Плеханов Г. В. Деятельность Н.И. Новикова
|
Если он, в эпоху издания своих сатирических журналов, был противником передовых французских учений, то все-таки под косвенным влиянием тех же учений у него было известное, — правда, крайне скромное, — стремление улучшить существовавший в России порядок вещей: вспомним его оппозицию «знатному боярству», его нападки на жестоких помещиков, его насмешки над нашим тогдашним «правосудием». Но когда он увлекся мистицизмом, вопрос о взаимных отношениях людей в обществе представился ему совершенно незначительным в сравнении с вопросом об отношении человека к божеству. Прежде взор его, хотя и очень сильно затуманенный предрассудками, был устремлен на землю; теперь он обратился к небу. Мысль о загробном существовании сделалась преобладающей мыслью Новикова. И если он по-прежнему хотел распространять просвещение, если, усердно поддерживаемый Шварцем, он пользовался своими связями с богатыми мистиками для беспримерного в тогдашней России расширения своей издательской деятельности, то не нужно забывать, что теперь он «просвещал» людей в духе настоящего «кладбищенства» (как сказал бы Помяловский). Этим духом пропитано было уже первое мистическое издание Новикова — упомянутый выше «Утренний Свет».
Там проповедовалось, что человек создан для блаженства, которое заключается в нем самом. Если он добродетелен, то будет счастлив даже и в оковах, потому что нельзя заковать душу. Как бы велики ни были земные богатства добродетельного человека, смерть прекращает их, а в загробной жизни его ждет вечное блаженство. Поэтому страдающий в нашей юдоли плача добродетельный человек сравнивается с невольником, который завтра станет королем: такого невольника никто не назовет несчастным. Другими словами: счастья нужно искать не в жизни, а в смерти. И потому смерть лучше жизни, а мрак, удаляющий душу от земной суеты и заставляющий ее погрузиться в самое себя, лучше света. Противоположность между жизнью и смертью есть не что иное, как противоположность между телом и духом. Когда душа освободится от тела, она будет созерцать истину и жить внутри самой себя. В этом и заключается то блаженство, к которому все мы должны стремиться, а нравственность состоит в том, чтобы помогать другим в его достижении. Одна из статей, напечатанных в «Утреннем Свете», развивает ту мысль, что хотя земная премудрость принесла много пользы искусствам и науке, но искусства и науки оставляют нас, после пашей смерти, сугубыми нищими, а потому не следует и дорожить ими, В другой статье проповедовалось, что «грубое неведение и очень высокая наука вредительны в рассуждении закона» и что мы должны «верить слепо». Любопытно, что «Утренний Свет» предвосхитил философию «Крейцеровой сонаты». Он объявил злом взаимную любовь людей разных полов, потому что в ней обнаруживается «сродство наше со скотами». Казалось бы, трудно идти дальше этого в области «кладбищенства». Однако «Утренний Свет» пошел дальше: в нем говорилось, что «смех есть едва ли не преступление». Если смех вообще есть едва ли не преступление, то ясно, что и насмешка сатирика не должна была приходиться по вкусу нашему мистику. Новиков, когда-то защищавший сатиру «на лица», теперь считал позволительной только сатиру «на общие пороки», т. е. как раз ту безвредную сатиру, идею которой 01стаивала когда-то, в противоположность «Трутню», «Всякая всячина». Правда, даже сделавшись мистиком, Новиков иногда снова ощущал потребность бичевать пороки. В «Московском Ежемесячном Издании» (1781 г.) говорилось, что «уязвить порочного до внутренности сердца и мучить его возбужденною его совестью» есть обязанность человеколюбия и что небом разрешается сие «мщение добродетели». Для такого мщения нужна была сатира «на лица», а еще нужнее — сатира на учреждения. Но сатира на лица и на учреждения не мирилась с мистическим настроением, и потому Новиков вспоминал о ней теперь лишь в очень редкие минуты. Больше того: он готов был теперь осуждать ее даже с большею строгостью, чем та, с которой осуждала ее «Всякая всячина». В «Покоящемся Трудолюбце»3 напечатано было письмо, рассказывающее о том, как автор путешествовал во сне по Парнасской дороге. Между представителями разных отделов литературы он встретил на ней сатириков и критиков. И они представились ему в самом непривлекательном виде. Глаза их сверкали как молния, язык никого не щадил, постоянно произнося «бранные и хульные» слова, и они нападали на других, как разбойники. Много нужно было пережить издателю сатирических журналов, чтобы дойти до такого понятия о сатириках! Новиков и прежде был индифферентистом в политике. Теперь его политический индифферентизм получил идейное обоснование. Если добродетель делает даже самого несчастного человека похожим на раба, который завтра (т. е. на том свете) сделается королем, то политикой не стоит и заниматься. «Московское Ежемесячное Издание» проповедовало, что только злой человек не свободен, а добродетельный наслаждается равной свободой во всяком государстве. Читатель видит, о какой свободе шла здесь речь; о той, которая достигается бегством из грешного мира земных отношений. Но даже и после своего бегства из нашего грешного мира Новиков сохранил нерасположение к освободительной французской философии. Борьба с энциклопедистами продолжалась во всех его мистических изданиях... Неверно и то утверждение Незеленова, что Новиков противопоставлял освободительной философии XVIII века «не масонские бредни, а философскую мысль». Конечно, пока Новиков не сделался масоном, оп не мог опираться на «масонские бредни» в своей борьбе с названной философией. Но в то время содержание его «философской мысли» сводилось к нескольким избитым фразам о премудрости творения, недоступной уму «неверующих», и о безнравственности этих последних. А когда он вступил в масонский орден, особенно же с той поры, как превратился, под влиянием Шварца, в розенкрейцера, главной отличительной чертой его «философии» стало отрицание важнейших приемов философского и научного мышления. Незеленов стремился доказать, будто, в противоположность с настоящими масонами, — т. е. точнее, розенкрейцерами, — Новиков не верил в «таинственные науки», И действительно в его мистических журналах встречаются статьи, осмеивающие эти науки. Однако наличностью таких статей в названных журналах еще не доказывается правильность утверждения Незеленова. Образ мыслей Новикова никогда не отличался строгою последовательностью. Поэтому в его сатирических журналах, рядом с ожесточенными нападками на освободительную философию, совершенно неожиданно встречаются похвальные отзывы о наиболее видных ее представителях. И точно так же в его мистических журналах, одновременно с проповедью самого мрачного кладбищенства, встречаются иногда светлые мысли вроде той, — отмеченной мною выше, — что не может считаться просвещенной страна, где просвещение ограничивается придворным кругом, или той, что деспотическое правление представляет собою серьезное препятствие для экономического развития, или, наконец, той, что «таинственные науки» достойны осмеяния. Но эти исключения нимало не колеблют общего правила и свидетельствуют только о том, что просветительное влияние освободительной французской философии отчасти распространялось даже на тех, которые находили ее крайне опасной и считали себя нравственно обязанными вести с нею непримиримую борьбу. Подобного влияния не избежали Лопухин и другие русские мистики из среды родовитого дворянства. Еще менее могли предохранить себя от него Новиков и те более или менее образованные разночинцы, к которым он обращался. Но не это влияние характеризует собою миросозерцание Лопухина. И не оно определило собою воззрения Новикова. Что касается, в частности, его отношения к «таинственным наукам», то правильное представление о нем можно составить на основании показаний, данных им на допросе. В одном из них он говорил: «О делании золота, искании камня философского и прочих химических практических работах предписанных, во взятых бумагах; хотя и находится там: но как из нас не было ни кого еще, кто бы практическое откровение сих работ знал, то посему все предписания и оставались без всякого исполнения. Пред отъездом же Кутузова из Берлина сказано было, о чем в показаниях моих не упомню в которых местах упомянуто, что Кутузов в Берлине будет научен и наставлен между прочим и в практических химических работах; но исполнилось ли сие обещание или нет, не знаю, а слышал я от кн. Трубецкого, что Кутузов писал к нему, что он упражнялся в практических работах». Выходит, что Новиков совсем не отрицал возможности делания золота, изготовления философского камня и т. д., а только не занимался работами этого рода по той, вине не достаточной, причине, что еще не получил необходимого для них «практического откровения». Работы, относившиеся к вызыванию духов, по-видимому, всегда осмеивались Новиковым. Он писал А. А. Ржевскому: «Призывание духов не что иное есть, как мерзость Баалова или так называемая како-магия, проклинаемая на многих местах Св. Писания». И конечно, такое отношение к како-магии делает честь здравому смыслу Новикова. Но, во-первых, отрицание како-магии есть не более как отсутствие веры в одну из разновидностей магии, а именно — в «дурную» магию. Кто отвергает «дурную» магию (како-магию), тот верит в хорошую, истинную магию. А такой веры довольно для того, чтобы характеризовать миросозерцание человека в весьма определенном смысле. Во-вторых, нет ничего ошибочнее, как воображать, будто отличительным признаком «настоящего масонства» является вера в како-магию. Английская система была далека от такой веры, однако это не мешало ей быть масонской системой. Даже между розенкрейцерами возможность вызывания духов не пользовалась всеобщим признанием. Лопухин тоже высказывался иногда против како-магии. Скажем ли мы, что и он не был «настоящим масоном»? В высшей степени замечательно, что в том самом письме к А. А. Ржевскому, в котором Новиков резко высказался против како-магии, оп с неподдельным восторгом отзывался о розенкрейцерской мудрости, ставшей доступной московским масонам благодаря усердию Шварца. Он говорил, что «по не заслуженному их (московских масонов. — Г. П.) щастию удостоились они превышающего и самые величайшие награждения орденския объятия и благословения (? — Г. П.) они обоняют уже небесный и чистый и натуру человеческую оживляющий запах ордена; позволили уже им утолять жажду их к познаниям из источника Едемского, изобильно и непрестанно протекающего от начала веков во все четыре конца вселенный». Так мог говорить только «настоящий масон», усвоивший себе образ мыслей розенкрейцеров. Отвергая возможность вызывания духов, Новиков тем не менее обеими ногами стоял на почве мистицизма. В какое отношение к науке стал он благодаря этому, показывает знаменитое письмо его к Карамзину, где он излагал свой взгляд на задачи истинной философии. «Философия холодная мне не нравится, — говорил он там, — истинная философия, кажется мне, должна быть огненна, ибо небесного происхождения». Такая философия ведет прямым путем к познанию истинного бога. В числе основных вопросов, ею выдвигаемых, заслуживают внимания следующие: «Одна ли есть натура или более? Таковым ли видимый или чувственный мир вышел из рук божиих, каким мы его видим, или был инаков? Что есть небо и одно ли оно или более? Впечатлена ли троичность божия во всей его твари или нет, и как мы сие разуметь должны?» Не менее важным считал Новиков также вопрос о том, «почему Моисей сказал, что бог сотворил Адама в мужа и жену, а известно, по его же словам, что Адам уже существовал, когда Евы еще не было, и что Ева уже сотворена из ребра Адамова, тогда, когда Адаму уже нужно было спать?». Здесь Новиков, сам того не подозревая, подходил к одному из интереснейших вопросов, возникающих при изучении мифологии семитических народов. Само собою разумеется, что он искал решения этого вопроса не в науке, — которая, нужно заметить, и не могла бы решить этот вопрос в то время, — а в мистическом откровении. На науку он глядел сверху вниз, как смотрят на нее все мистики, считающие себя обладателями высшего знания. «С позволения наших почтенных астрономов», он утверждал, что наука «бредит», насчитывая более семи планет: «ни больше, ни меньше семи планет быть не может, понеже бог их сотворил только семь и наполнил их силами, каждой приличными»... Подобные суждения не нуждаются в комментариях. Огорчало Новикова и то, что «нынешние физики», пе довольствуясь четырьмя стихиями, принимают гораздо большее число их (т. е. точнее элементов), а «химики все прежнее отбросили и наделили нас какими-то глазами, т. е. пустыми словами, не имеющими ни значения, ни силы». Отказываясь исчислить все «бредни» ученых, Новиков в укор им замечал: «Любезные древние философы и Патриархи не так разумели философию...» Такие взгляды высказывались им не только в этом письме к Карамзину. В одном из писем к X. А. Чеботареву он очень сожалел, что «нынешней просвещенной век все чудеса отметает; новые философы называют это суеверием. Я бы желал, чтобы какой грамматик этимологиею слова «суеверие» доказал им, что суеверные не те, которые веруют чудесам, но те, которые им не веруют». Еще более характерно для образа мыслей Новикова письмо его к тому же Чеботареву и М. О. Мудрову (от 17 июня 1813 г.). Из этого письма мы узнаем, что в деревне, соседней с его Тихвинским, «одна молодая глупенькая баба» умерла, но через сутки воскресла и рассказывала о поучительных беседах, которые пришлось ей вести на том свете. Некто Светлый, сидевший на престоле, сообщил, что ее отпустят на землю, но при этом велел ей передать разные наставления людям. Проф. Незеленов сам видел, что есть много фактов, не оставляющих никакого сомнения в «настоящем масонстве» Новикова, но он утверждал, что все они относятся к тому времени, когда тот уже перестал издавать свои журналы. Процесс, приведший Новикова к «падению», приурочивался нашим исследователем к 1784 и 1785 гг. «В эти именно годы, — говорит он, в душе знаменитого деятеля стал совершаться переворот, отчасти подобный перевороту, сразившему впоследствии Гоголя». Но в эти именно годы и выходил «Покоящийся Трудолюбец». Стало быть, Новиков с особенной ясностью и силой выражал «свою идею» как раз в такое время, когда совершался процесс его падения. Это, в самом деле, удивительно. Когда Гоголь начал переживать «сразивший» его переворот, он стал малоспособным к литературной деятельности. Хорошо ли справился проф. Незеленов с хронологией? Плохо! Цитированное мною выше письмо к А. А. Ржевскому, выражающее радость Новикова по поводу того, что московские масоны, «по незаслуженному их счастью», получили возможность «обонять небесный и чистый и натуру человеческую оживляющий запах ордена», относится к февралю 1783 года, т. е. ко времени, предшествовавшему появлению «Покоящегося Трудолюбца». Одного этого достаточно было бы, чтобы, подобно карточному домику, рассыпалось все искусственное построение проф. Незеленова. Весьма возможно, что А. Н. Пыпин имел в виду это фантастическое построение, когда говорил об отсутствии скачков и переворотов в ходе умственного развития Новикова. Если это так, то он был прав. После того, как прекратился выход «Покоящегося Трудолюбца», в душе Новикова никакого переворота не происходило: он оставался мистиком, каким сделался прежде, чем приступить к изданию «Утреннего Света». Конечно, в московском розенкрейцерстве были разные оттенки. Это естественно и неизбежно. Но это были именно только разные оттенки одного и того же миросозерцания. Ни о каком расколе между московскими розенкрейцерами говорить не приходится. Если бы он существовал, то как объяснить, что Новиков даже не намекнул на него ни в одном из своих писем? Почему о нем ни слова не говорит Лопухин в своих «Записках» и совсем не упоминается в переписке московских розенкрейцеров? Г. Тукалевского ввело в ошибку совершенно ложное понимание им внутренней логики принципа: царство божие внутри нас. В действительности она прямо противоположна той, которую вкладывает в названный принцип г. Тукалевский. Если царство божие внутри нас, то все внешнее, — т. е. также и вопрос о взаимных отношениях людей в обществе, — имеет лишь ничтожное значение и не заслуживает внимания добродетельного человека. Разумеется, надо строить жизнь согласно идеалу, но идеал состоит совсем не в том, чтобы установить правильный общественный строй. Как отмечено выше, уже первый мистический журнал Новикова, «Утренний Свет», категорически утверждал, что добродетельный человек свободен и в неволе. Это не все. Если царство божие внутри нас, то главная наша работа должна заключаться в том, чтобы стать в надлежащие отношения к божеству. А эти отношения лучше всего понимаются с точки зрения вечности. Точку зрения вечности и усвоил себе Новиков, сделавшись масоном. А когда он усвоил ее, тогда земная жизнь — как временная — утратила цену в его глазах. Вот почему уже в «Утреннем Свете» проводилась та кладбищенская» идея, что смерть выше и желательнее жизни. Одной из бесчисленных вариаций этой кладбищенской идеи было то, уже знакомое нам, мнение Лопухина, что в свои сношения с подчиненными ему людьми истинный франкмасон должен вносить главным образом заботу об их будущей жизни. С этой стороны между Лопухиным и издателем «Утреннего Света» нет ни малейшего разногласия, а ведь эта сторона важнее всех прочих. Если земные отношения людей, как временные, теряют цену в глазах мистика, поднявшегося на точку зрения вечности, то он остается вполне верным себе, отказываясь вкладывать в понятие о нравственности какое нибудь общественное содержание. К поступкам людей он применяет только критерий индивидуальной нравственности, которой он хочет дорожить, так как ею определяются отношения человека к божеству. Совершенно такое понимание нравственности встречаем мы в мистических журналах Новикова. Новиков подобен нынешним толстовцам, он охотно распространяется о том, как будет хорошо, когда все люди станут добродетельными. «И так если бы возможно было людей принести к тому, чтобы они сперва вообще себя, как средоточие всех вещей, почитали за образ благородия и добродетели: тогда б мы каждого особливо находили склонным признавать себя за важную и достойную часть его средоточия»4. Условная форма, в которой изложена здесь мысль Новикова (если бы возможно было и т. д.), не должна вводить нас в заблуждение: он твердо убежден в полной возможности осуществления своего идеала. «Самый непорядочный человек, — говорит он, — недолго будет противиться, если его заблуждения станут ему доказывать кротким образом»5. Усовершенствование индивидуальной нравственности людей посредством влияния более добродетельных индивидуумов на менее добродетельных — такова программа действий, которую выработал себе Новиков, сделавшись мистиком. Но совершенно такова же была программа всех московских розенкрейцеров. Разница лишь в том, что Новиков гораздо деятельнее, нежели другие, осуществлял эту программу. Эта разница заслуживает большого внимания. Но объясняется она вовсе не расхождением в понимании принципа: царство божие внутри пас. В деятельности Новикова и его ближайших сподвижников дала себя почувствовать молодая энергия нашего «среднего сословия», т. е., собственно, разночинцев.6 Это возвращает нас к возникшему перед нами в конце предыдущей главы вопросу: Почему мистики показали себя гораздо более склонными к работе в области филантропии и просвещения (как они его понимали), нежели «вольтерьянцы»? Я сказал, что решить этот вопрос поможет нам изучение деятельности Новикова. Теперь мы достаточно ознакомились с нею, чтобы следующим образом формулировать искомый ответ: Если мистики больше «вольтерьянцев» потрудились в указанных областях, то этим они обязаны были наличности в их среде «мещанства», самым деятельным элементом которого были разночинцы, а самым выдающимся идеологом явился Новиков. Этот ответ ставят нас лицом к лицу с новым вопросом: Чем же объяснить тот, на первый взгляд странный, факт, что проповедь мистицизма имела у нас успех не только в известном слое консервативного «знатного боярства», по также и в мещанстве? Чтобы ответить на этот новый вопрос, надо вспомнить то, что мы уже знаем о тогдашнем настроении нашего своеобразного «среднего сословия». Лица, входившие в его состав, чувствовали потребность в самообразовании и в работе на пользу просвещения. Эта их потребность явилась плодом западного влияния — отголоском того, к чему стремилось третье сословие во Франции. Но наши общественные отношения были еще так неразвиты, что плод оказался слишком малосочным, отголосок — до последней степени слабым. Наше «мещанство» никак не могло усвоить себе идеологию третьего сословия Франции. Дорожа просвещением, оно хотело, чтобы просвещение было старательно очищено от французского свободомыслия. «Вольтерьянство» страшило и возмущало его как единственная, известная ему, форма выражения этого свободомыслия. Недовольство «знатным боярством» прочно сочеталось в душе русского «мещанина» со страхом, который внушали ему французские писатели, «по Фиске» доказывавшие несостоятельность старых верований7. Это обстоятельство в известной мере облегчало сближение «среднего сословия» с мистиками, которые не менее сильно чуждались «злых вольнодумцев». Но это не все. Стремившееся к самообразованию и просветительной деятельности «среднее сословие» было еще слишком бедно для того, чтобы в своей собственной среде найти необходимые для нее денежные средства. Нам уже известно, в какое замешательство пришли книгоиздательские дела Новикова весною 1772 г., когда двор покинул Москву. Он настоятельно просил Козицкого исходатайствовать ему помощь государыни. «Без сея же помощи нахожусь в крайнем принуждении бросить все мои дела неоконченными, — писал он, — что делать, когда усердие мое в оказание услуг моему отечеству согражданами моими так плохо приемлется». Императрица до поры до времени поддерживала Новикова, хотя преимущественно тогда, когда он предпринимал какие-нибудь специальные издания. Нет надобности повторять, как не любила она его сатиры. Да и не терпела она его предприятий, начинавшихся по чужому почину. Двор Екатерины, конечно, подражал ей, а вдобавок он как раз был средоточием зараженного вольтерьянством того «знатного боярства», на которое Новиков нападал в своих изданиях за его нечестивые французские взгляды и за его нерусские привычки. Эти его нападки вызывали неудовольствие в придворном кругу. Ясно, стало быть, что расчеты на поддержку двора не могли быть основательны. Надо было искать поддержки в другой среде. И Новиков нашел ее в той части «знатного боярства», которая, испугавшись французского вольнодумства, устремилась в мистику. А. И. Тургенев высказал очень интересный взгляд на отношение Новикова к Лопухину и его товарищам: «Новиков был часто их орудием и употреблял и их, как орудие. Ввиду краткости этого суждения, трудно с полной точностью выяснить себе его смысл. Но необходимо признать, что в нем много правды: мистики из богатой и родовитой среды служили Новикову орудием в том смысле, что давали средства для его широкой издательской и благотворительной деятельности. В 1781 г. П. А. Татищев явился со своим богатством на помощь «Дружескому обществу». Вслед за ним значительные суммы внесены были в кассу «Общества» князьями Трубецкими (Ю. Н. и Н. Н.), кн. Черкасским, В. Чулковым, И. П. Тургеневым и другими. В 1784 г., когда члены «Дружеского общества» основали «Типографскую Компанию», ее капитал составился из взноса: от бр. Лопухиных — 10.000 р.; от кн. Трубецких — 6.000 р.; от кн. Черкасского, от Тургенева, Чулкова и Ладыженского по 5.000 р.; от бар. Шредера — 3.500 р.; от Кутузова — 3.000 р. и т. д. Во время голода 1787 г. большая денежная сумма получена была Новиковым от Походящина, в лице которого на помощь голодавшим пришло наше «среднее сословие» в истинном смысле этого слова: Походящин был сыном богатого купца-заводчика. Все это подало впоследствии Екатерине повод сначала подозревать, а потом и формально обвинять Новикова в том, что он с корыстной целью старался «уловлять» в свое общество богатых и влиятельных людей. Читатель понимает, что желание Новикова и его ближайших единомышленников привлечь к своему делу таких людей было, как небо от земли, далеко от своекорыстия и что ученица Вольтера, как образцовая эгоистка, ровно ничего не поняла в нем. Но факт налицо: мистически настроенный слой «знатного боярства» поддержал Новикова своими денежными средствами. Конечно, это было уже после того, как сам Новиков сделался мистиком. Но и раньше этой поры необходимость заручиться материальной поддержкой со стороны «знатного боярства» должна была предрасполагать его к сближению с теми элементами этого общественного слоя, которые, благодаря своему благочестивому настроению, все-таки были более симпатичны ему, чем не менее «знатные», но уж совсем не благочестивые «вольтерьянцы». Конечно, известное сближение с мистиками совсем не равносильно увлечению мистицизмом. Поэтому только что указанные мною обстоятельства еще не объясняют того факта, что наиболее видный, деятельный и самоотверженный представитель русского «мещанства» XVIII века сам проникся мистицизмом. Между тем, этот важный и знаменательный факт настоятельно требует объяснения. Надо заметить, что его отчасти уже объяснил Карамзин в одном из своих писем к Лафатеру. В этом письме, со слов самого Новикова, говорится о том, что внешние обстоятельства заставили бывшего издателя лучших сатирических журналов взяться за искание «иных путей быть полезным своему отечеству». Комментируя письмо Карамзина, г. Тукалевский так изображает пережитый Новиковым психологический процесс: «Он (Новиков. — Г. П.) понял, что неудача сатирических его журналов зависела от произвола власти, что те, кого он хотел сатирой обратить к новой жизни, с любопытством читают его листки, а исправления нравов не замечается». Новые организации — масонские ложи, на которые он возлагал свои надежды, сами не знают, чего они хотят, или, лучше сказать, не знают, как им достигнуть того, к чему они стремятся. И вот Новиков принимается за тяжелую, медленную, но верную работу — просвещение русского народа через книгу. Г. Тукалевский и здесь ошибся. Целью просвещения русского народа через книгу Новиков задался еще в то время, когда был фурьером Измайловского полка. Издание сатирических журналов было в его глазах одним из средств достижения этой цели. И если запрещение названных журналов могло навести его на какую-нибудь новую мысль, то таковою, очевидно, не могла быть уже давно и хорошо знакомая ему мысль о том, что средством просвещения русского народа должна служить книга. Что касается масонских лож, в одну из которых он вступил в 1775 году, то они действительно оставляли его в течение известного периода неудовлетворенным, однако вовсе не потому, что они сами сознавали, каким способом надо просвещать русский народ, а потому, что взгляды их вообще не отличались тогда определенностью. Вдобавок он подозревал в них стремление к политике. Тогда у нас еще преобладала шведская система масонства. Против этой системы предупреждал его приехавший в Россию представитель берлинской ложи барон Рейхель. На допросе Новиков трогательно рассказывал, как он «со слезами» просил Рейхеля указать ему такой признак, по которому можно было бы безошибочно отличить истинное масонство от ложного. Рейхель, тоже «со слезами», ответил ему: «Всякое масонство, имеющее политические виды, есть ложное; и ежели ты приметишь хотя тень политических видов, связей и растверживания слов равенства и вольности, то почитай его ложными». После этого Новиков, по его собственным словам, стал еще осторожнее относиться к масонству шведской системы. Масоны этой системы отнюдь не были поклонниками равенства и вольности. Однако они в самом деле не чуждались политических интриг, которые Новиков, в простоте души своей, смешивал с политикой. Нимало не расположенный к «политике» и только что собственным опытом узнавший, какими непреодолимыми затруднениями усеян был его прежний путь служения отечеству посредством хотя бы и самого скромного разоблачения царившей в нем общественной неправды, Новиков захотел приносить пользу своим соотечественникам посредством указания им наилучшего пути к благочестию. Лишенный возможности отстаивать их земные интересы, он нашел утешение в той мысли, что интересы эти, как временные, ничтожны в сравнении с вопросом о том, как следует готовить себя к загробной жизни. Другими словами, он сделался мистиком. Он сделался мистиком, повинуясь тому же побуждению, которое заставило молодого В. Ордина-Нащокина бежать за границу, а «дукса» Хворостинина постричься в монахи: он неспособен был примириться с окружавшим его общественным злом и не нашел на земле средств для преодоления этого зла. Почувствовав себя лишним в земной жизни, он устремил свой взор на небо. Ни Кантемир, ни Татищев, ни другие европенизованные русские люди первой половины XVIII столетия не переживали того, что пришлось пережить В. Ордину-Нащокину, Хворостинину и Новикову. Птенцы гнезда Петрова и деятели эпохи, непосредственно следовавшей за петровским преобразованием, верили, что находившийся в руках правительства «Моисеев жезл» неограниченной власти просветит Россию. Такой веры еще не было ни у В. Ордина-Нащокина, ни у Хворостинина, и она, как видно, уже исчезла у Новикова, который, однако, не без большого труда расстался с нею и не далее как в своем «Живописце» пропел целый панегирик автору комедии «О Время». Говоря, что Новиков не нашел на земле средств для преодоления общественного зла, я разумею не только утрату им надежды на «Моисеев жезл», но также и разочарование его в древних русских добродетелях. Если бы у него сохранилась вера в эти добродетели, то, вынужденный «независящими обстоятельствами» отказаться от сатиры и публицистики, он, пожалуй, окончательно увлекся бы идеализацией старины и придумыванием таких средств, которые позволили бы «ко просвещению Россиян возвратить и прежние их нравы» . Конечно, все подобные средства имели бы совершенно утопический характер, но они продолжали бы привлекать его внимание к условиям земной жизни его соотечественников и, может быть, предохранили бы его от того шага, который проф. Незеленов справедливо назвал его падением. Но после напечатания неоконченного разговора немца с французом, Новиковым овладели непреодолимые сомнения в старых} русских добродетелях. Поэтому, после прекращения «Кошелька» ему уже не за что было ухватиться, и он «пал», уйдя в мистику. Проф. Незеленов довольно удачно сравнил падение Новикова с переворотом, «сразившим» впоследствии Гоголя. Гоголь тоже пал. Но когда совершилось его падение, передовые читатели его произведений отказались следовать за ним, и чувства, ими овладевшие, нашли блестящее выражение в знаменитом письме Белинского к автору «Переписки с друзьями». Не то произошло при падении Новикова. Насколько мы знаем, оно не вызвало неприятного изумления в среде «мещан», еще так недавно с удовольствием читавших новиковские сатирические журналы. Напротив, большинство их доверчиво пошло за своим вожаком по избранному им новому пути. Учащаяся молодежь принялась усердно работать в его новых, — мистических, — изданиях, а «мещане» более зрелого возраста стали читать выходившие из его типографий душеспасительные сочинения. Это была целая трагедия. Найдя нравственное успокоение в мистике, Новиков вложил всю свою редкую энергию в проповедь «философии», ставившей смерть выше жизни и тем самым отрицавшей значение всякой энергичной деятельности на земле. Этот самоотверженный человек, выступивший на Руси идеологом разночинцев, которые, при всем своем тогдашнем консерватизме, не могли быть довольны своим положением, стал распространять взгляды, в корне подрывавшие всякий интерес к вопросам общественного устройства. Он громко и восторженно пел замогильную песню, а более или менее образованные разночинцы с удовольствием слушали ее и дружным хором подхватывали ее кладбищенский припев. Трагедия, которую мы видим здесь, была трагедией не отдельных лиц, а целого общественного слоя. Настроение, овладевшее Новиковым, оказалось соответствующим настроению весьма значительной части европенизованного «мещанства». Выступление нашего разночинца на арену общественной деятельности совершалось теперь под знаменем духовной реакции против передовых идей XVIII столетия. Вино новое влилось в мехи старые. Это замечательно уже само по себе. Но еще замечательнее становится это ввиду того, что наша тогдашняя власть не могла помириться даже и с таким выступлением «среднего сословия». Московские розенкрейцеры подверглись преследованию. Ученица Вольтера никогда не прощала своим подданным самостоятельного почина, в каком бы виде он ни проявлялся. А тут было еще одно обстоятельство, возбудившее в ней большие опасения. Согласно закону, изданному Петром I, русский монарх мог по собственному усмотрению назначать себе наследника. Но русские обыватели второй половины XVIII века плохо понимали «правду воли монаршей» и довольно сильно склонялись к тому убеждению, что право на русский престол принадлежало не Екатерине, а сыну императора Петра III — Павлу. Екатерина знала это и с крайней подозрительностью относилась к своему сыну. Однажды, во время пребывания великого князя Павла Петровича в Париже, — куда он приехал, под именем графа Северного, — у него зашел разговор с Людовиком XVI, спросившим его, между прочим, правда ли, что в его свите нет ни одного лица, на которое он мог бы положиться. Павел с живостью отвечал: «Было бы для меня очень печально, если бы в моей свите оказалась хотя самая маленькая верная мне собачка: мать моя приняла бы меры, чтобы бросить ее в воду до моего отъезда из Парижа», Это дает понятие об отношениях, установившихся между матерью и сыном. Теперь вообразите, что преданностью к великому князю отличается не «собачка», а целая организация, обладающая денежными средствами и связями в обществе. Ясно, что Екатерина непременно должна была «утопить» ее. Но такой организацией и явилось общество московских розенкрейцеров. Г. Шумигорский не сомневается в том, что тогдашний наследник русского престола был посвящен в масонские тайны кн. А. Б. Куракиным и под его влиянием сделался вольным каменщиком. Помощником Куракина в этом деле названный исследователь считает С. И. Плещеева. По другим известиям, Павел принят был в масоны И. П. Елагиным. Как бы там ни было, в самом деле неоспоримо, что великий князь интересовался масонами, а масоны видели большую выгоду в привлечении его на свою сторону. Московские розенкрейцеры, подобно петербургским масонам, тоже старались войти в сношения с великим князем, и это им удалось. Старательно избегая «политики», они, как видим, не избегали известной доли политиканства. Разумеется, полиция Екатерины II внимательно следила за русскими масонами вообще и за московскими — в частности: нам уже известно, что переписка их подвергалась «перлюстрации». Весь вопрос в том, что же собственно открыла полиция и было ли что-нибудь преступное, даже с точки зрения наших тогдашних законов, в сношениях розенкрейцеров с Павлом. Г. Шумигорский приводит следующую песню, написанную, по его предположению, Лопухиным и напечатанную в первой части первого тома «Магазина свободнокаменщического» за 1784 г.: Залог любви небесной В тебе мы, Павел, зрим: В чете твоей прелестней Знак ангела мы чтим. Украшенный венцом, Ты будешь нам отцом! Судьба благоволила Петров возвысить дом И нас всех одарила, Даря тебя плодом, Украшенный венцом, Ты будешь нам отцом! С тобой да воцарятся Блаженство, правда, мир! Без страха да явятся Пред троном нищ и сир. Украшенный венцом, Ты будешь нам отцом! Уже ты видишь ясно Врага бессмертных и храм, К которому опасно Ступают по трудам. Тебе Минерва мать, Ты можешь путь кончать! Петрова кровь бесценна, Богини русской сын, — О отрасль вожделенна, Теки, как исполин. Блаженства вечный снег Куда тебя ведет! Г. Шумигорскому слышатся в этой песне какие-то опасные намеки. Он говорит: «Екатерине не нужно было читать в сердцах, чтобы оценить смысл стихотворения, постоянным припевом которого было: «Украшенный венцом, ты будешь нам отцом!»8. Но странно было бы ставить верноподданным в вину надежду на то, что наследник престола сделается их отцом, когда ход судеб украсит его короной. Нужно было именно читать в сердцах, чтобы в печатном выражении такой надежды открыть желание деятельно вмешаться в естественный ход судеб для приближения того времени, когда наследник престола превратится в императора. Вероятно, Екатерина подозревала московских розенкрейцеров в готовности поддержать Павла, если бы тот попытался отнять у нее власть. После многолетнего слежения за ними и разного рода придирок ученица Вольтера нашла нужным «уничтожить это почтенное общество». Тринадцатого апреля 1792 г. она подписала указ об аресте Новикова. Следствие по этому делу велось, разумеется, в полном противоречии с правовыми принципами тех передовых писателей, которых некогда обирала Екатерина при сочинении своего «Наказа». Интересы обвиняемых систематически нарушались следователями. И все-таки властям не удалось открыть в действиях московских розенкрейцеров что-нибудь преступное. Предание их уголовному суду оказалось неудобным. А так как государыня во что бы то ни стало хотела покончить с Новиковым, которого она считала умным и потому опасным фанатиком, то пришлось прибегнуть к «Моисееву жезлу». По распоряжению Екатерины, Новиков был заключен в Шлиссельбург... На его имущество наложен был арест: все изданные «Типографической Компанией» книги — захвачены. «Разбор их продолжался несколько лет, — говорит Лопухин, привлекавшийся к тому же делу. — Множество сожжено, и все почти исчезло. Многим участвовавшим в прежде бывшей... типографической компании нанесло оное крайнее убытки — и мне особливо»9 Распространяться о том, как сильно нарушались всем этим самые элементарные требования правосудия, совершенно излишне. Не мешает заметить, однако, вот что. Жалующийся на разорение Лопухин все-таки отделался сравнительно дешево. Он не только не был заключен в тюрьму, но его даже не выслали из Москвы: ему позволено было остаться там ввиду болезни его престарелого отца. Другие, как выражалась Екатерина, «сообщники» подверглись неодинаковым наказаниям. Князь Трубецкой и П. П. Тургенев сосланы были на житье в свои деревни. Кн. Енгалычев, В. В. Чулков, О. Я. Поздеев, Херасков и многие другие вовсе не пострадали, если не считать пережитого ими волнения. Походящина совсем не тронули. Зато много вынесли Колокольников и Невзоров, арестованные в Риге, при возвращении своем из-за границы. Колокольников скоро умер под арестом, а Невзоров долго страдал психическим расстройством. Сохранилось прошение его о том, чтобы его перевели в другую комнату, так как под его тюремной кельей сохранялось, — писал он, — множество горючих материй, «да думаю, что тут много и мертвых». Это явный бред. Очевидно, к Невзорову вернулась болезнь, которой он страдал когда-то за границей. Неизвестно, скоро ли перестала Тайная Экспедиция мучить больного арестанта и скоро ли был он отправлен в больницу, но на волю выпустили его только в апреле 1798 года. Г. Боголюбов считает, что продолжительное заключение Невзорова в доме умалишенных совсем не было наказанием. Пусть так. Но спрашивается, не содействовало ли заболеванию Невзорова следствие, в продолжение которого Шешковский грозил бить его «четверным поленом»? А если — да, то ведь это, пожалуй, хуже наказания. Происходя из духовного звания, Невзоров до отъезда своего за границу учился в университете, как стипендиат «Дружеского Общества». Он был типичным разночинцем школы Новикова-мистика. При совершенно реакционном характере его взглядов в нем не угасло стремление «просвещать» своих ближних. С этой целью он впоследствии практиковал даже своего рода «хождение в народ». Часто видали его на площадях, среди густой толпы, в горячем и оживленном разговоре, — сообщает Бессонов. Доктор Багрянский попал в Шлиссельбург вместе с Новиковым. Большинство исследователей утверждает вслед за Лонгиновым, что Багрянский заключен был туда по его собственной просьбе, вызванной желанием ухаяшвать за Новиковым. Но проф. Незеленов цитирует донесение чиновника Тайной Экспедиции Макарова, который был в 1794 г. командирован в Шлиссельбург для «обозрения секретных арестантов и их содержания». В его донесении сказано, что Багрянский содержался в тюрьме «за перевод развращенных книг». Мы не имеем основания игнорировать это известие. С разночинцами расправились более сурово, нежели со «знатными боярами»10. Это нимало не противоречит внутренней логике тогдашнего положения: разночинцев и в школе секли «сняв штаны», между тем как господские дети, подвергаясь сечению, оставались одетыми. Вместе с Новиковым содержался в тюрьме и его крепостной человек — «за что неизвестно», замечает об этом и в своем донесении Макаров. Но совершенно ясно, что он сидел именно за то, что находился в крепостной зависимости; крепостной человек был не более как говорящей вещью, которая должна была следовать за своим собственником. Новиков подал Екатерине прошение о помиловании. С нынешней нашей точки зрения лучше было бы, если бы он этого не делал. В Шлиссельбурге Багрянский, Новиков и его «человек» просидели вплоть до восшествия на престол Павла, т. е. четыре года. Багрянскому позволялось брить бороду и выходить на прогулку; Новиков этими привилегиями не пользовался. Выходил ли на свежий воздух «неизвестно за что» попавший в каземат «человек» — остается невыясненным... Мы видели, что Новиков до самой смерти своей (31 июля 1818 г.) остался глубоко убежденным розенкрейцером. Но и Шлиссельбург не убил в нем склонности к «просветительной» и благотворительной деятельности. Вместе со своим другом Гамалеей он усердно готовил материал для огромного труда: «Библиотека, содержащая в себе некоторые геометрические, кабалистичеческие, магические и иные книги...». В 1812 г. невдалеке от его имения стали показываться французские отряды. Новиков спокойно оставался дома. А когда началось отступление Наполеона, он всячески старался прийти на помощь к отсталым солдатам неприятельской армии, чем навлек на себя новые подозрения власти. Время не уничтожило благородных порывов в душе этого замечательного человека. Грустно становится при воспоминании о перенесенных им страданиях и о тех до последней степени неблагоприятных условиях, в которых совершалось его умственное развитие и которые привели его в тупой переулок кабалистики, магии и прочих «знаний». Поистине, Новиков заслуживал гораздо лучшей участи. 3Предуведомление к «Утреннему Свету», с. XII. вв Этим объясняется и отрицательное отношение Новикова мистика к сатире «на лица»; в ней отсутствует надлежащая «кротость». 4Как уже сказано в предыдущей главе, Шварц очень заботился о привлечении к своим предприятиям учащейся молодежи. Его примеру усердно следовал Новиков. В издававшихся им мистических журналах всегда сотрудничало много студентов. С. Г. Сватиков называет «Покоящийся Трудолюбец» первым студенческим журналом в России, так как у него было 11 сотрудников из числа студентов. Но весьма значительную часть студенчества составляли разночинцы. По мнению С. Г. Сватикова, преобладание разночинцев в русском университете XVHI столетия несомненно. 5По выходе из Шлиссельбурга Новиков одно время надеялся, что гр. Ростопчин «учинится истинным и великим орудием милосердия божия ко истинному благу отечества нашего», или, говоря проще, что этот «знатный боярин» будет полезен масонам. Но, когда представился случай познакомиться с Ростопчиным, Новиков прежде всего спросил: «не философ ли он? т. е. не вольнодумец ли (это ныне синоним) и не считает ли он наше любимое или глупостью и скудоумием, или обманом только для глупых?» (В. Боголюбов. Новиков и его время, с. 471). Кстати Ростопчин, уверявший, что считает за честь для себя знакомство с Новиковым, в 1812 г, обвинил этого последнего в сношениях с Наполеоном! 6 «Кошелек», лист 3-й, продолжение разговора между добрым немцем и злым французом. 7Шумигорский Е. С. Император Павел I и масонство. — «Масонство в его прошлом и настоящем», т. 1, с. 145, 8Из книг, захваченных у Новикова, 1964 отдано было в духовную академию, 5194 в университет и 18 656 сожжено. 9Разночинец Гамалея отделался простым полицейским допросом. Но слишком уж била в глаза полная безвредность этого божьего человека. 10См.: Долгоруков П. В. Петербургские очерки. М„ 1934, с. 326—327. |
загрузка...