Б. Н. Флоря. Польская общественная мысль раннего средневековья

Главным (если не единственным) источником, который позволяет судить о польской общественной мысли эпохи раннего средневековья, является «Хроника Галла Анонима», написанная в первом десятилетии XII в., почти одновременно с «Повестью временных лет» и «Чешской хроникой Козьмы Пражского». Ряд специальных исследований этого труда, предпринятых, главным образом, в середине XX века, позволяет составить достаточно ясное представление о плюсах и минусах этого источника для раскрытия темы исследования.
Хотя автор «Хроники» сообщает о себе самые минимальные сведения, тщательный анализ как этих сведений, так и ряда особенностей его повествования и терминологии, позволил реконструировать его биографию. «Аноним», согласно наиболее обоснованной гипотезе, был монахом-бенедиктинцем из монастыря св. Эгидия в Провансе, который при неясных обстоятельствах в конце XI или начале XII в. переехал в венгерский филиал этого монастыря в Шомодьвар (в 40 км на восток от озера Балатон). При посещении обители польским князем Болеславом III Кривоустым в 1113 г. он поступил к нему на службу и выехал в Польшу^[571]. Поскольку «Хроника» была явно написана еще во втором десятилетии XII в.^[572], очевидно, что чужеземец приступил к работе над своим трудом вскоре по прибытии в Польшу^[573]. Поскольку какими-либо сведениями о прошлом польского общества и его социокультурных традициях он явно не располагал, то есть все основания искать в хронике отражения взглядов заказчиков, которым образованный монах должен был придать достойную литературную форму.
Что касается самих заказчиков «Хроники», то здесь среди исследователей наблюдается полное единодушие. Уже первые слова основной части труда: «Incipiunt cronice et gesta ducum sive principum polonorum»^[574], свидетельствующие о намерении автора написать о прошлом польской княжеской династии, указывают на то, что хроника написана по заказу князя Болеслава III. Более конкретные указания содержит пролог к I книге Хроники, где канцлер Болеслава III Михаил из магнатского рода Авданцев определяется как cooperator автора и opifex (создатель) его труда, как cooperator он фигурирует и в прологе ко II книге. В прологе к III книге, написанной, по-видимому, уже после смерти канцлера, автор обращается за поддержкой к княжеским капелланам. Наблюдения Т. Грудзиньского показывают, что Галл достаточно верно излагал то, что он мог слышать (или получил в письменном виде) от канцлера: симпатии и антипатии рода Авданцев отразились в хронике и там, где они расходились с интересами княжеской семьи – князя Владислава Германа и его сына Болеслава III^[575].
Если есть основания полагать, что хронист достаточно верно передал взгляды заказчиков – лиц, тесно связанных с двором Болеслава III, и тем самым хронику можно рассматривать как источник, отражающий взгляды и представления социальных верхов польского общества, его политической верхушки, то можно ли считать отраженные в «Хронике» взгляды общими для данного социального слоя? Сомнения в этом выразил польский исследователь Я. Адамус. В специальном исследовании^[576] он показал, что «Хроника» писалась во время конфликтных ситуаций между князем Болеславом III и значительной частью правящей знати и в своих заключительных частях представляла собой развернутое обоснование права Болеслава III на власть. Тем самым есть основания искать в этом источнике отражение взглядов, которые стремился утвердить в обществе княжеский двор, но которые могли вовсе не пользоваться признанием всего правящего слоя. Таким образом, выявляя в составе Хроники определенные взгляды и представления, необходимо каждый раз искать ответа на вопрос, пользовались ли те или иные взгляды общим признанием, отражали ли они общие господствовавшие нормы в сознании верхов польского общества, его политически активной части. Как представляется, нужный результат может быть получен на путях сравнительно-исторического исследования.
Повествование в «Хронике» Галла охватывает период от прихода к власти в Польше династии Пястов до событий правления современника хрониста – князя Болеслава III. В первых главах I книги, где говорится о возвышении Пястов, исследователями выявлены тексты, отражающие воззрения польского общества еще на доклассовой и догосударственной стадии его развития. Эти тексты привлекали к себе внимание многих исследователей. Особенно много для восстановления первоначального вида предания и расшифровки его содержания сделал польский медиевист Я. Банашкевич^[577]. В этой части «Хроники» рассказывается о том, что правивший в Гнезно князь по имени Попель, устраивавший пир в связи с пострижинами своих сыновей, не пустил на него пришедших чужеземцев и не дал им приюта на территории своего града. Чужеземцы нашли приют на подградье у бедного пахаря по имени Пяст, который угостил их скудной пищей, приготовленной для пострижин его сына. Чужеземцы оказались не простыми людьми. По их решению пища и пиво на трапезе у Пяста не оскудевали, а сосуды на пиру у князя оказались пустыми. После этого по приглашению пахаря князь с гостями прибыл к нему на пир, и здесь чужеземцы совершили над мальчиком, сыном Пяста, обряд «пострижин» и дали ему имя Земовит. Далее кратко сообщается, что Земовит стал князем, а Попель со всем потомством был изгнан из страны и умер, преследуемый кусавшими его мышами (Галл, I, 1–3).
Важным результатом исследовательской работы стало выявление типологически близких к польскому преданию параллелей в памятниках агиографии, рассказывающих о событиях, происходивших в королевствах Уэльса и Ирландии на заре раннего средневековья^[578]. Эти параллели позволяют ввести польское предание в соответствующий социально-политический контекст.
Существовавшие на территории Ирландии и Уэльса на заре раннего средневековья многочисленные мелкие «королевства» представляли собой по существу предгосударственные образования, где «король», власть которого распространялась на очень небольшую территорию, оставался во многом еще племенным вождем, между которым и таким членом его племени, как свободный, хотя и бедный пахарь, нет непреодолимой социальной дистанции. Такой правитель-вождь был одновременно своего рода сакральным лицом, посредником между племенем и высшими силами, действия которого должны были обеспечить членам племени порядок («мир») и пищу. Одной из мер, которые должны были обеспечить насыщение членов племени, было гостеприимство, и прием гостей-чужеземцев, устроенная в их честь трапеза были актом, угодным высшим силам, своего рода приносимой им жертвой. Отказ в гостеприимстве закономерно поэтому навлекает на такого правителя-вождя гнев высших сил или их посланцев. Место такого правителя занимает бедный член племени, который, пожертвовав последним имуществом, выполнил обязанность по отношению к гостям-чужеземцам и заслужил тем самым расположение высших сил, передавших ему власть.
Заслуживает внимания вопрос о социальной функции ирландского и уэльского преданий в той среде, где они сформировались. Как представляется, их роль не ограничивалась прославлением заслуг предков правивших на этих территориях «королевских» династий. Не в меньшей мере такое предание должно было служить предостережением «королю»-вождю, что его может постигнуть такая же судьба, если он станет пренебрегать своими обязанностями по отношению к племени.
Сопоставление кельтских преданий с польским позволяет выявить черты, характерные именно для последнего. Семантика сюжета выступает в польской легенде более отчетливо: чаши злого правителя на пиру пустеют, а еда и питье на трапезе у Пяста многократно умножаются– свидетельство благоволения высших сил, что в будущем позволит их избраннику насытить людей, которыми он будет править. Это говорит о большей близости польского варианта к фольклорным, народным истокам. Еще более показательно, что в кельтских версиях высшие силы отождествляются с христианским Богом, а их посланцем, восстанавливающим справедливость, выступает христианский святой; в польской легенде хронист-монах не решается назвать совершающих чудеса чужеземцев посланцами христианского Бога. Если в кельтских версиях святой отказывается есть мясо убитого для него животного, а затем чудесным образом воскрешает его, то в польском предании чужеземцы «приказывают заколоть» припасенного Пястом поросенка и его мясо наполняет десять мисок, что дает возможность всем насытиться. «Чужеземцы» совершают над сыном Пяста Земовитом, предназначенным править людьми, языческий обряд «пострижин».
Если кельтские версии возникли в догосударственных политических образованиях, то, очевидно, с еще большим основанием это можно утверждать по отношению к более архаичному польскому преданию. Правда, в «Хронике» Галла говорится, что высшие силы передали Земовиту власть над «Польшей» (Галл, I, 3), но очевидно, что Попель был вождем лишь племенной территории «полян», центром которой был Гнезно, и именно с этой территорией связано формирование предания еще в ту эпоху, когда племя (или племенной союз) полян было догосударственным образованием. В этой среде оно, вероятно, первоначально выполняло ту же социальную функцию, что и кельтские версии сюжета. Само существование предания является косвенным, но убедительным доказательством преемственности между династией Пястов и князьями полян догосударственного периода.
Вместе с тем к времени письменной фиксации предания в «Хронике» оно подверглось определенному переосмыслению, связанному с формированием социально дифференцированного общества и ростом различий между отдельными его слоями. В древней легенде, по-видимому, как в кельтских версиях, различие между «князем» Попелем и «пахарем» Пястом было прежде всего имущественным (один состоятелен, а другой беден), но оба они были членами племени. Для людей начала XII в. Пяст был, как указано в «Хронике», «arator ducis» – зависимый крестьянин, занятый трудом в княжеском хозяйстве. Поэтому хронист, излагая сообщение древней легенды о приходе Попеля на пир к Пясту, нашел нужным отметить, что в те времена польский князь не был столь могущественным, как в начале XII в., и мог прийти к крестьянину в ответ на его приглашение.
Это ощущение сильной социальной дистанции между Попелем и Пястом привело, как представляется, к изменению восприятия содержания предания, а затем и социальной функции. На первый план выдвигалась теперь тема роли и значения божественного покровительства, благодаря которому человек низкого социального положения достиг вершин власти. Легенда становилась свидетельством избранности княжеского рода и особого покровительства ему со стороны высших сил. Именно как свидетельство того, почему «почет княжеской власти достался именно этому роду», древнее предание оказалось зафиксировано на страницах «Хроники» начала XII в.
Что касается основного содержания «Хроники» Галла, то она отражает представления и взгляды, характерные для уже сложившегося классового общества и свойственной ему системы государственных институтов. В центре картины мира памятников средневековой историографии стояла личность главы государства – правителя. Это понятно уже хотя бы потому, что правителю принадлежало главное место в тех событиях военной и политической жизни, которые, с точки зрения хронистов и их заказчиков, были достойны внимания. Следует при этом учитывать, что роль правителя была особенно значительной в славянском обществе раннего средневековья, где правитель стоял в центре распределения накопленных обществом материальных благ, которые именно при его участии разделялись между членами господствующего социального слоя. К тому же, по самому замыслу анализируемого произведения, оно представляло собой не историю страны или народа, как «Chronica Boemorum…» Козьмы Пражского или «Повесть временных лет» («откуду есть пошла Руская земля»), а описание подвигов правителей Польши (res gestas Polonorum principum).
Неудивительно, что правитель стоит в центре повествования Галла. Всеми доступными ему средствами хронист, следуя, очевидно, желанию заказчиков, создает на страницах своего труда такие образы правителей из рода Пястов, которые княжеский двор желал представить социальной верхушке как своеобразное обоснование своего права на власть.
Власть правителя в обществе раннего средневековья была производной от власти военного вождя – главы дружины^[579]. Главой дружины князь продолжал оставаться и тогда, когда он стал уже правителем государства. Чтобы пользоваться авторитетом в глазах содружества воинов, каким дружина оставалась, несмотря на усложнение своего социального состава, и в эпоху раннего средневековья, его глава– князь должен был постоянно демонстрировать свои способности как воина и полководца. К тому же война имела для жизни дружины особое значение, более важное, чем позднее для дворянского сословия. В отличие от дворянства более позднего времени, дружинники не имели собственного хозяйства, доходы которого они могли бы умножить за счет собственной предприимчивости, а в жизнь подчиненных сельских общин дружина не вмешивалась. В этих условиях именно война, сопровождавшаяся захватом добычи и пленных, которых можно было обратить в рабство, становилась важным источником дополнительных доходов.
Неудивительно, что в образе правителя, как его рисует Галл, самое видное место занимает описание его боевых подвигов и умения командовать войском^[580].
Жизнеописание Болеслава III открывается рассказом о том, как он возглавлял военный поход в то время, когда «еще не мог своими силами вскочить на коня» (Галл, II, 9). Будучи ребенком, он убивает огромного вепря, а затем медведя (Галл, II, 11–12). Хронист неоднократно приводит примеры его храбрости на поле боя: он первым начинает битву, убивая вражеского воина (Галл, III, 23); обратив врагов в бегство, он преследует их «с мечом в руках до самых ворот» крепости (Галл, II, 17); он первым врывается в укрепление (Галл, II, 22), он готов вступить в бой с превосходящими силами противника и сражается в самой гуще битвы, так что «все тело его, израненное, в течение многих дней носило ясные следы» нанесенных ему ударов (Галл, II, 33).
Вместе с тем Болеслав III не только храбрый воин, но и умелый военачальник (Галл, II, 28). Он умеет провести войско по трудным, непроходимым путям, что дает возможность внезапно напасть на противника (Галл, II, 47; III, 21), он проявляет упорство и решительность при осаде крепостей и добивается их сдачи или берет их штурмом (Галл, II, 14, 22 и др.). В критических ситуациях или перед битвой своими речами он умеет поднять дух войска (Галл, II, 28; III, 1, 5, 23).
Эти качества дают возможность Болеславу защитить страну от врагов и «прославить» ее своими победами (Галл, II, 45).
В «письме», помещенном в начале III книги «Хроники», Галл прямо выражал пожелание, чтобы та часть его повествования, которая посвящена «походам и победам» польских правителей, читалась «как в школах, так и в замках» (in scolis vel in capitoliis). Очевидно, те черты личности Болеслава III, о которых он повествовал в своих рассказах о войне, должны были расположить к нему слушателя и читателя. Таким должен был быть в представлении польской знати князь – глава дружины.
В одном из текстов «Хроники» Галла наряду с командованием войском отмечается как важное достоинство князя его умение «снаряжать и принимать посольства» (Галл, II, 8). Однако этому аспекту деятельности правителя в «Хронике» Галла практически не уделено никакого внимания, никаких похвал дипломатическим способностям Болеслава III или какого-либо из его предшественников текст не содержит. Если учесть, что одной из главных задач «Хроники» было снискать признание правителя польской социальной верхушкой, то очевидно, что для этой верхушки военный талант правителя значил гораздо больше, чем его дипломатические способности.
Из того же текста следует, что важным качеством правителя считалась способность управлять государством (Галл, II, 8). Представления кругов, близких к княжескому двору, о том, какова должна быть деятельность правителя в этой сфере, можно реконструировать, анализируя помещенную в начальной части «Хроники» характеристику правления Болеслава I Храброго. Люди начала XII в., не располагая серьезной письменной традицией о событиях рубежа X–XI вв., сохранили лишь самые общие воспоминания о правлении Болеслава Храброго как времени наибольшей славы и могущества Польского государства^[581]. Это давало возможность хронисту и его заказчикам создать в лице Болеслава Храброго образ идеального правителя, наполнив его желаемым для этих заказчиков содержанием.
Одна из главных обязанностей правителя – вершить суд. Правитель был верховным судьей, которому можно было жаловаться на решение подчиненных ему лиц и который мог решать дела, не входившие в компетенцию других судей. Именно для того, чтобы вершить суд, правитель регулярно объезжал территорию страны, останавливаясь во всех центрах административных округов. Такой объезд должен был совершать даже старый и больной князь Владислав Герман, отец Болеслава III (Галл, II, 21).
Хотя хронист и говорит об объезде Болеславом страны и устроенных для этого местах стоянок (Галл, 1,12), он в этой связи не акцентирует внимание на его судебной деятельности. Конечно, хронист неоднократно говорит о суде своего героя, отмечая справедливость и беспристрастность его решений, доступность его и для вельможи, и для бедняка (Галл, 1,9, 11), однако за рамки таких общих формул Галл не выходит и конкретных примеров правосудия Болеслава в «Хронике» нет. Можно предположить, что в отношениях между правителем и знатью судебная деятельность не создавала проблем, она просто воспринималась как неотъемлемый атрибут верховной власти.
В характеристике Галла Болеслав Храбрый выступает как глава дружины не только на войне, но и в мирной жизни. «Князей своих, комитов и вельмож он любил как братьев или сыновей», – писал Галл об отношениях правителя с верхами дружины – знатью (Галл, I, 13). Упоминания о квазиродственных отношениях Болеслава с его советниками не были случайными – в государстве раннего средневековья монарх выступал как своего рода «отец» своих дружинников. Поэтому монарх поступал с ними «по-отцовски». Так, он мог в нарушение права смягчить вынесенный приговор «по своему милосердию». Совершивших дурные поступки правитель наставлял, как отец сыновей. Если пожилых он «порицал только словами», то молодых наказывали и розгой (Галл, II, 13).
Тема, которой в повествовании Галла уделялось особое внимание, – это представление о монархе как источнике благ для социальной верхушки польского общества ^[582]. Именно это его качество выдвигается на первый план в итоговой характеристике идеального монарха– Болеслава Храброго. Хотя у короля Болеслава были «большие богатства и много доблестных воинов», он все время стремился, чтобы этих воинов было как можно больше. Каждого храброго «пришельца» (hospes) он принимал на службу и называл его не воином, а своим сыном». «Если он слышал, что у какого-нибудь из воинов нет коня или чего-либо другого, он давал ему неограниченное количество даров» (Галл, I, 16). Монарх здесь выступает как деятель, благодаря которому увеличиваются размеры дружины и возрастает благосостояние ее членов. Тема эта находит отражение и в других текстах «Хроники» Галла. Так, здесь мы читаем, что монарх, постоянно занятый защитой страны, находил время для того, чтобы посылать своих приближенных, которые должны были вместо него устраивать пиры жителям крепостей и городов «и одаривать верных ему людей одеждами и другими королевскими подарками, которые король обыкновенно раздавал» (Галл, I, 15). В свете этого приобретают особый смысл и характеристики, данные Галлом эпохе Болеслава Храброго как эпохе высшего могущества и благосостояния Польши, которую хронист противопоставляет своему времени. Так, он утверждает, что у Болеслава было столько же «воинов»-дружинников, сколько всего людей «всякого рода» живет в Польше в начале XII столетия (Галл, I, 8). Но с особенным ударением хронист подчеркивает необычайное благосостояние воинов и их жен во времена Болеслава. В его время «золото имелось у всех, как обыкновенное серебро», «все меховые одежды» не носили при дворе «без подкладки из дорогой ткани и без парчи» (Галл, I, 6). В другом месте читаем, что при Болеславе Храбром «не только комиты, но и все воины» носили золотые цепи огромного веса, а придворные дамы носили такое количество дорогих украшений, что не могли передвигаться без посторонней помощи (Галл, I, 12).
В песне о кончине Болеслава Храброго также упоминаются «цепи», «королевские одежды», «золотые короны» на головах у дам (Галл, I, 16). В рассуждении, содержащем итоговую оценку правления Болеслава Храброго, говорится, конечно неслучайно, что особенно к правителю были привязаны князья, комиты и другие «знатные» и что, если все жители страны соблюдали траур по Болеславу в течение года, то «знатным мужам и женщинам оплакивать смерть Болеслава положено до конца их жизни». Скорбь эта была, несомненно, связана и с тем, что благодаря действиям правителя, его щедрым дарам польская знать достигла такого небывалого благосостояния.
Из этого достаточно определенно следует, что идеал для заказчиков «Хроники» лежал в прошлом, относился к эпохе образования единого Польского государства. Этим «Хроника» Галла не отличалась от других памятников историографии раннего средневековья, таких как «Повесть временных лет» и «Хроника» Козьмы Пражского.
В обоих этих трудах время Владимира или чешских правителей конца X–XI в. (Болеслава II, Бржетислава I) также противопоставляется современности, как время небывалой силы и могущества раннесредневекового государства. Однако мотив небывалого материального преуспеяния знати именно в эту эпоху в данных сочинениях отсутствует, а между тем в таком древнерусском тексте, как предисловие к «Начальному своду», характеристика идеала является, по существу, противоположной характеристике польского хрониста. В благословенную эпоху, когда «быша древнии князи и мужие их», дружина, «… кормяхуся, воююще ины страны» и не отягощала население поборами, собиравшиеся штрафы шли только на покупку оружия. Как бы полемизируя с Галлом, летописец писал, что в эпоху расцвета и могущества Древней Руси дружинники «не кладяху на своя жены золотых обьручии, но хожаху жены их в серебре»^[583].
Ответ на вопрос об особенностях образца, пропагандируемого Галлом и его заказчиками, предложил исследователь «Хроники» Т. Грудзиньский. Хронист «хотел показать бунтующим феодалам великолепный образ полного благосостояния, покоя и счастья Польского королевства» под властью абсолютного монарха^[584]. Вывод представляется правильным, но нуждается в некоторых уточнениях. Галл, следуя желанию своих заказчиков, стремился убедить социальные верхи в том, что ее благосостояние лучше всего обеспечит такая модель организации общества, когда распределение материальных благ находится в руках сильного правителя. То, что Галлу пришлось столь сильно акцентировать эту сторону дела, показывает, что по крайней мере часть польской знати испытывала в этом сомнения, стала отдавать предпочтение иной организации общества, в рамках которой ей принадлежала бы более самостоятельная роль. Начиналась борьба в общественном сознании разных тенденций в развитии общества – тенденции к сохранению и укреплению раннесредневековой модели организации государства и тенденции к ее трансформации, связанной с зарождением частно-сеньориальных отношений.
Важной составляющей общественных идеалов социальной элиты славянских государств раннего средневековья были представления о некоей идеальной модели отношений между правителем и разными частями социальной элиты. Для этой модели отношений характерна была гармония между элитой и князем. Дружина оказывала князю поддержку во всем, а князь должен был решать все вопросы по совету с дружиной. О Владимире Святославиче, крестителе Руси, идеальном с точки зрения древнерусского летописца правителе, в летописи написано: «Бе бо Володимер любя дружину и с ними думая о строи земленем, и о ратех, и о уставе землянем»^[585]. Имелось в виду, конечно, прежде всего мнение «старшей» дружины – бояр, стоявших во главе разных отраслей «государственного» хозяйства, снабжавшего дружину всем необходимым для несения службы и существования в соответствии с высоким жизненным стандартом, а также «посадников», осуществлявших управление отдельными областями государства. Попытки правителей, не считаясь с мнением «старшей» дружины, полагаться на мнение «младших», летописцем воспринимались как отклонения от правильной модели отношений и осуждались. Летописец не жалел усилий, чтобы показать, к каким вредным последствиям приводили такие действия^[586].
Настоящую апологию знати находим в «Хронике» Козьмы Пражского. В уста одного из героев повествования хронист вкладывает поучение молодому князю, как ему следует строить отношения с членами знатных родов, окружающими княжеский трон: «людей этих почитай как отцов, люби их как братьев; при всех обстоятельствах имей их в качестве советчиков. Им вверь в управление города и народ: благодаря им Чешская страна стоит, стояла и будет стоять вечно» (Козьма, I, 42)^[587].
Обращаясь к повествованию Галла об идеальном правителе – Болеславе Храбром, мы не находим в нем ничего похожего. Правда, в одном из разделов содержится упоминание о двенадцати советниках, с которыми монарх «дружески обсуждал секретные дела государства» (Галл, I, 13), но упоминание это беглое, в связи с рассмотрением другой темы повествования. Хронист неоднократно говорит о «любви» правителя к «комитам» и другим вельможам, но они выступают в этой части повествования как объект действий правителя, наделяющего их разными благами, а не как участвующие вместе с ним в управлении государством. При описании событий конца XI – начала XII в. комиты и другие знатные люди, конечно, предстают как важные участники политической жизни. Так, благодаря вмешательству principum и по их просьбе кн. Владислав Герман освободил из тюрьмы своего сына Збигнева (Галл, II, 5), о «советах знатных» упоминается в связи с решением отстранить от власти воеводу Сецеха (Галл, II, 17), но эти сообщения не сопровождаются какими-либо обобщающими суждениями, которые позволили бы установить, какие нормы должны были определять характер отношений между знатью и правителем. Некоторые возможности в этом отношении дает лишь анализ критических высказываний Галла о воеводе Сецехе, узурпировавшем верховную власть в стране в годы правления князя Владислава Германа. Здесь мы читаем, что Сецех прибегал к чрезмерно жестоким наказаниям и «незнатных предпочитал знатным» (Галл, II, 4). В другом месте указывается, что он назначал комитов и других чиновников «или из своего рода или из низшего» (Галл, II, 16). Из этого можно сделать заключение, что считалось желательным, чтобы правитель не содействовал вхождению в состав знатной верхушки представителей низших слоев и не отдавал предпочтения членам одного рода^[588].
Вместе с тем представляется неслучайным, что хронист ничего не говорит об обязанности правителя советоваться с комитами и благотворных последствиях их советов. В отличие от автора «Повести временных лет» и Козьмы, Галл при описании событий конца XI – начала XII в. неоднократно дает неблагоприятные оценки советам и поведению комитов. Так, здесь читаем, что когда Болеслав попал в засаду, устроенную поморянами, и отряд его понес большие потери, то сановники (proceres) «упрекали Болеслава в излишней смелости». Князь, однако, не только не обратил внимания на их слова, но напомнил, что они на основании присяги на верность должны помочь ему в отмщении врагам (Галл, II, 33). Хронист явно одобряет поведение своего героя. В другом месте читаем, что перед нападением на поморский «град» Колобжег один из комитов «с усмешкой» советовал Болеславу III «сохранять молчание», но князь его не послушал, обратившись с речью к войску (Галл, II, 29). Наконец, в одном из заключительных разделов «Хроники», в рассказе о походе на Чехию, Галл с явным неодобрением говорит о предложениях «старейших» прекратить поход и вернуться (Галл, III, 22).
На этом фоне особенно выразительный характер приобретают многочисленные позитивные высказывания хрониста о «юношах», окружающих Болеслава III. Эти «юноши» находятся рядом с Болеславом уже в самом начале его карьеры, когда их посвящают в рыцари вместе с молодым князем (Галл, II, 18). Во главе небольшого отряда такой молодежи он отважно вступает в сражение с большим войском поморян (Галл, II, 33). В III книге «Хроники» помещен целый ряд речей, с которыми Болеслав III обращается к юношам перед битвой (Галл, III, 1, 23). Вторая речь, произнесенная перед битвой с чехами, начиналась словами: «О, юноши, прославленные своим добрым нравом и своей природой, вместе со мной прошедшие испытания войны, со мной привыкшие к труду». В ходе сражения такие обращения повторяются неоднократно. Этих юношей, вероятно, следует отождествить с «избранными воинами», вместе с которыми Болеслав совершает ряд походов (Галл, II, 22, 28 и др.). В рассказе о войне с Чехией осторожности «старейших» противостоит предложение князя и «младших» идти походом на Прагу (Галл, III, 22).
Означает ли это, что Болеслав III, подобно воеводе Сецеху, возвышал «незнатных» людей, отдавая им предпочтение перед «знатными»? Уже осуждение в «Хронике» подобных действий воеводы заставляет искать поведению Болеслава III и его одобрению на страницах «Хроники» иное объяснение. Вероятно, мы имеем здесь дело с отражением в общественном сознании «конфликта поколений» в рядах правящей знати^[589]. Описание подобного конфликта, развившегося в Чехии в 1091 г., сохранилось в «Хронике» Козьмы Пражского. В этом конфликте на стороне короля Братислава выступали «все те вельможи, которые были стары годами и имели большое значение в совете», а его сына Бржетислава поддерживала «молодежь одного с ним возраста… люди более смелые и храбрые на войне» (Козьма, II, 47). В зависимости от личных контактов авторов исторических трудов, в их сочинениях преобладала точка зрения то одной, то другой стороны противостояния. Если летописец, находившийся, по его собственному признанию, под влиянием престарелого боярина Яна Вышатича, отражал взгляды старшего поколения, то советники Болеслава III – заказчики «Хроники» Галла отражали взгляды продвигавшегося к власти поколения младшего.
Выше уже упоминалась «присяга в верности», которую приносили князю – главе государства его советники. Подобную присягу должны были приносить все «воины» – члены дружины. Именно эта присяга, скреплявшая отношения между правителем и его «верными» – дружинниками, объединяла общественные верхи в единое целое. Если «советники» в силу присяги должны были помогать правителю прежде всего своим советом, то все «воины», включая и «советников», должны были помогать князю на ратном поле во время войны. Именно за военную службу в первую очередь правитель награждал своих воинов. Галл рассказывает о комите Желиславе, который в битве с чехами «потерял руку, коей держал щит для защиты тела, но мужественно отомстил за это, убив виновника. Князь же Болеслав, оказывая ему честь, дал ему золотую руку вместо телесной» (Галл, II, 25). Каково бы ни было символическое значение такого поступка^[590], ясно, что в «Хронике» рассказ о нем приведен как свидетельство заботы монарха о верном сподвижнике, пострадавшем, когда он проявил свою верность на ратном поле. В ответ на внимание и заботу со стороны правителя «воин»-дружинник должен был верно служить князю на войне, в случае необходимости жертвуя жизнью. Так, когда в битве с поморянами под Болеславом III был убит конь, один из воинов отдал ему своего коня со словами «лучше мне умереть» (Галл, II, 33). «Воин» этот, вероятно, погиб. В «Хронике» сохранился и рассказ о «воине», который происходил «не из знатного рода» и спас жизнь князю Казимиру, попавшему в опасное положение, преследуя бегущих противников. Князь возвысил этого воина, сделав его наместником «града» (Галл, I, 20). Нетрудно указать параллели таким рассказам в других славянских памятниках раннего средневековья – здесь можно отметить древнерусские рассказы о Варяжко, преданном дружиннике князя Ярополка, или чешское предание о Подивене, верном слуге князя Вацлава. Значение этих рассказов в раннесредневековом обществе понятно – их распространение способствовало укреплению связи между монархом и его «верными», главной связи, скреплявшей в то время правящие слои общества.
Выясняя взгляды общества на положение правителя по отношению к подданным, следует остановиться на том, как обосновывалось право на власть и членов княжеского рода в целом, и того, кто сидел на троне.
Как и авторы других исторических трудов раннего средневековья, Галл утверждал в своей «Хронике» представление о том, что только члены княжеского рода – потомки Пяста – имеют право на власть.
На страницах «Хроники» Пясты неоднократно называются «природными господами» (domini naturales) поляков. Так, описывая бедствия, постигшие Польшу после изгнания из страны князя Казимира, Галл пишет, что тем, «кто не сохранил верности своим природным господам, пусть это послужит к исправлению» (Галл, I, 19). При описании событий конца XI в., рассказывая о выступлении сыновей князя Владислава– Германа, Болеслава и Збигнева против воеводы Сецеха, фактически узурпировавшего власть в стране, хронист вкладывает в их уста обвинения в адрес тех, «кто пытается совершенно уничтожить наследие нашего рода и наследство природных господ превратным образом нарушить» (Галл, II, 16). В ответ на это обращение братьев жители заявляют, что готовы «сохранить верность нашему природному господину, отцу вашему» и его потомкам. В другом месте, говоря о захвате власти в Мазовии Маславом после изгнания из Польши князя Казимира, хронист отметил, что Маслав захватил что «ему не полагалось ни по праву, ни от природы» (Галл, I, 20).
На страницах «Хроники» Польша выступает как «наследственное владение» (patrimonium) Пястов (Галл, II, 8), «наследие отцов» (paterna hereditas) (Галл, I, 19; II, 16, 21, 24, 35). Как «наследие отца», Польша может быть поделена между его сыновьями, что и происходит после смерти Владислава Германа^[591] (Галл, II, 8, 21). Вместе с тем хронист настойчиво доказывает, что польские правители Пясты были избраны Богом, еще когда Земовит был призван к власти над Польшей, и в дальнейшем Бог осуществлял над ними свою опеку. В победах польских правителей над врагами хронист усматривал «знамения» – видимые проявления этой божественной опеки^[592]. Для большей убедительности хронист вкладывает такие утверждения в уста немецких рыцарей – противников князя Болеслава III: «Если бы Бог не помогал этому человеку, никогда он не даровал бы ему такой победы над язычниками и он не противостоял бы нам так мужественно» (Галл, III, 12). Более того, Бог карал противников Болеслава за нарушение обязательств по отношению к польскому князю. Так был наказан чешский князь Святополк: «Бог в назидание другим решил воздать ему должное за преступления: находясь в своем войске, он был внезапно убит каким-то неизвестным человеком» (Галл, III, 16).
Подлинным избранником Бога выступает в труде Галла идеальный монарх – Болеслав Храбрый. «Он, – пишет хронист, – так возрос по милости Бога в доблести и мощи, что, как я вправе сказать, своей храбростью озолотил всю Польшу» (Галл, I, 6). Еще более определенно та же мысль выражена в другом месте: «Бог являл ему одну милость за другой и не без причины ставил выше всех королей и князей» (Галл, I, 16).
Я. Адамус, уделивший особое внимание этим высказываниям хрониста, видел их цель в том, чтобы создать у читателя (или слушателя) впечатление, что под божественным покровительством находится весь род Пястов. Конечной целью хрониста, по заключению исследователя, было убедить в этом общество^[593].
Этот вывод Я. Адамуса встретил возражения одного из первых его рецензентов и также крупного знатока «Хроники» Галла Т. Грудзиньского^[594]. Вызвал он сомнения и у Г. Ловмяньсого, пришедшего к заключению, что, согласно точному смыслу высказываний Галла, Бог постоянно оказывал свое покровительство лишь Болеславу Храброму и его правнуку Болеславу III^[595]. Вместе с тем такие исследователи, как Б. Кюрбис, а затем Р. Михаловский, поддержали мнение Я. Адамуса. Р. Михаловский даже обнаружил в тексте «Хроники» представление о «сакральном характере» рода Пястов^[596]. Наличие таких разногласий заставляет подробнее остановиться на том, как рассматривается тема божественного покровительства польским правителям в «Хронике» Галла.
Г. Ловмяньский, как представляется, справедливо обратил внимание на то, что, по господствовавшему в то время представлению, божественное начало (sacrum) в христианском мире не проявлялось автоматически, одним из необходимых условий его вмешательства была активная деятельность самого человека^[597]. Ряд высказываний Галла в различных разделах его повествования о Болеславе Храбром показывает, что хронист полностью разделял эту точку зрения. Так, здесь читаем, что «Господь наградил короля Болеслава такой великой доблестью, мощью и победой, какую увидел в нем доброту и справедливость по отношению к себе самому и людям» (Галл, I, 9). И это высказывание не единично. В другом разделе своего рассказа Галл вернулся к той же мысли под иным углом зрения: «И так как он проявлял справедливость и всех одинаково чтил, возвышал мать-церковь и священнослужителей… Бог возвысил его чело во славе и всегда и во всем ему сопутствовала удача» (Галл, I, 11). Наконец, к этой теме хронист вернулся еще раз в предсмертной похвале Болеславу: «И не напрасно Бог являл ему одну милость за другой… потому что он во всем и превыше всего ставил Бога и потому, что к своим людям он питал такую же любовь, как отец к сыновьям» (Галл, I, 16).
Совокупность этих высказываний ясно показывает, что, по убеждению и хрониста, и, очевидно, заказчиков труда, Болеслав Храбрый снискал покровительство и милость Бога благодаря заслужившим его похвалу деяниям. Уже поэтому милость Бога не могла автоматически распространяться на потомков этого правителя (или членов его рода). Таким образом, никто из членов рода Пястов не был автоматически избранником Божьим, и сама принадлежность к роду Пястов не обязывала автоматически повиноваться такому правителю.
Оценивая отразившиеся в «Хронике» Галла представления о Пястах как «природных господах» поляков, об исключительном праве членов этого рода на княжескую власть, о Польше как «вотчине» (patrimonium) Пястов, Адамус полагал, что эти представления Галл «привез с Запада», где они сложились на германской почве в связи с верой германцев в особые магические свойства, присущие членам княжеского рода. В сознании польского общества такие представления отсутствовали – «Хроника» Галла должна была способствовать их проникновению в общественное сознание и тем самым укреплению положения правящей династии^[598].
Однако уже исходный пункт замечаний Я. Адамуса, как справедливо отметил Г. Ловмяньский^[599], вызывает сомнения, поскольку аналогичные представления об исключительном праве членов княжеского рода на власть, о стране как «вотчине» членов княжеского рода присутствуют не только в «Хронике» Галла, но и в других славянских источниках раннего средневековья – древнерусских летописях, «Хронике» Козьмы Пражского. В чешском труде эти представления получили даже более яркое отражение, чем в «Хронике» Галла. Они были явно общими для славянского и германского обществ и сформировались в дохристианский период их истории. Следы их дохристианского происхождения отчетливо видны в чешских легендах о происхождении княжеской династии Пржемысловцев. Следует отметить, что свои положения Я. Адамус выдвигал, полемизируя с традиционным для польской исторической науки его времени представлением об «абсолютном», неограниченном характере власти польских правителей – Пястов. Однако признание исключительного права на власть за членами княжеского рода вовсе не означало абсолютного, неограниченного характера этой власти. Скандинавские конунги Инглинги считались потомками бога плодородия Фрейра, но, когда они оказывались не в состоянии обеспечить стране мир и урожай, их убивали.
Идеалом для заказчиков «Хроники» Галла, как и для представителей социальной элиты других славянских стран, было гармоническое сосуществование этой социальной элиты и стоявшего во главе нее правителя. Объективный характер взаимоотношений тех и других предполагал тесное переплетение их интересов, исключавшее существование принципиальных противоречий между сторонами, что характерно для уже сформировавшегося феодального общества. Однако это объективное совпадение интересов не исключало, тем не менее, возникновения таких ситуаций, когда правящей знати (или ее части) приходилось принимать самостоятельные решения, определявшие ее отношение к членам правящего княжеского рода. Известный материал о событиях польской истории X–XI вв. говорит о двух конкретных ситуациях, когда такие решения принимались. Это, во-первых, необходимость выбора преемника покойному правителю из числа его родственников (примерами могут служить изгнание Болеславом I своих младших братьев, которым отец завещал польский трон; борьба Метко II за польский трон со своими братьями, а во-вторых, это изгнание из страны правителя, чья деятельность расходилась с интересами правящей знати (изгнание Казимира I, а затем Болеслава II). Для изучения общественного сознания представлялось бы важным выяснить, какими нормами, какими представлениями определялось поведение знати и дружины в таких конфликтных ситуациях, чем они мотивировали принимаемые решения.
Я. Адамус, анализируя «Хронику» Галла, пришел к выводу, что это произведение не содержит прямого и ясного ответа на подобные вопросы. По мнению исследователя, выполняя волю своих высокопоставленных заказчиков, хронист старался внушить им новые представления о характере власти Пястов. Вместе с тем он полагал, что, зная направленность работы хрониста и цели, которых он стремился достичь, можно и на основании его текста реконструировать типичные для сознания польской социальной верхушки представления. Для Галла, как правильно отметил Я. Адамус, характерно стремление по возможности обойти молчанием все факты, свидетельствующие о выборе правителя знатью и дружиной^[600]. Действительно, когда, по сообщению Галла, Бог «изгнал» Попеля из страны, власть перешла к Земовиту (Галл, I, 2). Очевидно, именно при участии знати произошло и изгнание Попеля, и возведение на трон Земовита, но хронист об этом ничего не говорит – как умалчивает об этом и везде в дальнейшем при упоминании подобных фактов. Этим, по наблюдению Я. Адамуса, труд Галла отличается от «Хроники» Козьмы Пражского, где, начиная с середины XI в., систематически сообщается о выборе правителей Чехии «всеми чехами»^[601] (под этим выражением следует понимать всю княжескую дружину).
Однако, стремясь внушать читателям представление о княжеской власти как власти, переходящей по наследству, хронист одновременно, обосновывая перед лицом правящих верхов право Болеслава III на власть, вынужден был апеллировать к традиционным, характерным для их сознания представлениям. Именно благодаря этому, как констатировал Я. Адамус^[602], на страницах «Хроники» появился сюжет, условно названный исследователями «завещанием Владислава Германа» (Галл, II, 8). Рассказ начинается вопросом, обращенным к старому князю, кто из двух его сыновей сможет лучше отправлять и принимать посольства, созывать войско и командовать им и вообще управлять государством. Вопрос этот адресуют князю principes – высший слой дружины, из которого выходили военачальники и наместники отдельных областей. Князь отказывается ответить на этот вопрос, но выражает «пожелание» (desiderium), чтобы после его смерти они повиновались тому, «кто окажется самым благородным и честным при защите страны и отражении врага», а того, кто призовет чужеземцев, чтобы разрушить государство, следует отстранить от власти и лишить права на наследство. Исследователи давно отметили, что все последующее повествование Галла преследует цель доказать читателю, что «благородным и честным» защитником страны является именно Болеслав III, а изменником, недостойным власти, его старший брат и соперник Збигнев. Хотя эпизод построен так, что в дальнейшем речь должна идти как будто лишь о выполнении пожеланий князя, очевидно, как отметил Я. Адамус, в нем содержится ясное признание за знатью права принимать решение, кто из членов княжеского рода имеет право на власть, а кто нет. Критерий – его способность успешно выполнять главные обязанности правителя: вести переговоры, командовать войском и управлять подчиненными. Но суждение о том, обладает ли член княжеского рода такими способностями, принадлежало знати, то есть за ней признавалось право выбора, как это имело место и в Чехии.
Нетрудно видеть, что право выбора члена княжеского рода, способного выполнять обязанности правителя, логически предполагало и возможность отстранения от власти правителя, который не выполняет свои обязанности. При этом, однако, следует учитывать, что причины такого положения вещей могли быть разными и, соответственно, разными могли быть и нормы поведения знати и дружины по отношению к правителю. Одной из таких причин мог быть возраст и плохое здоровье правителя, который физически оказывался не в состоянии предводительствовать войском в походах и объезжать страну для производства суда и решения разных дел. Как такой правитель, старый и больной, выступает в «Хронике» Галла отец Болеслава III Владислав Герман. Хотя хронист должен был быть осторожен в суждениях об отце восхваляемого им правителя (Галл, II, 20), в уста одного из действующих лиц Галл вложил довольно ясное указание, что именно из-за «старости» и «немощи» правителя «Польшу топтали ее враги», пока власть не оказалась в руках Болеслава III. Стоит отметить, однако, что, хотя хронист подробно рассказывает о столкновениях Владислава Германа со своими сыновьями и о том, что тот еще при жизни передал им в управление большую часть областей, входивших в состав Польского государства, сам раздел страны не обосновывается старостью и немощью князя. Очевидно, в государстве, где уже давно существовала княжеская власть, правитель перестал восприниматься исключительно как военный вождь – глава дружины, физическая слабость которого могла быть достаточной причиной для его отстранения от власти. Иное дело, когда правитель начинал проводить политику, не отвечавшую интересам знати. Чем в этом случае мотивировались выступления против такой политики и в какую форму они облекались, позволяет выяснить описание восстаний, имевших место в Польше в 90-е гг. XI в. Так как в некоторых из этих восстаний участвовал и будущий Болеслав III, то очевидно в повествовании Галла должна была получить отражение аргументация этих действий.
В «Хронике» говорится, что интересы знати нарушались тем, что люди подвергались жестоким и незаслуженным наказаниям и что «незнатным» отдавалось предпочтение перед «знатными». Это привело к бегству недовольных в соседние земли. Однако их вооруженное выступление, после которого Силезия перестала повиноваться Владиславу Герману, состоялось лишь тогда, когда во главе их встал находившийся за пределами страны старший сын князя Збигнев. Именно он стал князем во Вроцлаве. Поддержавшие Збигнева жители этого града заявили, что они «верно повинуются всегда и во всем своему князю и господину» и выступают не против князя, а лишь против главы его двора, воеводы Сецеха, и его «дурных дел» (Галл, II, 4). И в дальнейшем, когда идет речь уже о выступлениях обоих сыновей Владислава Германа, Збигнева и Болеслава, подчеркивается, что они выступают не против отца, а против Сецеха, который, покушаясь на их жизнь, пытался лишить княжеский род его «законного наследства» – Польши. В речи Збигнева, обращенной к жителям Вроцлава, говорится о старости и бессилии отца, который не может позаботиться о них и стране, поэтому они вынуждены сами себя защищать. В ответной речи жителей Вроцлава, принявших решение оказать поддержку братьям, говорится, тем не менее, что они намерены сохранить верность своему князю и что сыновья должны искоренить несправедливость, «сохраняя почтение» к отцу. Все это показывает, что выступление против правителя вовсе не было простым и обыденным делом и каждый раз выступавшие нуждались в особых обоснованиях для оправдания своих действий.
Все это заставляет усомниться в тезисе Я. Адамуса о существовании уже в то время «права на сопротивление», которое предусматривало право подданных силой препятствовать действиям правителя, нарушающего традиционные нормы отношений со знатью^[603]. «Право на сопротивление» сложилось на последующем этапе отношений, когда с развитием крупного феодального землевладения возникли принципиальные противоречия между интересами феодальной знати и государственной власти, пекущейся о сохранении традиционного порядка. В эпоху раннего средневековья таких принципиальных противоречий не было, поэтому не было и условий для выработки подобного представления. Впрочем, и сам Я. Адамус сопроводил свой вывод существенной оговоркой, что какие-либо точные представления и четко сформулированные нормы на этот счет тогда отсутствовали.
Выступления против Владислава Германа маскировались утверждением, что речь идет о борьбе не с самим правителем, а с его дурным советником. Однако «Хроника» Галла содержит сведения и о прямых выступлениях подданных против правителя, которые завершились его изгнанием из страны. Первый такой случай – это изгнание подданными своего князя Казимира, сына Мешко II. Людей, совершивших это, Галл резко осуждает. Это – «traditores», «malitiosi», а их поступок– причина огромных бедствий для Польши. Эти бедствия – наказание тем, кто «не сохранил верности своим природным господам» (domini naturales). С изгнанием Казимира был отстранен от власти княжеский род, издревле правивший Польшей, и следствием этого стали внутренние смуты, сделавшие страну не способной противостоять вторжениям врагов. «Польша была доведена до столь сильного разорения как своими, так и чужестранцами, что почти совсем лишилась богатств и людей» (Галл, I, 19). По общей оценке исследователей, этот рассказ показывает, какие представления о роли и значении княжеской власти хотели внушить читателям Галл и его заказчики, и его нельзя использовать для реконструкции норм общественного сознания, определявших характер отношений между правителем и подданными в случае возникновения конфликтных ситуаций.
Другой случай – изгнание из Польши короля Болеслава II. В 27-й главе I книги «Хроники» Галл рассказал об этом событии столь кратко и неясно (Галл, I, 27), что долгое время исследователи спорили о том, что собственно сказал хронист. Для краткости и неопределенности было достаточно причин. Происшедший переворот привел к власти отца главного заказчика хроники – Болеслава III, и княжеская семья, конечно, не была заинтересована рассказывать о его участии в изгнании брата. В сдержанности при изложении этого сюжета был заинтересован, согласно серьезно обоснованной гипотезе Т. Грудзиньского, и канцлер Михаил, так как возвышенный Болеславом II род Авданцев, по-видимому, участвовал в событиях на стороне этого правителя и удалился вместе с ним в Венгрию^[604].
Однако при всей краткости и неясности текста представляется бесспорным, что текст не содержит какого-либо прямого осуждения лиц, изгнавших своего правителя. Вместе с тем осуждается поступок Болеслава II, который нарушил традиционные нормы отношений, когда приказал подвергнуть четвертованию выступавшего против него епископа. Это, замечает хронист, «ему очень навредило». Таким образом, в «Хронике», хотя и не прямо, признается, что подданные были вправе изгнать правителя, совершившего подобный поступок. В этой связи заслуживают внимания и те особенности рассказа Галла о покаянии Болеслава III после того, как он, нарушив присягу, ослепил брата Збигнева, на которых справедливо акцентировал внимание Адамус^[605]. Рассказ Галла явно адресован тем представителям правящей знати, которые выражали свое возмущение поступком правителя. Хронист прежде всего доказывает, что решение об ослеплении брата было принято не заранее, с обдуманными намерениями, а в порыве гнева, под влиянием советников, между тем «грех, совершенный под влиянием гнева, случайно, является меньшим, чем грех, совершенный в результате зрелого размышления». Во-вторых, он убеждает читателя, что такой грех может быть смыт покаянием при содействии церкви. Хронист, подробно описывая те аскетические практики, которым подвергал себя Болеслав III, доказывал тем самым, «что он раскаялся в содеянном и униженно смирился» (Галл, III, 25). Само появление в тексте «Хроники» такого рассказа показывает, сколь серьезное значение имело для правителя мнение правящей знати. Нужно согласиться с Я. Адамусом, что смысловым центром всего рассуждения являются слова: «Не следует, чтобы из-за непоправимо совершенного зла произошло еще худшее, но тому, кто может быть исцелен, следует помочь соответствующим лекарством». В этих словах нетрудно обнаружить полемику с противоположным утверждением – правитель, совершивший столь дурной поступок, должен быть отстранен от власти. Публичное покаяние Болеслава III говорит о том, что подобная опасность была вполне реальной, хотя он был в то время единственным взрослым представителем княжеского рода.
Заслуживает внимания и заключительная часть повествования о покаянии Болеслава III, рассказ о его паломничестве в Гнезно к могиле св. Войтеха. Останки мученика были помещены в сделанную по приказу князя золотую раку, украшенную жемчугом и дорогими камнями. На праздник Пасхи он одарил не только епископов и капелланов, но также вельмож и простых воинов, так что «каждый из высших и почти каждый из низших получил от него богатую одежду». Далее читаем, что все служители церкви и жители Гнезно получили от него одежды, коней, «каждый по достоинству и чину» (Галл, III, 25). Эти конкретные сообщения лучше, чем что-либо другое, показывают, как правитель был заинтересован в расположении своих «воинов».
Все эти обстоятельства говорят в пользу мнения Я. Адамуса о существовании определенной дистанции между теми представлениями о княжеском роде и князе как носителе верховной власти, которые стремились пропагандировать Галл и советники Болеслава III, и теми представлениями о правителе, которые существовали в сознании правящих верхов, а возможно, и в сознании «воинов» – княжеских дружинников.
Очевидно, в среде знати существовало и представление о ее праве выбирать себе правителя из членов княжеского рода и о праве выступления против неугодного правителя, вплоть до его изгнания в крайних ситуациях. Существование таких представлений коренилось в объективной действительности, так как княжеская дружина являлась единственной опорой власти правителя, других средств воздействия на общество в его распоряжении не было. Когда дружина отказывала ему в повиновении, правитель становился бессильным.
Что же должно было быть критерием при принятии решений, чем (в идеале) мотивировался выбор правящей знати? При рассмотрении этого вопроса следует снова вернуться к текстам «Хроники» Галла о «завещании Владислава Германа» и последовавших за этим событиях.
Здесь мы читаем, что после смерти князя следовало бы, чтобы все знатные люди «единодушно повиновались тому, кто мудрее и лучше будет защищать страну и изгонять врагов». Далее князь рекомендовал, чтобы, если после его смерти между его наследниками-сыновьями начнутся раздоры, того, «кто примкнет к иноземцам и приведет их, чтобы разрушить королевство», следует изгнать и лишить права на отцовское наследие; пусть владеет троном «по вечному праву» тот, «кто лучше позаботится о чести и пользе страны» (Галл, II, 8). О том, что имелось в виду под понятием «честь страны», речь пойдет дальше, когда будет рассматриваться вопрос, как польская знать представляла себе место Польши в окружающем мире, но и без уточнения этого понятия общий смысл текста представляется совершенно ясным.
Как уже отмечалось, следующее за этим рассказом повествование построено таким образом, чтобы убедить читателя, что из двух сыновей Владислава Германа достойным является именно Болеслав III. К каким же аргументам прибегает хронист для обоснования этого положения? В повествование вводится образ Польши, которая в годы правления Владислава Германа, в отличие от славных времен Болеслава Храброго, уже не господствовала над соседними народами, а наоборот, подвергалась нападениям врагов. Победы Болеслава III над язычниками – поморянами и половцами приводят к перемене положения (Галл, II, 17–19), и при посвящении Болеслава в рыцари говорится устами одного из дружинников: «До сих пор Польшу топтали ее враги, но благодаря этому юноше она будет восстановлена в прежнем положении» (Галл, II, 20). Збигнев же, напротив, в действиях против поморян не добился никакого успеха, и о нем говорили: «Нужно, чтобы Збигнев управлял церковью, как клирик» (Галл, II, 17).
Когда после смерти отца братья поделили государство, Болеслав продолжал совершать военные походы против врагов, а Збигнев «заключил дружественный союз с поморянами и чехами» и «давал им деньги на содержание войска». Болеслав увещевал его, чтобы тот «ни тайно, ни явно не общался дружественно с врагами отцовского наследства», но уговоры оказались тщетны (Галл, II, 24).
Уже эти сообщения должны были показать читателю, кто из сыновей Владислава Германа защищает родную землю от нападения врагов. Далее в повествовании Галла говорится, что «все благоразумные люди Польши, негодуя, перешли от дружбы со Збигневом к ненависти по отношению к нему», так как Збигнев «наносил оскорбление всей родине, давая возможность врагам топтать отцовское наследство» (Галл, II, 35).
Третья, заключительная книга «Хроники» открывается рассказом о том, как изгнанный из Польши Збигнев побуждает императора Генриха V напасть на Польшу, чтобы возвести его на трон, а Болеслав III организует оборону страны от вражеского войска. В уста польского правителя хронист вкладывает слова, обращенные к «воинам», что они должны быть «готовы… на жизнь и на смерть за свободу Польши» (Галл, III, 5).
Разумеется, хронист давал интерпретацию событий, выгодную для его главного заказчика – князя Болеслава III, но при этом он должен был использовать аргументы убедительные для той социальной элиты, которой они адресовались, обращаться к привычным для нее общим понятиям и ценностям.
Приведенные высказывания Галла позволяют сделать вывод, что в иерархии ценностей польского общества первое место занимает «страна», «родина», «отечество»^[606]. Правда, на страницах «Хроники» она выступает как «отцовское наследство» (patrimonium) членов княжеского рода Пястов. Но член этого рода, который занимает трон и правит страной, не может распоряжаться ею по своему усмотрению. На нем лежит обязанность защищать страну от нападений врагов, не допускать, чтобы чужеземцы наносили ей вред. Он должен заботиться о ее «чести и пользе». Именно исходя из такого представления об обязанностях правителя комиты и «воины» делали выбор между претендовавшими на трон членами княжеского рода, изгоняя того из них, кто этих обязанностей не выполнял.
Рассмотрев вопрос о том, как выглядели в общественном сознании нормы отношений правителя и знати – княжеской дружины, следует особо остановиться на том, каково было место в нем такой важной группы общества раннего средневековья, как духовенство.
Реальное положение духовенства в этом обществе было противоречивым. Формально на лестнице социальной иерархии духовенству принадлежало первенствующее место. Лишь духовенство могло передать верующим ценности единственного истинного учения – христианства, установить для них мистическую связь с миром небесным и приготовить их души к спасению. Эта деятельность церкви распространялась на все общество, в том числе и на носителей высшей светской власти. Вместе с тем в обществе раннего средневековья церковь находилась в глубокой и всесторонней зависимости от светской власти. Назначения епископов и настоятелей монастырей осуществлялись по воле князя, главным источником существования церковных учреждений была десятина от княжеских доходов. Церковь также нуждалась в поддержке светской власти в своей борьбе с язычеством.
Как особенности положения церкви осмыслялись в обществе, можно выяснить, анализируя тексты Галла. И Галл, и его cooperator канцлер Михаил были духовными лицами, полностью разделявшими представления о первенствующей общественной роли духовенства. Хотя хроника писалась по заказу княжеского двора, автор нашел нужным в «письме», помещенном на первых страницах своего труда, обратиться к польским епископам и благодарить их за поддержку. Здесь он писал о епископах как о тех, «кому божественная милость позволила благодаря дарам благодати властвовать над самими властителями».
Идеальная с точки зрения Галла и его заказчиков модель отношений светской и духовной власти, как и в других случаях, образует часть повествования о правлении Болеслава Храброго. Важные качества этого правителя в изображении Галла – его благочестие, почтение к клирикам и забота о церкви. В «Хронике» говорится, что он «Бога почитал с великим благочестием», а «к епископам и капелланам своим относился с таким почтением, что не осмеливался сидеть, если они стояли, и называл их не иначе, как господами». Здесь же упоминаются «королевские подарки», которые Болеслав делал церкви (Галл, I, 9). В другом разделе «Хроники» отмечается «усердие» Болеслава «в заботах о богослужении, в построении церквей, учреждении епископств и в пожаловании бенефициев». В этой же связи хронист упоминает, что на завоеванных землях язычников Болеслав «строил церкви на свои средства и назначал (ordinabat) в земли неверных епископов и клириков со всеми почестями, снабжая их всем необходимым». Здесь же читаем, что, «как патрон и защитник», он не допускал возбуждать судебные дела против духовных лиц и захватывать церковное имущество (Галл, I, 11).
Несмотря на все высказывания о «почтении» Болеслава к духовным лицам, из этих текстов вырисовывается фигура монарха как «патрона и защитника», который наделяет церковь имуществом и при участии которого решаются многие важные вопросы церковной жизни, включая назначения епископов ^[607]. Не менее важно, что в этой части повествования Галла церковь не выступает как особая политическая сила, сотрудничающая с монархом и способная оказать ему поддержку, она всего лишь объект милостей Болеслава, в ответ на которые духовные лица «ревностно поручали его своими молитвами Господу Богу» (Галл, I, 16).
Между этой идеальной с точки зрения княжеского двора моделью отношений и реальной действительностью конца XI – начала XII в. была существенная дистанция, так как с возникновением в 90-е гг. XI в. серьезных конфликтов в рядах правящей знати и борьбой за польский трон польские епископы стали регулярно принимать участие в решении политических вопросов. Если первоначально вмешательство могло мотивироваться соображениями христианского милосердия, когда епископы ходатайствовали об освобождении Збигнева, поднявшего ранее восстание против отца (Галл, II, 5), то в дальнейшем глава польской церкви архиепископ Мартин выступал как посредник в переговорах между отцом и сыновьями (Галл, II, 16) или как тот, кто после смерти отца добивался от сыновей выполнения его предсмертных распоряжений (Галл, II, 21). Если эти акты политической деятельности архиепископа оцениваются в «Хронике» позитивно, то в иных случаях мы имеем дело с явно выраженной отрицательной реакцией на политические действия церкви, расходившиеся с интересами светской власти. В этой связи исследователи неоднократно обращали внимание на рассказ Галла об изгнании Болеслава II. Изгнанию предшествовала казнь по приказу короля краковского епископа Станислава II (в «Хронике» не назван по имени). Галл, порицая правителя за физическое насилие по отношению к «помазаннику» епископу, вместе с тем говорит, что он не может одобрить действий епископа «изменника» (Галл, I, 28). Еще больший интерес с этой точки зрения представляет рассказ о событии для хрониста почти современном, произошедшем около 1106–1107 гг. во время борьбы за власть между Збигневом и Болеславом III: вступив во владения Збигнева, Болеслав III арестовал архиепископа Мартина в его резиденции Спицимеже и «освободил его, когда стало известно о капитуляции его столицы» (Галл, II, 38). Таким образом, князь арестовал главу польской церкви – архиепископа гнезненского, сохранившего верность политическому противнику князя, и держал его в тюрьме до тех пор, пока (очевидно, по приказанию иерарха) столица его диоцеза – Гнезно не капитулировала. Действия князя не вызвали никаких критических замечаний со стороны хрониста, отражавшего в этом, как и во многих других случаях, взгляды княжеского двора.
По-видимому, такая позиция хрониста – бенедиктинского монаха– привела к осложнению его отношений с епископатом и разделявшей взгляды иерархов частью духовенства. Характерно, что в «письме», предварявшем текст III, заключительной книги хроники, Галл обратился за поддержкой не к епископам, а к княжеским капелланам– духовным лицам сходного с его собственным социального статуса. Еще более важно, что в «письме» он отстаивал свое право писать о войнах королей и князей, доказывая, что на светских людей эти рассказы оказывают такое же воспитательное воздействие, как в иной сфере – «Жития святых и описания их мученичества». Это рассуждение оканчивалось словами: «Следует, чтобы слуги Божии в том, что касается Бога, выказывали Богу духовное повиновение, а в том, что касается кесаря, оказывали почет и исполняли службу правителям мира». Эти слова не только показывают, с кем Галл вел полемику на страницах своего «письма», они также отражают взгляд хрониста (и, очевидно, его заказчиков) на взаимоотношения правителя и духовенства: при решении мирских дел духовенство должно повиноваться правителю и помогать ему в его деятельности. В этих словах, возможно, следует видеть замаскированный выпад против епископов, которые вместе со знатью выступили с публичным осуждением действий князя Болеслава, который, вернув из изгнания своего брата Збигнева, приказал его ослепить.
Все сказанное позволяет сделать вывод, что идеальная модель отношений светской власти и духовенства, созданная на страницах «Хроники» Галла при описании правления Болеслава Храброго, в начале XII в. уже не соответствовала действительности. Из «Хроники» Галла мы не можем узнать, какие представления о желательном характере отношений между правителем и церковью начинали циркулировать в кругу духовных лиц, подвергавших писания хрониста критике, но очевидно, что церковь уже проявляла стремление стать самостоятельной политической силой, и это было одним из симптомов начинавшегося разложения раннефеодальной модели организации государства и общества.
Тема отношений управляющих и управляемых находилась на периферии интереса хронистов раннего средневековья. Лишь в немногих ситуациях она могла появиться на страницах хроник того времени– например, когда рассматривался вопрос о возникновении государства, то есть власти, которой население теперь должно будет подчиняться; появлялась она и как одна из черт, характеризующих образ идеального правителя, где отмечалось его справедливое отношение к нижестоящим. Наконец, внимание хронистов к этой теме привлекали бедствия, которые объяснялись Божьим гневом за совершенные вышестоящими несправедливости, а также имевшие место уже в эту эпоху крестьянские восстания.
Обращение к «Хронике» Галла Анонима показывает, что не все из отмеченных ситуаций присутствовали в изложении хрониста и не все из тех, которые в нем зафиксированы, вызвали размышления, касавшиеся отношений управляющих и управляемых. В отличие, например, от «Хроники» Козьмы Пражского, Галл, история которого – это история династии, ничего не говорит о возникновении власти и в связи с этим о самом появлении управляющих и управляемых.
В 30-е гг. XI в. Польшу постигли страшные бедствия – внутренние смуты, временный паралич власти, массовое восстание народа, направленное не только против светских вельмож, но и против духовенства. Современник Галла, создатель Предисловия к Начальному своду, рассматривал бедствия, постигшие Русскую землю в 90-е гг. XI в., как Божий гнев за несправедливые действия «княжих мужей», дурные поступки которых он обличал^[608]. Для Галла постигшие Польшу беды – это наказание от Бога «тем, кто не сохранил верности природным господам» (domini naturales), он приводит и другое мнение – это следствие отлучения, наложенного на страну архиепископом Гауденцием (Галл, I, 19). О каких-либо несправедливостях вышестоящих по отношению к нижестоящим здесь нет и речи– очевидно, советники Болеслава III, воззрения которых передавал Галл, не были заинтересованы в таком объяснении этих событий.
Таким образом, отношения между выше-и нижестоящими затрагиваются в «Хронике» лишь в связи с описанием Болеслава Храброго как идеального правителя, в рассказах об отправлении им правосудия. Здесь говорится, что он рассматривал жалобу «бедного крестьянина» на комита так же тщательно, как жалобу какого-либо знатного лица (magni principis). Говорится даже, что своим беспристрастием и справедливостью Болеслав III Храбрый достиг «такой славы и достоинства». Однако хронист был весьма далек от желания представить Болеслава как монарха, искореняющего несправедливость и берущего под свою опеку угнетенных. Так, в том же разделе читаем, что правитель «увещевал крестьянина не обвинять без причины» его сановника (Галл, I, 9). В другом разделе читаем, вразрез со сказанным, что он не верил «необоснованным жалобам» на знатных людей, а осужденным противозаконно «смягчал приговор по своему милосердию» (Галл, I, 13). Очевидно, тема критики действий вышестоящих не могла найти себе места в труде, который должен был убедить правящую знать, что именно под властью Болеслава III ее ждет благополучие и благоденствие. Впрочем, «крестьянская» тема все же обнаруживается в некоторых пассажах рассказа Галла о правлении Болеслава Храброго. Здесь мы читаем, что король не отягощал крестьян повинностями (angaria), а во время объезда королем страны никто не прятал «волов и овец» (Галл, I, 12). Эти высказывания имели в виду, однако, поведение не всех вышестоящих, а самого носителя власти. «Крестьянская» тема возникает и в рассказе об охране Болеславом Храбрым границ своего королевства. В уста восхваляющих эти действия короля хронист вкладывает слова о том, что истинный правитель «ущерб, нанесенный крестьянину насилием врагов, считает равным потере крепости или города» (Галл, I, 15). И в этом случае советы адресуются носителю высшей власти. Общий смысл их одинаков – следует заботиться о сохранении хозяйства крестьянина, как главного источника поступлений в казну. Следует, однако, отметить, что этот мотив не получает развития в последующих частях сочинения, – еще одно доказательство того, что вопрос о взаимоотношениях управляющих и управляемых был достаточно далек от интересов хрониста и его заказчиков. Возможно, объяснение следует искать в том, что эта тема не могла быть использована для достижения тех целей, к которым стремились Болеслав III и его советники, заказывая Галлу хронику.
Важной частью представлений любого общества является его представление о своем месте в мире, о характере отношений с соседними обществами, народами, государствами.
Период раннего средневековья, когда завершался процесс формирования единого Польского государства, стал временем больших перемен в мировоззрении польского общества (прежде всего – его верхушки). После принятия христианства Польша сделалась частью христианского мира, и перед польской правящей знатью возникла важная задача – определить свое место в этом новом мире и отстаивать его. Еще в догосударственный период, как показано выше, здесь складывалось представление, окончательно оформившееся уже в раннесредневековом Польском государстве, о местном происхождении государственной власти, существование которой связано с покровительством высших сил, а не с каким-либо внешним вмешательством. Однако, войдя в состав христианского мира, польская элита должна была считаться со сложившейся к этому времени в латинской Европе, частью которой и стала Польша, иерархией отношений, делением государства на вышестоящих и нижестоящих, что было связано и с определенной зависимостью вторых от первых. К числу первых принадлежала претендующая на первенствующее положение в христианском мире империя Оттонов и их преемников; в качестве вторых правящие круги империи видели целый ряд соседних государств, и среди них Польшу.
Проблема определения отношений с империей должна была встать перед польским правителем и его советниками уже во второй половине X в. Однако остается во многом неясным, в каких именно правовых нормах эти отношения были определены и как эти нормы понимала польская сторона. При отсутствии каких-либо текстов соглашений и польской исторической традиции на этот счет единственным источником здесь оказываются свидетельства немецких Анналов о «подчинении» польских князей Мешко, а затем Болеслава Храброго власти императора, об уплате польским правителем «дани» императору^[609]. Однако в начале XI в. один из главных хронистов того времени и видный представитель имперской знати – Титмар, епископ мерзебургский, должен был констатировать, что положение изменилось. «Бог да простит императору, – писал он об императоре Оттоне III, – что тот сделал данника (tributarius) господином»^[610]. Титмар имел в виду решения, принятые в Гнезно во время посещения Оттоном III столицы Болеслава Храброго в 1000 году.
В «Хронике» Галла в составе 6-й главы I книги сохранился подробный рассказ о встрече Болеслава Храброго и Отгона III в Гнезно с указанием, что об этом можно прочесть подробнее «в книге о страстях мученика» (in libra de passione martiris) – св. Войтеха, для поклонения останкам которого император прибыл в Гнезно. «Книга» эта так и не была обнаружена, и о ее возможном характере и о том, почему в сочинении о Войтехе оказался рассказ о Гнезненском съезде, высказывались разные точки зрения. Однако по общему мнению исследователей, хронист начала XII в. почерпнул свой рассказ о Гнезненском съезде из более раннего источника, написанного в Польше и отражавшего польскую точку зрения на события^[611]. Хотя нельзя исключить, что при включении в состав «Хроники» рассказ подвергся определенной обработке^[612], все же в рассказе есть основания видеть текст, зафиксировавший взгляд на взаимоотношения польского князя и императора, сложившийся в польском обществе до появления «Хроники» Галла.
Одна из главных тем рассказа – подчеркивание мощи и богатства польского правителя. Именно столкнувшись с проявлениями того и другого, император Оттон III, согласно рассказу, воскликнул: «Не подобает называть такого мужа князем или графом, как одного из сановников, но должно возвести его на королевский трон и со славой увенчать короной». Затем в рассказе говорится о том, что император не только возложил на Болеслава «в знак дружбы» свою собственную корону, но и провозгласил его «другом и союзником римского народа» и, что особенно важно, «братом и соправителем империи» (fratrem et cooperatorem imperii). Таким образом, император отвел Болеславу самое высокое и почетное место в содружестве христианских государств. Если своей властью и могуществом Болеслав, как ясно следует из рассказа, не был обязан императору, то все же, как свидетельствует дальнейшее повествование, определенными правами в Польше император обладал. Он передал Болеславу и его потомкам «in ecclesia-sticis honoribus» все то, что «принадлежит империи» в Польше, а также «в других уже завоеванных варварских странах и тех, которые он может завоевать». Это решение императора было подтверждено декретом папы Сильвестра^[613].
Составители рассказа явно исходят из представления о верховенстве императора над польским правителем. Верховенство это проявляется в определении места правителя в содружестве христианских государств^[614] и в обладании определенными правами по отношению к христианской церкви в Польше и организации христианской миссии в завоеванных польским правителем варварских землях. Последние права, впрочем, были переданы императором польскому правителю. Вместе с тем, в рассказе ничего не говорилось о каких-либо обязательствах польского правителя по отношению к императору, об этой стороне их отношений читатель мог только догадываться.
Каковы бы ни были соглашения между Оттоном III и Болеславом, последующий ход событий показал, что они не соблюдались. В XI в. стороны явно смотрели по-разному на характер отношений между Польшей и империей. Об этом говорят неоднократные на протяжении столетия коронации польских правителей (Болеслава I Храброго, Мешко II, Болеслава II Смелого), предпринимавшиеся без согласия императора и вызвавшие резкую отрицательную реакцию имперской правящей элиты^[615]. К сожалению, об этом нам известно только из немецких Анналов, и мы совсем не знаем, как обосновывала польская сторона свои действия, отвергала ли она право императора жаловать королевские короны или ссылалась, как на прецедент, на решения съезда в Гнезно. Не вносит чего-либо нового и «Хроника» Галла, в которой об этих конфликтных ситуациях ничего не говорится. Состоявшийся в 1088 или 1089 г. брак князя Владислава Германа с Юдифью, сестрой императора Генриха IV, свидетельствует о том, что к этому времени между сторонами было достигнуто взаимопонимание, но о том, как польский правитель и польские правящие круги осмысливали с этого времени свои взаимоотношения с императором и империей, мы также ничего не знаем. «Хроника» Галла отмечает лишь сам факт этого брака. В тексте этого труда ни империя, ни император не упоминаются вплоть до рассказа о событиях 1108–1109 гг., когда обозначившееся политическое противостояние привело к войне между Польшей и империей.
Сама война была вызвана, по свидетельству Козьмы Пражского, помощью, которую оказал польский князь Болеслав III противнику императора Генриха V венгерскому королю Коломану (Козьма, III, 27), но, согласно сообщению «Хроники» Галла, речь шла о пересмотре отношений между Польшей и империей. Об этом свидетельствует приведенный в труде текст писем, которыми обменялись император и польский князь перед началом войны (Галл, III, 2). К сожалению, ничего не дают для сопоставления с повествованием хрониста немецкие Анналы, они просто сообщают кратко о походе императора на Польшу и о захваченной там добыче^[616]. Поэтому нельзя быть уверенным, что подобный обмен письмами имел место и их содержание точно передано хронистом. Очевидно лишь, что именно такое представление о причинах конфликта и о характере отношений между Польшей и империей хотел создать Галл у польского читателя.
Письмо императора открывалось словами, что он предоставляет «своему вассалу» (sui milites) выбор – вступить в войну или сохранить мир. Если он хочет сохранить мир, то должен вернуть своему изгнанному брату Збигневу половину государства, платить ежегодно 300 марок дани или дать столько же воинов для похода. Таким образом, в письме императора польский князь рассматривается как вассал, который должен подчиняться верховному решению сюзерена в его споре с братом, выплачивать ему дань или оказывать регулярно военную помощь. В одном из важных пунктов текст Галла получает подтверждение в сообщении хроники Эккехарда, что Генрих V отправился в поход, чтобы взыскать с Польши дань, которую она ему задолжала.
Наибольший интерес представляет здесь ответ Болеслава, отражающий представление польской правящей знати о желательных для нее «нормальных» отношениях между Польшей и империей и объясняющий, почему предложенные требования неприемлемы. Роль императора как арбитра в решении внутренних отношений категорически отвергается – здесь силу имеет лишь решение самого правителя и «общий совет моих (людей)» – княжеских дружинников. Вмешательство иной власти – акт насилия. В этом ответе Болеслава ясно отражается представление о власти польских правителей как имеющей самостоятельное, независимое от власти императора происхождение.
Вместе с тем Болеслав не отвергал связи, существующей между правителями Польши и носителями императорского сана. Он признавал, что его предшественники помогали «советом и помощью» прежним императорам. Употребленная Галлом формула (consilium et auxilium) представляет собой классическое выражение обязательств вассала по отношению к сюзерену. Таким же вассалом императора признавал себя и Болеслав, выражая готовность оказать помощь деньгами или войском при организации похода Генриха V в Италию для получения императорской короны. Однако это была добровольная помощь вассала сюзерену в ответ на его просьбу. Император же ставил вопрос по-другому, он требовал денег и людей, угрожая войной. Уступить этому требованию, говорилось в ответе Болеслава, значит согласиться на уплату дани, то есть утратить свободу. Если мы согласимся на это, предостерегал Болеслав от имени своего и своих дружинников, то «мы будем считать себя женщинами, а не мужами».
Таким образом, место Польши в содружестве государств латинской Европы определялось добровольным подчинением польского правителя верховенству императора, как главы христианского мира, которому он добровольно соглашался оказывать «совет и помощь». Но Польша – независимая, а не подчиненная страна, с которой можно требовать людей или денег, угрожая силой. Деньги, уплаченные под угрозой силы, это дань, а люди, уплатившие дань, перестают быть свободными. Неясно, читались ли именно эти слова в ответе Болеслава императору, но в этих высказываниях хрониста проявлялись характерные черты общественного сознания людей раннего средневековья, связанные с особенностями формирования государственности и социальных отношений. Преобладающая позиция военной верхушки – дружины в этом обществе основывалась на том, что она силой, угрожая оружием, добивалась от других частей общества – деревенских общин и иных племен – средств на свое содержание. За то, что им давали возможность спокойно жить и обеспечивали защиту от соседей, они должны были выплачивать дружине дань. Дань в Древнечешском государстве так и называлась: «tributum pro pacis» 'дань за мир". Плата, подношения – не добровольные, а принудительные – означали с точки зрения членов этого общества коренные перемены в положении людей, перестававших быть полноправными членами общества. В норвежской исторической традиции превращение добровольных подношений в принудительные после объединения Норвегии под властью Харальда Косматого воспринималось как утрата жителями страны своей «родовой собственности» – «одаля» и превращение их в зависимых людей и даже «рабов»^[617].
Несомненно, что верхи общества – правители и их дружины – так же смотрели на отношения между людьми, племенами и государствами. Они были «свободны», потому что никому не платили «дани», и они были «мужами» – носителями той особой силы, которая заставляла других людей им подчиняться. Тем самым требование «дани» было покушением на «свободу» Польши.
Анализ писем, которыми обменялись князь и император, позволяет раскрыть содержание ряда других высказываний Галла и их роль в его повествовании. Не случайно уже во введении к своему труду он писал о Польше, что ей «следует отдать предпочтение перед другими народами, что она, будучи окружена столькими… народами, христианскими и языческими… никогда, однако, не была никем полностью покорена». Эти слова должны были подготовить читателя к описанию одного из наиболее славных деяний Болеслава III – его защиты «свободы» Польши в борьбе с императором Генрихом V. Знаменательно, что описание войны занимает 13 глав в III книге его «Хроники». Ни одна другая война не описана в ней так подробно.
Хронист последовательно подчеркивает, что, несмотря на все усилия, император так и не добился желаемого, не получил дани, которой он требовал. В заголовках глав 9 и 15 III книги специально выделено, что вместо дани из Польши вывезли лишь трупы убитых^[618]. В уста Болеслава III хронист вкладывает призыв бороться «насмерть за свободу Польши» (Галл, III, 5), а также что «лучше и почетнее… умереть за родину от меча, нежели, сдавшись, выкупить бесчестную жизнь и служить чужим народам» (Галл, III, 7). Противопоставление «свободы» и «зависимости» снова здесь подчеркнуто, но важно отметить, что князь и дружинники сражаются не только за свою свободу, но и за свободу своей страны, своей «родины» (patria), и ради этого можно пожертвовать жизнью^[619]. Борьба с врагом одновременно была также и защитой чести страны и чести князя и его дружинников.
В какой мере представления, отразившиеся на страницах «Хроники», можно считать характерными не только для взглядов заказчиков труда – князя и его ближайшего окружения? «Хроника», согласно общему мнению исследователей, представляет собой апологию Болеслава III, оправдание его действий и поступков и обоснование его права на власть. Право на власть давали ему его славные деяния, а среди них главное место занимала защита свободы Польши от покушений со стороны империи. Так как апология Болеслава III явно адресовалась польской правящей знати, то, очевидно, этот довод имел для нее значение. По-видимому, и она считала сохранение свободы Польши первоочередным и важным делом. К этому следует добавить, что и краткие записи немецких Анналов, и более подробный рассказ Козьмы, и развернутое повествование Галла говорят лишь о разорении страны войском императора. Хотя император собрал для похода рыцарство из многих земель империи и к нему присоединилось чешское войско, ему не удалось взять ни одной из польских крепостей. Это косвенное, но убедительное доказательство того, что выраженное на страницах «Хроники» убеждение, что свободу Польши следует защищать всеми доступными средствами, разделялось достаточно широкими кругами польского общества раннего средневековья.
Так в сознании польского общества этого времени определялось место Польши в содружестве христианских государств Европы, место, которое здесь готовы были отстаивать с оружием в руках. Однако, как отметил сам Галл во введении к «Хронике», Польша была окружена не только христианскими, но и языческими народами. Поэтому со времени крещения Польши перед политической верхушкой польского общества встал вопрос, как теперь будут складываться отношения христианской Польши с языческими соседями. Стремления польских правителей подчинить своей власти соседние языческие земли, прежде всего богатое Поморье, их желание обосновать свое право на особое почетное место в содружестве европейских государств и одновременно усиление интереса верхов империи к развитию христианской миссии на востоке Европы – все это способствовало формированию представления о том, что долг польских правителей и польских христиан – приобщить к христианской религии соседние языческие народы^[620].
Источник, использованный Галлом в 6-й главе I книги его «Хроники», говорит о том, что на съезде в Гнезно в 1000 г. польский правитель Болеслав Храбрый получил все необходимые полномочия для создания церковной организации в «завоеванных им варварских странах, а также в тех, которые еще предстояло завоевать». Тем самым предполагалось, что крещению будет предшествовать покорение язычников силой польского оружия.
В «Хронике» сохранились, возможно восходящие к исторической традиции, упоминания о «победах» Болеслава над язычниками, которых он «как бы попирал ногами». Он «упорно уничтожал закосневших в язычестве… а обратившихся в истинную веру поддерживал» и основал на этих землях епископства (Галл, I, 6). Эти достижения оказались, однако, непрочными и лишь положили начало долгим и напряженным конфликтам с соседними языческими землями. В ходе этих конфликтов формировалось отношение к тамошним жителям, нашедшее свое отражение на страницах «Хроники» Галла. Отношение к разным языческим землям было различным. Главными языческими соседями Польши в эпоху раннего средневековья были уже упоминавшееся Поморье и земля пруссов – Пруссия.
Хотя первые известия о христианской миссии, исходившей с польской территории, касались именно земли пруссов, в «Хронике» Галла нет никаких упоминаний ни о христианской миссии в этой земле, ни о каких-либо планах в этом отношении. Пруссия фигурирует в рассказах хрониста как труднодоступная земля, покрытая озерами и болотами, куда можно проникнуть только зимой. Жители этой страны живут в дикости «без короля и без закона», без крепостей и городов. В эту бедную землю при благоприятных природных условиях можно совершать походы для захвата пленных (Галл, II, 42; III, 24). Здесь, как представляется, отразились взгляды светских заказчиков «Хроники» на Пруссию, свободные от каких-либо религиозных воззрений, но отражающие представление о своей стране как стране «цивилизованной», обладающей городами и властью.
Вместе с тем такие черты «цивилизации», резко отличавшие Польшу от Пруссии, были присущи в сознании польской элиты не только христианскому миру. В рассказах Галла о Поморье неоднократно упоминаются сильно укрепленные «грады», богатые, могущественные и многолюдные (Галл, II, 2, 22), и «крепости», осада которых требовала от польского войска больших усилий; упоминаются и сидевшие в отдельных из этих градов «князья», и ни разу не названный по имени «сам князь» (ipse dux) – глава всего Поморья (Галл, II, 28, 44). На поле битвы и при защите городов «поморяне» – опасный противник. Хронист не однажды отмечает их мужество и храбрость в борьбе с поляками (Галл, II, 2, 48; III, 26).
Отношение хрониста к поморянам (в отличие от пруссов) определяется прежде всего тем, что они язычники и не желают принимать христианскую веру. В наиболее четкой форме его отношение к поморянам выражено во введении к «Хронике», где он констатирует, что их нельзя заставить стать христианами ни с помощью проповеди, ни с помощью оружия. «Часто их вожди, – пишет хронист, – побежденные в сражении князем польским, искали спасения в принятии христианства, но собрав силы, снова отвергали христианскую веру». Конкретные примеры такого «отступничества» поморян он приводит в разных разделах своего труда. Констатируя все это, хронист выражает сожаление, что никак не удается «мечом умерщвления истребить их змеиный род»^[621].
Война с язычниками – это не обычная война. Поэтому здесь, в отличие от войн с другими соседями (чехами, поляками, императором), налицо прямое вмешательство божественных сил в ход событий. Святой Войтех является перед поморянами в образе вооруженного воина на белом коне и прогоняет их от польской крепости (Галл, II, 6). На язычников, захвативших «церковные предметы» и «священные одежды», при прикосновении к ним нападает «падучая болезнь или ужасное безумие» (Галл, II, 43). В такой войне очень важно, чтобы войско в походе тщательно соблюдало церковные обряды (Галл, II, 2), большое значение имеют и молитвы сопровождающих войско духовных лиц (Галл, II, 49). В уста немецких рыцарей – участников похода на Польшу хронист вкладывает утверждение, что неудача похода связана с тем, что они помешали войне польского князя с язычниками и этим навлекли на себя Божий гнев (Галл, III, 11).
Рассмотрение этих текстов Галла показывает, что польское общество начала XII в. было хорошо знакомо с распространявшейся в это время по латинской Европе идеологией «священной войны» ради насильственного обращения иноверцев^[622]. Так, в 1108 г. магдебургский архиепископ Адальгот и некоторые саксонские князья обратились к епископу Гальберштадта и светским рыцарям Фландрии и Лотарингии с призывом предпринять крестовый поход против полабских славян^[623]. В житии Оттона Бамбергского, крестителя поморян, написанном в конце 50-х гг. XII в. монахом монастыря св. Михаила в Бамберге Хербордом, о язычниках-поморянах также читается, что Болеслав III стремился «истребить их совершенно, либо железом принудить принять христианскую веру»^[624].
В какой мере этот взгляд на отношения с языческим миром, укоренившийся в среде латинского духовенства в эпоху начавшихся крестовых походов, разделяли светские верхи польского общества? Уже те фактические сведения, которые сообщает «Хроника» о действиях польских правителей в отношении поморян во второй половине XI – начале XII в., говорят, что польские правители и знать были далеки от желания истребить язычников, а стремились прежде всего подчинить их своей власти. Стоит отметить, что, судя по сведениям самого Галла, и Владислав Герман в последних десятилетиях XI в., и Болеслав III в начале своего правления удовлетворялись подчинением поморян своей власти, не требуя их крещения (Галл, II, 1,39). Отдельные указания источников также говорят в пользу того, что противостояние поляков и поморян не было столь острым, как его изображает Галл. Так, в «Хронике» случайно упоминается поморский князь Святобор, родственник (consanguineus) Болеслава III (Галл, II, 29), что указывает на существование родственных связей между польскими и поморскими князьями, а у другого биографа Отгона Бамбергского читаем, что жители Поморья называли поляков «своими братьями»^[625]. Стоит отметить, что у самого Галла при описании военных столкновений мы неоднократно встречаем чисто светскую мотивацию действий сторон. Так, описывая осаду крепости Велюнь и упорство, проявленное при этом защитниками города и воинами Болеслава III, хронист заметил: «Поляки искали славы, поморяне защищали свободу» (II, 48). Выше говорилось о том, какое значение в глазах хрониста имела «свобода» Польши. Выясняется, что и язычники обладают «свободой» и защищают ее.
Так как значительная часть повествования Галла занята рассказами о военных походах, «Хроника» дает в распоряжение исследователей достаточно материала, чтобы выяснить, каким был «образ войны» в сознании верхов польского общества.
В письме, предшествующем книге III, Галл писал, что рассказы о военных подвигах «побуждают души воинов к мужеству». О таких военных подвигах, о победах, одержанных в битвах благодаря воинскому мужеству и искусству, действительно говорится в ряде ярких рассказов хрониста. Примером может служить рассказ о битве польского и чешского войска в одном из последних разделов «Хроники» (Галл, III, 23). Вместе с тем большая часть походов, описанных на страницах сочинения Галла, вовсе не сопровождалась в его изложении какими-либо сражениями. Войско, вторгшееся во вражескую страну, жгло селения, угоняло жителей в плен и захватывало их имущество (см., например: Галл, II, 2, 13). Здесь важное значение имела внезапность нападения, в противном случае предупрежденные крестьяне могли укрыться с имуществом в крепости (Галл, II, 26). Как видно из случайного упоминания в одном из мест «Хроники», внезапность нападения обеспечивалась тем, что в таких походах участвовало только конное войско – дружина (Галл, II, 28).
В своем исследовании разделов «Хроники», посвященных правлению Болеслава Храброго, Т. Грудзиньский убедительно показал, какими скупыми данными о его правлении располагали в Кракове начала XII в. ^[626] На общем скудном фоне выделяются рассказы о походе этого правителя на Русь в 1018 г. Дело было не только в том, что поход завершился захватом столицы соседнего огромного государства, – в памяти дружинников князя сохранились воспоминания о захваченной там огромной добыче. По словам хрониста, Болеслав в течение девяти месяцев владел Киевом «и непрерывно пересылал оттуда деньги в Польшу». В рассказе о походе в речи Болеслава к войску упоминаются «уверения и обещания», которые давали ему дружинники «при дележе добычи» (Галл, I, 7). Очевидно, захват и дележ добычи были важным делом, объединявшим правителя и дружинников. Так как описание таких походов составляет значительную часть повествования, прославляющего военные деяния Болеслава III, очевидно, что верхи общества – члены дружины не только считали такие походы нормальным явлением, но и приветствовали их^[627]. Постоянные упоминания хрониста о «добыче и пленных» ясно говорят, в чем видели их участники основную цель таких походов. Действия дружинников, впрочем, рассматривались как нормальный ответ на аналогичные действия соседей (см., например, о таких действиях чехов в речи Болеслава III к войску – Галл, III, 23).
Если уже разорение деревенских селений обогащало дружинников, то гораздо более богатую добычу приносило взятие «града», в особенности богатого «града» на Поморье, население которого занималось морской торговлей. С энтузиазмом описывает хронист разграбление Колобжега, где в руки воинов попали не только многочисленные пленные, но и собранные в нем «морские богатства» (Галл, II, 28). Если захват добычи и пленных был важным общественным делом, заслуживавшим, конечно, позитивной оценки, то избиение безоружных людей не вызывало одобрения. Когда жители поморского «града» Велюня после долгого и упорного сопротивления сдались польскому войску и были перебиты, хронист поспешил отметить, что воины поступили так, «не слушая даже самого Болеслава, запрещающего это» (Галл, II, 48).
Вместе с тем это традиционное для раннего средневековья отношение к войне постепенно начало меняться. В самом конце XI или в начале XII в. князь Владислав Герман посвятил в рыцари своего сына Болеслава и многих его сверстников (Галл, II, 18). Посвящение в рыцари, как известно, налагало на посвященных определенные обязательства, касавшиеся, в частности, правил ведения войны. Указание на появление подобных правил можно найти в одном из рассказов Галла о войне с чехами. Когда войска стояли по берегам реки, Болеслав III предложил чешскому князю на выбор: «или Болеслав предоставит ему место для перехода через реку, или он сам перейдет через нее, если князь чешский очистит ему переправу» (Галл, III, 21). Как кажется, влияние новых представлений можно обнаружить в последних разделах сочинения Галла, в его описании войны Болеслава III с чехами. Здесь читаем, что, вступив с войском в Чехию, Болеслав III «не стал, подобно хищному волку, опустошать ее», он «искал сражения» – «и не столько желал добычи и пожаров, сколько стремился положить конец самой войне» (Там же). В уста молодых дружинников, участников битвы с чехами, хронист вкладывает слова: «Вот какое мужество признается мужами, вот как приобретается слава, а не грабежами и обшариванием лесов, подобно хищным волкам» (Галл, III, 23). В этих высказываниях отражается иное представление о войне: это борьба с чужим войском, а не грабеж мирных жителей. Неясно, должна ли речь идти о смене представлений у правящих верхов, прежде всего княжеского двора, или у самого хрониста, освободившегося в какой-то мере от опеки своих заказчиков.
Все эти новые представления касались, однако, лишь войны с христианами. Далее в «Хронике» Галла следует рассказ о походе Болеслава III на пруссов. С полным одобрением хронист описывает, как князь, «проходя повсюду по этой варварской стране, взял огромную добычу, поработил бесчисленное множество мужчин и женщин… сжег много домов и селений» (Галл, III, 24).

Таковы те характерные черты сознания польского общества раннего средневековья, которые позволяет выявить анализ «Хроники» Галла Анонима.
Своеобразие этого памятника в ряду других аналогичных текстов раннего средневековья, как представляется, определяется тем, что именно «Хроника» содержит пространную характеристику той идеальной модели организации государства и общества, в сохранении которой была заинтересована государственная власть. На фоне этих идеальных представлений особенно рельефно выступают действия тех общественных сил, которые не хотели следовать этим нормам и в полемике с которыми создавалась «Хроника» Галла. Тем самым появляется возможность на польском материале проследить зарождение тех внутренних конфликтов, которые привели в середине XII в. к расчленению Древнепольского государства и началу нового этапа в социально-политической истории польского общества.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 7537

загрузка...

Другие книги по данной тематике

Е.В. Балановская, О.П. Балановский.
Русский генофонд на Русской равнине

Иван Ляпушкин.
Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства

Л. В. Алексеев.
Смоленская земля в IХ-XIII вв.

А.С. Щавелёв.
Славянские легенды о первых князьях

e-mail: historylib@yandex.ru

разделы

Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Случайные книги

Полезное

Реклама

Б. Н. Флоря. Польская общественная мысль раннего средневековья