуацию в Югославии в конце июля, Черчилль затребовал резюме по последним балканским сводкам «Ультра», поскольку хотел иметь предельно точное представление о всей картине военных действий и соотношении сил ^[268].
      Располагая этими бесценными документами, лондонское правительство повернулось против Михайловича. Из перехваченных донесений также стало ясно, что после капитуляции Италии Тито удалось завладеть достаточным количеством оружия и снаряжения, «чтобы удвоить численность своей полевой армии и сделать ее настолько более грозной, чем прежде, что он стал способен значительно увеличить контролируемую им территорию». К концу октября немецкий генерал фон Вайкс сообщал Гитлеру: «Тито сейчас наш самый опасный враг» и доказывал, что разгром партизан более важен, чем отражение десанта войск союзников ^[269].
      Из других материалов «Ультра» в конце 1943 и начале 1944 года стало известно и об ошеломляющих успехах партизан, и о страхе фон Вайкса потерять свою 750-километровую линию обороны ^[270]. Благодаря «Ультра» Черчилль знал больше о военной обстановке в Югославии, чем сам Тито.
      Посылая миссии и к партизанам, и к четникам, Черчилль сумел создать впечатление, будто их донесения заставили его переменить свое решение. Это была та самая уловка, которой англичане успешно пользовались до самого конца войны, не давая немцам понять, что «Энигма» уже давно расшифрована.
      Хотя Маклин сыграл лишь незначительную роль в восхождении Тито к власти, он остается бесценным хронистом этого человека и его карьеры. В отличие от двух других источников о Тито – Джиласа и Дедиера, Фитцрой Маклин обладал юмором и, более того, остался другом Тито даже после того, как эти два биографа попали в опалу. Маклин являлся яркой, неординарной личностью и заинтересовал Югославией еще две неординарные личности – Рэндольфа Черчилля и Ивлина Во ^[271], придавших этой кровавой драме своими публикациями легкий оттенок фарса.
      Хотя явной неправдой является то, что Маклин со своими британскими коллегами отвратил Тито от сталинизма, приобщив его к либеральным воззрениям, эти воззрения, несомненно, произвели на последнего сильное впечатление. Несмотря на свои марксистские убеждения, Тито всегда был склонен оценивать людей по их поступкам, а не убеждениям. Когда Джилас вернулся со своих «мартовских консультаций» в 1943 году, Тито очень хотел услышать, что тот думал о немецких офицерах, предположив, что в них еще не выветрился дух рыцарства. Тито так же внимательно присматривался и к британским офицерам. Как мы еще увидим, при сравнении с русскими он отдавал предпочтение англичанам.
      К тому времени, как Маклин прибыл в Боснию, Тито расположил свою штаб-квартиру в Яйце. Этот город играл важную роль в средневековой Боснии, и Тито устроился здесь в подземной богомильской церкви, рядом со стоящим на холме замком. В первый же вечер по прибытии Маклина пригласили к Тито, о котором англичанин впоследствии писал так:

      Он был крепкого телосложения, волосы с проседью. На его довольно широком, с гладкой кожей и высокими скулами лице хорошо читались следы пережитого напряжения и невзгод, что выпали на его долю… Его пронзительные голубые глаза не пропускали ничего. Он производил впечатление человека огромной потаенной силы, впечатление тигра, приготовившегося к прыжку. Когда он говорил, выражение его лица часто и быстро менялось, оно попеременно то освещалось улыбкой, то искажалось гневом или же оживлялось быстрым понимающим взглядом. У него был приятный голос, который неожиданно начинал звучать твердо и резко ^[272].

 
      После формального разговора о способах британской помощи партизанам за рюмкой сливовицы между Маклином и Тито возникли более теплые отношения. Тито рассказал гостю о годах своей юности, о том, как он обратился к коммунизму, сообщил о назначении немцами за его голову награды в сто тысяч рейхсмарок золотом. Тито не упомянул о том, что немцы пообещали ему ту же сумму за голову Михайловича. Они говорили о Советском Союзе, то есть о стране, которую оба хорошо знали, неудивительно, что беседа протекала по-русски. Тито пожаловался на то, что Москва признала югославское правительство в изгнании и рассказал о том, как его упрекали за попытку произвести с немцами обмен пленными. Маклин усмотрел в этом критический взгляд Тито на мотивы русских. Тито, возможно, наблюдал за Маклином, желая выяснить, известно ли британцам, что же в действительности обсуждалось во время «мартовских консультаций».
      Когда же Маклин напрямую спросил, станет ли новая Югославия советским сателлитом, Тито высокомерно ответил, что партизаны не для того сражались и несли неисчислимые жертвы, чтобы передать страну кому бы то ни было. Когда же Маклин затронул вопрос о короле Петре, его собеседник ответил, что это дело может подождать до конца войны. По утверждению Джиласа, у югославов после этой беседы возникло ощущение, что «англичане не станут слишком настаивать на возвращении короля» ^[273].
      Спустя несколько дней после вышеупомянутого разговора Маклин пришел к следующему, весьма лестному для Тито заключению:

      Как ни странно, он был готов обсуждать любой вопрос в зависимости от его важности и моментально принимал решение, не задумываясь о том, что скажут те, кто стоял выше его. В нем было что-то необъятное: удивительная широта взглядов, несомненная независимость мысли, неизменное чувство юмора, нескрываемое удовольствие от маленьких земных радостей, естественная любезность в отношениях с другими людьми, перерастающая в дружелюбие и желание поделиться всем, что у него есть, вспыльчивость, неожиданные приступы гнева, склонность к показухе, желание произвести на вас впечатление, внимательность и щедрость, что постоянно проявлялись самыми разными и многочисленными способами, потрясающая готовность рассмотреть любой вопрос с разных сторон и, наконец, сильная инстинктивная национальная гордость ^[274].

 
      Официальный рапорт Маклина от 6 ноября 1943 года вызвал большой переполох в Каире и в Лондоне. Рассматривая сначала военные вопросы, Маклин утверждал, что партизаны контролируют значительную территорию Югославии и что силы Тито составляют двадцать шесть дивизий, насчитывающих в общей сложности 220 тысяч человек, 50 тысяч из которых находились в Боснии, 15 – в Санджаке, 50 – в Хорватии, 10 тысяч в Славонии, 50 тысяч в Словении и Истрии, 25 тысяч в Далмации, 10 – в Воеводине и 30 тысяч – в Сербии и Македонии. По его оценке, войска Тито сдерживали 14 дивизий вермахта.
      Что касается политических вопросов, Маклин сообщал, что в местностях, контролируемых партизанами, соблюдаются свобода вероисповедания, неприкосновенность частной собственности, нет классовой вражды и массовых казней.
      Маклин информировал также о том, что Тито хотел учредить федеральную систему для разрешения того, что он сам называл «национальной проблемой». Сбрасывая со счетов четников, Маклин утверждал, что партизаны численно превосходили их в 10-20 раз, были намного организованнее, лучше оснащены и отличались высокой дисциплиной. Более того, они воевали против немцев, тогда как четники «либо выступали на стороне немцев, либо вообще ничего не делали» ^[275].
      Рапорт Маклина вызвал в Британии недовольство тех, кто хотел снова видеть на югославском троне короля Петра. Вплоть до сегодняшнего дня сербские националисты обвиняют Маклина в том, что он помог Тито прийти к власти. Этот рапорт действительно был крайне несправедлив по отношению к четникам. Михайлович поднял антигерманское восстание в мае 1941 года, тогда как Тито продолжал бездействовать из-за пакта Гитлера-Сталина. Жестокие репрессии, подобные резне в Крагуеваце в октябре того же года, убедили четников в том, что дальнейшие нападения на немцев приведут к уничтожению сербского народа. Тем не менее в Сербии было примерно 200 тысяч человек, которые горели желанием взять в руки оружие, встав на сторону союзников, когда в том возникнет необходимость.
      За пределами Сербии партизаны, очевидно, были действительно сильны, как и предполагал Маклин, и становились сильнее с каждым часом. Это подтверждается документами «Ультра».
      Объединенный разведкомитет обратил особое внимание на перехваченную информацию «Ультра» относительно заявлений немцев о потерях партизанами 6 тысяч человек убитыми и только 15 человек – четниками.
      Пока Форин Оффис думал о том, кого ему поддерживать, английские военные выступали в поддержку Тито.
      Доклад Маклина произвел столь сильное впечатление на командующего Ближневосточным корпусом генерала Мейтленда Уильямса, что тот предложил, чтобы Михайловича оставили «догнивать и отвалиться от ветки», вместо того, чтобы оказывать ему дальнейшую поддержку ^[276].
      Дипломатический талант Маклина и его хорошие связи определенно помогли ему добиться поддержки для Тито. Его заклятый враг, Майкл Лис, считает, что Маклин мог бы сделать то же самое и в отношении Михайловича, если бы его отправили в Сербию. Историк Марк Циллер подчеркивает, что люди вроде Билла Бейли в штабе Михайловича «не имели доступа к важным сведениям и не являлись частью истеблишмента. Билл Бейли в свое время посещал Эммануэль-Скул, зато Дикин и Маклин – выпускники привилегированных Винчестера и Итона» ^[277].
      Как бы то ни было, следует отметить, что протеже Черчилля в годы обеих мировых войн – начиная от Лоуренса Аравийского и кончая единственным в своем роде сионистом Уингеймом – были выходцами не из высших сословий. И именно Билл Бейли, больше чем кто-либо другой, способствовал крушению Михайловича. Он сообщил англичанам об имевшей место 28 февраля выходке последнего, когда Михайлович заявил, что намерен ликвидировать всех своих врагов: партизан, хорватов, мусульман и усташей – именно в таком порядке, – прежде чем разделается… с войсками союзников ^[278].
      Пока Маклин находился в Каире, отстаивая дело партизан, Тито созвал второе совещание НОАЮ, чтобы учредить новое югославское правительство, которое он возглавит в качестве президента ^[279]. Делегаты прибывали со всех концов страны, кто на машинах, кто верхом на лошадях, а кто и своим ходом, но все они были вооружены на случай столкновения с немцами, усташами или четниками.
      Когда после поездки по Хорватии и Словении Джилас прибыл в Яйце, он застал там дух триумфа и воодушевления. Там играли военные оркестры, проводились парады, в которых участвовали даже девушки-мусульманки в мешковатых шароварах. Был балет и постановка гоголевского «Ревизора». В город прибыл сербский литератор Радован Зогович и, по свидетельству Ранковича, занялся сочинением оды, посвященной Тито. Хорватский скульптор Антун Августинович изваял бюст Тито из глины, установленный перед богомильской церковью. Джилас заметил изменение и в самом объекте всеобщего почитания. «Тито внезапно погрузнел и больше уже не вернул себе тот костлявый, жилистый облик, благодаря которому выглядел неповторимо и привлекательно в годы войны» ^[280].
      В своих мемуарах «Время войны», опубликованных в 1977 году, то есть еще при жизни Тито, Джилас предполагает, что в 1943 году лидер коммунистов переменил место своей штаб-квартиры, поскольку опасался налетов вражеской авиации. Джилас предполагает, что, находясь в Яйце, да и позднее, Тито сильно беспокоился по поводу собственной безопасности и много времени проводил в подземелье. Конечно же, Тито перебрался из ненадежной богомильской церкви в штаб, располагавшийся поближе к бомбоубежищу. Возможно, зайдя так далеко и достигнув столь многого, Тито более чем когда-либо осознавал свою ответственность, понимая, что ему не следует рисковать, подобно молодому солдату-фронтовику. Но, конечно же, он не вел затворнический образ жизни, даже находясь в Яйце. Накануне съезда НОАЮ немецкие бомбардировщики совершили налет на город, и Тито впоследствии ассистировал при операции какого-то раненого, которому осколками разворотило живот.

      Я придерживал голову юноши. С него градом лил пот. Операцию делали без анестезии. Раненый партизан не хотел показывать, как сильно он страдает. Я сказал ему: «Все будет хорошо, с тобой все будет в порядке». Через несколько секунд он уронил голову и умер у меня на руках ^[281].

 
      За несколько дней до съезда НОАЮ партийные руководители встретились для того, чтобы обсудить различные планы создания федеративной Югославии. Неизбежно возник и деликатный «национальный вопрос», разделявший сербов и хорватов как в самой Хорватии, так и в Боснии-Герцеговине. Это был тот самый вопрос, который спустя пятьдесят лет снова бросит Югославию в пучину братоубийственной войны. И тогда, и позже большинство коммунистов отказывалось признать тот факт, что «национальная проблема» стала причиной их восхождения к власти. Устроенная усташами резня сербов в Хорватии и Боснии-Герцеговине, за которой последовали массовые репрессии со стороны сербов, проводивших «этнические чистки» хорватов и, более того, мусульман, послужила причиной кошмарной тройственной братоубийственной войны, что в конечном итоге привело к повороту в пользу объединенной Югославии. Такова была сила партизан. Как бы то ни было, они даже самим себе не могли признаться в этом, поскольку «национальная проблема» не укладывалась в прокрустово ложе марксистской теории. Вместо этого они думали о себе как об «антифашистах», сражающихся против оккупантов – участников «оси».
      Хотя коммунисты говорили о «национальной проблеме», они знали, что единственным существенным различием между сербами и хорватами является религия. Но религия также не вписывалась в марксистскую теорию, разделявшую людей по классовому признаку. Отчет об этом совещании, сделанный М. Джиласом, показывает то смущение, в которое коммунистов, и даже самого Тито, повергла деликатная «национальная проблема».
      Прения открыл Моше Пьяде, имевший, по свидетельству Джиласа, «репутацию самого ревностного серба среди всех нас». Поскольку Пьяде был евреем, то он, очевидно, не являлся сербским националистом из тех, что отмечают годовщину на Косовом поле и съедают свою порцию пшеницы в день своих именин. Пьяде был истинным сербом в том отношении, что боялся фанатизма хорватской католической церкви, продемонстрированного недавним грандиозным погромом, устроенным усташами.
      Пьяде собрал огромное количество статистических данных в поддержку своего плана создания нескольких полуавтономных сербских анклавов в Хорватии. По свидетельству Джиласа, план Пьяде был принят с некоторым замешательством.

      Все недоуменно замолчали. Я подумал, что увижу разочарование даже на лице Тито. Возможно, что будучи хорватом, он посчитал неловким высказываться против… Я первым выступил против предложения Пьяде. Мне показалось неестественным образование сегрегированных территорий, которым недоставало жизнеспособного центра, а это тем более создавало благоприятную почву для развития хорватского национализма. Кардель тут же поддержал мою точку зрения. Ранкович осадил Пьяде, заметив, что сербы и хорваты не так уж отличаются друг от друга, чтобы их разделять ^[282].

 
      Затем партийные боссы обратились к вопросу Боснии-Герцеговины. В прошлом считалось, что этот центральный район не следует превращать в республику наподобие Сербии или Хорватии, а лучше придать ему статус автономии. Теперь же высказывалось опасение, что это будет означать автономию под началом Сербии, а большинству присутствующих было известно, что действия четников в Восточной Боснии-Герцеговине привели к тому, что само имя сербов стало крайне непопулярным среди мусульманского населения. Джилас вспоминает об этом так: «Автономия в рамках Сербии или Хорватии лишь усугубила бы существующую рознь и лишила бы мусульман их собственной индивидуальности. Боснийское руководство, подобно любому другому руководству, которое возникает в результате вооруженной борьбы, настаивало на своем собственном государстве, а позднее даже на своем собственном, исторически обусловленном выходе к морю. Однако государственный статус Боснии-Герцеговины в то время определен не был» ^[283].
      На второй сессии НОАЮ ^[284]делегаты образовали законодательное собрание под председательством Тито, которому присвоили звание маршала. День рождения новой Югославии, 29 ноября 1943 года, оставался национальным праздником вплоть до распада федерации спустя 50 лет. Но как бы в напоминание партизанам о том, что их юное государство родилось посреди смертельной опасности, накануне празднования разразилась трагедия. Дезертир из хорватской авиации пригнал партизанам немецкий легкий бомбардировщик «Дорнье-17», который стоял в Яйце на импровизированном аэродроме. Тито решил воспользоваться этим самолетом для отправки в Каир югославской военной миссии, которую просил прислать Маклин. Возглавить миссию выбрали Ибо Лолу Рибара, самого молодого члена руководства и наиболее близкого лично Тито человека. В тот самый миг, когда люди садились в машину, в небе появился немецкий бомбардировщик, сбросивший свой смертоносный груз прямо на самолет. В результате погибли почти все люди, находившиеся в нем, в том числе и Рибар.
      В день, когда произошла эта трагедия, отец Иво, который в прошлом году оставил мирный кров и ушел к партизанам, вернулся в Яйце после недолгого пребывания в Словении. Ему не было известно ни о гибели Лолы, ни о смерти второго сына, Юрицы, погибшего за месяц до этого. Партизанские лидеры решили, что печальную весть должен сообщить сам Тито. Когда доктор Рибар зашел к Тито, чтобы засвидетельствовать свое почтение, тот рассказал ему о смерти сына. Старик сдержал слезы, ограничившись лишь одним вопросом:
      «А далеко ли Юрица и сказали ли ему о смерти брата? Для него это будет тяжелым ударом». Тито примолк, думая, что же ему делать, а затем подошел к Рибару, взял его за руку и мягко произнес: «Юрица тоже погиб в схватке с четниками в Черногории, месяц назад». Старик Рибар обнял Тито, сказав: «Нелегка наша борьба» ^[285].
      На церемонии похорон, во время которой даже такие закаленные бойцы, как Милован Джилас, плакали, не стыдясь слез, старейшего партийного руководителя Моше Пьяде попросили сказать слово о погибшем молодом товарище. В первый раз великий златоуст Моше стал подыскивать слова, настолько он был взволнован. Затем из задворков памяти он извлек единственную фразу, произнесенную когда-то одним французским борцом: «Революционеры – это мертвые люди, ушедшие в вечный отпуск» ^[286].
      Страдания семьи Рибаров на этом не закончились. Жена Ивана, мать Иво и Юрицы, попала в лапы к гестаповцам, которые казнили ее за то, что она помогла мужу уйти к партизанам. Незадолго до гибели Лола писал своей невесте Слободе Трайкович, белградской студентке (письмо это должны были передать ей только в случае его смерти): «Я тебя очень-очень люблю, моя дорогая! Я надеюсь, что ты никогда не прочтешь это письмо, – час победы мы отпразднуем вместе».
      Девушка действительно не прочла письмо: Слобода Трайкович, вместе со своими родителями, сестрой и братом, была арестована гестаповцами и погибла в газовой камере. Вскоре после войны Дедиер принес письмо, чтобы показать его Тито, однако застал того в печальном настроении, размышляющим над человеческой трагедией войны, поэтому «после его слов об одном миллионе семистах тысячах жертв я не стал показывать ему письмо. Тито горячо полюбил Рибара с самого первого дня их встречи, состоявшейся осенью 1937 года» ^[287]. Смерть Лолы Рибара придала дополнительную торжественность провозглашению Тито маршалом, состоявшемуся на следующий день. Это звание предложили делегаты из Словении, а их лидер Кардель заранее поставил об этом в известность Политбюро. Услышав о такой чести, Тито зарделся – то ли от гордости, то ли от скромности, хотя Джилас предполагал, что ему могла прийти в голову мысль о том, что подумают русские. Делегаты второй конференции НОАЮ высказали бурное одобрение новому званию Тито. Эта лояльность была абсолютной и искренней.
      Джилас говорит, что среди триумвирата – его непосредственного окружения – особенно близкие отношения сложились у Тито с Карделем – со времени пребывания их в Москве в тридцатые годы; тогда как Ранкович был всегда безоглядно предан Тито – как умом, так и сердцем. А что же можно сказать о самом Джиласе? Возможно, он начал подсознательно подозревать, что и Тито не лишен человеческих слабостей, но он, похоже, в то время неособенно задумывался об этом. Ни разу за сорок лет после его опалы Джилас не поставит под сомнение дар Тито вести за собой людей ^[288].
      Зимой 1943/44 года немцы осуществили операцию «Кугельблитц» («Шаровая молния»), которую партизаны назвали Шестым наступлением. Ее цель заключалась в том, чтобы отвоевать бывшую итальянскую зону в Южной Словении, Адриатическое побережье и острова, а также разгромить три партизанские дивизии в северо-восточной Боснии. К концу года немцы контролировали города на побережье и все острова, за исключением Виса, где Королевский военно-морской и военно-воздушный флот предложил НОАЮ свою помощь. После войны Маклин выразил сожаление, что англичане не создали базу на побережье, например в Сплите, в течение осени 1943 года, однако Тито не приветствовал идею создания баз. В северо-восточной Боснии немцы снова захватили город Тузла, но не смогли уничтожить силы партизан к северу от Сараева ^[289].
      Во время операции «Кугельблитц» Тито посчитал более разумным переместить свой штаб южнее Яйце – в маленький городок Дрвар, также в северо-западной Боснии. Он устроил свою базу в пещере на склоне горы, что давало Джиласу возможность убедиться, что Тито обеспокоен собственной безопасностью, однако события показали, что Дрвар слишком беззащитен перед лицом немецких воздушных налетов. В январе 1944 года Фитцрой Маклин вернулся в Боснию с двумя замечательными доказательствами того, как Уинстон Черчилль относится к Тито. Одним из этих свидетельств было теплое письмо, в котором выражались восхищение и поддержка. Вторым стало послание от сына Черчилля Рэндольфа, который теперь являлся офицером британской военной миссии. Тот факт, что один из членов «большой тройки» отправил своего собственного сына сражаться на стороне партизан, явился внушительным пропагандистским триумфом для Тито. Позиции как Тито, так и Маклина чрезвычайно упрочились, когда в феврале 1944 года русские наконец направили в Югославию свою военную миссию, от чего они долго воздерживались. Советскую военную миссию возглавлял генерал Красной Армии Корнеев. Он потерял в Сталинградском сражении ступню и не смог воспользоваться парашютом. Вместо этого он прибыл вместе с остальными работниками штаба на югославскую землю на двух американских планерах. По прибытии на их борту оказались не только Корнеев с многочисленными полковниками, но также штабеля ящиков с водкой и икрой. Со свойственным ему цинизмом Сталин отправил к партизанам человека, которого глубоко презирал. «Бедняга не глуп, – сказал позднее Сталин Джиласу, – но он пьяница, и причем неисправимый» ^[290].
      Генерал Корнеев и члены его свиты были разодеты в кричащие мундиры с золотыми погонами и в узкие, начищенные до блеска сапоги. Партизан сильно удивил вопрос о местонахождении туалета, предназначенного специально для генерала. «Но у англичан нет туалета, – последовал ответ, – английский генерал (Маклин) ходит в ближайшие кусты». Русские настойчиво требовали туалет, и партизаны вырыли глубокую яму, воздвигли вокруг нее деревянную хибарку, побелили ее и оставили рядом с ней горку земли. Неудивительно, что первый же немецкий самолет засек этот бросающийся в глаза объект и с малой высоты сбросил на него бомбу ^[291].
      Тито встретил Корнеева с плохо скрываемой неприязнью, равно как и его овчарка Тигр, которая то и дело пыталась укусить русского гостя. Тито обычно наблюдал за этим, а затем с усмешкой говорил: «Антирусский пес». В шифровке, отправленной Черчиллю, Маклин предположил, что Тито натравливал англичан против русских: «Маршал Тито в том, что касается отношения к недавно прибывшей миссии русских, изо всех сил стремится подчеркнуть, что их (русских) статус здесь должен быть абсолютно таким же, как и статус моей миссии. Не может быть никаких сомнений в том, что он понял преимущества установления хороших отношений с другими великими державами, помимо Советского Союза».
      Поскольку Маклин владел русским, Корнеев обычно приходил к нему, чтобы излить душу. Он признался англичанину, что надеялся на комфортабельный пост военного атташе в Вашингтоне, а вместо этого угодил в Югославию. «Не знаю, что я такого сделал, что заслужил отправку в эту ужасную страну, к этим ужасным балканским крестьянам, – обычно жаловался он. – Да и кто они такие, эти партизаны? Я ими командую или вы?» Маклин ответил, что командует ими, конечно же, не он, но Корнеев при желании может попробовать и посмотреть, что из этого выйдет ^[292].
      Теперь Тито обладал поддержкой двух держав из «великой тройки», за исключением пока что Соединенных Штатов. В конце 1943 года к миссии Маклина присоединился американский инженер, майор Линн Фэриш, который оказал помощь в обустройстве взлетно-посадочной полосы. От его первоначального восхищения партизанами вскоре ничего не осталось – из-за их лжи и хвастовства, из-за ставших уже привычными казней пленных, а более всего из-за того, как они расправлялись с четниками ^[293]. Политика американцев в отношении воюющих сторон внутри самой Югославии определялась профессиональным соперничеством между Управлением стратегических служб (УСС) – предшественником ЦРУ, и британской разведкой (SOE). Директор УСС, генерал Уильям Джозеф Донован, попытался организовать свою собственную миссию у Тито, независимую от английской. В январе 1944 года он отклонил предложение британцев разместить всех американских офицеров в Дрваре и тем самым поставить их под контроль Маклина. Вместо этого Донован направил несколько миссий самого серьезного уровня к Михайловичу, вселив в него надежду, что Соединенные Штаты спасут его от коммунистов.
      В 1944 году президент Рузвельт начал кампанию по переизбранию на четвертый срок, и ему не хотелось оттолкнуть какую-либо из значительных групп избирателей – будь то евреи, итальянцы, ирландцы или поляки. Хотя ни сербы, ни хорваты по отдельности не представляли сколько-нибудь значимой группы, и те и другие стояли за рузвельтовский принцип решения национального вопроса. Похоже, Рузвельт уверовал в то, что Югославия не имеет шансов на существование как федеративное государство и что сербам и хорватам следует идти дальше порознь. Рузвельт не разделял энтузиазма Черчилля относительно Тито и в декабре 1943 года заявил, что Штаты будут и дальше оказывать поддержку королю Петру. Для подтверждения своей позиции он подарил Югославскому королевскому воздушному флоту четыре американских самолета. Рузвельту хотелось избавить мир от колоний, будь то Британская Индия или Французский Индокитай, и этот подход, очевидно, определил его взгляд на Югославию. Биограф Фитцроя Маклина предполагает, что Донован и его покровитель из госдепартамента Роберт Мерфи, будучи американцами ирландского происхождения, а значит, врагами Британской империи, считали, что англичане добиваются контроля над Грецией и Югославия нужна им для того, чтобы обезопасить путь к Суэцу и Индии. Далее он продолжает:

      Проблема заключалась в том, что в Америке ответственные за принятие решений лица в то время совершенно не беспокоились по поводу того, что Россия приберет к рукам Восточную Европу. Главной их целью была Британская империя, которой они вознамерились помешать еще больше упрочить свои позиции после войны. К планам Америки по послевоенному переустройству всегда примешивались скрытые экономические интересы, и не случайно, что важные фигуры корпоративной структуры США являлись также ключевыми фигурами, определявшими принятие решений во внешней политике. Не будет преувеличением сказать, что корпоративная Америка определяла ход войны – в том числе в лице деятелей типа Донована и финансиста Джона Макклоя ^[294].

 
      Это точка зрения биографа Маклина, и вовсе не обязательно – его самого. Как бы то ни было, послужной список Маклина после войны показывает, что он был самым ярым апологетом имперской роли Британии и одним из самых горячих сторонников Идена во время Суэцкого кризиса 1956 года.
      По мере того, как коммунисты приближались к захвату власти в Югославии, для миллионов христиан церковь стала единственным способом сохранения свободы мысли и чувства национальной принадлежности. Хорватская католическая церковь имела на своем счету более чем тысячелетние связи с Римом и тем самым со многими миллионами единоверцев во всем мире. Сербская православная церковь, основанная святым Саввой в XIII столетии, воплощала его лозунг: «Сербов спасет только единство!». После битвы на Косовом поле в 1389 году и в течение нескольких столетий османского ига она была голосом и направляющей силой сербского народа. Хотя образованная Саввой церковь была формально независима от Константинополя, она хранила с последним, а также с церквами России, Украины, Румынии и Болгарии литургическое и доктринальное единство. Как для сербов, так и для хорватов вера была одновременно выражением национальной принадлежности и средством связи с международным христианским сообществом. Тем не менее в 1944 году сербская православная церковь столкнулась с испытаниями и опасностями, куда более грозными, чем хорватская католическая.
      О мытарствах сербской православной церкви в Независимом Хорватском Государстве уже рассказывалось в предыдущих главах. В самой Сербии патриарх Гаврило Дожич был осужден немцами за поддержку переворота 27 марта 1941 года. Дожич содержался в тюрьме в Югославии вплоть до августа 1941 года, когда в состоянии крайнего физического истощения его отправили в Дахау, а затем в другие концлагеря Германии. Во время своего заключения патриарх Гаврило решительно отказался сотрудничать с оккупационными властями. Несколько сербских священников присоединились к четникам или партизанам, но подавляющее их большинство продолжало выполнять свои пастырские обязанности, в которые теперь входила и забота о беженцах из НХГ.
      В отличие от католиков хорватов, сербы православные практически не получали никакой помощи извне от других стран. Большевистская революция попыталась запретить религию в России и на Украине, истребив большую часть духовенства и отправив миллионы верующих в «архипелаг ГУЛАГ». Хотя Сталин во время войны и сделал некоторые послабления верующим, церковь все равно обладала слишком незначительной властью для защиты своей паствы в России и на Украине, и тем более была не в состоянии помочь сербам. После войны, когда Румыния и Болгария пали под натиском коммунизма, у сербской православной церкви не осталось никаких других сторонников за пределами Югославии. Истории ее страданий под властью усташей в Независимом Хорватском Государстве с 1941 по 1945 год было суждено оставаться неизвестной в течение последующих пятидесяти лет.
      В 1944 году на православную Пасху сербский Синод принял послание, в котором говорилось о жертве, совершенной на Голгофе, и содержалась молитва о том, «чтобы каждый сербский дом и семья морально и духовно обновились и возродились, став сами по себе маленькой церковью Господней, в которой бы покоились наше отечество и правительство…» ^[295]
      Вскоре после Пасхи балканские подразделения англо-американских ВВС проводили четыре дня подряд ковровые бомбежки Белграда. В день святого Георгия, весьма значительный для православной церкви праздник, те же самые самолеты бомбили черногорские города Никшич, Даниловград и Подгорицу.
      В своей книге «Растерзанная Югославия» Майкл Лис предполагает, что британские офицеры, симпатизировавшие Тито, отнюдь не случайно определяли цели и время налетов:

      Сегодня в некоторых сербских кругах утверждается, что авиационная поддержка союзников использовалась Тито для того, чтобы настроить народ против Англии. Версия заключается в том, что авиаудары западных союзников сознательно направлялись именно против сербских городов и сел, причем для этого цинично выбирались дни престольных праздников сербской православной церкви.

 
      Лис не приводит доказательств в поддержку этого предположения, однако указывает, что:

      информация о балканских ВВС по-прежнему остается закрытой… непонятно, почему. Лис, очевидно, прав, утверждая, что «уверен в том, что союзники никогда бы не предприняли коврового бомбометания по Парижу, например, в Пасхальное воскресенье – или в любой другой день, сколько бы танков ни проходило через город» ^[296].

 
      Пробританская антинемецкая демонстрация 27 марта 1941 года навлекла на сербов и их столицу ужасную бомбардировку в Вербное воскресенье. Три года спустя сами британцы подвергли Белград бомбардировке на Пасху. В 1941 году хорваты пустили немцев в Загреб, после чего объявили войну Британии. Но когда балканские ВВС 22 апреля 1944 года подвергли Загреб бомбардировке, в которой погибли семь доминиканских священников и были сильно повреждены два собора, архиепископ Степинац расценил этот налет как удар «по живому телу хорватского народа, которого сам папа римский назвал внешним оплотом христианства». Если Степинац утверждал, что в окрестностях собора не было никаких военных целей, другие свидетели говорили о том, что неподалеку от здания теологического факультета находились гараж грузового транспорта и склад горючего» ^[297]. Чем ближе становился финал Независимого Хорватского Государства, тем свирепее нападки Степинаца на коммунизм. Еще в 1942 году он сказал британскому агенту Рапотецу, что хотел бы видеть после войны Югославию единой, но в 1944 году вернулся к восхвалению «многовековой борьбы Хорватии за свободу» ^[298].
      Архиепископ Степинац уверовал в то, что Соединенные Штаты благоволят Независимому Хорватскому Государству. Хотя папа римский относился к усташскому режиму всегда хорошо, итальянцы и немцы осуждали творимые им зверства. Американцы, вступившие теперь в Рим, были более расположены к Степинацу и Хорватии, а лучшим защитником дела Хорватии являлся кардинал Фрэнсис Спеллман, архиепископ нью-йоркский, закоренелый антикоммунист, обладавший большим влиянием в Вашингтоне. В течение войны Спеллман выступал в роли «миротворца» и был близким советчиком президента Рузвельта, которого он знал еще как нью-йоркского политика.
      В марте 1943 года, когда Италия все еще находилась в состоянии войны с США, Спеллман нанес визит в Рим для беседы с папой и другими функционерами в Ватикане. Здесь он познакомился с графом Эрвином Лобковичем – эмиссаром Независимого Хорватского Государства при Священном престоле. После их встречи, состоявшейся 6 марта 1943 года, граф Лобкович отправил в Загреб резюме высказываний Спеллмана. Читая их, следует помнить о том, что в то время НХГ являлось союзником Гитлера, находилось в состоянии войны со Штатами и проводило массовые убийства сотен тысяч сербов, цыган и евреев. С отчетом Лобковича, естественно, познакомился архиепископ Степинац, а также лидеры усташей.

      В обществе секретаря Вурстера мне довелось нанести визит Спеллману, архиепископу нью-йоркскому. Как известно, архиепископ Спеллман провел в Риме около двух недель… в настоящее время он пользуется абсолютным доверием президента Рузвельта… Спеллман весьма любезно принял нас и откровенно заявил: «Вряд ли вы сможете сообщить мне что-то, чего я не знаю. Я прекрасно обо всем информирован и хорошо владею хорватским вопросом. Несколько лет назад я совершил поездку по вашей стране, и даже тогда разница между Белградом и Земуном (по другую сторону Дуная), не говоря уже о Загребе, сказала мне многое. Есть два мира. Они не могут сосуществовать». Мы отметили, что сегодняшнее государство находится в особом положении в контексте его католицизма и особенно из-за его положения между Востоком и Западом, что граница, проходящая по Дрине, гарантирует сохранение католического влияния в этом районе и что восстановление Югославии будет означать не только уничтожение хорватского народа, но также и католицизма и западной культуры в этих регионах. Вместо западной границы по Дрине появится византийская граница по Караванке. Спеллман согласился с этими наблюдениями и добавил, что президент Рузвельт хочет Свободы для всех народов, и это явно относится и к хорватам ^[299].

 
      Из этого ошеломляющего интервью архиепископ Степинац и усташские лидеры узнали, что президент Рузвельт хотел видеть независимую Хорватию, простирающуюся до реки Дрина, то есть такую, которая включала бы в себя и Боснию-Герцеговину.
      Это интервью также помогает понять, почему Степинац позднее отказался принять новую Югославию и почему усташские лидеры избежали наказания за свои преступления. В мае 1944 года, когда союзники готовили высадку во Франции, немцы развернули в Югославии свое Седьмое и последнее наступление, на этот раз нацеленное лично на Тито. Первый сигнал опасности поступил 22 мая, когда немецкий разведывательный самолет совершил продолжительный полет над долиной Дрвара, держась на безопасной от обстрела высоте. Глава англо-американской миссии посчитал это прелюдией к бомбардировке и переместил людей и снаряжение к ближайшему склону горы. Разведка же фактически явилась прелюдией к операции «Россельшпрунг» («Ход конем»), план которой включал в себя уничтожение или захват Тито в плен атакой парашютистов с последующим прочесыванием Динарских Альп – от Бихача и до располагавшегося на побережье Шибеника. Операция «Россельшпрунг» планировалась как «подарок» к официальному дню рождения Тито, 25 мая, и поэтому в 6.30 утра в небе над Дрваром появились два «фокке-вульфа», после чего пятьдесят бомбардировщиков сровняли город с землей. За ними последовали шесть транспортных самолетов «юнкере», сбросивших парашютистов, а потом еще тридцать планеров, доставивших новых солдат и тяжелое снаряжение, что в сумме составило тысячу до зубов вооруженных боевиков. Вторая партия парашютистов позволила полностью захватить Дрвар.
      Атакующие устремились прямо к пещере Тито, поливая вход автоматным огнем, чтобы никто не мог скрыться. Тем не менее Тито и его товарищам, вместе с овчаркой Тигр, удалось вскарабкаться вверх по руслу водопада позади пещеры, а затем подняться по туннелю на вершину утеса. Там Ранкович со своим взводом сдерживал атакующих, в то время как Тито направился в ближайшую партизанскую часть в Потоци. Он связался с английской и советской миссиями, а затем совершил недельный переход через леса в Купреско Поле. Хотя Тито удалось вырваться из огненного кольца, его система радиокоммуникаций прекратила свое существование, и поэтому он уже больше не мог контролировать военные операции по всей стране. Он с неохотой принял совет русских и перебрался на одном из самолетов в Бари (Италия), а оттуда на остров Вис. Едва не окончившееся катастрофой Седьмое наступление привело к взаимным упрекам между англичанами и Тито, который теперь охладел к Маклину ^[300].
      Седьмое наступление продемонстрировало, что немцы воспринимали Тито как серьезного, потенциально даже смертельного врага. Позднее, в 1944 году, Гиммлер сказал в своей речи: «Он наш враг, но мне хотелось бы, чтобы у нас в Германии был бы десяток таких Тито – лидеров, обладающих огромной решимостью и крепкими нервами…» ^[301]
      Для всех, за исключением немецкого и британского военного руководства, Тито оставался загадочной фигурой, как это хорошо видно из статьи в испанской газете «Мадрид» от 15 июля 1944 года по поводу операции « Россельшпрунг»:

      Тито бежал на лошади, которую он утром похитил с фермы, расположенной неподалеку от города. Проезжая через села и поселки, Тито совершает все мыслимые преступления. Некий пленный сообщил о невероятных зверствах, чинимых Тито, который убивает ради того, чтобы убивать… Тито зарос длинной всклокоченной бородой, его лицо внушает ужас ^[302].

 
      Даже среди союзников в Каире и Бари существовала тайна, окружавшая личность Тито. Слухи представляли его по-разному – то как русского офицера, то как украинца, то как польского графа или же польского еврея, тогда как многие верили в то, что он вообще не существовал и что Тито – это сокращение от названия «Третья Интернациональная Террористическая Организация». Корреспондент «Нью-Йорк таймс» Сайрус Сульцбергер договорился до того, что Тито на самом деле женщина – идея, которая пришлась по вкусу романисту Ивлину Во, прибывшему на остров Вис в июле 1944 года. Рэндольф Черчилль похлопотал за Во и тот присоединился к английской миссии большей частью из-за того, что соскучился по разговорам со своим одноклубником из лондонского клуба «Уайте». Маклин ответил согласием, но позднее пожалел о своем решении, поскольку Во перестал соблюдать субординацию. Из дневников Во мы узнаем, что он сильно невзлюбил Маклина – своего нового начальника: «… беспринципный, амбициозный, возможно, очень жестокий, бритая голова и уши как локаторы» ^[303].
      Почему-то решив, что на самом деле Тито является скрытой лесбиянкой, Во то и дело повторял эту шутку, неизменно говоря о Тито как о «ней». Когда романиста и коммунистического лидера впервые представили друг другу, Тито только что вылез из моря и был в плавках. После обмена рукопожатиями он спросил напрямик: «Капитан Во, вы и теперь думаете, что я женщина?» Во смутился и промолчал ^[304].
      Очутившись в центре Хорватии, Во получил задание оказывать помощь беженцам-евреям, присоединившимся к партизанам после капитуляции Италии. Позднее он номинально исполнял обязанности британского консула в Дубровнике, некогда независимом городе, который всегда отвергал притязания на него Венеции, Австрии и первого югославского государства и, конечно же, не питал симпатий к коммунистам. Впечатления от Югославии нашли свое отражение в пессимистичном, однако полном черного юмора романе «Безоговорочная капитуляция», составляющем третью часть трилогии «Клинок чести». Будучи католиком и по своей сути реакционером, Во ненавидел партизан и обвинял их в преследовании церкви в Хорватии. Он даже написал по этому поводу докладную записку для Маклина, и когда тот воспринял ее как несерьезную, Во распространил отрывки из нее в Англии, рискуя попасть под военно-полевой суд за нарушение Акта о государственной тайне. Хотя Во умалчивал или никогда не раскрыл до конца всей правды о деяниях церкви в Независимом Хорватском Государстве, он стал одним из первых иностранцев, разгадавших истинный характер хорватских францисканцев:

      Какое-то время хорватские францисканцы вызывали дурные опасения в Риме из-за своей независимости и узкого патриотизма. В основном они набирались из числа наименее культурной части населения, и существуют многочисленные свидетельства, что в ряды францисканского ордена были привлечены несколько недостойных лиц, соблазнившихся сравнительной легкостью работы. Многие из этих молодых людей были отправлены проходить послушничество в Италии. Там они пребывали по соседству со штаб-квартирой Павелича в Сиене, и агенты усташей могли легко контактировать с послушниками и вкладывать в их души идеи Павелича. Те, в свою очередь, по возвращении домой передавали его идеи ученикам в своих школах. Сараево навлекло на себя несмываемый позор как центр францисканского усташизма ^[305].

 
      В июле 1944 года, когда Ивлин Во встретил почти голого Тито, остров Вис был активно действующей военной базой – с дорогой, забитой грузовиками и джипами, вечно занятой взлетно-посадочной полосой и стоянкой кораблей Королевского военно-морского флота. Британские, американские, русские офицеры наперегонки пытались добиться внимания Тито в его штаб-квартире, как и прежде располагавшейся в пещере. Голливудский актер Дуглас Фербенкс – один из американских десантников, направленных на остров Вис для совместных операций с британскими коммандос, вспоминает о том, как Тито прибыл для их инспектирования и впоследствии пообещал наградить их. Коммандос и американские десантники, надеявшиеся получить орденскую планку или даже партизанскую звезду, были разочарованы, когда Тито вручил каждому из них по две консервные банки с анчоусами ^[306].
      Черчилль и секретарь Форин Оффис Энтони Иден настаивали на том, чтобы оказывать на Тито давление с целью достижения компромисса с правительством в изгнании. Тито же упорствовал в своем нежелании встретиться с королем Петром или позволить ему вернуться на югославскую землю. Он даже как-то раз отказался встретиться с англичанами в Италии, потому что в то время там находился и король. Только в конце июля Тито согласился навестить генерала «Джамбо» Уилсона на его вилле в Казерте. Тито взял с собой пятерых штабных офицеров, включая своего сына Жарко, переводчицу Ольгу и своих самых жутких телохранителей – Бошко и Прлю. Эти двое заняли места во время официального обеда за спиной Тито, один из них – к ужасу официантов-итальянцев – не сводил ствол своего автомата с генерала Уилсона.

      Находиться под злобным оком вооруженных до зубов головорезов было выше сил итальянского официанта. С выражением полнейшего отчаяния он с грохотом поставил на стол огромное блюдо французской фасоли, и тотчас поднялся невообразимый переполох. Лежавший на курке палец телохранителя угрожающе дернулся. Тигр, до этого мирно дремавший под столом, пробудился и, издав могучий рык, принялся хватать окружающих за лодыжки… И вот тогда генерал Уилсон расхохотался. Негромко, поначалу даже почти беззвучно, а затем все сильнее и вскоре затрясся всем телом… В следующее мгновение засмеялся и Тито, и скоро весь стол содрогался от хохота. Даже на лице телохранителя появилась мрачная улыбка ^[307].

 
      Черчилль прислал каблограмму ^[308], в которой говорилось о том, что он на следующей неделе прибывает в Неаполь и желает встретиться с Тито. Из соображений безопасности Тито об этом не сообщили, поэтому Маклин получил задание водить главу кабинета по воинским частям, а затем свозить в Рим для осмотра достопримечательностей. Бошко и Прля снова создали проблему. Поскольку Тито настаивал на ношении своей яркой маршальской формы, чем привлекал к себе внимание в стране, кишевшей немцами, четниками, усташами и прочими потенциальными головорезами, присутствие телохранителей, возможно, и было мудрой предосторожностью, но когда Бошко и Прля, размахивая автоматами, заявили о том, что последуют за Тито в базилику святого Петра, Маклин запротестовал, поскольку это могло оскорбить чувства верующих. Тито приказал телохранителям подождать его снаружи, но те отвечали: «Товарищ Тито, мы вот уже больше трех лет охраняем тебя от нацистов и не собираемся подводить тебя и сейчас». Тито накричал на них, собралась толпа зевак, и, по словам Маклина, «более неловкую ситуацию было трудно себе представить» ^[309].
      Первая встреча Тито с Черчиллем, состоявшаяся на вилле «Джамбо» Уилсона, по мнению Маклина, стала воистину событием огромной важности:

      Тито, сверкая золотым позументом и красными нашивками, в саржевом мундире в обтяжку, прибыл первым и принялся разглядывать лазурные воды залива, легкий дымок, лениво поднимавшийся над вершиной Везувия, когда вдруг заметил, что к нему приближается премьер-министр Великобритании с протянутой для рукопожатия рукой ^[310].

 
      Высокомерный чиновник Форин Оффис Пирсон Диксон заметил, что Тито был осторожен, взволнован и сильно потел в своем абсурдном маршальском мундире, сшитом из толстой материи и расшитом золотым позументом. «День, по всеобщему мнению, выдался на редкость жаркий» ^[311].
      Первым пунктом беседы стали притязания Тито на Истрию, Триест, Венецию-Джулию и Южную Каринтию. Черчилль предупредил Тито, что войска союзников могут освободить эти места прежде, чем это смогут сделать партизаны. Кроме того, Черчилль и Тито обсудили способы расчленения отступавшего вермахта по всем Балканам. Собеседники поспорили о том, как примирить признание де-юре короля Петра и его правительства в изгнании с признанием де-факто власти партизан. Тито уклонился от какого-либо окончательного ответа на этот вопрос. Черчилль преподал Тито урок по коллективизации сельского хозяйства:

      Мой друг маршал Сталин недавно рассказал мне, что его война с крестьянами была куда более опасным и грозным мероприятием, чем битва за Сталинград. Я надеюсь, что вы, маршал, дважды подумаете перед тем, как затевать войну с вашими основательными сербскими крестьянами.

 
      Черчилль сказал, что союзники потеряют интерес к партизанам, если те вместо немцев повернут оружие против четников. Когда же Тито проявил признаки гнева, его переводчица Ольга была вынуждена смягчить некоторые из высказываний Черчилля. Прямо перед обедом пресловутые телохранители Бошко и Прля едва не вызвали катастрофу. Две делегации разошлись, чтобы умыться в ванных комнатах в разных частях виллы, и через пять минут появились с разных сторон, дабы собраться в прежнем месте. Внезапно премьер-министр оказался под дулами двух автоматов, и поэтому, будучи поклонником голливудских кинолент, Черчилль вытащил свой золотой портсигар, который был размером примерно с револьвер системы Кольт, и нацелил его в живот Тито. Вот что Маклин пишет дальше:

      Он не знал одного (в отличие от меня), что Бошко и Прля, за плечами у которых было три года партизанской войны, обладали молниеносной реакцией и никогда не полагались на удачу – так что если бы им показалось, что жизнь маршала в опасности, они с превеликим удовольствием размазали бы по стенке всех трех членов «большой тройки». В одну долгую секунду я увидел, как дернулись их пальцы на спусковых крючках, и времени у меня было достаточно лишь для того, чтобы надеяться, что я, по крайней мере, не переживу того, что за этим последует. Но вслед за этим Тито начал смеяться. Уинстон, видя, что его шутка оказалась удачной, тоже рассмеялся ^[312].

 
      Состоялись еще две встречи, на которых лидеры выработали несколько уклончиво сформулированных заявлений, касавшихся будущего Югославии, однако в намерения Тито вовсе не входило делить власть с королем. А Черчиллю было нечего предложить ему в обмен на эти уступки. Историк Марк Уиллер полагает, что «Тито оказался не столь уж романтичной и внушительной фигурой, как ожидал Черчилль, и действительно не торопился вписываться в черчиллевские планы – будь то отбросить русских до Вены или же высадиться в Далмации» ^[313].
      Тито, вполне естественно, возражал против обоих планов, которые шли вразрез с его территориальными притязаниями в Италии и Австрии или же помешали бы его восхождению к славе в Югославии. Тито и Черчилль преследовали совершенно различные, а порой и диаметрально противоположные военные цели. К концу лета 1944 года Тито готовился отказаться от сотрудничества со своими британскими союзниками и обратить силы к достижению двух целей, против которых его предостерегал Черчилль: покорить сербских крестьян и стать хозяином Триеста.
      К сентябрю 1944 года Красная Армия пересекла румынскую территорию, приблизившись к Дунаю и границам Югославии. Фитцрой Маклин выдвинул план под кодовым названием «Рэтуик» («Крысиная неделя»), согласно которому англичане должны были соединиться с партизанами на суше, на море и в воздухе с тем, чтобы сорвать организованное отступление немцев по всей Югославии. Сигналы «Ультра» свидетельствовали о том, что немцев охватило смятение.
      Гитлер все еще был одержим страхом того, что англичане могут высадиться в «мягком подбрюшье» Европы, и поэтому держал в бездействии свои дивизии в районе Далматинского побережья.
      Командование немецкой группировки в Юго-Восточной Европе справедливо полагало, что главный удар советские войска и югославские партизаны нанесут по Белграду, а затем по речным долинам Дуная и Савы. Но в любом случае отступление немцев из Греции и Сербии приведет к боям в горах Боснии-Герцеговины.
      Документы «Ультра» также сообщали о том, что Дража Михайлович, взбешенный тем, что он считал «предательством англичан, передавших страну большевикам», предлагал немецкой группировке «Е» помощь в отступлении через Сараево ^[314].
      Операция «Рэтуик» в основном предусматривала налеты «летающих крепостей» на немецкие линии коммуникаций, располагавшиеся вдоль речных долин Савы и Моравы. Маклин лично был свидетелем разрушительных бомбардировок Лесковаца, где немцы сосредоточили много бронетехники. Для остальных британских офицеров, прикомандированных к четникам, таких, как капитан Майкл Лис, эта бомбардировка сербских городов с их многочисленным мирным населением казалась жестокой и бессмысленной. Лис считал, что союзники пытаются добиться воздушными налетами того, чего четники на земле могли бы добиться посредством диверсий и партизанских рейдов.
      Позднее, в сентябре, находившиеся на острове Вис британцы внезапно обнаружили, что Тито исчез с острова. Как выразился Черчилль, он «удрал в Москву». 21 сентября в 11 часов утра Тито, соблюдая строжайшую секретность, поднялся на борт советского самолета. «Когда он улетал, его собака Тигр проявляла беспокойство и не отходила от своего хозяина, и тот был вынужден взять пса с собой. На тот случай, если собака залает при посадке, на голову ей натянули мешок» ^[315].
      Итак, Тито снова оказался в Москве, но уже не в качестве тайного агента, скрывающегося от полиции, путешествующего под чужим паспортом и проходящего под условным именем Вальтер, а как маршал Тито, Председатель Национального Комитета, и когда Тито попросил танковую дивизию для последнего броска на Белград, Сталин ответил: «Вальтер, я дам тебе не одну дивизию, а целый танковый корпус». Сталин согласился с тем, что, взяв Белград, Красная Армия войдет в Венгрию, оставив партизан, или, как их теперь называли, Народную армию, изгонять немцев из Югославии, а также поддерживать левый фланг советских войск. Тито заметил, что роль Красной Армии в Югославии ограничена. «Поэтому, – как он писал позже, – первая встреча оказалась довольно прохладной. Причиной тому, как мне кажется, послужили еще телеграммы, которые я отправлял в Москву в годы войны, особенно та, которую я начал словами: „Если вы не в состоянии направить нам помощь, тогда, по крайней мере, не мешайте нам“. Болгарин Георгий Димитров, его неизменный преданный друг, рассказывал Тито, что когда Сталин увидел это послание, он затопал ногами от ярости» ^[316].
      В другом разговоре Сталин сказал Тито, что тому следует восстановить в правах короля Петра.

      Кровь ударила мне в голову от того, что он мог посоветовать нам нечто подобное. Я взял себя в руки и сказал ему, что это невозможно, что народ выступит против этого, что в Югославии король олицетворяет собой измену, что он сбежал и бросил свой народ на произвол судьбы в самый разгар войны, что династию Карагеоргиевичей ненавидят в народе за их продажность и террор. Сталин замолчал, а потом коротко произнес: «Вам не нужно реставрировать его власть навсегда, верните его на время, а потом можете в любой подходящий момент вонзить ему в спину нож ^[317].

 
      Из Москвы Тито вернулся через Румынию в северо-восточную Сербию, откуда руководил югославскими войсками в их наступлении на Белград. Крепость Калемегдан, располагавшаяся в месте слияния рек Дуная и Савы, ключ к владению Юго-Восточной Европой во времена Римской, Австро-Венгерской и Османской империй, пала под ударами русских и югославов 20 октября 1944 года. Взятие Белграда ознаменовало собой первую открытую ссору между югославскими и русскими коммунистами. Во время и после сражения Красная Армия принялась чинить бесчинства над дружественным сербским населением. Было изнасиловано более двухсот женщин, половину которых затем убили. Один советский офицер изнасиловал женщину-партизанку, доставившую ему во время сражения донесение. Когда Тито пожаловался по этому поводу ^[318], генерал Корнеев, глава советской военной миссии, сначала отказался даже его выслушать, а затем рассвирепел, и в этот самый момент вмешался Милован Джилас, сказавший, что враги революции обращают случаи изнасилования на пользу своей пропаганде: «Они сравнивают бесчинства солдат Красной Армии с поведением английских офицеров, которые не позволяют себе подобные вещи». Корнеев взорвался гневом: «Я категорически протестую против оскорбительного для Красной Армии сравнения с армиями капиталистических стран!» ^[319]
      Об этом обмене репликами известили Москву, и это запало Сталину в память.
      К ноябрю 1944 года у Тито также подпортились отношения с англичанами. Непосредственной тому причиной стало вмешательство Черчилля в дела Греции на стороне правого крыла партизан, сражавшихся против их же собратьев левых убеждений. Это снова разбудило в Тито его опасения, что Черчилль вмешивается, чтобы спасти четников или даже хорватских сепаратистов. Дав ранее разрешение британским войскам двинуться от Дубровника в глубь страны с тем, чтобы сорвать отступление немцев, Тито в ноябре отозвал их обратно на побережье. Недоверие Тито к Черчиллю еще более возросло, когда ему стало известно о планах широкомасштабной высадки англичан на Далматинском побережье.
      Несмотря на разлад между англичанами и югославскими партизанами, немецкое отступление через Боснию-Герцеговину стоило рейху ста тысяч убитых и вдвое большего количества попавших в плен. На место немцев приходили тысячи четников, атакуемых со всех сторон партизанами, мусульманами и остатками усташей. На равнинах Славонии, севернее реки Сава, немцы использовали танковый и артиллерийский огонь для прикрытия своего отступления к Загребу и дальше к самому рейху. В горах Боснии-Герцеговины они вели ближние бои, иногда даже сходясь в рукопашной. Эсэсовцы и усташи-францисканцы бились бок о бок буквально до последнего человека, защищая монастырь в селении Широки Брег.
      Независимое Хорватское Государство продолжало существовать вплоть до весны 1945 года. Концлагерь в Ясеноваце продолжал свою смертоносную работу, и еще в марте усташам удалось уничтожить в Книне сотни раненых сербов. 24 марта 1945 года, всего за шесть недель до конца войны, Степинац и четверо других епископов, включая сараевского епископа Шарича, собрались в Загребе, чтобы составить пастырское послание. Отвергая любое утверждение, что церковь сама виновата в преступлениях, это обращение содержало протест против «систематических пыток невинных католических священников и мирных жителей», а также утверждало, что обвинения в военных преступлениях, выдвигаемые теперь партизанами, являются «не более чем средством уничтожения тех людей, которых коммунисты считают препятствием в реализации своей партийной программы действий». Письмо, опубликованное также на английском и французском языках, содержало подтверждение веры в независимую Хорватию: «История – свидетель того, что хорватский народ вот уже 1300 лет не прекращает провозглашать посредством плебисцитов, что не отрекся от права на свободу и независимость, к которым стремится любая другая нация» ^[320].
      10 апреля 1945 года, то есть в четвертую годовщину НХГ, Степинац отслужил мессу в Загребском соборе. «Те Deum» был исполнен во славу того, что осталось от усташского государства. В воскресенье, 15 апреля, когда Павелич, Артукович, Будак, архиепископ сараевский Шарич и комендант Ясеноваца Любирич готовились к эмиграции в Аргентину, Испанию или Соединенные Штаты, архиепископ Степинац посвятил свою проповедь тому, что, по его мнению, являлось тягчайшим грехом Хорватии – нет, не массовому истреблению людей, а… сквернословию. Отсутствие чувства меры приобрело у Степинаца оттенок безумия. Он не видел отличия в степени зла между сквернословием соседа и сбрасыванием того же соседа в ущелье.
      Архиепископ Степинац продолжал верить до самых последних недель войны, что западные державы каким-то образом вмешаются, чтобы спасти Хорватию от коммунизма. А так как Тито опасался того же самого, он отказал англичанам в высадке своих войск на Далматинском побережье. Когда корабль Его Величества «Дели» вошел в Сплит без всякого предварительного уведомления, высадившаяся группа солдат была встречена пулеметным огнем ^[321]. По другую сторону Адриатики наступление союзников вдоль Апеннинского полуострова встретило упорное сопротивление немцев. Англичанам не удалось осуществить прорыв в Болонью до апреля 1945 года, то есть почти до конца войны в Европе.
      К началу прорыва новозеландская дивизия продвинулась почти на немыслимой скорости по прибрежной равнине, повернув на восток для внезапного взятия Падуи, Венеции и частично Триеста, где, однако, натолкнулась на партизан. В течение нескольких часов две союзнические армии смотрели друг на друга через орудийные прицелы. Офицер разведки новозеландской армии Джеффри Кокс в своей книге «Поход на Триест» описывает, как он провел День Победы, разрабатывая срочные планы военных действий против Югославии. В последующие сорок дней – до 1 июня 1945 года – партизаны в своей части города устроили резню пленных немцев, итальянских полицейских и многих антифашистов, считавших, что Триест должен оставаться итальянским. Под конец «сорока дней», о которых пожилые жители Триеста до сих пор вспоминают с содроганием, союзная военная администрация оценила число исчезнувших в 2 тысячи человек, однако, по мнению местных жителей, реальное количество жертв превосходило эти расчеты в десять раз. Ущелье в Бассовице, где арестованных раздевали, расстреливали и сваливали в общую могилу, по утверждению некоторых, вместило в себя пятьсот кубометров мертвых тел.
      К концу «сорока дней» Тито отказался от конфронтации и отвел свои войска в удаленные от побережья районы, впоследствии известные как зона «Б».
      Историк Кокс считает, что Сталин отказался от поддержки Тито потому, что узнал о созданной в США атомной бомбе, а также потому, что американские войска оказались в той части Германии, что была запланирована для оккупации советскими войсками ^[322]. Этот шаг, воспринимаемый Тито как предательство, и сыграл свою роль в последующим разрыве с Советским Союзом, происшедшем три года спустя.