Задержка в Керчи

   Мы переночевали в каком-то барачном лагере и должны были на следующее утро отправляться самолетом в Керчь, расположенную в Крыму. На аэродроме погрузкой руководил главный врач. Он высказал неудовольствие в отношении того, что у меня на груди на пуговице мундира не висело сопроводительное предписание, на котором должно было быть описано ранение или болезнь. Я предъявил ему заключение нашего дивизионного врача.

   – Это заключение меня не интересует. Вы должны иметь сопроводиловку. Без нее я не могу позволить вам эвакуироваться.

   – Тогда я прошу вас выписать мне такую сопроводиловку.

   – У меня здесь нет бланков. Вам следует получить ее в другом лазарете.

   – Где он находится?

   – Вниз по улице, в восьми километрах.

   – Можно здесь найти автомашину?

   – Нет.

   – Как же мне тогда туда добираться? Я в таком состоянии не могу пройти шестнадцать километров пешком.

   – Встаньте на обочине. Все время туда идут грузовики. Вас подбросят.

   – Но тогда я не успею к отлету самолета.

   – Отправим вас следующим.

   Мне не оставалось ничего другого, как только голосовать на обочине, и один из водителей грузовиков согласился меня подбросить. В лазарете меня только спросили, какую болезнь им следует проставить в сопроводиловке. Я сказал:

   – Паратиф.

   Когда я вернулся на аэродром, самолет с ранеными давно уже улетел. Следующий должен был вылетать в одиннадцать часов, то есть через час. Когда я предъявил полученную сопроводиловку главному врачу, он стал воплощенной любезностью и сказал, что настаивал на этой бумаге только в моих собственных интересах, чтобы у меня в дальнейшем не возникало никаких трудностей и я бы скорейшим образом добрался до родины. Его любезности я проигнорировал.

   На транспортном «Юнкерсе» мы пролетели над болотистым, местами затопленным и покрытым льдом устьем реки Кубань и морским Керченским проливом. Вскоре приземлились в Керчи. Там нас пересадили в автобус и довезли до устроенного в бывшей школе лазарета. Прием в нем нельзя было назвать дружественным.

   – Офицеры на первом этаже, первая дверь налево, – крикнул фельдфебель санитарной службы.

   Я первым вошел в просторную классную комнату, пол в которой был покрыт слоем сена. На сене плечом к плечу лежали раненые офицеры, напоминая уложенные в консервную банку сардины. Ужаснувшись, я остановился при входе.

   – Заходите в наши апартаменты, господин майор, – крикнул мне молодой обер-лейтенант, над которым возвышалась на опоре заключенная в шины перебинтованная рука. – Мы еще немного потеснимся. Так и так неуютнее уже не станет.

   – Но вас же и так много.

   – Ничего не поделаешь. Где-нибудь в другом месте вам не нашлось бы даже кусочка пола.

   После меня в комнату проковылял капитан с ранением в ногу, который, как и я, сам нес свой рюкзак. Затем принесли какого-то раненого офицера на носилках.

   – А где вещи этого господина? – спросил обер-лейтенант с рукой на опоре принесших носилки пожилых солдат тыловых служб.

   – Сейчас принесем и их, – пробурчал один из них.

   – Но побыстрее, пожалуйста.

   Когда носильщики вышли, он сказал:

   – Здесь царит милый обычай порыться в личных вещах раненых. Посматривайте за ними, чтобы у вас ничего не свистнули.

   Когда через полчаса вещевой мешок вновь прибывшего раненого был принесен, его владелец тут же обнаружил изрядную пропажу личных вещей. Один из призванных для ответа солдат ответил на обвинение:

   – Да у нас тут просто нет времени копаться в ваших вещах.

   С обиженными лицами переносчики носилок вышли из классной комнаты.

   – Боже мой, да это просто какой-то бардак! – выругался я. – Эти мужики не иначе как старые революционеры 1918 года и явно почуяли здесь поживу. На фронт они не попадут, поэтому ошиваются здесь. Когда появится врач, я с ним об этом поговорю.

   Но врач не появился. Вместо него часа через два пришел санитар, который объявил, что капитан с ранением в ногу и я должны следовать дальше самолетом в Запорожье.

   Перед небольшим самолетом, в грузовой отсек которого можно было забраться только через люк, столпилась кучка искромсанных и наскоро заштопанных людей. Легкораненые заставляли себя помогать своим тяжелораненым товарищам забираться в самолет. Среди последних потрясал своим ранением буквально живой обрубок маленького артиллериста, который, как представляется, совсем недавно прибыл из Германии с последним призывом и в одном из своих первых боев получил ужасное ранение: разрывом снаряда у него выбило оба глаза и оторвало обе руки. Глядя на его длинные белокурые волосы и совсем детское лицо, на котором не было и признака растительности, ему можно было дать не более пятнадцати лет. Сильный легкораненый товарищ опекал этого безрукого слепца. Он взял на руки эту половину человека и поднялся вместе с ним в самолет.

   В отсеке царил полумрак. Лишь в верхней части фюзеляжа был небольшой световой люк, через который мы могли во время полета видеть только кусочек затянутого тучами неба, все больше темневшего с приближением ночи. Рядом со мной забился в угол маленький артиллерист, который к тому же страдал сильной простудой, из-за чего у него из носа все время стекали обильные сопли, которые его заботливый товарищ время от времени вытирал. В течение всего полета он не произнес ни единого слова. Бывают ситуации, в которых неимоверно тяжелая по сравнению с нашей беда переносится столь достойно, что любое слово утешения прозвучало бы фальшиво. Я так и не нашел в себе мужества заговорить с моим искалеченным соседом. Время от времени в темноте отсека звучали только сдавленные стоны.