ГЛАВА 10. Власть

       И опять самым важным источником информации о Тито и Югославии с 1945 года до 1954 года является Милован Джилас и его мемуары: «Подъем и падение», «Беседы со Сталиным» и «Тито».
 
      Британская «Официальная история второй мировой войны» напоминает нам о том, насколько серьезную угрозу делу мира в Европе представляла агрессия Тито в мае 1945 года: «Ситуация в Триесте вдруг обострилась до чрезвычайности и обернулась серьезным кризисом, который мог каждую минуту перерасти в последнюю битву второй мировой войны или в первое сражение третьей мировой ^[323]. В течение следующих трех лет Триест был одним из мест, где «холодная» война могла стать «горячей». Как заявил Уинстон Черчилль в своей знаменитой речи 1946 года: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес».
      В течение этих напряженных трех лет, когда мир стал свидетелем таких событий, как берлинский кризис, начало гражданской войны в Греции и захват коммунистами власти в Чехословакии, Тито казался Западу чудовищем, которое уступало в своей жестокости лишь Сталину, а Югославию в прессе именовали не иначе, как «советский сателлит номер один». Армия Тито угрожала границам Италии, Греции и Австрии. Его авиация сбила два американских военных самолета, по ошибке вторгшихся в югославское воздушное пространство. Во втором случае нью-йоркская «Дейли ньюс» призвала сбросить на Белград атомную бомбу; посольство США предупредило о возможном возмездии с моря и воздуха; а во время похорон американских пилотов один офицер армии США громко выкрикнули «Тито – хайль Гитлер!» ^[324]
      Югославские коммунисты установили однопартийную систему, при которой парламент существовал лишь номинально; они бросили в тюрьму некоторых «буржуазных» политиков и вынудили к закрытию независимые газеты, использовав для этого такие средства, как поджог, забастовки типографских рабочих и террористические акты против сотрудников редакций. Хорват Андрей Хебранг выдвинул идею пятилетнего плана ускоренной индустриализации, основанной на сталинских пятилетках 20-х и 30-х годов с их типичной гигантоманией. Как и русские, югославы в качестве источника рабочей силы использовали сотни тысяч немецких военнопленных, политзаключенных и мобилизованных в «добровольно-принудительном» порядке крестьян, которые не желали вступать в колхозы или продавать свою сельхозпродукцию по фиксированным низким ценам.
      Милован Джилас вспоминает, как в 1948 году он написал статью, в которой хвастался, что через десять лет Югославия догонит Британию по объему промышленного и сельскохозяйственного производства. Размышляя об этом почти сорок лет спустя, Джилас говорит: «Конечно, стране было необходимо обновление, индустриализация. Однако наше шараханье из стороны в сторону и диспропорции в экономическом развитии могут быть объяснены лишь доктринерской, сталинистской, мифологической одержимостью тяжелой индустрией и страстным стремлением новой революционной общественной силы построить счастливое совершенное общество немедленно» ^[325].
      В своей сумасшедшей жажде индустриализации, как и во всем прочем, югославские коммунисты равнялись на Сталина и его труды. Тот факт, что они тоже пришли к власти через революцию и победу в войне, заставлял их глубже осознавать свое родство с Лениным и его почитаемым преемником. Сербы и даже в большей степени черногорцы полностью идентифицировали себя с русскими в силу общих славянских корней, хотя общность религиозных уз более не бралась в расчет. После войны югославских детей учили декламировать:
 
Здраво Сталин, Сталин здраво!
У сваком случаю имаш право!
 
      Что в грубом переводе означает:
 
Слава Сталину, Сталину слава!
В любом случае ты всегда прав!
 
      Целое поколение молодежи выросло, не сомневаясь в высшей мудрости всей этой чепухи. Когда я впервые познакомился с Югославией – а это случилось через несколько лет после разрыва Тито со Сталиным, – многие молодые коммунисты рассказывали мне, как тяжело они переживали это событие, потому что, по их словам, «Сталин был для нас как отец». Даже растущее низкопоклонство перед Тито во многом копировало культ Сталина. В других странах Восточной Европы подобное явление отсутствовало, поскольку там не было столь авторитетных героев революции и войны; тамошние лидеры были партийными бюрократами, пересидевшими войну в Москве.
      Однако культы возникали вокруг таких военных героев, как Мао Цзэдун в Китае, Хо Ши Мин во Вьетнаме и Фидель Кастро на Кубе. Много лет спустя самые фанатичные культы окружали Ким Ир Сена в Северной Корее, Энвера Ходжу в Албании и непревзойденного Николае Чаушеску в Румынии. Вероятно, такие культы были логическим продолжением марксистско-ленинской теории.
      В отличие от других диктаторов, которые прославляли свои собственные персоны, Тито предпочитал наслаждаться помпезной роскошью жизни на самом верху социальной пирамиды. Вся молодежь Югославии должна была в его день рождения участвовать в эстафетном беге, однако идея этого мероприятия принадлежала не Тито, хотя он и не стал возражать против ее реализации ^[326]. Несмотря на то, что его сборники речей выпускались массовыми тиражами, сам Тито благоразумно никогда не считал себя великим мыслителем, оставляя сферу идеологии таким специалистам, как Кардель и Джилас. Законно гордясь своими заслугами во время войны, он в то же время никогда не присваивал себе чужих, не отнимал их у своих соратников, даже у тех, с кем он позднее разошелся во взглядах коренным образом. Тито был не похож на большинство диктаторов и самых демократичных политиков тем, что никогда не был злопамятен и не прибегал к мести. Некоторые главы государств реагируют очень болезненно на нападки даже самых никудышных иностранных газет, но Тито в одном из своих редких интервью, данных в 1948 году американскому журналисту, заявил следующее: «Конечно, я в курсе того, что враждебная пресса ведет против меня кампанию, но меня это не интересует. Я не думаю, что газетные кампании имеют большое значение, и вообще я не придаю прессе особого значения» ^[327].
      Сосредоточение власти в своих руках дало Тито возможность удовлетворять страсть к шикарной жизни и роскошным средствам транспорта. Не дожидаясь конца войны, Тито переехал в один из королевских дворцов, расположенный в Дединое, южном пригороде Белграда. Он также прибрал к рукам и загородные королевские резиденции, и даже имения некоторых крупных землевладельцев. В его распоряжении находились все лучшие охотничьи заказники, где водились медведи, кабаны, олени и большинство видов летающей дичи. Не удовлетворившись этим, он забрал себе королевский военный конезавод, превратив его в конюшню с ипподромом. Когда после войны опять стали проводиться скачки, в спортивных разделах газет начали писать о лошадях из конюшни маршала Тито ^[328].
      В руках Тито оказался бывший королевский поезд, в котором сменили весь интерьер на более роскошный и добавили два бронированных вагона для его свиты и охраны. Всюду, куда бы ни прибывал этот поезд, Тито встречали ликующие толпы, военные духовые оркестры и дети с букетами цветов. Джилас вспоминает, как вскоре после окончания войны Тито со своими друзьями и соратниками смотрел фильм Чаплина «Великий диктатор»:

      На экране появилась сцена, где машинист пытается остановить поезд таким образом, чтобы двери вагона, откуда должен был появиться диктатор, оказались вровень с ковровой дорожкой, расстеленной в его честь. Мы все почувствовали себя очень неловко, посерьезнели и затихли. Этот эпизод как две капли воды был похож на то, что всегда происходило, когда Тито выходил на какой-либо станции, с той лишь разницей, что его машинист был более искусен и никогда не попадал мимо дорожки. Тито заметил сходство, и, повернув голову туда-сюда, посмотрел на нас, а затем хитро засмеялся, как бы говоря: «Ишь как получилось теперь уж ему не выбраться! ^[329]

 
      В своей собственной королевской роскоши Тито видел прежде всего иронию судьбы, и поэтому часто полушутя одобрительно отзывался об Австро-Венгерской империи и о черногорском короле Николае, который в 1916 году отправился в изгнание. В то же время он отрицательно относился к династии Карагеоргиевичей, хотя вместе с их собственностью перенял и некоторые их обычаи. В Сербии, например, издавна существовала традиция, по которой короли становились крестными отцами каждого девятого сына, появлявшегося на свет в сербских семьях. Тито возобновил этот обычай, и не потому, что так ему хотелось, а идя навстречу пожеланиям многих простых людей, которые видели в нем другого короля, из своей среды. Это дело пришлось Тито по вкусу, и он с удовольствием присутствовал на соответствующих церемониях в государственных учреждениях и вручал денежные подарки, разумеется, из общественного кошелька.
      Поскольку в социалистической Югославии установилось равноправие полов, он не обходил вниманием и девятых дочерей, а позже и детей, появлявшихся в семьях десятыми и одиннадцатыми по счету. В партии послышались недовольные голоса по поводу того, что Тито взял на себя не только королевские, но и почти религиозные функции. Неужели в своем отношении к Богу он был двоедушен?
      У Тито были власть, богатство, преданные друзья. Но это было не все. Ему не хватало молодой и красивой женщины, которая могла бы разделить с ним постель. Его первая жена, с которой он сочетался законным браком, Пелагея, бесследно сгинула в лабиринтах гулаговского архипелага ^[330]. Его вторая жена, точнее сожительница, Герта Хас, в 1943 году со смирением и грустью восприняла тот факт, что Тито в ней уже больше не нуждался, и теперь проживала в Белграде, вернувшись к своему законному мужу ^[331]. Задиристая и сварливая Даворианка Паунович, известная всем под именем Зденка, пережила вместе с Тито многие наступательные операции немцев, но заболела туберкулезом и после безуспешного лечения в СССР вернулась в Белград лишь затем, чтобы вскоре умереть. Милован Джилас, который когда-то угрожал схватить Зденку в охапку и сбросить в пропасть, теперь увидел в ее слабой улыбке желание попросить прощения за свое несносное в прошлом поведение. Он размышлял о том, что «ее приступы ярости, бешеные выходки, являвшиеся характерной чертой ее темперамента, во многом объяснялись болезнью, подтачивавшей изнутри организм Зденки» ^[332]. Точная дата смерти Зденки неизвестна ^[333]. Тито похоронил ее в саду Белого дворца. Официальные биографы Тито не упоминают о ней, нет ее также и на фотографиях военных лет. И все же по свидетельству Ранковича, который разбирался лучше всех в эмоциях Тито, «старик» был очень расстроен смертью Зденки.
      Несмотря на власть, богатство и легендарную мужскую потенцию, найти себе подходящую партнершу для Тито было совсем не просто. В годы подпольной деятельности и войны идейные коммунисты мирились с существованием Герты или Зденки, но теперь они требовали, чтобы Тито придерживался принципов их строгой морали. Белград не был похож на сталинскую Москву, где партийным боссам достаточно было пальцем ткнуть в любую приглянувшуюся им балерину из Большого театра. Проблем не бывало, так как все знали, что ослушниц и их семьи ждал ГУЛАГ. Тито мог, конечно, флиртовать, что он и делал, с какой-либо звездой Белградской оперы, но и она, в свою очередь, была вольна отвергнуть его домогательства, не боясь никаких последствий. И такое тоже случалось. Но поскольку Тито всегда сопровождали телохранители, у которых вечно чесались пальцы нажать на спусковой крючок, ему никак нельзя было ни ускользнуть незаметно на тайное свидание, ни привести тайком женщину к себе в спальню.
      Таким образом, у Тито оставался единственный выход – искать себе спутницу жизни среди своего окружения, и его выбор пал на Йованку Будисавлевич, которая была моложе его на тридцать два года. Она была сербкой, родившейся в Хорватии, в районе Лики, и партизанила в годы войны. Затем она вошла в состав личной охраны Тито и одновременно выполняла роль мажордома или домоправительницы. Галантный Милован Джилас, взявший сторону Йованки, когда та позднее впала в немилость и подверглась остракизму, описывал ее в 1946 году как:

      эффектную, красивую, чрезвычайно привлекательную, пышущую здоровьем сербку, темноволосую и белолицую. Несмотря на отсутствие кокетства, она отличалась ярко выраженной женственностью особого рода. Она была сродни монахине или крестьянке, которая дала обет посвятить свою жизнь мужу и детям. Постоянно одетая в офицерскую форму, потому что она всегда находилась при исполнении служебных обязанностей, Йованка выглядела высокой, хотя в действительности была среднего роста. Из-под ее надетой слегка набекрень партизанской пилотки струились самые шелковистые и роскошные волосы, какие я когда-либо видел. У нее были большие глаза, которые выгодно оттенял нежный румянец ее щек; глаза, полные терпения, ласки и преданности ^[334].

 
      В 1946 году кое-кто из друзей Тито начал подозревать о том, что он неравнодушен к Йованке, хотя она по-прежнему не допускалась в его публичную жизнь и часами дежурила на посту в холле. Другие охранники начали завидовать ей и даже заставляли ее снимать пробу со всех блюд, в приготовление которых она вкладывала всю свою душу. Джилас предложил Ранковичу устроить более тесное знакомство Йованки и Тито, но глава госбезопасности отклонил этот вариант со «странным блеском в глазах» ^[335].
      Йованке пришлось ждать шесть лет, прежде чем между ней и Тито возникла такая степень близости, которая подтолкнула его к решению сделать ее своей женой.
      У биографа Тито возникает соблазн быстро перепрыгнуть через три мрачных сталинистских года после 1945-го и сразу приступить к полной драматизма конфронтации с СССР, к либерализации коммунистического строя в Югославии, падению Джиласа и появлению Тито на международной арене. Такие события, которые казались важными и сенсационными при жизни Тито, лишь отвлекают внимание от более глубокой проблемы национальностей, особенно от трений между сербами и хорватами, которые привели Югославию к краху после смерти Тито. Сам Тито всегда очень тонко чувствовал всю серьезность этой проблемы, поскольку наглядно видел на войне ее отвратительные проявления.
      В конце второй мировой войны и в первые месяцы после ее окончания из страны пытались бежать сотни тысяч антикоммунистически настроенных югославов. Часть из них ушла в горы, чтобы продолжить борьбу, а другие присоединились к гражданской оппозиции. Усилие Тито разрешить или хотя бы сгладить остроту проблемы национальностей остались почти незамеченными за рубежом, потому что он отказывался публично признать существование такой проблемы. Сербских и хорватских националистов изображали пособниками германских и итальянских оккупантов, буржуазными реакционерами или агентами англо-американского империализма.
      В прессе почти не использовались такие термины, как «четник» и «усташ», а те, кого они убивали, зачислялись в разряд «жертв фашизма».
      Проблема национальностей нашла выход в кампании «Братство и единство»; так было названо шоссе Загреб-Белград – молодежная стройка, в которой принимали участие югославские юноши и девушки, а также иностранные энтузиасты. Каждое лето вплоть до 1948 года тысячи молодых коммунистов из западных стран приезжали сюда, чтобы помахать киркой, выкрикивая здравицы Сталину и Тито, пофлиртовать с симпатичными девушками – недавними партизанками, а вечером потанцевать коло и угоститься сливовицей под теплым социалистическим небом. Подавляющее большинство из них даже не задумывалось о существовании национальной проблемы.