Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Жорж Дюби.   История Франции. Средние века

Тринадцатое столетие

На протяжении многих лет подданные французских королей мечтали о возврате к временам «господина Людовика Святого», считая их чем-то вроде золотого века, когда все были счастливы и довольны в этом «раю земном». Они глубоко заблуждались. Историкам прекрасно известно, что и в те времена голод и эпидемии отнюдь не обходили Францию стороной. В то же время быстро иссякал и, наконец, совершенно иссяк поток прогрессивных сдвигов, питавший удивительное изобилие предыдущего века, а число пролетариев, угнетенных богатеями, непрерывно росло и в городах-сите, и в бургах, и в деревнях. Не следует забывать, что последние кафедральные соборы строились в обстановке значительного обнищания простого народа. Роскошное убранство храмов создавало лишь иллюзию процветания. Такую же иллюзию порождала и денежная масса, нахлынувшая вместе с последними волнами экономического прогресса на города, откуда власти могли при необходимости черпать нужные суммы. В условиях денежного достатка государственная машина освободилась от лишних звеньев, ее составные части притерлись друг к другу и приобрели большую жесткость. Подобно тому, как в архитектурных формах церквей, построенных во времена Людовика Святого, постепенно возобладали застывшие, однообразно правильные и холодные структурные элементы, пришедшие на смену тому, что каждый раз возникало как результат свободной импровизации, так и живая и гибкая совокупность кутюмов мало-по-малу закреплялась строгими рамками логических построений. В то время как в Париже доминиканец мэтр Альберт Великий утверждал, что «природа есть разум», а францисканец мэтр Бонавентура учил, что «разум есть естественное проявление Создателя», сам Людовик IX, по словам Жуанвиля, выдвинул в дискуссии с епископом Осера доводы разума, противопоставив их требованиям Церкви. Правда, прежде всего в этом диалоге он воззвал к Господу. И первейшей заповедью, оставленной им сыну, была любовь к Всевышнему, ибо Бог указывает человеку, как действовать разумно, а любовь к Нему ограждает от смертного греха. Все правление Людовика IX проходило под двойным знаком — разума и боголюбия.

Сам Людовик полагался также на любовь своих вассалов. Он рассчитывал на нее в стремлении утвердить свою власть во всем королевстве и, не колеблясь, шел на уступку части своих прямых домениальных владений ради укрепления баронства. Он отстаивал упрочение позиций баронов, расширение их владений и преуспел в этом. Ради того, чтобы сын Иоанна Безземельного, английский король Генрих III, стал, наконец, его вассалом и чтобы в декабре 1259 года он явился в сад королевского дворца для принесения клятвы верности, Людовик IX пошел на возвращение Генриху в ленное владение «за надлежащее служение» значительной части завоеванных им самим и его отцом юго-западных провинций. Многие из соратников Людовика осудили это решение, но король стоял на своем, ценя мир и прежде всего полагаясь на эффективность системы, при которой, как сказано в «Книге правосудия и судебных прений», «король ни от кого не может быть зависим, герцоги, графы, виконты и бароны могут властвовать друг над другом и становиться чьими-то людьми, но не король, против достоинства которого оммаж ничего не значит». И еще: «Владетели замков, нижние вассалы, горожане и селяне подчиняются людям короля, и все вместе они в руках короля».

Я цитирую здесь одного из служителей закона того времени и делаю это потому, что расширение и укрепление власти монарха было в значительной мере результатом деятельности оплачиваемых им юристов. Им поручалось от имени монарха «блюсти королевские земли согласно обычаям края». Однако, как пояснял в те годы наследнику престола Филиппу Пьер де Фонтэн, бальи Вермандуа, в труде «Советы», специально для принца написанном, эти обычаи «потеряли силу и почти все не действуют». Поэтому судьи считали себя вправе решать дела «по своим воле и разумению», поскольку ум, присущий человеку, есть как бы искра от разума Господня и позволяет, как считал Цицерон, познать законы, отвечающие нашей истинной природе, и действовать «ради общей пользы». А посему, выбрасывая из всей совокупности обычаев, сохранявшихся в общественной памяти, все то, что не казалось им «разумным», обращаясь к текстам канонического права и права гражданского, они мало-помалу создавали «кутюм Франции». Он закреплял королевские прерогативы в отношении феодов, а также и в отношении аллодов: начинает складываться убеждение, что брать их для передачи в ленное владение может только король.

Римское право, преподававшееся в школах Орлеана, утверждало, что Капетинг — «император в своем королевстве». И одним из очевидных признаков его суверенности стала монета, которую легисты провозгласили атрибутом королевской власти. В 1263 году королевским ордонансом, подготовленным на совете деловых людей, собравшихся из Парижа, Орлеана, Санса, Провена и Лана, устанавливалось, что в королевском домене и во владениях всех баронов, не имеющих наследственного права чеканки, должна иметь хождение одна лишь королевская монета, обязательная к приему повсеместно. Через три года королевский монетный двор выпустил в обращение большие серебряные монеты, равные по стоимости турскому солю (в таких монетах нуждались крупные негоцианты), а также некоторое количество отчеканенных по византийскому образцу золотых монет — имевших чисто символическое значение и сделанных только для того, чтобы продемонстрировать имперскую мощь.

Суверенная власть короля стояла над сеньориями. Но она проникала и в сами сеньории. Обслуживая власть, дававшую им возможность личного обогащения и престижа в обществе, королевские служители стремились возможно более расширить пределы этой власти. Они покушались и на права церквей, полагаясь при этом на поддержку со стороны баронов. В 1264 году можно было слышать сетования последних на «притворное смирение» тех «сыновей сервов, которые, став клерками, берутся судить свободных людей и их ленные владения по своим законам», тогда как «земли завоевывались не заносчивостью клерков, а пролитой за них кровью воинов». Но около 1255 года епископ Лодевский жаловался на то, что «сенешали, бальи, прево, судьи и прочие придворные слуги сеньора — короля чинят суд и расправу, ведут расследование преступлений и выносят приговоры, насилием и запугиванием добиваются незаконных выплат, ведут дела потравах» в церковных владениях, а бароны лишь радуются такому росту всесилия светской власти. Но вскоре пришел и их черед жаловаться: подобные вторжения происходили и в их сеньории. В 1267 году сир Жуанвиля для оправдания своего неучастия в новом крестовом походе горячо любимого им короля Людовика сослался на действия королевских сержантов, которые-де в прошлый раз, пока сир был в Святой Земле, воспользовались этим, чтобы обобрать его людей.

Однако же сам Людовик IX был «ревностным блюстителем правосудия», убежденным в том, что Господь даровал ему помазание ради того, чтобы он, уподобившись библейскому Соломону, смог установить царство справедливости на всей земле. В памяти французов он остался сидящим под Венсеннским дубом и отдающим приказ допустить к нему самых обездоленных, сирых, взыскующих суда правого. Такой образ может служить прекрасной иллюстрацией к представлениям самого Людовика IX о королевских функциях, а его взгляды на эти функции определили новое устроение королевского двора: его центром стал «парламент сеньора — короля» — высший судебный орган, выслушивающий прения сторон. Оттесненные в «счетную палату» королевские приближенные, ведавшие вопросами финансового контроля, уступили свое место знатокам юриспруденции, парламентским «мэтрам». Получив в один прекрасный день из рук своего покровителя вознаграждение в виде «судейской мантии», или «ливреи», они брались выполнять его поручения с чрезвычайным усердием, воодушевленные, как и он сам, любовью к Господу и общим убеждением в том, что суд есть дело святое. Они посылали для расследований рыцарей или клерков ко всем бальи, которые теперь должны были иметь резиденцию там, где находился их суд, и если случалось, что то или иное судебное решение «явно противоречило местному обычаю», то королю как «хранителю верности кутюмам, обязанному блюсти их», надлежало исправить ошибку. Такого рода расследования приучили народ обращаться к Парижскому парламенту, решения и приговоры которого с 1254 года стали аккуратно записываться на пергаментных страницах его реестров.

Однако король хотел добиться большего, дабы полностью выполнить обеты, данные им при помазании. В 1245 году, посвятив душу и тело подготовке экспедиции в Святую Землю, он распорядился провести инквизиторское расследование. На этот раз речь не шла о том, чтобы придать большую активность охоте на еретиков. Людоцику было известно, что и без того она шла достаточно успешно. Он задумал другое — перестроить управление государством таким образом, чтобы искоренить повсеместно, вплоть до далекого Лангедока, злоупотребления тех, кто неправедно судил именем короля, и наказать провинившихся изгнанием. Но доверил он это расследование не своим приближенным, а людям Божиим — монахам — доминиканцам и францисканцам, собратьям которых было поручено вести розыск катаров и очистить от них страну. И это понятно: для Людовика IX очищение судейского сословия было «делом веры», как и борьба с альбигойцами.

В крестовый поход король отправился, когда ему было 30 лет — в 1244 году. В тот год Людовик перенес тяжелое заболевание и, находясь в бессознательном состоянии, имел видение, позвавшее его в поход. Подсчитано, что он потратил на это богоугодное дело миллион фунтов, иначе говоря — сумму, вчетверо большую, чем весь годовой доход государства. Города дали четверть этой суммы, а Церковь — почти все остальное. 12 июня 1248 г. король взял посох и суму пилигрима, поднял орифламму и из Сен-Дени отправился в паломничество, придя на поклон сначала в собор Парижской Богоматери, а затем, сняв обувь, босой, — в собор Сент-Антуан. Оттуда он направился к морю. Его братья все вместе последовали за ним. Обмелевший порт Сен-Жиль не мог более использоваться, и морское путешествие началось в Эг-Морт, расположенном близ границы королевского домена, где все было специально подготовлено для отплытия. Королю пришлось пережить немало драматических приключений в дельте Нила, претерпеть многие тяготы и лишения, принять участие в кровавой битве при Мансуре и попасть в плен к неверным, а затем выплатить им выкуп. Подробно все это описано в прекрасном историческом свидетельстве его современника Жуанвиля. Когда по прошествии шести лет король-крестоносец вернулся на родину, он был неузнаваем. Неудачи, долгое пребывание в пока еще доступных местах Святой Земли, а затем проповедь о праведном суде францисканца, фанатика веры Гуго де Баржола, которую он выслушал едва сойдя с корабля, в Йере, в буквальном смысле слова преобразили короля, изменив его волю. Всю оставшуюся жизнь он проведет в покаянии. До того времени король отдавал предпочтение главным образом цистерцианцам, как и его мать, строившая обители в Мобюиссоне, Лисе и Шаалисе.

В Руаймоне у короля были свои покои с видом на церковь. Теперь он жил, окруженный монахами нищенствующей братии, подбиравшими ему книги для чтения и повседневно наставлявшими его в благочестии. Соблюдавшиеся королем религиозные предписания не отличались от общепринятых. Но выполнял их Людовик с особым усердием. Он собирал вокруг себя все больше и больше ковчежцев с мощами и носил их на своих плечах в дни церковных празднеств, подолгу присутствовал на богослужениях. И прежде все короли давали хлеб и кров во дворце нищим и убогим, но Людовик превзошел всех, пуская во дворец каждодневно 120 человек: 13 получали пищу в его трапезной и 3 — за королевским столом. Просто и бедно одетый, расставшийся с утехой своей молодости — роскошными одеяниями, неулыбчивый король стремился, как Св. Франциск, уподобиться страждущему Христу. Собственными руками он врачевал язвы прокаженных и свои королевские функции выполнял с необычайным усердием.

И было похоже, что Людовик задался целью подвергнуть свой народ столь же суровым испытаниям, какими истязал свою собственную плоть, чтобы тот набрался сил и подготовился к возобновлению борьбы против ислама. Королевские ордонансы последних десяти лет правления Людовика стали как бы средством искупления его, как он считал, слабости в одолении зла, за которую король и был наказан лишением милости Божией в крестовом походе. Все меры принимались «ради общего блага», «для пользы подданных», но прежде всего, чтобы покончить с грехом и «наилучшим образом обустроить королевство». Еще одна реформа. В Парижском университете некоторые мыслители того времени утверждали, что мир находится на пороге изменений, что он должен вступить в новый век — век Духа Святого, следующий за веком Отца и веком Сына, и этот век должен вернуть все человечество к чистоте, образец которой являло собой монашество. Назывался и срок наступления этих изменений, весьма близкий. И волей короля Франции свершалось такое очищение — вводились интердикты, аналогичные тем, какие двумя с половиной веками ранее хотели установить прелаты и князья, собиравшиеся вокруг святых мощей в ожидании конца света.

Контрапунктом ко всей истории политического развития, которое я попытался здесь проследить, мне постоянно слышались отзвуки движения за мир Божий. Правление Людовика IX словно бы вдохнуло в это движение новую жизнь. Суверен, следуя приверженности Господу, вознамерился заставить свое королевство очиститься от скверны. Такой скверной была напрасно проливаемая кровь. И король, желая положить предел кровопролитию и настаивая,„ чтобы повсюду в королевстве последовали примеру его домена, запрещает судебные поединки, «дабы менее было смертей и членовредительства». Он «запретил поединки и повелел вместо боя представлять свидетелей и письменные доказательства». Людовик пожелал также и полного прекращения «частных войн», войн ради отмщения, что, конечно, было делом невозможным. Но тем не менее он призвал своих людей добиваться от конфликтующих сторон прекращения боевых действий на 40 дней, с предоставлением обеим сторонам королевских гарантий безопасности, чтобы дать им возможность за это время умерить свой пыл и попытаться склонить их к поиску решения спора путем переговоров. Скверну в королевство вносили деньги. Надо было изгнать из него тех, кто жирел, давая их в рост, — ломбардцев, каорцев, евреев. Король приказал выслать их всех, но и это оказалось невозможным. Богохульством подданных, делами непристойными, развратом осквернялось королевство. И вот азартные игры запрещены, проститутки согнаны в один из городских кварталов, а тем, кто «осмелился бы сквернословить» или «клясться какими-либо местами тела Господа нашего, или Богоматери, или святых», грозила суровая кара. Однако многие из таких мер оказались в свой черед невыполнимыми.

Не в силах создать рай в своих землях, Людовик сам отправляется на его поиски. Он поверг в изумление все королевское окружение, предприняв второй крестовый поход в Святую Землю. Умер он под стенами Туниса как мученик веры. Его народ давно уже в полном единодушии почитал Людовика святым. Церковь, вняв пожеланиям общества, официально причислила короля Франции к лику святых. Как отмечал один из современников процесса канонизации Людовика, «в управлении королевством он не только радел денно и нощно о сохранении жизней и целости телесной своих подданных, как положено ему было по его королевскому служению... но и о спасении душ христианских заботился более, нежели представить себе можно; и так прилежно... что, выполняя по-королевски свое святое служение, он и государством правил подобно священнослужителю». Rex et sacerdos — король и священник, являющие собой совершенство в одном лице. Сам папа признавал: Людовик Святой сначала научился управлять собой, сдерживая разумом плотские вожделения, а затем стал править подданными, утверждая правосудие и справедливость. Силой разума, горячей любовью к Богу Людовик Святой укрепил власть Капетингов в той же мере, в какой до него это удалось сделать Филиппу Августу, а поскольку сердцевиной политических структур в ту эпоху являлись родственные связи, его возвышение подняло на новую ступень в иерархии заслуг всю золотолилейную династию, его кровную родню и всех его потомков. Брат Людовика Карл Анжуйский, король Сицилии, считал, что и другие их братья — Роберт Артуаский, погибший в крестовом походе, и Альфонс Пуатевенский, умерший от ран и болезней, полученных в Святой Земле, также заслуживают венца мучеников веры. Сын Людовика Бернар де Клермон поменял свой титул. Если ранее он звался «сыном короля Франции», то отныне его стали называть «сыном монсеньора Людовика Святого». Святость его проявилась в освящении французской монархии.

Начиная с 1270 года, года смерти Людовика Святого, все более заметными становятся сдвиги, которые постепенно привели ко многим потрясениям и прежде всего к перевороту в представлениях людей того времени об окружающем мире. Он оказался гораздо более обширным и, главное, более многообразным и отнюдь не незыблемым, как это им представлялось ранее. Венецианские купцы, отправлявшиеся в дальние странствия за дорогими и редкостными товарами — тканями, мехами и пряностями, без которых не обходился теперь ни один праздничный день в домах аристократов, монахи нищенствующих орденов, которым король Франции платил, отправляя нести слово Божие в дальние края за мусульманский мир, и доходившие по Великому шелковому пути до границ Китая, — все они открывали для себя новый мир. А их рассказы о чудесных приключениях! Могли ли они тогда изумлять менее, чем потрясали слушателей повествования первооткрывателей Америки двумя веками позже? А ученые люди в те же времена с волнением и восхищением знакомились с не переведенными ранее произведениями Аристотеля, и в частности с его «Метафизикой» и комментариями к ней Аверроэса. Им открылось величие целостной и стройной системы взглядов, все положения которой вступали в острое противоречие с христианскими догмами. А когда к Кракову приблизились монгольские орды, которые можно было принять за племена Гога и Магога, предтеч Антихриста, в княжеских дворах, живших теперь в достатке благодаря усовершенствованной налоговой системе, благородное общество с изумлением узнало, что где-то на краю земли существуют иные цивилизации, с правителями мудрыми, но совершенно еще не знакомыми с Евангелием. Это общество трезво оценивало неудачи крестовых походов, считая вместе с Жуанвилем, что те, кто своими советами толкнули Людовика Святого на новую военную экспедицию против неверных, взяли смертный грех на свою душу. Надо было видеть, что таким путем нельзя добиться желаемого результата. И не лучше ли было бы, уподобившись Франциску Ассизскому, попытаться наставлять неверных на путь истинный убеждением, праведным примером? А как можно было теперь верить, что народ христианский поставлен в центр мира и что ход истории прямо направляет его к заполнению Вселенной до самых краев? Так постепенно становились очевидными неустойчивость порядка, считавшегося ранее незыблемым, и относительная неопределенность коллективной исторической судьбы, казавшейся ранее столь строго, раз и навсегда предначертанной.

Непосредственно затронутой здесь оказывалась опора этого порядка и вершительница судеб — Церковь и ее институты. Разрушение прежних представлений толкало верующих к сомнению. Можно ли обеспечить спасение души одним лишь безмолвным присутствием на церковных богослужениях, стоя перед амвоном, отделявшим теперь в соборах народ от клира? Не ближе ли верующий к Богу, если он глубоко верует, молча молится ему и, по примеру короля, проявляет милосердие к неимущим, собирающимся толпами у дворцовых ворот? Спасая душу богоугодными делами, подаяниями, почему бы меж богоугодных дел не воспользоваться дарами природы и не вкусить естественных телесных утех, не испытать всех радостей жизни? Так исподволь подтачивалась система ценностей, строившаяся на протяжении трех веков на основе тесной связи познания с моралью.

Мало-помалу находили себе новое направление и те потоки, которые ранее приносили землям Франции процветание большее, чем ее соседям, способствовавшие распространению влияния французской науки, строительного искусства ее архитекторов, равно как и диалектов ее рыцарей не только на весь Запад, но и гораздо далее, вплоть до Кипра и Морей. Подъем европейской экономики, обеспечивший господствующие позиции товарообмену, торговле, денежному обращению, постепенно лишал Францию плодов ее долгого первенства, которое пришлось уступить Италии с ее мореплавателями и банкирами. Деловые люди из Тосканы и Ломбардии, которые ранее в соответствии с вековой традицией отправлялись на встречи со своими английскими, рейнскими коллегами, коллегами из Фландрии, следуя через северные области Франции, теперь все чаще избирали иные пути — по новым дорогам, проложенным через Центральные Альпы, или же садились на большие суда, доставлявшие их из Средиземноморья прямо к берегам Северного моря.

Французские города пока еще не очень страдали от изменений в направлениях торговых путей, поскольку именно в городах концентрировалась экономическая жизнь. Господство городов над сельскими производителями крепло благодаря развитию кредитных отношений, а тем временем городской патрициат укреплял свою власть над цеховыми ассоциациями ремесленников и купцов, контролируя дальние перевозки сырья и готовой продукции. Так, например, в Лионе муниципальная власть была в руках 18 семей, тесно связанных между собой. В Реймсе полсотни бюргерских семейств, занимавшихся торговлей полотном и ссудными операциями, высоко вознеслись над всеми прочими цехами, и «большими», и «малыми», переложив на них почти все налоговые тяготы. Реймс насчитывал в то время около 20 тысяч жителей. Париж — вдесятеро больше. Город короля был самым густонаселенным в римско-католическом христианском мире и одновременно наиболее оживленным торговым центром, благодаря обосновавшимся здесь богатейшим и расточительнейшим семействам. Ломбардцы из Лети и из Пьяченцы имели в Париже свои конторы. Огромный по тем временам масштаб торговых сделок на ярмарках в Шампани, переживавших! в те годы период своего расцвета, не должен затмевать тот факт, что Париж играл тогда не менее существенную роль в финансовой области. Укрывшись за стенами, города поддерживали в королевстве иллюзию изобилия и благополучия, притягивавшую к себе, подобно миражу, бедняцкое население окрестных равнин.

Но вне городских стен существенные изменения экономической конъюнктуры уже становились очевидными. Горожане теперь вкладывали деньги главным образом в виноградарство, животноводство и лесное хозяйство, и, стало быть, росли цены на пастбища, на все более доходный строевой лес (в некоторых местах леса стали стоить вдвое дороже пахотных земель). В результате прекратились раскорчевка и распашка новых земель. Поля с продовольственными культурами отступали от городов, теснимые виноградниками, а по краям целинных земель, куда эти культуры оттеснялись, почвы были столь малоплодородны, что урожайность сходила на нет. Приходилось возвращаться на старые обжитые места, где создавался избыток населения, и, как следствие, возникала нехватка продовольствия. В пикардийских селениях теперь лишь одному крестьянину из десяти хватало средств на жизнь, и зачастую он оказывался лучше обеспеченным, чем его благородный мелкопоместный сосед. Каждый десятый не имел никаких средств и должен был идти побираться. Все прочие семьи, располагавшие менее чем тремя гектарами, могли прожить, лишь продавая свой труд. Мужчины шли наниматься к богатым фермерам, а женщины брались прясть пряжу для городских заводчиков. С 1270 года рост населения прекратился в результате всеобщего обнищания: скудное питание увеличило детскую смертность, да и взрослые стали умирать раньше. Особенно заметно сократилась рождаемость, поскольку женщины стали менее способны к деторождению и возможно потому, что в брак они стали вступать позже. Так, ко времени смерти Людовика IX прервались те глубинные процессы, которые с раннего Средневековья питали всесторонний прогресс во Франции.

Вместе с расцветом культа Людовика Святого королевство Капетингов достигло апогея своего величия и мощи в годы правления Филиппа IV, прозванного Красивым. Красив король — прекрасно королевство. Оно в его время стало более густонаселенным, чем когда-либо ранее, и каким оно уже не будет впредь, вплоть до времен Людовика XV. При Филиппе IV остро нуждающееся в деньгах государство начало осуществлять повсеместный учет потенциальных налогоплательщиков, что позволяет историку назвать определенные цифры, не рискуя слишком сильно ошибиться: от 20 до 23 миллионов жителей на всей территории, равной современной Франции. Впрочем, тогда же и начались изменения, придавшие территории страны гексагональную форму. Это был отход с Юга — король отказался от своих суверенных прав на каталонские земли за Пиренеями. И продвижение вперед на Востоке — к Тулу, Вердену и на плато Барруа. Таким образом, влияние королевских лилий чувствовалось теперь на всем протяжении от Шампани до Лотарингии, освобождавшейся от имперского господства так же, как и Прованс, где графами стали потомки Карла Анжуйского, брата Людовика Святого. В Лионе король поставил своих людей. Властитель герцогства Бургундского жил в Париже, а его дочь вышла замуж за одного из сыновей Филиппа Красивого. Графу Савойи французский королевский двор выплачивал ренту. Получал от него ренту и наследник графа Вьеннуа, который вскоре продал королю все свои права. Его титул перешел к будущему наследнику королевского престола. А за альпийскими перевалами плодородные долины Италии уже привлекали внимание властолюбивых принцев французского королевского дома. Они отправлялись туда в поисках приключений, и один из них стал править Неаполем, мечтая овладеть и Сицилией.

Будучи властелином самого обширного и самого мощного государства Западного мира, король Франции, тем не менее, не стремился к обладанию титулом императора. Фактически он уже правил целой империей. В своем качестве бесспорного наследника Карла Великого он мог, по мнению юристов того времени, господствовать и над Церковью в своем королевстве, покровительствуя ей за его пределами. Папский престол постепенно попадал в зависимость от его власти. Сложилось обыкновение собирать вселенские церковные соборы уже не в Риме, а на берегах Роны, куда прелатам, съезжавшимся из всех христианских стран, попасть было легче. В папской курии множилось число кардиналов из Франции.

В 1261 году сын ремесленника из Труа, обладающий учеными степенями, воспитанник парижских школ, завершил свою головокружительную карьеру, став сначала папским капелланом, а затем вступив на престол Св. Петра. Он тут же поспешил облачить в кардинальский пурпур тех, с кем вместе учился. В коллегии кардиналов сложилась, таким образом, сильная группа прелатов, готовых внимательно прислушаться к любым пожеланиям Капетинга и очень неуютно чувствовавших себя, находясь за Альпами. В 1306 году им удалось обеспечить избрание на папский престол выходца из Аквитании — Клемента V. Он пожелал обосноваться поближе к месту проведения соборов: в то время они созывались во Вьенне. Покинув Рим, понтифик перебрался в Конта-Венессен, бывший домен графов Тулузских, лишенных своих наследственных прав, которые присвоил Святой Престол. Папскую канцелярию он расположил в Авиньоне, где вскоре обосновался и сам. После него там остались и его преемники. За рекой напротив Авиньона Филипп Красивый приказал построить сторожевую башню — она словно брала Авиньон под свою защиту и одновременно господствовала над ним, являя собой бесспорное свидетельство подчиненного положения папской власти по отношению к могущественному королю Франции.

В то время все еще смешивали государство с королевскими домом и двором. И Филипп Красивый, постоянно окруженный ближайшими родственниками, действует прежде всего как глава семьи и всего своего рода. Каждый день он молится за упокой души усопшей родни, за Людовика Святого, по правую руку от которого он избрал место своего упокоения. Перед смертью Филипп завещает сыну неизменно следовать советам его дядьев. «Семейство», в котором он главенствует, имеет весьма широкие рамки и насчитывает несколько сот человек, расставленных по различным службам и «палатам»; они повсюду следуют за королем, куда бы он ни направлялся. А Филипп, действительно, все время в пути — либо к полям сражений, когда возникает необходимость, либо к местам паломничества, к монастырю Мон-Сен-Мишель, к храму Богоматери Булонской, к кельям отшельников в Мобюиссоне или в Пуасси, или же проводит время в нескончаемых выездах на охоту, коей он был большой любитель. Таким образом, «королевский дом» фактически отделился от «двора», оставшегося в старом, хоть и расширенном, дворце в парижском сите. Сохранившиеся архивы того времени, которые с тех пор стали содержаться в полном порядке, позволяют представить себе, как функционировали центральный орган королевской власти и люди, в нем работавшие, более ясно, чем документы предшествующей эпохи. Среди тех, кто занимался деньгами, было несколько иностранцев — «ломбардцев», таких как Биш и Муш де Сан Джиминиано, имевших в Париже собственные денежные «лавки» (банки). Однако главное внимание по-прежнему уделялось правосудию, доверенному попечению клерков и рыцарей короля — «рыцарей закона». Последние располагали оружием двоякого рода — мечом, полученным при посвящении в рыцари, и юридическими знаниями, обретенными на школьных скамьях. Но и те и другие были лично связаны с королем оммажем и клятвой верности, а также отдельной присягой, в соответствии с которой они обязывались честно хранить физическую неприкосновенность своего господина, его честь и его секреты. Они были верными слугами: ни одного из них королю ни разу не пришлось наказать немилостью. Поощряемые щедротами монарха, они думали и трудились для него.

В эту же группу входили и «легисты» — юридические советники короля, среди которых более других известен Гильом де Ногаре. Все они были выходцами из южных провинций, незадолго до того присоединенных к королевскому домену; полученное в Тулузе или в Монпелье образование обогатило их знанием норм римского права, которыми руководствовалось в Руэрге, в Керси и трех сенешальских округах Лангедока большинство судей, адвокатов, прокуроров, вынося приговоры или защищая интересы клиентов. И римское право теперь использовалось для обеспечения интересов короля. Не стоит, однако, преувеличивать роль «гражданского права» в том, что касалось укрепления господства династии Капетингов в королевстве. В глазах дворцовых служителей это господство опиралось прежде всего на все то, что во власти оставалось феодальным. Действительно, как и ранее, главной опорой вооруженной силы был фьеф. Именно ленные поместья обеспечивали обучение и вооружение воинов, а иерархия вассальных зависимостей обязывала все население королевства служить и повиноваться лично королю.

Именно так видел свое время — около 1280 года — Филипп де Бомануар, бальи Бовези, смотревший на обычаи своей страны глазами практика. Он отмечает, что и в его время опорой мирской власти и порядка, их краеугольным камнем все еще остается сеньория, становление которой в XI веке было показано мною выше. Сеньор правит суд над всеми своими подданными, будь то простолюдин или дворянин, и ему общего блага ради вверяются забота о сиротах, обеспечение безопасности на больших дорогах, надзор за точностью мер и весов. Но поскольку все право вершить суд мирской ему пожаловано королем как феод или арьерфеод, любая сеньория и связанные с ней права оказываются частью целостной феодальной системы, и ее держатель приносит за нее оммаж вышестоящему сеньору, которым может быть король, но чаще кто-то из «держателей баронии». А бароны, на которых лежит обязанность быть хранителями церквей, собирать ополчение для короля, и которым разрешено своими «установлениями» изменять кутюмы, реально обладают суверенностью. Вместе с королем они являются совладельцами суверенности, подобно тому как в начальный период феодализма рыцари замков выступали вместе с шателеном в качестве владетелей замка и всей его округи. В этом отношении неизменность механизма системы поразительна: французское королевство, — как некогда округа, подвластная владетелю замка, — слишком обширно для единоличного правления и должно управляться по принципу кондоминиума. В самом деле: бароны — люди короля, его друзья, какими были и рыцари замка для шателена, и их обязанность — служить королю. Феодальная система ставит короля на верхнюю ступень иерархической лестницы. Ни один барон не может принимать свои «установления» против королевской власти, тогда как король издает ордонансы, обязательные к исполнению во всем королевстве в «военное время, в такое время, когда грозит война, и при необходимости», что, между прочим, дает ему возможность получать субсидии даже в мирное время при условии, что решение принимается на «большом совете» и «разумно».

«По-настоящему сильную монархию можно было бы построить единственно на идеях Бомануара» (Ж. Стрейер). «Гражданское право» лишь подкрепило совокупность норм, содержавшихся в кутюмах. Достаточно было строго выполнять их, мало-помалу влияя на их эволюцию в желаемом направлении. Так было со статусом апанажей. Нормы обычного права все более и более четко определяли, что апанажи отделяются от королевского домена лишь временно, с тем чтобы «сыны Франции» могли иметь достойное содержание. Главным и достаточным при этом было обеспечить для расторопных королевских посланцев, наблюдавших за соблюдением этих норм, свободу действий за пределами собственно королевского домена, покрывавшего две трети территории королевства. Население постоянно обвиняло этих людей в ненасытной жадности. Действительно, для надлежащей организации управления королевских посланников требовалось все больше и больше. Но все эти сенешали, судьи и бальи не были мздоимцами. Вопреки мнению жалобщиков, они вовсе не относились к числу выходцев из низов. Однако, поскольку им надо было получать вознаграждение и платить своим сержантам — стражникам, помощникам в борьбе с преступностью, с неуплатой налогов, использовалась любая возможность для расширения рамок своей компетенции, ограничивая тем самым пределы иных, тесно переплетавшихся между собой органов юстиции, тесня повсеместно церковные суды, которые на практике также стремились расширить свою юрисдикцию и суды владетелей феодов. Эти владетели в конце концов и стали противиться нововведениям, объединяясь и опираясь на возрожденную ими земляческую солидарность, а после смерти Филиппа Красивого добились на некоторое время возвращения к старым порядкам.

Историки не раз задавались вопросом о степени личного участия Филиппа в делах государства. Этот король стоит первым среди тех, о ком историкам хотелось бы знать: какие мысли занимали его в те минуты, когда он не был погружен в молитву или увлечен охотой; и что именно он действительно решал? Вопрос этот возник потому, что, поскольку государственная машина работала сама по себе, как бы по инерции, и колеса государственного механизма, достаточно отлаженные, крутились ровно, король Филипп, человек весьма грамотный, заставлявший читать себя тексты Боэция по-французски, обычно доверял ведение дел своим службам и воздерживался от участия в практической деятельности, пока речь не шла о военных экспедициях. Вместе с прекрасным знатоком произведений Аристотеля Пьером дю Буа он полагал, что не пристало царям опускаться до мелочных дискуссий. Красавец Филипп был весьма немногословен. По свидетельствам тех, кто близко знал его, «он ограничивался тем, что молча глядел людям прямо в глаза». Достоверно известно одно: он прожил жизнь в поклонении Людовику Святому и всегда стремился подражать ему. Всю жизнь он мечтал возглавить крестовый поход и, может быть, погибнуть в нем. Старея, оставшийся вдовцом король принялся подвергать себя все более суровым истязаниям. Его дед некогда укрепил влияние на «галликанскую» Церковь, отстояв в дискуссии с папой на Лионском соборе право бесконтрольного обложения Церкви в обмен на свое покровительство. Филипп всеми силами защищал Церковь. Свойственное ему постоянное стремление к самоочищению, к очищению своих близких, своего народа и всей Церкви, его представление о себе как о «наместнике земном» Царя небесного, убежденность в том, что власть он получил от самого Господа, и решимость, — как свидетельствовал доминиканец Иоанн Парижский со слов короля, — отлучить от Церкви и сместить с престола самого папу, если тому случится оскорбить чувства верующих, — все это объясняет предпринятые от имени монарха меры, направленные против притязаний папы Бонифация VIII, включая известную пощечину в Ананьи. Король Франции был убежден, что Бонифаций недостоин папского престола, и не менее твердо он был убежден в виновности храмовников, веря их собственным признаниям. Когда король дал приказ отправить тамплиеров на костер, он руководствовался отнюдь не стремлением завладеть богатствами ордена, а желанием следовать примеру своих предков, «пекшихся более, нежели все другие государи, об искоренении ересей и других заблуждений», и сознанием того, что его долг — очистить Церковь от сего срама. По этой же причине в то время в его судах вновь началась охота на ведьм. Тем, кто от Бога имеет меч правосудия, приходится порой выполнять ужасную работу.

Господь повелевает также сильным смирять свою гордыню. А таких в королевстве было немало. На протяжении 30 лет своего правления Филипп Красивый должен был беспрестанно направлять ополчение то на один край королевства, то на другой — против двух могучих противников, выступавших сообща, как совместно выступали враги французского короля в канун битвы при Бувине. На Юго-Западе Филиппу пришлось положить предел дерзости самого мощного из своих вассалов — короля англичан, не выполнявшего должным образом вассальных обязательств и, самое главное, противившегося наплыву посланцев капетингской власти, которые своим вмешательством все более ущемляли полученные английским государем от французского короля права на Гасконь, Аженэ и Сентонж. В наказание за вероломство по отношению к сюзерену на эти феоды был наложен секвестр, после длительного торга они были возвращены ему обратно, но уже в значительно урезанном виде. А на Севере вызов, брошенный власти французского короля, был столь резок, что привел в изумление его советников. Они считали, что могут изымать деньги у крупных городов Фландрии так же легко, как и у сите королевского домена, где патриции платили, возмещая затем свои потери за общественный счет. Советники не учли, однако, нрава местного государя и его родни, которые продолжали упорно сопротивляться даже тогда, когда графство подверглось конфискации и было занято королевским войском. И главное, не было учтено упорство очень крупных конгрегаций ткачей, не желавших мириться с засильем дельцов-перекупщиков. Ткачи, хотя и не успели цивилизоваться, но были готовы постоять за честь нации. Фламандские ремесленники быстро осознали свою силу. В битве при Куртре 11 июля 1303 г., рискуя всем, вооруженные простыми ножами, какими пользовались обычно рутьеры, ткачи города Брюгге осмелились вступить в бой с благородными рыцарями. Всадники — обладатели золоченых шпор не сомневались, что в два счета справятся с обнаглевшей чернью. Но ткачи «вырезали весь цвет французского дворянства», сбросив рыцарей из седел в грязь придорожных канав. Более 200 убитых, и среди них Роберт д'Артуа и граф де Сен-Поль. Затем — новый позор. На следующий год Филипп Красивый отправился смывать нанесенное оскорбление. Ему едва удалось подняться после того, как он оказался выбитым из седла, подобно Филиппу Августу в битве при Бувине, и только мощными ударами боевой секиры он смог проложить себе путь к победе в этом бою. Но король так и не смог сломить сопротивление мятежников и заставить склониться перед собой эту страну, ставшую совершенно чуждой французской культуре и по своему языку, и по своим нравам, после того как ее граф, вынужденный пойти на переговоры, уступил французской короне Лилль, Дуэ и Бетюн. Королевская армия постоянно должна была возвращаться туда и устрашать Фландрию.

А эта армия, легкая и тяжелая кавалерия, стоила огромных денег, поскольку ее надо было снабжать всем тем, что требовало регулярной замены, и в особенности лошадьми. Но еще и потому, что король, по словам Пьера дю Буа, послушался «плохих советчиков», сделал обычной выплату содержания «графам, баронам, рыцарям и их оруженосцам, хотя они обязаны были служить с оружием в руках и воевать за свой счет, дабы оправдать свое владение леном». Государство оказалось перед необходимостью всячески изыскивать необходимые денежные средства, что толкало его к тому, чтобы, опираясь на права суверена, быстрее освободиться от феодальной оболочки.

Ради покрытия расходов, которые было принято называть временными, хотя непрерывный рост уже превратил их в постоянные, государству приходилось регулярно накладывать руку на огромные богатства французской Церкви, для которой выплата в казну десятой части доходов, в принципе предназначенной для все еще продолжавшейся подготовки крестовых походов, давно стала привычной. Но окружение короля считало себя вправе более свободно использовать эту часть церковных богатств, не считаясь с требованиями папы, желавшего пользоваться правом разрешать или не разрешать такого рода изъятия из доходов Церкви. Люди короля стремились прежде всего взять возможно больше у «подданных», не ограничиваясь тем, что поступало в казну в виде помощи от вассалов. При этом широко использовалось право короля своими ордонансами корректировать нормы кутюмов «в случае войны» и «ради общей пользы». Так в жизнь вошла новинка — налог. Этот инструмент обнаружили случайно, безуспешно перепробовав множество способов получения денег и увидев невозможность оценить средства, подлежащие обложению. Выяснилось удивительное обстоятельство: в богатой и процветающей стране звонкая монета оказалась чуть ли не редкостью. Пришлось для начала принять меры, направленные на предотвращение ее утечки из страны. И по границе с Италией — страной крупных банков — появилось нечто такое, чего здесь никогда ранее не бывало — ограда со множеством контрольных постов.

Оставалось заняться и самой этой звонкой монетой — прерогативой короля. Ему надлежало решать, какая монета и с каким знаком на ней будет иметь ту или иную стоимость в денье или в су. Он имел право по своему усмотрению менять эти знаки, определять, когда та или иная монета изымается из обращения, а вводится новая, извлекая при этом выгоду от чеканки. Но подобные манипуляции расстраивали весьма хрупкую и уязвимую систему денежного обращения, в которой золотые монеты ходили теперь одновременно с серебряными, а стоимость обоих металлов постоянно менялась. Государство не справлялось с непомерно тяжелой задачей подчинения денежных инструментов своим интересам. Само того не желая, оно подрывало стабильность денег как меры стоимости и в глазах современников стало выглядеть разрушителем моральных устоев, греховным. Оно было вынуждено оправдываться, находить ответ на упреки. Высвобождаясь из пут феодализма и возвышаясь над ним, государство оказывалось как бы без опоры, что вынуждало его искать поддержки со стороны всех своих подданных, не полагаясь более на одну лишь известную преданность вассалов. Сталкиваясь с растущими трудностями, порожденными самим процессом своего развития, государство было вынуждено добиваться доверия нации. Надо было объяснять свои действия, давать обещания, вступать в диалог.

С какого-то времени сложилось обыкновение периодически собираться в больших церквах или на городских площадях и слушать нескончаемые проповеди нищенствующих братьев. Теперь стали собираться точно так же, чтобы выслушать и служителей государства. В присутствии безмолвствующего короля эти люди с начала XIV века регулярно выступают перед представителями всех социальных групп или, по меньшей мере, тех из них, с которыми приходилось считаться, представителями трех «сословий» куртуазного общества, превращенного теперь силою обстоятельств в общество городское. Так во Франции начиналась эра политических дискуссий. Тему одного из первых диалогов между государством и народом задал острый конфликт между королем и папским престолом по вопросу о суверенности французской короны. В апреле 1302 года в соборе Парижской Богоматери собралась тысячная толпа, чтобы послушать, как обсуждается папская булла, которой провозглашалась подчиненность короля Франции папскому престолу. Большинство собравшихся составляли люди баронств и городов. Папа объявлял о своем намерении реформировать королевство и галликанскую Церковь. Король, со своей стороны, обещал сам осуществить эти реформы и через несколько месяцев выполнил обещанное, обнародовав соответствующий ордонанс, который создавал впечатление возврата ко временам «монсеньора Людовика Святого». Монархическому государству надо было приложить немало усилий, чтобы обеспечить себе необходимую народную поддержку.

В дальнейшем подобные собрания проводились все чаще: для оправдания требований новых субсидий, введения пошлин, объяснения перетрясок монетарной системы, а также для дачи множества обещаний. В этих делах важно было мнение горожан. Именно их надо было склонять на свою сторону. Такие местные собрания шли поэтому в городах, с участием представителей всего края, и организовывались по образцу, заимствованному у земель Лангедока, где уже с начала XII века в сите народ вел диалог с властью. И власть вынуждена была упорно торговаться, в чем-то уступать, на чем-то настаивать, жертвуя подчас, чтобы добиться желаемого, теми из своих приспешников, кто, слишком откровенно обогащаясь, давал основание заподозрить себя в присвоении средств из казны. Состоятельные горожане были готовы приоткрыть свои сундуки ради обороны королевства, но вовсе не желали делать это ради обогащения бюрократов и укрепления административных структур, которые они считали чем-то бесполезным и обременительным. Так, колесо фортуны слишком быстро вознесло камерария Ангеррана де Мариньи на высоты, где он оказался весьма близко к казне. И стал одним из первых среди «козлов отпущения», которых монархия отдавала в руки мстительного народа, чтобы тот спокойнее переносил неумолимо растущее бремя государственного налогообложения.

Не следует упускать из вида ту роль, которую в последние годы правления Филиппа Красивого сыграл грех, незаметно закравшийся в самое сердце королевского дома — в души тех, кто был наиболее близок к суровому королю, известному строгостью своего поведения. И вот разгорается последний скандал — на этот раз в самом королевском дворце. Супруги трех сыновей короля слишком далеко зашли в куртуазных играх. Две из них с ведома третьей предались утехам с любовниками. В 1314 году — году смерти короля — их прелюбодеяние открылось и пятно позора легло на царский двор. Надо было смывать это грязное пятно самыми жесткими мерами. Любовники принцесс были оскоплены и с них, живых, содрали кожу, а обе виновницы позора стали узницами крепости Шато-Гайяр, где одна умерла от холода в первую же зиму, а другая провела долгие годы и окончила свои дни в монастыре. Не следует рассматривать эти события как простую страницу скандальной хроники. В них проявилась жажда наслаждений, овладевшая высшим обществом после смерти Людовика Святого. И вот желание предаться радостям жизни пришло во французский королевский двор. А ведь ранее его отличали от всех прочих европейских дворов и ставили ближе к престолу небесному именно благодаря свойственным ему и составляющим его силу строгости нравов и суровости. Теперь же скверна коснулась и самого золотолилейного дома. Недоверие, которое Филипп IV питал к женщинам, выросло многократно. Уже на смертном одре своим ордонансом он устанавливает, что за неимением наследников мужского пола Пуату должно было вернуться в королевский домен, «дабы не попал этот апанаж в женские руки». Так наследницы были лишены права наследования.

Конечно, они и так уже отстранялись от престолонаследия по достаточно веским причинам. Как писал францисканец Франсуа де Мейронн в своем комментарии к «Граду Небесному», статус венценосца — это не наследственное достояние, а сан, аналогичный сану израильских первосвященников, которые все, как следует из «Книги Царств», были мужчинами. И король Франции — никто в этом не сомневался — являлся не только королем, но и священником, а женщинам доступ к духовному сану закрыт. Поэтому ни дочь Людовика X, ни дочери обоих его братьев, правивших после него, не были допущены к наследованию трона. И когда со смертью одного за другим всех трех сыновей Филиппа Красивого, не оставивших наследников мужского пола, угасла прямая линия рода Капетингов, многие, несомненно, заключили, что все это — наказание за грехи их жен. Этот грех подточил и сломал династию. Не будем спешить с утверждением, что распутство принцесс из Нельской башни никак не связано с возникшими тогда и длившимися целое столетие потрясениями, в центре которых оказалась французская корона.
загрузка...
Другие книги по данной тематике

С. П. Карпов.
Трапезундская империя и Западноевропейские государства в XIII-XV вв.

Лев Карсавин.
Монашество в средние века

И. М. Кулишер.
История экономического быта Западной Европы.Том 1

Игорь Макаров.
Очерки истории реформации в Финляндии (1520-1620 гг.)
e-mail: historylib@yandex.ru