Глава LXII. Фабричное производство и рабочий класс на континенте Европы

Промышленность на континенте Европы. Наличность потребности в машинах; низкий уровень техники и другие препятствия. Медленное распространение машин. Английские фабричные изделия на континенте. Бумагопрядение. Бумаготкацкая индустрия. Шерстяная и льняная промышленность. Металлургия. Распространение машин во Франции. Период 1780-1815 гг. и период 1815-1848 гг. В каких отраслях применяются машины в эти эпохи? Позднее появление фабричного законодательства. Отношение к нему. Причины, вызвавшие его. Осуществление на практике. Запрещение профессиональных союзов и забастовок. Лионское восстание 1831 г.

Совершенно иные условия господствовали в конце XVIII в. начале XIX вв. на континенте Европы. Потребность в замене древесного топлива минеральным ввиду истребления лесов железоделательными заводами ощущалась и на континенте Европы уже в течение XVIII в. (декрет бельгийский 1723 г., жалобы во Франции, запрещение рубки лесов в Пруссии и других немецких государствах в XVIII в.). Еще более чувствовался в XVIII в. недостаток в пряже в главных центрах хлопчатобумажной промышленности — Саксонии, Эльзасе, швейцарском кантоне Санкт-Галлен. В области шерстяной и льняной промышленности вывоз пряжи запрещался; торговкам, женам ремесленников, солдатам предписывалось в Пруссии заниматься прядением; прядильщикам выдавались ежегодные премии; устраивались целые прядильные колонии. Несмотря на всяческие поощрения, на устройство прядилен в работных домах и сиротских приютах¹, пряжи не хватало, ибо вследствие отсталой техники прядения на одного ткача необходимо было много прядильщиков.

И все же, несмотря на наличность потребности в технических усовершенствованиях и на континенте, машины появились не здесь, а в Англии. И даже после этого новые английские изобретения применялись на континенте весьма медленно. И то и другое объяснялось прежде всего отсталостью континента в области техники. И там появлялись доморощенные механики (или «художники», как их называли), которые брались устранить существующие неудобства и изобрести различного рода машины. Однако, поскольку их изобретения оказывались не фантазией, а действительно применимыми на практике, это были на самом деле уже давно известные английские машины. Но даже воспользоваться английскими моделями и построить на основании их машину эти механики далеко не всегда умели; а когда привезенная из Англии машина портилась, они не в состоянии были исправить поломанные части. Необходимо было, таким образом, вывозить из Англии не только модели новых изобретений, но и самые машины - паровые котлы, ткацкие станки, — выписывать и английских механиков для надзора за работой машин и ремонтирования их. А это было весьма трудно, так как Англия запрещала вывоз машин, эмиграцию механиков и рабочих, - она желала секрет изобретения сохранить для себя. Во Франции в эпоху революции, как указывает проф. Е. В. Тарле, подавляющему большинству промышленников английские изобретения были вовсе неизвестны, несмотря на то что промышленники, употреблявшие английские машины, получали правительственные субсидии и даже официальные лица предлагали промышленникам вывезти из Англии машины контрабандным путем. «Промышленники, — читаем далее, - обращаются к правительству с просьбой снабдить их пленными англичанами и женить последних поскорее во Франции, чтобы привязать их к стране, причем речь идет даже не о механиках, а касается обыкновенных рабочих, вся заслуга которых заключалась лишь в том, что они работали на английских фабриках».

Впрочем, как видно из исследования Шарля, в период 1786—1806 гг. во Франции уже появляются отдельные предприятия в хлопчатобумажной промышленности, применяющие дженни или машины Аркрайта, позже и мюльные машины. Фабриканты приобретали за бесценок покинутые (в связи с секуляризацией церковных имуществ) здания монастырей, пособия и ссуды она получали от правительства, пользовались дешевым трудом посылаемых им (как и прежде) сирот и подкинутых детей. Только самые машины трудно было привезти из Англии. Распространению машин препятствовало нередко и местное население, которое и здесь их пыталось уничтожать.

Запрещение вывоза машин сохранялось в Англии вплоть до 1825 г., отчасти до 1842 г. Попытки добыть их, как и механиков и рабочих, сопряжены были поэтому с большими затруднениями и опасностями, нужно было много смелости, чтобы решиться на это. Англичанин Кокериль, который распространил английские машины в Бельгии, Франции, Германии, был приговорен за это в Англии к гражданской смерти, и за его голову была установлена премия. Бельгийцу Бовану, который также создал ряд фабрик, удалось после трехлетних опаснейших попыток вывезти необходимые для них прядильные машины и поодиночке доставить английских рабочих на континент. Но в тот момент, когда он, в сопровождении английского инженера Гардинга, который должен был быть управляющим его предприятием, хотел сесть на корабль, английская полиция об этом узнала. Гардинг был арестован и предан суду, который его приговорил к 500 фунтов стерлингов штрафа и ссылке в колонии. Агенту Бована, который являлся посредником при закупке машин и найме рабочих, также пришлось уплатить штраф в 500 фунтов стерлингов и отсидеть год в тюрьме. Сам Бован избег ареста лишь благодаря тому, что он намеренно придал себе внешний вид англичанина и соответствующим образом был одет. Полиция действительно приняла его за англичанина и, разыскивая иностранца, не обратила внимания на него. Но после его отъезда английское правительство запретило ему когда бы то ни было вновь вступать на английскую территорию. Все машины и части их, поскольку они еще не были увезены, были конфискованы.

Если к этому прибавим, что Германия после Наполеоновских войн была весьма бедна капиталами, что безземельный рабочий класс и в Пруссии, и во Франции появлялся лишь медленно, что исключительные привилегии, выдаваемые промышленникам, продолжали еще существовать, а в Южной Германии господствовала еще и цеховая система, то станет понятным, почему распространение фабричной промышленности на континенте происходило лишь весьма медленно. До 1850 г. применение паровых машин на континенте Европы было незначительно, в то время как в Англии паровая машина применялась в обрабатывающей промышленности уже с 1780-х годов и в 1810 г. в английской индустрии насчитывалось около 5 тыс. паровых машин, в Пруссии, где первая паровая машина была установлена в 1788 г., вторая появилась только в 1822 г., а в 1837 г. их имелось 300. В 1849—1851 гг. находим на прусских фабриках 1100 паровых двигателей (16 тыс. лошадиных сил), а в Австрии 647 (с 8,5 тыс. лошадиных сил), в Венгрии 100 (всех паровых двигателей, в том числе и на судах, и т.д.); в Бельгии в 1840 г. насчитывалось около 1000 (25 тыс. лошадиных сил) в сельском хозяйстве и в промышленности. Во Франции мы находим в последние десятилетия XVIII в. в нескольких угольных копях, в особенности на севере, «насосы с огнем», т.е. паровые машины, но это только водоподъемные машины для горных предприятий. И там паровая машина распространяется лишь с 30—40-х годов В Париже в 1860 г. приходилось на промышленные предприятия в среднем менее 4 рабочих и имелось немногим более тысячи паровых машин.

А в связи с отсутствием паровых двигателей находится медленное распространение и прочих машин: их приходилось приводить в движение силой человека или животных. Так, в Англии уже в 1788 г. насчитывалось 142 бумагопрядильные фабрики с 2 млн веретен. В 1790 г. в докладе Толозана указывается на то, что Франция насчитывает всего 900 дженни-машин, тогда как в Англии их имеется 20 ООО, не считая 7—8 тыс. машин Аркрайта. Однако «на континенте Европы и Америки, — как указывает Юре, — еще и после заключения мира в 1814 г. существовали предприятия столь незначительных размеров, что они вообще не могли конкурировать с Англией на мировом рынке». Результатом того, что промышленность на континенте Европы находилась еще в состоянии младенчества, было наводнение континента английскими товарами — английской пряжей и материями, изготовленными машинным способом. Предпочтение, отдаваемое им во Франции, заинтересованные лица объясняли «недостатком патриотических чувств у французского торговца, действующего из-за гнусной надежды на временную прибыль, и англоманией потребителей», забывая о большей дешевизне и лучшем качестве английских машинных изделий. И впоследствии, после разрыва между Францией и Англией, английские товары проникали во Францию в большом количестве, ибо «контрабанда приняла размеры и характер регулярной коммерческой деятельности»; существовали многочисленные страховые общества, отвечавшие не только за провоз через границу, но и за доставку такого рода товаров. Еще более Англия стала наводнять континент своей пряжей и тканями после уничтожения континентальной системы: огромное количество дешевой машинной пряжи и равномерно вытканных на механическом станке гладких бумажных изделий стало появляться на вновь открытых рынках, вытесняя саксонские и швейцарские изделия, произведенные ручным способом, и лишая повсюду сбыта местную промышленность. Только тогда и континент Европы вступил на единственно возможный путь — стал переходить к механическому способу производства. В Саксонии, Санкт-Галлене и Эльзасе уже с 20-х годов, а в следующее десятилетие и в прочих местностях Франции и Германии, ручное производство постепенно заменяется выделкой машинной пряжи, кустари вытесняются фабрикой. Но происходит это весьма медленно: в то время как в хлопчатобумажной индустрии в Великобритании и Ирландии в 1847—1850 гг. насчитывалось 14 млн веретен, во Франции их имелось всего 3,5 млн, а в германском таможенном союзе 1 млн. Лишь с середины XIX в. начинается и победоносное шествие другой машины (ткацкого станка), постепенно уничтожающего ручных ткачей и создающего голод и эпидемии среди них.

Почти одновременно с прядильной машиной был изобретен механический ткацкий стан, но даже в Англии он лишь с 20-х годов распространяется в значительных размерах, и еще в 30-х годах насчитывалось там 250 тыс. ручных станков, но всего 50—80 тыс. механических. Первые владельцы механических станов, подобно первым фабрикантам, применявшим прядильную машину, извлекали огромнейшие барыши, но по мере того, как он входит во всеобщее употребление, цены и прибыль быстро падают. На континенте Европы ткацкая машина лишь в 60-х годах вытесняет ручное ткачество. В швейцарской бумаготкацкой промышленности, говорит Вартман, в 30-х годах, вследствие изобретения механического станка в Англии, разразился такой же кризис, как прежде в области ручного прядения под влиянием появления прядильной машины. С конца 20-х годов идет непрерывный привоз дешевых тканей, вытеснявших в то же время швейцарские изделия с иностранных рынков. Но еще в середине XIX в. в Швейцарии насчитывалось всего 3 тыс. механических ткацких станков (в Нидерландах 2 тыс.), в Пруссии в 1861 г. не более 7 тыс., в Австрии 15 тыс.; в Англии столько имелось уже в 1820 г., тогда как в 1835 г. уже 116 тыс. Победоносное шествие ткацкого станка начинается с середины XIX в., оно обозначало постепенное уничтожение ручных ткачей, создавая голод и эпидемии среди них. Если замена прялки и веретена машиной усиливала спрос на ткачей и тем самым открывался выход для ручных прядильщиков, то теперь ручным ткачам уже некуда было идти. Отсюда то тяжелое состояние (голодный тиф), в котором очутились целые сельские районы, где прежде процветала ручная выделка бумажных, шерстяных и льняных тканей.

За хлопчатобумажной индустрией, где машины распространяются в первую очередь, следуют и другие отрасли текстильной промышленности, причем и тут сначала идет всегда машинное прядение, позже появляется механический ткацкий стан. В области прядения машины появляются раньше, чем в ткачестве, раньше совершается и полное вытеснение ручного производства механическим. При этом те же прядильные и ткацкие машины применяются в шерстяной и льняной промышленности позже (в льняной были изобретены иные механизмы, чем действовавшие в прочих отраслях), чем в хлопчатобумажной, еще позже — ткацкий стан в шелковой. Поэтому весь процесс развития совершается в этих отраслях в более поздний период.

Лишь около 1815 г. прядильная машина начинает применяться в английской шерстяной промышленности, в 1825—1835 гг. и механический стан. Для шерстяной индустрии других государств имела большое значение деятельность англичанина Кокериля, который перевез английские прядильные машины на континент и устроил здесь шерстопрядильные фабрики (в 1798 г. в Вервье в Бельгии, в 1806 г. в Дюрене на Рейне, в 1821 г. в Аахене). Но еще несколько десятилетий прошло, прежде чем другие предприниматели последовали его примеру. Точно так же еще в 1861 г. в пределах Германского таможенного союза насчитывалось среди 78 тыс. шерстоткацких станов всего 6 тыс. механических. Во Франции первые прядильные машины в шерстяной индустрии появились уже во время континентальной блокады, но они составляли лишь исключения, в огромном большинстве случаев шерсть пряли женщины и дети ручным способом в деревнях. Лишь мало-помалу совершается перемена и в этой области. Это происходит не ранее 30-х и 40-х годов, а ткацкий стан в этой отрасли распространяется только с середины XIX в.

Наконец, в области льняной индустрии находим в таком крупном центре ее, как Силезия, даже в 1830 г. всего одну механическую прядильную, 20 лет спустя — 10. В то время как в 1861 г. в Англии насчитывалось 140 полотняных фабрик с 12 тыс. ткацких станков, в Пруссии число последних не превышало 258, в Таможенном союзе 350. Лишь единичные фабрики этого рода встречаем в Швейцарии (три) и Австрии. Напротив, французское механическое льнопрядение с середины 30-х годов делает большие успехи, а в 50-х годах его примеру следует и ткачество.

Как мы видели, в Англии уже с начала XIX в. выплавка чугуна и стали на каменном угле становится господствующей; во Франции же не только при отмене континентальной блокады, но и еще гораздо позже пользовались почти одним только древесным топливом. Вытеснение последнего минеральным топливом совершается здесь не ранее 40-х и даже 50-х годов. В 60-х годах этот процесс закончен: 3/4 доменных печей работают на коксе, лишь в изобилующих лесом районах сохраняется еще прежний способ производства. Несколько раньше этот переворот совершился, по-видимому, в Германии. В 30-х годах, когда в Силезию стал проникать в больших размерах шотландский чугун, был сооружен при помощи английских инженеров и по английскому образцу ряд доменных печей, чугуноплавильных и железопрокатных заводов, а начиная с 40-х годов и прирейнские и вестфальские заводы стали успешно конкурировать с Англией своим чугуном и жестью. Массовый характер производства на прокатных станах, из которых каждый мог обслуживать ряд пудлинговых печей, как и появление даже небольших паровых молотов (каждый из них мог обрабатывать железо, полученное в 12 печах), усилил концентрацию в металлургической промышленности. Основанное в 1842 г. в Герде предприятие насчитывало 800 рабочих, завод Штумма в 1840 г. 350, завод Лаура в Силезии в 1838 г. 100, завод Доброй Надежды в 40-х годах 500—600 рабочих, тогда как на самом крупном предприятии в Гарце, где не было ни пудлинговой печи ни прокатного стана, а применялся кричный способ, находим всего 81 рабочего (Эренберг).

До конца XVIII в. во Франции машин, в сущности, не находим. Применялись лишь старинные станки для наматывания шелка, для чесания шерсти (последние именовались loup, т.е. «волк»), да появившиеся в XVIII в. набивные прессы. Даже давно известный в Англии механически действующий² челнок еще не распространился в шерстоткацкой промышленности Франции. Полная отмена запрещений пользоваться вязальной машиной последовала лишь в 1754 г., и только теперь этот давно известный станок стал широко входить в употребление. Еще позже французы стали пользоваться давно известным в других странах ленточным станком³.

Балло утверждает, однако, что так это было лишь до 1780 г., позже положение несколько меняется. Правда, как он сам же признает, не только до революции, но и вплоть до 1815 г. успехи в области применения машин были сделаны лишь весьма небольшие, но все же в некоторых отраслях они уже имели место. В чем же он усматривает прогресс? «Наиболее характерным явлением промышленного развития в эпоху 1780-1792 гг., — говорит Балло, — следует считать то, что одновременно с оживлением и стремлением вводить новшества в области техники, замечающимся во всех отраслях промышленности, окончательно устанавливается механический способ производства в хлопчатобумажной индустрии». В дальнейшем, однако, оказывается, что речь идет лишь о бумагопрядении, где благодаря англичанину по происхождению Голкеру стала распространяться дженни-машина. К ней присоединялись другие прядильные машины - ватерная машина Аркрайта и мюль-дженни, а также машина для подготовительных к прядению процессов⁴. Это вызвало попытки и со стороны других отраслей индустрии пойти в том же направлении, ибо повсюду наблюдался, как и в Англии до появления машин, недостаток в рабочих руках. В сфере бумагопрядения он был устранен, но (как и в Англии) не хватало ткачей, которые бы перерабатывали чрезвычайно увеличившееся теперь количество производимой машиной пряжи. Возникла мысль и о применении прядильной машины в шерстяной промышленности.

Однако все это были лишь попытки, которые еще долго впоследствии не приводили ни к каким осязательным результатам. В эту эпоху и Англия дальше применения машин в бумагопрядении еще не успела пойти.

Но и понимая слова Балло в таком ограниченном смысле, с ними все же нельзя согласиться. Не только период 1780—1792 гг. не являлся эпохой окончательного установления механического способа производства в хлопчатобумажной индустрии вообще, но даже и в одной лишь области бумагопрядения машины еще далеко не вытеснили ручную пряжу. Это подтверждается приводимыми им же данными. Оказывается, что наряду с районами, где развилось машинное прядение, не только в 1780-1792 гг., но и в начале XIX в. еще имелись и такие, где сохранялась самопрялка. К ним относится даже такая высокоразвитая в промышленном отношении область, как Эльзас. Три четверти пряжи здесь выделывалось ручным способом. В некоторых местностях прядильная машина еще совсем не была известна.

Мало того, и поскольку распространялась прядильная машина, она далеко не всегда вызывала концентрацию производства в фабричных зданиях. Широко распространена была еще в начале XIX ст. дженни-машина Харгривса⁵, которая отличалась небольшими размерами, могла применяться в кустарных мастерских. Поэтому в деревнях прядение при помощи дженни успешно развивалось.

Неудивительно при таких условиях, что даже в бумагопрядильной индустрии машины приводились в движение силой человека или животных, лишь в виде исключения силой воды. Даже крупные централизованные предприятия применяли последнюю весьма редко. Наконец среди всех бумагопрядилен насчитывалось (в начале XIX в.) ровно три, имевшие паровой двигатель.

Если периоду 1780-1792 гг. Балло придает чрезмерно большое значение в смысле распространения машин в хлопчатобумажной промышленности, то в отношении эпохи 1792—1815 гг. он высказывается гораздо осторожнее. Он указывает на то, что за немногими исключениями в эпоху революции и Наполеона I успехи были весьма незначительные. В бумагопрядении применялись уже известные ранее машины, в льнопрядении ничего реального достигнуто не было, в области ткачества (даже теперь) изменений было мало; даже летучий челнок хотя и распространялся, но еще не вошел во всеобщее употребление. Широко распространялось ситценабивное производство при помощи машин, но в этой отрасли они были давно известны. Напротив, число паровых машин не возрастало. Мало успехов обнаруживала и металлургическая промышленность. Правительство интересовалось лишь техникой оружейных заводов, сами же заводчики, охраняемые высоким таможенным тарифом, не обнаруживали желания применять новые дорогостоящие способы производства. И к концу этой эпохи каменный уголь еще нигде не применялся металлургическими заводами.

Все же некоторые новшества он считает нужным отметить, именно применение прядильных машин в шерстяной промышленности, а также (этому он не придает существенного значения) появление изобретения Жакара в области шелковой индустрии. Однако и тут при более подробном рассмотрении роли машин в шерстопрядильном производстве он сам же опровергает себя. Картина получается следующая. Мы имеем несколько крупных прядилен, учрежденных англичанами Дугласом и Кокерилем и французом Терно, последний ездил в Англию и ознакомился там с новой техникой. Другие же фабриканты одновременно давали заказы и кустарям, работавшим ручным способом, как и ткачам (в ткацком производстве машин вообще еще не было). У одного работало, например, в предприятии 350 человек, на дому 1150 человек, у другого 875 и 1250 человек, у третьего 100 и 900. Вообще «даже крупные центры продолжали раздавать работу по деревням, и последняя являлась еще преобладающей». Во многих районах механическое прядение шерсти еще вовсе пе было известно, в других дженни использовались в кустарных заведениях. «Дженни применялась еще долго; вплоть до 1847 г. ею много пользовались для некоторых процессов даже на больших фабриках» (Балло).

Таким образом, до 1815 г. замена ручного труда механическим совершалась во Франции лишь в весьма ограниченных размерах. Машинное бумагопрядение стало мало-помалу вытеснять самопрялку, но этот процесс еще далеко не завершился, ручное прядение еще сохранялось в значительных размерах. В области шерстяной промышленности прядильная машина делала лишь первые шаги. В других отраслях индустрии еще никаких технических новшеств не было. В частности, механического ткацкого станка Франция в то время еще не знала.

Лишь мало-помалу совершается прогресс в области техники и в последующий период, 1815—1848 гг. Медленно он происходит в эпоху 1815-1830 гг., несколько быстрее в 30-х и 40-х годах. Как справедливо указывает Сэ, в 1816—1830 гг. мы не находим во Франции никаких существенных изменений, этот период во многом напоминает дореволюционное время. Преобладает по-прежнему мелкое производство. И в следующие десятилетия оно еще далеко не исчезает, но текстильная промышленность в этот период делает гораздо большие успехи.

В течение всей эпохи 1815—1848 гг. на первом плане стоит, конечно, механическое бумагопрядение, которое, как мы уже видели, уже раньше распространялось, а теперь делает дальнейшие успехи, хотя и к середине XIX в. Франция производила значительно дороже, чем Англия. Бланки писал в 1849 г.: «В хлопчатобумажной промышленности имеются фабрики троякого рода. Одни с грубым, примитивным оборудованием, производящие мало, дорого и плохо, при помощи устаревших прядильных машин, которые следовало бы сдать в Музей древностей. Другие — обладающие более совершенными механизмами, но пользующиеся водяной силой. И наконец, предприятия, прекрасно устроенные, с машинами в 600 веретен и самодействующими приспособлениями (сельфакторы), где ничего из того, что можно отнять у человека, не оставлено ему; они напоминают преимущества современной артиллерии по сравнению с существовавшей в прежние времена».

К рассматриваемой эпохе относится и появление механического ткацкого стана в хлопчатобумажной промышленности. В 30-х и 40-х годах он постепенно распространяется в этой отрасли производства. Однако в то время, как в бумагопрядении господствуют в середине XIX в. крупные фабрики, в области выделки бумажных тканей еще и теперь встречаем много мелких мастерских в деревнях, темных, сырых, применяющих лишь ручные станки. В 30-х и 40-х годах распространяется прядильная машина и в шерстяной и льняной промышленности. Возникает и механическое льноткачество. Но оно делает лишь первые шаги. По Моро де Жоннесу, в середине XIX в. ежегодно производилось льняных изделий на 350 млн франков, но из них на 288 млн выделывалось на дому. В шерстяной промышленности ткацкий стан появился еще позже, после 1850 г.

Что касается французской металлургической индустрии, то в 1806 г. кокс применялся лишь на одном заводе, позже употребление его становится шире, в 1823 г. насчитывалось 23 завода с отражательными печами. Пудлинговых печей имелось в 1834 г. 184, в 1846 г. 456, распространяется новый способ прокатки железа. Однако все это ограничивается немногими заводами. По общему правилу железозаводчики придерживались старой системы, предпочитая по-прежнему минеральному топливу древесное. Первоначально применение каменного угля не давало хороших результатов, получался чугун низкого качества, из чего заводчики сделали вывод, что минеральному топливу следует предпочесть древесное. Смешение того и другого также не улучшало дела, почему еще в 1826 г. во Франции истреблялась четвертая часть ежегодного прироста лесов на сумму 21 млн франков. В 1830 г. насчитывалось из 408 доменных печей всего 29, работавших на коксе, в 1841 г. немногим больше — 42 из 462. Перемена происходит лишь в 40-х и в особенности в 50-х годах, но еще в середине XIX в. крупные металлургические заводы являлись исключением. Только в 60-х годах это изменилось. Сооружение железных дорог значительно способствовало вытеснению древесного угля. В 1864 г. было выплавлено 106 тыс. т железа в пудлинговых печах на минеральном топливе, 58 тыс. на древесном и 27 тыс. на смешанном. По данным за 1865 г., при выплавке железа на древесном топливе последнее составляло 58% цены его, при каменном угле его доля не превышала 14% цены. Самая цепа железа в первом случае равнялась почти 400 франков за т, во втором 226 франков.

Наконец, с 20-х и в особенности же с 30-х годов значительные успехи делает паровая машина, причем паровые двигатели уже строятся в самой Франции. Отчет о выставке 1844 г. заявляет: «Нет ни одной страны, где успехи, сделанные в смысле конструкции их в последние годы, были бы столь велики». В середине XIX в. паровых машин имелось во Франции 5 тыс. с 60 тыс. лошадиных сил, спустя 60 лет — 100 тыс. с 2 1/2 млн лошадиных сил. Так что это были пока еще только первые шаги, в некоторых местностях пар применялся еще мало.

И на континенте Европы взгляды на труд малолетних, который и здесь был перенесен из кустарной избы и мануфактуры на фабрику, должны были измениться с течением времени. И здесь идея о необходимости вмешательства в отношения между предпринимателем и рабочим должна была постепенно проникнуть в общество; должна была появиться и мысль о рабочих коалициях, при отсутствии которых рабочий лишь формально равноправен предпринимателю. Но осуществлено это на континенте лишь значительно позже, соответственно гораздо более позднему появлению и развитию фабричной промышленности. Вплоть до 30—40-х годов та эксплуатация труда малолетних, тот чрезвычайно продолжительный рабочий день и т.д., которые и здесь господствовали и отмечались в правительственных отчетах и анкетах, имели место почти исключительно в кустарных мастерских и на мануфактурах, ибо фабрик еще не было. Так, например, в Пруссии жалобы эти относятся к таким предприятиям, как иголочные и булавочные, изготовление бронзовых изделий, табака, бумаги, стекла, т.е. к таким, где еще и много десятилетий спустя машин не было; упоминаются и ткацкие предприятия, но и там машины в Пруссии еще не успели появиться, и только в прядильных мы их находим, да и то далеко не повсюду. Следовательно, внимание правительства привлекла эксплуатация детей в централизованных мануфактурах с ручным трудом и в кустарных мастерских — и тут и там она достигала особенно крупных размеров.

Немецкая школа подняла впервые вопрос об охране труда детей и обратила внимание на это обстоятельство с точки зрения воспитания и культурных потребностей населения, требуя, чтобы дети до известного возраста посещали школу и, следовательно, не допускались к промышленному труду. Но старая точка зрения о необходимости детского труда для промышленности («для процветания ее нужна эта дешевая рабочая сила», почему нужно весьма осторожно подходить к этому вопросу), опасение нанести ущерб мануфактурам, борется еще успешно с новой. Если бы не поддержка, оказанная последней со стороны военного ведомства, которое указывало на недобор в ежегодных контингентах для армии, обнаруживающийся в промышленных районах (генерал Горн в отчете о рекрутском наборе 1828 г.), и заявления которого производили гораздо большее впечатление на правительство, чем жалобы учебного ведомства, то фабричному законодательству пришлось бы, вероятно, еще гораздо дольше ждать своего осуществления.

Первые шаги в области фабричного законодательства относятся в Пруссии, Австрии и Франции к 1839—1842 гг., но эти первые законы, касающиеся защиты малолетних, имели еще мало практического значения. Прусский закон 1839 г., например, запретивший прием на фабрики и в рудники детей моложе 9 лет и установивший для подростков до 16 лет максимальный рабочий день в 10 часов, почти не применялся; практическое значение имел лишь закон 1853 г., допускавший детей к работе лишь с 12 лет и понизивший рабочее время для малолетних до 14 лет до 6 часов в сутки. Он имел реальный смысл ввиду установления в том же году фабричной инспекции, хотя не следует упускать из виду, что фабричные инспектора еще не были обязательным учреждением, а должны были назначаться лишь по мере надобности (были назначены только три инспектора; при появлении их фабриканты прятали детей, отпускали всех рабочих домой, чтобы воспрепятствовать ревизии, и т.д.). На стороне промышленников стояли и рабочие, которые считали, что закон направлен и против них в качестве родителей, отнимая у них необходимое подспорье — заработок детей; так что получался молчаливый союз между хозяевами и родителями, направленный против закона. И все же кое-что было достигнуто, как это видно из того, что уже в 1840 г. 80% детей школьного возраста действительно посещали школу и именно в промышленных районах грамотность стояла весьма высоко (безграмотных было на Рейне всего 7%, в Вестфалии даже 1%).

Но те же рабочие, которые содействовали обходу закона о малолетних, весьма зорко следили за выполнением тех постановлений, которые запрещали truck-system, требуя от фабрикантов и скупщиков (купцов, торгующих фабрикатами и полуфабрикатами), чтобы они удовлетворяли рабочих наличными деньгами. Эти злоупотребления, сохранившиеся еще со времени XVII—XVIII вв., были и теперь, в 30—40-х гг. XIX в., когда на них обратили внимание, наиболее широко распространены в кустарной промышленности (расплата водкой, табаком, дорогим швейцарским сыром, вышедшими из моды шелковыми материями), где практиковалась и эксплуатация рабочих при помощи лавок, содержимых работодателем или его родственниками, тогда как в фабричной промышленности, как установлено было анкетой, эти явления встречались лишь спорадически. Хотя известно было, что скупщики «сберегают» на этих операциях 20 и более процентов заработной платы (фунт кофе, стоящий 5—6,5 зильбергрошенов, они продавали по 10—12; аршин холста, стоящий 3 зильбергрошенов, по 4,5), но правительство еще долго стояло на той точке зрения, что «рабочие сами обязаны оговаривать при заключении договора о найме, чтобы расплата происходила деньгами, а если они этого не делают, то, очевидно, не желают». Лишь в 1849 г. появилось соответствующее постановление, и хотя и впоследствии нередко промышленник, выдав рабочему плату, тут же выпускал его через другие двери в кабак или лавку, содержимую его приятелем, но все же как общее правило такого рода операции потеряли свой острый характер.

Такие же законы, направленные против truck-system и охраняющие труд малолетних, появились и в других германских государствах (в Баварии, Вюртемберге, Саксонии в 1854 и 1861 гг.), хотя они были умереннее прусского закона 1853 г. (запрещение труда малолетних до 10, а не до 12 лет, рабочий день подростков в 9—10, а не в 6 часов), и лишь в 1869 и 1871 гг. прусский закон был распространен на всю Германскую империю.

Австрийское законодательство по охране труда еще более свидетельствует о том, что не фабрика вызвала его к жизни, а злоупотребления, которые уже давно существовали при ручном труде в кустарных мастерских и мануфактурах и на которые с конца XVIII в. стали обращать внимание. В 1786 г., когда о фабриках еще и помину не было, идет речь о фабричных учениках (мануфактуры, как мы видели, именовались фабриками) и требуется, чтобы мальчики и девочки имели отдельные спальни, чтобы каждому ребенку давалась особая кровать и постели еженедельно снабжались чистым бельем (рабочие ведь первоначально жили на самых мануфактурах), а в 1816 г. — машин еще и тогда не было — надзор за этим поручается окружным врачам, так как «на фабриках (т.е. опять-таки на мануфактурах) опасность истязания детей особенно велика». Но уже при господстве ручного труда возникал и вопрос о недопущении детей на мануфактуры до известного возраста; но так как вместе с тем не решались «отнять у промышленников нужные им рабочие руки, а у низших классов - их заработок», то все свелось к весьма расплывчатому постановлению, что до наступления девятого года дети «без нужды» не должны привлекаться к труду. Лишь в 1842 г. вышел первый фабричный закон, где возраст допускаемых к работе детей определен в 12 лет, а для подростков до 16 лет рабочий день установлен в 12 часов, но закон осуществлялся слабо за отсутствием надзора.

Во Франции опубликованный в 1840 г. отчет о произведенном обследовании физического и морального состояния рабочих привел к закону 1841 г., запрещающему труд детей до 8 лет и ограничивающему продолжительность его 8 часами для малолетних 8—12 лет и 12 часами для подростков 12—16 лет, хотя противники закона и заявляли, что, не допуская детей на фабрики, их тем самым обрекают на нужду и что рабочий день должен быть для всех категорий рабочих одинаков, ибо во многих производствах взрослый рабочий не может обойтись без помощи малолетнего. Рабочим движением 1848 г. был вызван декрет того же года, исходящий из того положения, что слишком продолжительный труд не только губит здоровье рабочего, но, препятствуя удовлетворению его духовных потребностей, посягает и на его человеческое достоинство; поэтому для всех категорий рабочих, в том числе и для взрослых мужчин, он определен 10 часами в Париже и 11 часами в провинции. Однако при всем своем важном принципиальном значении закон на практике сыграл весьма небольшую роль и с изменением политических условий был заменен новым законом, определившим рабочий день в 12 часов, причем и из этого правила допускалось много исключений, и в жизни он выполнялся не многим более, чем закон 1841 г.

Вообще характерную черту этой эпохи составляло не только отсутствие всякой охраны труда во многих странах (в Бельгии, Нидерландах, Италии), ограничение его в других странах континента нормами, касающимися малолетних и подростков, но еще более тот факт, что в отличие от Англии с изданием закона правительство считало свою роль законченной, хотя именно тогда только должна была начаться деятельность органов государства. Вообще, желая пойти навстречу недовольным изданием законов промышленникам, оно не думало о точном проведении их в жизнь, о создании той независимой фабричной инспекции, при отсутствии которой охрана труда мертва.

Хотя запрещения рабочим вступать в союзы и устраивать стачки, господствовавшие веками, теперь впервые, соответственно идее индивидуального договора, были распространены и на хозяев, но в действительности негласные ассоциации последних продолжали существовать; государство же на последние по старой памяти смотрело сквозь пальцы и лишь рабочих строго преследовало за всякую попытку соединяться, усматривая в них по-прежнему революционный элемент, в предпринимателях же — благодетелей населения, насаждающих промышленность. Оно никак не могло примириться с мыслью о равноправии работодателя и рабочего, не могло отказаться от старинной идеи, что последний подчинен первому, обязан ему повиновением. Памятуя прежние бунты и мятежи подмастерьев, оно боялось нарушения рабочими общественного порядка, если бы рабочим было дозволено настаивать скопом на своих требованиях.

Такого рода запрещения всякого рода обществ и союзов рабочих и подмастерьев изданы были в Германии еще имперским постановлением 1672 г. и вследствие частых забастовок начала XVIII в. были подтверждены новым указом имперских чинов 1731 г., последовавшим на основании предварительного соглашения между Пруссией и Австрией. Но эти старинные законы сохранялись еще долго впоследствии; они были воспроизведены прусским промышленным уставом 1845 г., который наказывал рабочих за самовольное прекращение работ, за грубое непослушание, как и за объединение их с целью оказать давление на промышленников или начальство (то же установлено в отношении хозяев за объединение для оказания давления на рабочих). Впервые ненаказуемость забастовок как будто содержалась в вюртембергском законе 1871 г. ; на самом деле, однако, и здесь устанавливалось наказание за попытку принудить хозяина к тем или другим действиям путем прекращения сообща работ. А между тем этот закон считался наиболее либеральным из всех немецких законодательных актов этого времени.

И во Франции в XVII и XVIII вв. находим ряд декретов, запрещающих подмастерьям или рабочим образовывать союзы, чтобы заставить хозяев выполнить их требования или чтобы воспрепятствовать им свободно выбирать рабочую силу. Таков был, например, патент 1749 г., возобновленный в 1781 г., а за ним следовал ряд других однородных постановлений.

Любопытно, что и в эпоху Французской революции всякая стачка рабочих считалась «преступлением против общественного строя, покушением на спокойствие, которое должно господствовать в мастерских». Муниципалитет г. Бордо заявляет, что разница между стачечниками и врагами общества лишь та, что враги республики действуют во имя известных политических убеждений, рабочие же только из-за личных выгод. Результатом происходивших в Париже забастовок было издание так называемого закона Ле-Шапелье 14 июля 1791 г., который приравнивает организации рабочих к отмененным уже ранее цехам и запрещает рабочим устанавливать регламенты, касающиеся «их так называемых общих интересов». Не дозволяются и организации рабочих для оказания помощи больным и безработным, ибо «доставлять работу нуждающимся в ней и помощь больным должна сама нация через посредство должностных лиц». Характерно при этом, что, как указывает проф. Е. В. Тарле, подробно выяснивший происхождение и роль этого закона, последний не вызвал ни с чьей стороны осуждения. Даже сами рабочие стояли на той точке зрения, что профессиональные организации недопустимы, что «обособленность интересов вызывает эгоизм, создает корпоративный дух, враждебный всякой общественности». Рабочие указывают на «политическую неблагонадежность хозяев, на их желание воскресить цехи». И другие постановления революционной эпохи обнаруживают то же стремление сохранить и даже усилить зависимость рабочих от предпринимателей, как и законы предыдущих веков. «В основных принципах своих, — заключает Е. В. Тарле, — законодательство, касающееся рабочих в эпоху старого режима, законодательство революционного периода и законодательство Наполеоновской эпохи ничем между собой не отличаются».

Таким образом, то самое собрание, которое только что ради идеи свободы упразднило цехи и всякого рода ограничения производства, теперь отнимало у тех же французских граждан свободу союзов. Но одно вытекало из другого: опасались восстановления цехов и подозрительно относились ко всякого рода ассоциациям, ибо они могут оказаться заговорами против нового режима. Запрещения коалиций должны были гарантировать и свободу труда, возможность располагать своей рабочей силой без принуждения со стороны кого-либо. Такой же характер носило и наполеоновское законодательство — закон 1803 г. и уголовный кодекс 1810 г. и даже закон 1843 г., который, правда, формально уравнял предпринимателей и рабочих, наказывая и тех и других за соглашения между собой тюрьмой до 3 месяцев, зачинщиков же 3—5 годами заключения. Закон устанавливался якобы в интересах самих рабочих, ибо повышение этим путем заработной платы заставит заменять рабочих машинами и французских рабочих иностранцами.

Несмотря на все эти запрещения, сопровождавшиеся суровыми наказаниями, и на континенте Европы в это время происходили забастовки, тогда как постоянных рабочих союзов почти ire было, условия для них были слишком неблагоприятны. Их приходилось заменять организациями иного рода Так, во Франции находим союзы взаимопомощи, из которых некоторые имели профессиональный характер. В Париже в 1823 г. насчитывалось 160 таких касс, в том числе 132, построенные по промыслам, с 11 тыс членов. До 1840 г. число их возросло до 200, в 1847 г. свыше 2 тыс. союзов взаимопомощи имели вклады в «сберегательной кассе». Некоторые из них на самом деле являлись (тайными) рабочими союзами для борьбы с капиталом. Они накопляли суммы на случай безработицы и учредили особые органы для разрешения споров между работодателями и рабочими; благодаря им рабочим в некоторых случаях удалось добиться повышения заработной платы или по крайней мере предупредить сокращение ее. Правительство вело решительную борьбу с кассами взаимопомощи, издавало специальные, направленные против них законы (например, в 1834 г.), на основании которых ряд касс был закрыт, а рабочие, нарушившие запрещение вступать в союзы, приговаривались к тюремному заключению. В Германии в 40-х гг. не только обнаруживается сильное стачечное движение, но и впервые появляются в это время и постоянные союзы; однако наиболее крупный из них - союз типографщиков - состоял как из рабочих, так и из работодателей, следовательно, еще не приобрел характера чисто профессионального союза, в который входят одни лишь наемные рабочие.

Ярким выражением той классовой борьбы, которая, однако, уже в 20—30-х гг. происходила во французской промышленности, явилось Лионское восстание 1831 г. Недостаток сбыта шелковых изделий — шелковая промышленность в Лионе являлась основной отраслью, в течение столетий Лион в этой области имел мировое значение, — вызвавший сильную безработицу, привел к тому, что предприниматели (это были не фабриканты, а скупщики — господствовала по-прежнему домашняя форма промышленности) по соглашению между собой сократили заработную плату. Но та же безработица не могла не вызывать неудовольствия и брожения среди рабочих, которое усилилось под влиянием этой меры промышленников.

Характерным для этого раннего периода классовой борьбы является то обстоятельство, что рабочие решили искать защиты у властей, у префекта, настаивая на издании обязательного тарифа заработной платы. Знаменателен самый тон петиции, поданной рабочими. «Зная, господин префект, до какой высокой степени вы, по справедливости, обладаете любовью управляемого вами населения, (рабочая комиссия) просит вас внести в прения, которые должны открыться, ваше благосклонное посредничество и даровать обеим заинтересованным сторонам одинаковое покровительство, которое обе заслуживают одинаковым образом. Веря в вашу любовь ко всему, что касается счастья людей и гармонии, которая должна существовать в отношениях между всеми классами общества, мы возлагаем на вас все наши надежды». Здесь речь идет еще не о борьбе классов, а о гармонии между ними.

Префект созвал собрание представителей от рабочих и от промышленников, которое приняло выработанный рабочими сдельный тариф заработной платы. Рабочие были вполне удовлетворены, но предприниматели возмущались самой идеей выработки обязательного для них тарифа и решили, несмотря на данное их представителями согласие, не выполнять его. Они ссылались на то, что представители их не имели надлежащих полномочий. Рабочие решили прекратить работу, но уже первые скопления их были встречены отрядами национальной гвардии. После этого рабочие стали вооружаться и строить баррикады. Над ними развевалось (впервые в истории) черное знамя с надписью: «Жить, работая, или умереть, сражаясь» (vivre en travaillant ou mourir en combattant). Два дня продолжалось кровопролитное сражение. В восстании принимало участие до 30 тыс. рабочих, и в результате национальная гвардия и присланные войска вынуждены были отступить ввиду больших потерь и уйти из города.

Власть очутилась в руках рабочих. Но вопреки всем опасениям и слухам оказалось, как очевидцы, даже враждебно настроенные рабочие, признают, что всякие попытки грабежей и поджогов ими немедленно и сурово пресекались, арестанты, содержавшиеся в тюрьме (кроме несостоятельных должников), не были выпущены, ни одно кредитное учреждение не пострадало, архиепископу была дана специальная охрана. «Все контрасты проявляются в нашем населении, — пишет прокурор в тайно посланном в Париж письме. - Оно голодно — и не грабит, оно возмутилось — и не злоупотребляет своей победой, оно не признало власть — и не покинуло знамя этой власти. Личность и собственность уважаются». Уже спустя три дня нормальная жизнь в городе восстановилась.

Но в Париже власти сильно перепугались. На бирже началась паника, в палате депутатов была сильная тревога. Решено было отправить в Лион наследника престола и военного министра с армией. Но одновременно король велел купить в Лионе за свой личный счет шелковых материй на 640 тыс. франков, о чем было немедленно оповещено население города. «Наш добрый король желал первым засвидетельствовать свои симпатии к несчастным», - писали умиленно газеты. Растерянность короля, очевидно, была весьма велика, если он при своей бережливости решился истратить столь крупную сумму.

О последнем свидетельствовала и огромная армия, отправленная в Лион, — пехота, кавалерия и артиллерия. Но все же ввести ее в город сразу не решались — на войска, по-видимому, не очень полагались. Вместе с тем рабочие уже вернули власть префекту и объявили о своей преданности королю и о ненависти ко всем партиям, которые покушаются на конституцию. Требование выдать оружие было немедленно выполнено. Лишь через несколько дней войска без всякого сопротивления со стороны населения вступили в город. Извещая об этом, префект предлагал жителям «надеть праздничные одежды» по случаю восстановления законной власти, на что ему отвечали, что их давно уже успели распродать и проесть.

Правительство торжествовало победу. Но надо было наказать виновных, а их не находилось, к тому же оно вовсе не желало, чтобы лионские события занимали собой общественное внимание Арестовано было всего 90 человек, из них только 11 предано суду, да и те оправданы. Была лишь выслана, по некоторым сообщениям, часть рабочих из города.

Лионское восстание произвело большое впечатление на современников. «Социальное, а не политическое движение, повторялось на все лады» (Е. В. Тарле). На социальный вопрос обратили внимание. «Незачем утаивать, — писал правый журнал («Journal des Debate»), — ибо к чему притворство и умолчание, Лионское восстание открыло важную тайну — внутреннюю борьбу, происходящую в обществе между классом имущим и классом, ничего не имеющим. Наше общество имеет свою язву, как и все прочие общества, эта язва рабочие. Нет фабрик без рабочих, а с рабочим населением, все возрастающим и всегда нуждающимся, нет покоя для общества... Посмотрите в каждом промышленном городе, каково относительное число торгово-промышленного класса и класса рабочего, и вы будете испуганы непропорциональностью. Каждый фабрикант живет на своей фабрике, как колониальные плантаторы среди своих рабов, один против ста, и Лионское восстание своего рода возмущение (негров) на Сан-Доминго!» И там же прибавлено: «Варвары, угрожающие обществу, не на Кавказе, не в татарских степях, они в предместьях наших фабричных городов. И не следует оскорблять этих варваров... Как им не поддаться искушению совершить нашествие на буржуазию? Они сильнее, они многочисленнее, вы сами даете им оружие, и, наконец, они страшно страдают от нищеты. Каким мужеством, какою доблестью нужно было бы обладать, чтобы не поддаться искушению!»

¹ См. выше.
² См. выше.
³ Об этих аппаратах см. выше, гл. XLIV.
⁴ См. выше, с. 483.
⁵ См. выше, с. 485.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3311

загрузка...

Другие книги по данной тематике