Юг
|
По правде говоря, отнюдь не все «сыны Галлии» повиновались Филиппу Августу. Конечно, захваты новых земель объединили вокруг Парижа и короны древние франкские земли, герцогство Робертинов, а также Шампань, которую король прочно держал в руках, используя сеньориальные прерогативы. Он не рассчитывал присоединить бургундские земли, от которых, впрочем, уже давно отделились и Сане, и Осер, и Ниверне: герцог Бургундский был кузеном короля, надежнейшим его вассалом, сражавшимся как лев рядом с ним при Бувине. Под орифламмой там стояли и воины из имперских земель: граф де Бар — «возрастом юный, но мужеством зрелый», и немало лотарингских рыцарей, среди которых — Жерар ла Трюи, бившийся плечо к плечу с Филиппом. К югу от Бургундии власть Капетинга мало-помалу продвигалась вперед, незаметно оттесняя к востоку старую границу королевства. И уже владетель Божё выступал вместе с Людовиком VI в боях, которые тот вел в Оверни. Людовик VII распространил свое покровительство на горные епископства и поставил на подступах к Соне передовые пограничные посты королевского домена. Тем временем движение людских и товарных потоков в этом регионе чрезвычайно оживилось после того, как генуэзские и пизанские моряки освободили бассейн Тирренского моря от сарацин. Торговля процветала в Сен-Жиле, в Монпелье, в Арле, а чуть позже развернулась и в Марселе. Лион уже превратился в крупный торговый центр. Когда Филипп и Ричард отправлялись в крестовый поход, Рона и море были лучшими путями к Святой Земле.
Зато экспансии королевства на юго-западе противостояло то, что здесь еще оставалось от власти Плантагенета, и, главное, сопротивление жителей исконных готских краев. Не было видно признаков того, что эхо Бувинской битвы докатилось до земель к югу от Луары. Филипп почти ничего не приобрел в Пуату. Впрочем, этот здравомыслящий король не хотел ввязываться в борьбу так далеко от родных мест и распылять свои силы ради возможности потребовать верности — весьма ненадежной — от воинов, к которым он питал презрение. Мысль об аннексии Аквитании никогда не приходила Филиппу в голову — ведь даже его отец не смог ее удержать и, взвесив все, решил от нее отказаться. В Аквитании сам Генрих II потратил много сил понапрасну, а Ричард Львиное Сердце потерял там жизнь. Поэтому король пропускал мимо ушей все напоминания о необходимости направиться на Юг, чтобы покончить с ересью и тем выполнить обещание, данное при коронации. Он пошел только на то, чтобы разрешить принцу Людовику отправиться в дальние южные края с надеждой на успех. И авторы «Больших французских хроник» одобряют это решение: «Когда он несколько ослаб и постарел, он, сына своего не щадя, отправил его два раза кряду в земли альбигойские с большим войском, чтобы побить ересь среди тамошнего люда». Филипп и представить себе не мог, что экспедиции против еретиков-катаров станут прелюдией к расширению его домениальных владений вплоть до побережья Средиземного моря. Поскольку мы говорим здесь о южной Галлии, следует решительно отказаться от трех все еще распространенных ошибочных представлений: эти провинции отнюдь не стали объектом преднамеренной колониальной экспансии со стороны короля франков; они не представляли собой единого целого ни в политическом, ни в культурном отношениях; религия катаров возникла не здесь и заразила в те времена весь христианский мир. Для всех было несомненным, что Господь возложил на суверенных властителей, принимавших миропомазание в Реймсе, задачу всемерного поддержания мира и истинной веры вплоть до границ прочих королевств, таких, как Наварра и Арагон. В начале XIV века пастухи-еретики в Монтайю прекрасно знали, где именно проходит эта граница, и считали себя подданными золотолилейного короля — того, кто посылал к ним инквизицию. А внутри этой границы, которую никто не собирался куда-либо передвигать, южнофранцузская территория состояла из множества отдельных земель; каждая из них была проникнута сознанием своей обособленности. Всю эту территорию заселяли народы, говорившие каждый на своем диалекте. Несомненно, такое лингвистическое разнообразие породило великолепный по своей поэтичности язык, язык поэм, которыми восхищались не только в Оранже или в Тулузе: трубадуров высоко ценили и в Кане, а вскоре им станут рукоплескать во Флоренции и в Неаполе. И с не меньшей долей уверенности можно утверждать, что этот язык придворного общества послужил сплочению господствующего класса в его противостоянии нападениям и грабежам воинов с Севера, а впоследствии стал языком ностальгических воспоминаний об утерянной свободе. Разбуженное агрессией, национальное чувство заняло свое место в ряду тесно связанных между собой факторов политической эволюции в этом регионе. Как и на Севере, на Юге политическое развитие в XII веке вело к укреплению обширных властно-территориальных образований. Здесь этот процесс труднее прослеживается за неимением достоверных летописных документов: в здешних литературных источниках истории уделяется мало внимания. Высокая культура южных областей представлена преимущественно юридическими документами и стихотворными произведениями. Очевидно, тем не менее, что княжеская власть укреплялась и здесь. Но это происходило отнюдь не при опоре на феодальную систему, подобную франкской: согласно местным традициям, которые Плантагенеты безуспешно пытались искоренить, отношения между людьми, как и между землями и владениями, основывались здесь на свободно заключенном договоре. Тут фьефом называли доход, принесенный любым имуществом тому, кто, будь он знатен или не знатен, получил на основе договора право пользования этим имуществом. Два обстоятельства определили своеобразие игры политических сил в этой части Галлии: во-первых, она была тогда и осталась до конца Средних веков тем местом, где наиболее активно действовали наемные разбойничьи отряды. Острота проблемы вооруженного наемничества в этих местах была связана прежде всего с тем, что в этом горном краю с преобладанием скудных почв в жизнь вступало множество молодых людей, не имевших за душой ничего, кроме крепкого телосложения и умения владеть оружием. Это были в большинстве своем те отпрыски рыцарских семей, которых скудость наследства, дробившегося между законными и внебрачными детьми, вынуждала уходить из дома на поиски счастья и удачи. Они не видели для себя иной возможности разбогатеть, кроме обращения к силе оружия. Собираясь в отряды, они предлагали свои услуги нанимателям. Но князья издавна имели здесь возможность для достижения своих целей нанимать «арагонцев», «наваррцев», «басков», как называло этих отчаянных головорезов страдавшее от их набегов местное население, не понимавшее их языка. Все это становилось возможным, видимо, и потому, что в южных провинциях уже давно деньги текли не ручейками, а рекой. В связи с этим можно еще раз упомянуть о тех памятных записках, которые были предъявлены участникам церковных судов в Пуату и в Нарбоннэз в первой половине XI века. Там речь шла о тысячах су. В этих краях деньги так же широко использовались в подобного рода операциях найма, как и в Англии, стране, где наемничество существовало издавна. В XIII веке людей, специально занимавшихся наймом, именовали «каорцами» по названию процветавшего на таких делах южного города как его уроженцев, независимо от того, откуда они на самом деле происходили. Можно объяснить широкое распространение рутьерства в южных областях королевства тесным соседством бедных горных районов и богатых деньгами городов. Вторым фактором, свойственным Югу, была прочность городских структур. В городах политическая власть опиралась на муниципальные учреждения. Корни этих учреждений мы находим в старинных поселениях-ситё эпохи римского владычества, а также и в городах, возникших позже. В местных источниках той эпохи их называют castrum — «каструм», «кастель», обозначая этим термином не крепость с башнями, а группу тесно примыкавших один к другому каменных домов, что придавало им немалую стратегическую ценность. В южных городах при наследовании сеньориальные права распределялись поровну между всеми детьми мужского и женского пола, и благородные южане не брезговали пускать деньги в рост и заниматься торговлей. Поэтому власть и в кастелях, и в сите оказывалась в руках большой группы, ассоциации лиц, совместно владевших сеньорией. Господствуя над менее состоятельными домами, они пользовались преобладающим влиянием в городе, но при этом обсуждали все с вожаками «несостоятельных» и с общего согласия доверяли вести дела управления городскому магистрату. Так власть оказывалась разделенной между рыцарями и «гражданами города». Старшинство принадлежало первым, но они, однако, не подавляли своим высокомерием вторых, как это обычно случалось во франкских землях, горожане выступали вместе с рыцарями, когда речь заходила о защите общих интересов. В равной мере владея умением писать, искусные в спорах, и рыцари и граждане обладали общей для них культурой — светской в своей основе, мирской куртуазной культурой, более яркой и жизненной, нежели культура церковная. Свидетельство тому — песенное творчество трубадуров с их сатирическими «сирвентами» и политическими «тенсонами». Благородных и неблагородных горожан объединяло общее сознание принадлежности к целостному организму, стоявшему над хаотическим беспорядком окрестных земель. Обитатели и самых малых «кастелей», и крупнейших, как Тулуза, городов общими усилиями стремились добиться подчинения окрестных сельских мест городской власти силой оружия или денег. Конечно, сите находились в выигрышном положении по сравнению с «кастелями» благодаря своему богатству, военному превосходству, обеспеченному прочными каменными стенами, развалинами римских поселений, превращенными в крепости, и, главное, благодаря тому, что в сите располагалась резиденция епископа — хранителя спокойствия и мира Божия во всем диоцезе. Давняя система коллективной безопасности на протяжении XII века постепенно совершенствовалась в Виварэ, Жеводане, Веле и Руэрге. Дабы сохранять умиротворение, епископы периодически собирали свою паству, требуя от баронов и воинов обещаний не грабить христиан, призывая священнослужителей к молитве, а торговый люд — к денежным пожертвованиям. Здесь возникали споры, звучали речи, законники разбирали судебные тяжбы. Тут же шел и сбор денег на обеспечение общественной безопасности и спокойствия. Когда возникала опасность, рыцари и «все люди земли» выступали под знаменами корпораций против возмутителей спокойствия, чаще всего — рутьеров. Здешние князья вынуждены были считаться с мощными городскими объединениями, приглашать их представителей на ассамблеи, приобщать их к выработке принимаемых решений. Переустройство государства на юге не могло не опираться на города. Ход такого переустройства осложнялся конкуренцией между тремя полюсами политического развития. Один из этих полюсов был в Пуату, расположенном намного севернее. Объединительные действия Плантагенетов, использовавших, по франкскому образцу, всю мощь своих средств, натолкнулись на востоке на непокорность горцев. Усилия Плантагенетов имели больший успех в приморских провинциях, но за Бордо уперлись в гасконский редут. А в отношении Тулузы они оказались совершенно безуспешными. Тулуза, древняя столица готских королей, была вторым полюсом региона, занимая в нем центральное положение. Тулузские графы — тоже франки по своему происхождению — желали признания их суверенной власти над диоцезами Перигё, Каора, Ажане, Альби, Родеза, а также и над диоцезом Нарбоннэз, укрепленными сите Септимании и городом Сен-Жилем, морским торговым портом. К этому времени графы Тулузские уже приобрели у провансальских маркизов часть их прав на земли за Роной. Своим престижем вся их династия была обязана своему предку Раймонду, которого папа поставил во главе первого крестового похода. Конечно, во времена Филиппа Августа граф Тулузский, связанный родством с королем Франции, признавал себя его вассалом. Но большая удаленность от Парижа позволяла ему — и только ему одному среди феодальных государей — не являться ни на церемонии помазания, ни на торжественные собрания при дворе, нисколько не заботясь о создании хотя бы видимости вассального служения королю. При такой самостоятельности и самому графу приходилось противостоять гегемонистским поползновениям, исходившим от третьего полюса, действовавшего, подобно первому, с периферии, опираясь на мощь королевства, Арагонского королевства. Король Педро II был графом Барселоны, а его брат владел графством Прованским, где, действуя по каталонскому образцу, используя одновременно и феодальное и римское право, он крепко держал всю власть в своих руках. Сам Педро выступал как ревностный защитник веры на Иберийском полуострове, воюя против мавров в союзе с королем Кастилии. Вскоре, в 1212 году, ему предстояло одержать над ними блестящую победу в битве при Лас Навас де Толоса, не менее значимой, чем битва при Бувине. Но уже и теперь он укреплял свое влияние за Пиренеями. Виконт Беарна, граф Бигорра, графы Фуа и Комменжа и, наконец, Транкавел, виконт Безье и Каркассона, уже признали себя его вассалами. В 1204 году Педро женился на дочери сира Монпелье, двоеженца, уподобившегося в этом отношении королю Франции. В угоду королю Арагона папа отдал все наследственные права на эту обширную сеньорию его жене, отказавшись подтвердить права ее братьев. И тут перед нами предстает четвертый участник большой политической игры и обнаруживается, что в ней, как и на севере Галлии, церковное тесно переплелось с мирским. Правда, несколько иначе, чем там. Во-первых, именно в этих краях, где некогда состоялись первые собрания во имя мира Божия, реформы Григория VII внесли наиболее глубокие изменения в отношения светских и церковных властей. Очищение высшего духовенства раскололо господствующую часть общества, решительно покончив с зависимостью епископских кафедр от великородных семейств. Во-вторых, в этих местах папа не являлся гостем, как в королевстве Капетингов. Здесь он был у себя дома. Графство Могио было ленным владением Святого Престола. В 1204 году Иннокентий III добился от Педро Арагонского согласия приехать в Рим и возложить в дар на алтарь Св. Петра свое королевство, чтобы затем получить его от папы как ленное владение, с принесением за него оммажа понтифику. Будучи своеобразной монархией, Римская церковь тоже стремилась укреплять свои позиции теми же средствами, но используя их более настойчиво и преследуя гораздо дальше идущие цели. Долго не имевший своего короля юг Галлии представлял собой удобный плацдарм для дальнейшей экспансии Церкви. Здесь светская и церковная власти уже не действовали, как на севере, в тесном согласии, а оспаривали друг у друга мощь и влияние. Конфликт способствовал возникновению и развитию религиозных течений, сурово осужденных церковной властью, называвшей их ересями. С начала XII века по мере того, как в общем русле прогресса индивидуальное сознание все.. более освобождалось от слепого общего конформизма, а ученые мужи глубже вдумывались в содержание Нового Завета, когда само Священное Писание становилось все более доступным для мирян, еретические вероотступления стали возникать и множиться повсеместно в самых разнообразных формах. Нам трудно провести границы между этими ересями, поскольку то немногое, что мы о них знаем, известно лишь со слов тех, кто с ними боролся. В пылу борьбы, в ослеплении поборники веры теряли способность отличить добрые семена от плевел. А те, кого они допрашивали, молчали под пыткой или давали маловразумительные, уклончивые ответы. Во всяком случае, можно с уверенностью утверждать, что чаще всего те мужчины и женщины, которые вынуждены были скрываться от преследований — а многих из них находили и отправляли на костер, — мечтали лишь о том, чтобы избавить христианство от обрядности, от всего того плотского, что сковывает дух. Возрождались идеи, внезапно возникшие и получившие. широкое хождение во франкских землях в первые годы второго тысячелетия: проповедовался отказ от посредничества священников в общении с Богом, от пышных литургий, от клятв с призванием Господа в свидетели, от освящения плотской связи между мужчиной и женщиной, от изображения Всевышнего в образе человека. Все эти требования мало чем отличались от идей, с которыми выступали церковные реформаторы. И успех реформы уже сам по себе содействовал возрождению таких мыслей. Ранее всех, в начале XII века, обратились к этим идеям несколько вольнодумцев, таких, как монах Генрих Лозаннский и Петр из Брюи, проповедовавший во всем Провансе и в Септимании, где он подвергал сожжению кресты. Однако в большинстве своем люди, желавшие улучшить Церковь, так далеко не заходили. Более всего им претило засилье денег. И миряне, и клирики отрекались от своих богатств, что толкало их к выступлениям против обогащения высшего духовенства, против всевластия скрибов, фарисеев, податных откупщиков. Такой образ действий был характерен для вальденсов, последователей Петра Вальдеса. Аскетический, суровый образ их жизни ярко высвечивал ущербность тех церковников, для которых служение стало лишь рутинным ремеслом, причем весьма доходным. Народ восхищался этими «добрыми людьми», как вальденсы себя называли, внимательно прислушивался к их словам. Его привлекал призыв к менее формализованной религиозной обрядности и более простым жестам искупления. Речи новых проповедников никого не приводили в смущение, ибо строились они на темах, сходных с теми, которые развивали проповедники, послушные епископам, использовались те же слова, образы, ставились в пример те же лица, начиная с самого Спасителя. И вот повсюду стали возникать небольшие группы верующих, отнюдь не желавших отколоться от Церкви, но стремившихся, напротив, показать, что она способна к внутреннему обновлению и может вновь обрести первородную чистоту. Однако преследования со стороны обеспокоенных властей ожесточали их, и постепенно они склонялись к утверждению, что повиноваться следует скорее Господу, чем людям, начинали скрываться от властей, сопротивляться им. Правда, во Францию проникали и верования совершенно иного характера. Эвервен де Штейнфелд, каноник Ордена премонстрантов, отмечает их появление в Кельне в 1143 году. Пришли они сюда с Востока. Современники не ошиблись, называя приверженцев этого течения бограми — болгарами, или же греческим словом «катары». Течение это было манихейским. Его адепты, помимо веры в переселение душ, верили также и в существование второго бога — бога зла, бога материального мира, тоже творца, ведущего против бога добра вечный бой, исход которого непредсказуем. Понятно, что такого рода верования были совершенно чужды христианству. Эти верования, тем не менее, получали распространение, поскольку их проповедники тоже использовали знакомый набор слов, те же аллегории, что и священники. Такие верования послужили каркасом — по правде говоря, довольно шатким — новой религии. Если верить документам (подлинность которых весьма сомнительна) церковного собора, состоявшегося в 1169 году в Сен-Фелиу-де-Лаураге, сторонники этой религии намеревались основать настоящую Церковь с собственными обрядами, иерархией, епископами и диоцезами. К концу века ортодоксии противостояли два сформировавшихся еретических течения. Ален де Лилль четко их различает: есть вальденсы и есть катары; и на юге Галлии первые яростно нападают на вторых во имя защиты христианства. В городах северной части королевства ересь заявляет о себе с не меньшей силой и уже к 1135 году становится причиной беспокойства. В начале второй половины столетия в прирейнских землях, в Лотарингии, во Франции сложилось убеждение, что ересь несет в себе серьезную гро-зу для церковных структур. В 1153 году папа Евгений III призывает епископа Аррасского к бдительности. Десятью годами позднее Людовик VII делится своим беспокойством с Александром III. Епископы Невера и.Осера делают все возможное, чтобы обезвредить зачинщиков смуты и их сторонников. Развернута и эффективно действует целая сесть учреждений инквизиции, и там, где обнаружены ростки ереси, зажигались костры, очищая франкские провинции. Однако на юге обращение к такого рода мерам запаздывало, хотя именно здесь еретическая напасть нашла для себя гораздо более благоприятную почву. Как и на севере, ересь распространялась из крупных сите, где горожане, имевшие дело с деньгами, проникались убеждением, что ростовщичество — великий грех, и становились весьма восприимчивыми к проповеди бедности. Главными очагами так называемой вальденской ереси стали города Тулуза и Альби, где, как и в Кёльне, и в Лионе, возрождалась деловая активность. Возможно, что состоятельные горожане внимательно прислушивались и к катарам, ибо они несли им успокоение. «Добрые люди» так презирали деньги, что не отказывались от предлагавшихся им денье, да и сами могли при случае пустить их в рост. Тем, кто не претендовал на собственную праведность, внушалось, что в свой смертный час они смогут легко смыть грехи одним лишь обрядом consolamentum — «утешения», совершавшегося путем возложения рук на голову грешника. В деревнях распространению ереси несомненно способствовало возросшее усердие церковников при взимании десятины. Во франкских и бургундских землях и даже на севере Аквитании, в тех местах, где порядки, установленные во времена Каролингов, строго соблюдались, требования натуральных выплат из урожая, естественно, плохо воспринимались крестьянами и в ходе периодически возникавших волнений их гнев сразу же обрушивался на закрома, где монахи и каноники хранили собранные в счет этого налога продукты. Однако в этих местах десятина взималась с незапамятных времен и воспринималась как вполне законная. Иначе обстояло дело на юге королевства и в Провансе: здесь, судя по всему, десятина никогда ранее не взималась. Но это не помешало духовенству потребовать ее «восстановления» во второй половине XII века, именно тогда, когда уже возникла и ширилась торговля продуктами земледелия, а перестройка и украшение храмов поглощали все более значительные денежные суммы. Пытаясь как-то обосновать поборы, прелаты не стали ссылаться на обычаи или же на заповеди Ветхого Завета. Они обратились к римскому праву. Для них десятина имела и знаковый смысл как атрибут imperium, вселенского господства, на которое претендовала Римская Церковь. Упорное сопротивление требованиям выплаты десятины было, конечно же, отнесено на счет ереси. И все же, если ересь столь сильно проявила себя именно в южных провинциях, где потребовалось немало усилий для ее искоренения, то причину этого следует искать, главным образом, во властных отношениях, в социальных структурах и в светском характере местной культуры, способствовавших восприятию проповедей «добрых людей» и выступлениям в их защиту. В первую голову свою роль здесь сыграл более глубокий, чем в иных местах, разлом, разделивший господствующий класс на два лагеря. Все, что могло служить ослаблению светской власти священнослужителей, получало поддержку со стороны их соперников — баронов и рыцарей. Несомненно, епископы и папские легаты имели основание видеть в светских властителях опору ереси. Она самым естественным образом рождалась под кровлями рыцарских и патрицианских домов, широко раскрывавших двери перед проповедниками — еретиками. В долгих беседах с хозяевами за накрытым столом проповедники разъясняли, что бракосочетание не может являться святым таинством, что нет нужды в священниках, во всяком случае, таких, которые своею алчностью сокращали и без того скудные доходы семейств. К их словам особенно внимательно прислушивались женщины. Формы выражения еретической набожности не ставили женщину на низшую общественную ступень в отличие от форм, установленных официальной Церковью. Наравне с мужчиной она могла становиться «совершенной», выполнять обряды рукоположения, причащения. Я не уверен в том, что в социальном плане положение женщины в южных землях могло быть сколько-нибудь менее приниженным, чем на севере. Для проверки следовало бы провести более глубокие исследования. Тем не менее ясно, что женщины способствовали распространению религиозной практики, не знающей унизительного положения, в которое их ставила официальная Церковь. Сыграли свою роль и отношения солидарности, связывавшие в каструме жителей всех домов, расположенных рядом, стена к стене. Здесь еретическая зараза расползалась из наиболее состоятельных семейств, легко проникая во все остальные. Компактно застроенные кастели были рассадниками ереси в еще большей мере, чем города-сите. Организаторы католического контрнаступления довольно быстро это заметили и стали поступать с ними как с главными источниками еретической заразы. Я уже говорил о жизнеспособности сложившейся в южных краях своеобразной светской культуры. То была культура свободной и открытой дискуссии. Привычное к обсуждению вопросов правового характера население городов и кастелей столь же публично и свободно обсуждало и вопросы, касающиеся религии. Сакральное здесь не было столь отчетливо отделено от светского, и вопросы религии могли обсуждаться в открытой дискуссии наряду с городскими делами. Собравшись на площади, люди поочередно выслушивали как строгих ревнителей католицизма, так и их оппонентов, подобно тому, как они слушали состязания трубадуров, сторонников противоборствующих политических лагерей. Арбитрами в спорах, проходивших под председательством сообщества сеньоров, выступали светские лица. Хронист Гильом де Пюилоран оставил подробнейшее описание одной из таких дискуссий, состоявшейся в 1207 году в каструме Монреаль неподалеку от Каркассона. Здесь против поборников катаров выступил папский легат Петр де Кастельно. «Спор продолжался несколько дней и велся он в письменной форме», перед лицом судей — рыцарей и горожан. «Стороны передали написанное светским судьям, которые имели право на заключение». Арбитры, однако, проявили осторожность (все это происходило в канун крестового похода), «не захотели вести обсуждение и разошлись, не закончив дела». Отметим здесь обращение к свободному мнению, право высказать которое предоставлено людям, не посвященным в церковный сан, только и позволяющий судить о святых материях. Это дает представление о мере падения в этих краях в начале XIII века авторитета церковной институции. Церковь мобилизовалась перед лицом опасности. Когда во второй половине XII века эта опасность возросла, Церковь сразу же поняла, что ей следует действовать в городах, поскольку крестьянство не подавало голоса в спорах, продолжая умирять потусторонние силы словом и жестом, присутствуя на службах, совершавшихся их кюре, но также и тайно творя неискоренимые «суеверные» обряды, которые, видимо, представлялись более действенными. Церковь защищалась силой изобразительного искусства. Около 1170 года на широком фасаде монастырской церкви Сен-Жиль, словно на театральных подмостках, были поставлены монументальные скульптурные группы, созданные в том же торжественном стиле, что и триумфальные арки, оставшиеся от античного Рима. Изображения призваны были показать народу земную ипостась Христа, его жертву ради Искупления, ценность Евхаристии и символа Креста, могущество апостолов и их преемников — епископов. Церковь защищалась и словом. Теперь стало важным умение опровергать заблуждения оппонента убедительным выступлением, как в суде. От владения риторикой, диалектикой зависела победа в спорах. Епископальные школы стали лучше готовить к такого рода словесным баталиям своих учеников, заставляя их регулярно упражняться в искусстве «диспутов». Понадобятся усилия двух поколений, чтобы все это оружие было доведено до совершенства и точно било в цель. Против еретиков Юга сначала были брошены самые «чистые» — монахи-цистерцианцы, считавшие себя совершенными. Было известно, что эти поборники жития в бедности скупали земли по выгодным ценам и с особенной жестокостью взыскивали десятину. Они были уверены в своем превосходстве, но потерпели поражение. Однако в период брожения в умах, последовавший за проповедями Генриха Лозаннского, появился блестящий оратор — Св. Бернард. Он проповедовал в наиболее крупных городах, таких как Тулуза, Альби, из которого незадолго до того чернь с насмешками изгнала папского легата. Ошибкой Бернарда было излишнее высокомерие и использование слов, не способных задеть слушателей за живое. Он ничего не добился. Не более успешными оказались и усилия продолжавших борьбу аббатов его ордена, отправившихся со своими проповедями в самые опасные очаги еретической заразы — кастели. Нужны были апостолы иного склада. Ими стали отцы-каноники, гораздо лучше подготовленные к диспутам. Они решили идти к несогласным как ученики Христовы — пешком, без охраны, в рубище. Пример был дан группой кастильских братьев, направленных в регион епископом Осмы, ему последовали члены кафедрального капитула Элна. Грамотность и бедность этих проповедников нового толка помогала мало-помалу наставлять вальденсов на путь истинный. Так было в Памье, где собравшиеся на диспут во дворце графа Фуа были «сражены в диспуте и дали себя убедить, как и преобладающая часть жителей каструма, в большинстве своем — людей бедных. Даже тот, кого поставили судьей в споре и кто сначала склонялся на сторону вальденсов, отрекся от ереси и отдал себя вместе с имуществом своим на милость епископа Осмы». И с этого дня он мужественно вступил в борьбу с еретическим суеверием. Так же поступил и Дюран из Оска, «член сообщества «бедных католиков», ставший ярым противником катаров. Переход инициативы в другие руки сыграл решающую роль. Наряду с учреждением Ордена доминиканцев он стал прологом полного обновления христианства и благодаря проповеди, обращенной к народу, благодаря примерам отрешения от благ мирских, рационализации догматического аппарата предвещал скорое поражение катаров. Одновременно с использованием средств убеждения Церковь создавала и аппарат насилия. Вероотступники возмущали общественное спокойствие и, стало быть, нарушали мир Божий. Дело веры (negocuim fidei) сливалось, таким образом, воедино с делом мира среди людей (negocium pacts). Епископам было предписано использовать против еретиков те же средства, что и против грабителей, — предавать их анафеме, призывая на помощь вооруженных милитов. Традиционные мироохранительные установления были подкреплены нормами римского права. Папы конца XII века, обучавшиеся в Болонье, хорошо их знали и использовали наиболее жесткие из них. Выступления против законов Церкви приравнивались к оскорблению королевского достоинства, и виновные подвергались соответствующему наказанию — смертной казни с конфискацией имущества. «Подобно тому, как закон гражданский наказывают смертью и лишением имущества тех, кто виновен в оскорблении Величества... так и Церковь отлучает от Христа и лишает состояния заблудших в вере и выступающих против Господа нашего или Сына Его, тех, кто наносит этим тяжкое оскорбление величию Божйю», — писал Иннокентий III, обосновывая принятые им эдикты. Действия по искоренению ереси развертывались в три этапа. В 1163 году Турский церковный собор определил пространственные рамки этой кампании — южные провинции королевства. 14 годами позднее граф Тулузский Раймонд V подает сигнал тревоги. В его письме аббату Сито обрисована картина очевидного роста ереси в землях графства. Мыслящий трезво, граф поясняет: «Те, кто впадают в ересь, считают, что действуют они ради вящей славы Господней», и потому ересь легко проникает в семьи, где вскоре женщины восстают против мужей и отцов. Инакомыслие затронуло и часть клира, добавляет граф, церкви опустели, а «все святые таинства стали считать ничего не значащими». Он упоминает и о самом худшем — о проникновении в эти места дуализма, доктрины катаров. И приходит к выводу, что именно ему, государю, надлежит «стать мстителем и орудием гнева Господня», раздавить врагов истинной веры. Раймонд признает, однако, свое бессилие и обращается за помощью к своему сюзерену, королю Франции. Миссия, которую возглавил аббат Клерво, подтвердила изложенные графом факты и информировала о них Латеранский собор, состоявшийся в 1179 году. Святые отцы тут же призвали к действиям как против отступников веры, так и против рутьеров, поставив тех и других на одну доску. Отныне недостаточно было торжественно предавать их анафеме. На злодеев должна обрушиться светская сила. Князьям и рыцарям надлежало взяться за оружие и следовать советам епископов. Было определено, что на время военных экспедиций их участникам будут предоставляться те же льготы, какими пользуются паломники в Святую Землю. Те, кто падет в бою, получат отпущение грехов, как и крестоносцы. Прочим будет дана индульгенция с назначением двухлетнего покаяния. Воинам разрешалось брать имущество отступников, а их самих превращать в рабов. А тот, кто отказался бы от участия в боях, подлежал отлучению от Церкви. То был настоящий крестовый поход, хоть никто и не называл его так, только проходил он по диоцезам, в старых традициях деяний во имя мира Божия. Между тем в Монпелье, где местные сиры жаждали свести счеты со своим соседом Транкавелом, очень скоро убедились, что на местных воинов, быстро находивших общий язык с еретиками, рассчитывать не приходится. Попробовали сделать, как в Италии, и опереться на муниципальные учреждения, под присягой обязав магистратов (консулов) в городах-сите искоренять порочные верования. Но епископы сдержанно отнеслись к таким попыткам, а муниципальные органы (консулаты) были еще недостаточно зрелыми, чтобы высвободиться из-под опеки епископов. Тогда папа Иннокентий III решил сместить ненадежных прелатов в Безье, Нарбонне и Тулузе. Он отлучил от Церкви «зачумленного» Раймонда VI, отказывавшегося положить конец междоусобным войнам, которые он вел при опоре на рутьеров. Раймонд никак не желал пойти на мировую со своими противниками, что было необходимо для успеха общих усилий, и тем оказывал поддержку еретикам. Папа упрекал Раймонда в дурном употреблении дара Божия — разума, который тот обращает против Господа и, следовательно, против «вселенской Церкви», а разумные люди не могут иметь иной цели, кроме единства Церкви — хранительницы Духа Святого. Папа считал, что отныне под вопрос поставлена судьба всей Церкви и что положение на Юге затрагивает весь христианский мир. В 1204 году и снова в 1205 и 1207 годах Иннокентий III обращается к Филиппу Августу, побуждая его выступить со всем войском против еретиков. Он предлагает ему то же, что Латеранский собор обещал сеньорам — возможность присоединить к их доменам земли, конфискуемые у порочных баронов. В январе 1208 года происходит важное событие: в Сен-Жиле убивают папского легата Петра де Кастельно. Папа не сомневается: руку убийц направлял граф Раймонд. Его, как 4 и его сообщников, надлежит «лишить земель, дабы после устранения еретиков населить эти земли добрыми католиками». Найдено, таким образом, радикальное решение: уничтожить неправедных огнем и мечом и заселить добрыми католиками их опустошенные земли, объявленные добычей. Добрыми католиками были, естественно, франки. Король отказался поддержать поворот крестовых походов в сторону земель, зависимых от его короны, поворот, в результате которого впервые с соблюдением принятых для этих походов правил рыцарей Христа направляли искоренять зло, поразившее сам христианский народ. Свой ответ папе Филипп Август также начинает с жалоб на Раймонда VI, шурина Иоанна Безземельного. «Мы, — пишет он, — не получили никакой помощи ни от него, ни от его людей, хотя он и держит от нас одну из крупнейших бароний королевств». Но затем, защищая свои прерогативы сюзерена и возражая папе, Филипп, как настоящий юрист, развивает аргументацию, понятную для такого знатока права, каким был понтифик: «Что же касается вашего предложения взять земли графа всем, кто захотел бы завладеть ими, то мы узнали от людей ученых и людей неученых, что вы не вправе так поступать, пока не осудите его как еретика [Раймонд и впрямь был отлучен от Церкви, но как пособник еретиков, а не как еретик]. И если он — еретик, вы должны бы нас об этом известить и нам предложить распорядиться его землями, поскольку он их держит от нас одних. Вы же этого не сделали...» Крестовый поход был организован без участия короля. Тем не менее, прелаты, как и бароны, герцог Бургундский, графы Невера, Сен-Поля и Бара, которые в июне 1209 года двинулись к Роне, все были франками или бургундцами; дело веры фактически опять оказалось в руках монахов-цистерцианцев и небольшой группы рыцарей Иль-де-Франс, одержимых идеями крестового похода. Несколькими годами ранее эти рыцари отправлялись освобождать Иерусалим, а когда в 1202 году войско, в которое входила их группа, нацелили не на освобождение Палестины, а на взятие в интересах Венеции далматинского города Задар, населенного христианами, они одни продолжили свой путь к намеченной цели — освобождению Гроба осподня, глубоко разочарованные отказом соратников последовать за ними. Неудача наполнила их сердца горечью. Возглавляли основной костяк непоколебимых сир Симон де Мон-фор-л'Амори, вассал короля Франции, «человек чистейший в своей непорочности, упорнейший в достижении цели, преданный делу служения Господу», а также люди из его рода, его дома, его друзья-цистерцианцы из аббатства Воде-Серней, соседствовавшего с землями сира. Они полностью отдавали себя делу этого нового паломничества, отнюдь не помышляя ни о грабежах, ни о завоеваниях, но считая себя обязанными искупить своею неколебимой преданностью делу Господню отход от истинного пути участников четвертого крестового похода. При приближении крестоносцев Раймонд Тулузский подчинился всем предъявленным ему требованиям и явился нагим к базилике Сен-Жиль, чтобы во искупление грехов подвергнуться сечению розгами. Получив отпущение, он тут же примкнул к франкскому войску. С его переходом на сторону крестоносцев им оставалось лишь овладеть сеньорией Транкавелов, что и было быстро сделано: 22 июля пал Безье и следом за ним — Каркассон. И поныне жива память о резне, устроенной там победителями. В ней гибли и еретики, и правоверные христиане. «Убивайте всех подряд, — командовал папский легат, — Господь распознает своих». Не забыты женщины и дети, сожженные в кафедральном соборе, «расколовшемся посередине под действием пламени». Зверства были отнесены на счет «бродяг и босоногих проходимцев... одетых в одни лишь рубахи и галльские штаны, не имевших иного оружия, кроме дубин», и наемных бандитов и их главарей, услуги которых воины Христа сочли нужным оплатить. Виконт умер в заточении 10 ноября. Ему были устроены публичные похороны, поскольку было важно, чтобы все знали: сеньор захваченных городов мертв. Его земли были предложены герцогу Бургундскому и графу Неверскому, но оба они отказались принять их, считая свой обет исполненным и торопясь вернуться восвояси. Составленная по этому случаю комиссия — два епископа, четыре рыцаря и папский легат — решила передать все Симону де Монфору с условием, что он очистит эти места от еретической чумы. Де Монфор остался здесь со своими самыми надежными друзьями — всего лишь 30 рыцарями. Еретическая зараза мерещилась им повсюду, бросала вызов со стен каждого кастеля, и они принялись осаждать и брать их один за другим. Минерв, Терм, Лавор были захвачены, очищены от ереси, и в ознаменование победы «на башнях их водружен крест Господень» (выше стяга Симона, ибо то Господь одолевал отступников, засевших в своих убежищах). При этом крестоносцы с наслаждением жгли «совершенных» десятками и сотнями, а вместе с ними и их сеньоров, нисколько не сомневаясь, что они тоже повинны в катарской ереси. Работа была нелегкой, но защитники веры использовали и добрых «брабантцев», и мощные осадные механизмы. Один каорец, житель Монпелье, взялся за сбор необходимых денежных средств. Начиная с лета 1210 года к крестоносцам стали подходить подкрепления, влекомые обещанным отпущением грехов или же искренним желанием послужить Господу. Под воздействием проповедей со всех концов Франции, из Аквитании, Гаскони сюда потянулись епископы, бароны и рыцари. Пешком приходили на Юг и экзальтированные простолюдины (в частности, из Прирейнских и Льежских земель, где проповеди оказались особенно эффективными), а вместе с ними немало разного сброда, движимого отнюдь не чистыми намерениями. Крепло убеждение, что именно теперь «по воле Небесной» бедняки покончат со злом. Следует помнить, что все это происходило как раз в то время, когда во франкских землях «юнцы» — лишние люди, вытесненные из сельскохозяйственного производства в процессе его развития, сходились в ватаги и, по призыву фанатиков в отрепьях, отправлялись неведомо куда, в поисках земли обетованной, обещанной теми, кто верил в наступление тысячелетнего царствия Божия на земле. В 1210 году по Раймонду VI был нанесен новый удар. Он лишился своего домена и прерогатив государя. Взял их себе Симон, а его брат Ги завладел землями и полномочиями графа де Фуа, также отлученного от Церкви. Аббат монастыря Сито, папский легат, стал архиепископом Нарбонны, а аббат монастыря Воде Серией был поставлен епископом Каркассона. Зимой 1212 года в Памье состоялся «парламент» подобный собраниям во имя мира Божия. Приехавшие туда во множестве прелаты, клирики, рыцари и горожане решали, как «установить добронравие, изничтожить еретическую нечисть, возродить добрые обычаи, утвердить веру христианскую, а мирянам дать мир и спокойствие». Были обнародованы установления, тщательно подготовленные группой из двенадцати заседателей, двух епископов, одного тамплиера и одного госпитальера, четырех воинов из Франции, четырех местных рыцарей и двух горожан: «выбрали и франков, и местных людей, чтобы изгнать недоверие из всех сердец». Установлениями вводили для благородных и простолюдинов те же правила раздела наследства, что и существовавшие в Париже, и главное, для держателя фьефа утверждалось строгое правило служения по франкскому образцу. Наследницам замков впредь на десять лет запрещалось выходить замуж за местных людей без разрешения главы крестоносцев, но они были свободны выбрать себе мужа из числа рыцарей, пришедших с Севера. Таким образом, как представлял себе автор «Деяний сеньоров Амбуаза», обращая взор к временам Меровингов, франки теперь могли путем законной копуляции заменять собой южную аристократию. Между тем вся политическая обстановка стала меняться. Для папы снова важнейшей оказалась судьба Святой Земли, и он искал примирения, обратившись за помощью к своему вассалу — королю Арагона. Прославленный победами над мусульманами Испании Педро II прибыл в Тулузу. Магистраты города и сам граф принесли ему оммаж, как и юный сын графа, обрученный с дочерью короля. Принимая под свое покровительство графство, король вместе с тем становился покровителем и своего зятя, не замешанного в связях с еретиками. Король перед Иннокентием III брал обязательство направлять юношу на путь истинной веры. Изменение позиции папы и эти новые вассальные обязательства тулузцев создавали угрозу правам французской короны. Стремясь защитить их, Филипп Август разрешил своему сыну принять участие в крестовом походе. Но уже 13 сентября в битве при Мюре, как и год спустя при Бувине, Господь даровал победу тем, кто сражался за Него. Симон де Монфор и его воины уступали в численности противнику. Но, должным образом очистив душу исповедью, приняв Святое Причастие и благословленные частицей подлинного креста Господня, они разгромили войско короля Арагона, графов Тулузы, Фуа и Комменжа, тулузских горожан и ремесленников. Осквернивший себя Педро II — ночь перед битвой он провел в постели с женщиной — был наказан сильнее, чем император Оттон: Педро убили в бою. Принц Людовик приступил к выполнению своего обета лишь весной 1215 года. Монфор вышел ему навстречу. Они вместе с войском и вошли в Монпелье, в Нарбонну и, наконец, в Тулузу. Когда прошли 40 дней военной кампании, положенные крестоносцу, принесшему обет, Людовик выслушал все, что сказал ему папский легат, и удалился. Он приходил на Юг подобно другим, не завоевателем, а всего лишь паломником. После битвы при Мюре его отец, король Франции, целиком и полностью положился на Симона как на своего доверенного человека в деле защиты на Юге интересов короны. Со своей стороны, папа настаивал на том, чтобы конфискованные земли еретиков перешли к престолу Св. Петра. Для решения судьбы этих земель потребовался созыв нового Латеранского собора. Иннокентий III хотел, чтобы земли были возвращены сыну Раймонда VI в качестве фьефа от Святого Престола. Однако прелаты не поддержали его намерений, и тулузское наследство было подвергнуто разделу. Все, что находилось на территории Империи, оставалось в руках Церкви и должно было перейти к Раймонду VII по достижении им совершеннолетия и «если он заслужит прощения». Остальная часть — «от Роны до Порта», то есть до Пиренеев — доверялась Симону де Монфору, принимавшему обязательство обратиться для получения этих сеньорий к тому, кто «имеет право дать их ему». В отношении этих земель Монфор поспешил принести ленную присягу королю Франции. Монфор рассчитывал, что сможет удержать Тулузу, находясь в замке Нарбонны, где он и обосновался. Однако удержать Тулузу не удалось. Не в силу приверженности тулузцев к ереси, а из-за их привязанности к своему исконному сеньору. Они, как и все их земляки, терпеть не могли чужаков — пришельцев с Севера. Симона изгнали из Тулузы, открывшей свои ворота перед юным Раймондом. В 1218 году Симон, осадивший этот крупный город, был убит выстрелом из камнемета. На следующий год Людовик Французский вновь отправился выполнять свой 40-дневный обет. По пути он перебил жителей Марманда и, постояв под стенами Тулузы, отправился назад. Как и в первый раз, он приходил на Юг не для завоеваний. Когда Амори, сын Симона, предложил уступить свои права Филиппу Августу, тот отказался. Однако в 1224 году, когда павший духом Амори явился в Париж с 60 оставшимися у него рыцарями и повторил это предложение, сын Филиппа, ставший к тому времени королем, ответил согласием. В эти же годы Людовик VIII окончательно овладевает теми фьефами, которые совет баронов 22 годами ранее отобрал у Иоанна Безземельного. Он с легкостью захватил Ла-Рошель, Сентонж, Лимузен и Перигор. Его рыцари дошли даже до Сент-Эмилиона в Гийенне. Получив таким образом свободу рук и исполненный решимости покончить с катарами (они, как королю было известно, продолжали открыто проповедовать свою ересь), а заодно и подтвердить свои суверенные права на южную часть Галлии, Людовик в третий раз становится во главе крестового похода. На этот раз — против отлученного от Церкви Раймонда VII. Папа предоставил королю право в течение пяти лет получать десятую долю от доходов французского клира и гарантировал безопасность французского королевства от посягательств со стороны английского государя. Южный поход Людовика, подобно походам его отца и деда в земли Маконнэ, походил на легкую прогулку. Вся нарбоннская знать торопилась принести ему оммаж, скрепляя клятву вложением рук в руки короля. А он, двигаясь по левому берегу Роны, по имперским землям, без колебаний вздымал меч правосудия. Ему пришлось, однако, остановиться, натолкнувшись на непредвиденное препятствие — Авиньон. За Роной в то время набрали силу крупные городские сообщества, выторговавшие себе новые привилегии в обмен на поддержку, оказанную графу Тулузы. Строя свою политику по итальянскому образцу, они образовали малые и несговорчивые подобия государств. Рыцари и патриции, незадолго до того устранившие из муниципальных советов представителей ремесленников, пришли к соглашению с Людовиком VIII: его самого с небольшим эскортом авиньонцы готовы были впустить в город, но армии следовало идти прямо через мост, минуя город. Однако, когда горожане увидели крестоносцев, ими овладел страх — они побоялись разделить судьбу Безье и закрыли городские ворота. Уязвленный и убежденный в том, что строптивые авиньонцы действуют по сговору с еретиками, король, связанный обетом наказывать мятежные города, осадил Авиньон. Осада длилась три месяца. Воины Людовика страдали от проливных дождей и желудочных заболеваний, разносимых тучами мух. Наконец, королю удалось пробить бреши в мощных городских укреплениях. В Авиньоне он запретил своим людям грабить горожан, был удовлетворен обещаниями горожан и шестью тысячами серебряных марок, полученными от них, после чего мог продолжить свою прогулку без каких-либо новых помех. Но на обратном пути, в Оверни, в ноябре 1226 года Людовик умер от дизентерии. По свидетельству Гильома де Пюилорана, Филипп, отец Людовика, предвидел, что его сын, не обладавший крепким здоровьем, не сможет выжить в отравленном миазмами воздухе этих раскаленных солнцем земель. На Юге борьбу за веру остался продолжать доблестный воин сир де Божё. Раймонду VII удалось, наконец, достичь соглашения с овдовевшей к тому времени Бланкой Кастильской, выполнявшей регентские функции. В страстную пятницу 1229 года в соборе Парижской богоматери вместе со своими друзьями, осужденными, как и он, Раймонду пришлось публично покаяться. За манихейскую ересь он лишался наследственных прав, соглашался отречься от всех прав, которые когда-либо могли принадлежать его предкам. При этом было условлено, что поскольку грех свой граф искупал покаянием, король Франции, а качестве patronus ecclesiae — церковного покровителя — предоставляет ему в ленное владение диоцезы Тулузы, Ажана, Родеза и Каора с тем, чтобы он стал там «верным защитником Церкви». Король, однако, сохранил в своих руках, помимо транкавелских сеньорий, все владения Раймон-дова рода, расположенные по правому берегу Роны, — Бокер, Ним, Сен-Жиль. И ритуалы, которыми обставлялось заключение мирного соглашения, и само его содержание хорошо показывают, сколь тесно в те времена переплеталось религиозное с тем, что ныне мы называем политическим. Вассал приносит оммаж 15-летнему королю, ибо король — десница Господня на земле. А Господь располагает и повелевает, чтобы были, наконец, повержены Его враги, которых сопротивление всей нации чужеземному вторжению сделало еще более дерзкими. Капетинг и его вассал обязались употребить все средства для того, чтобы в каждой из подвластных им частей королевства борьба добра со злом была успешно завершена. «Пока мы молоды и находимся в начале нашего правления, — заявлял Людовик в одном из своих ордонансов, подготовленном к обнародованию в Нимском диоцезе, — во имя Господа, давшего нам высшую власть земную, мы сделаем все, чтобы многострадальная Церковь Божия была чтима и укреплена в вере... чтобы отлученные от нее примирились с ней согласно каноническим установлениям, чтобы упорствующие были силой возвращены в лоно единой Церкви не позднее чем через год». Находясь в Париже, граф Тулузы обещал действовать именно таким образом. И он действительно будет изгонять из своих земель вероотступников и сочувствующих им, не щадя ни своих вассалов, ни родню, ни друзей. Он даст приказ своим бальи повсюду разыскивать еретиков, предлагая каждому, кто поможет их поимке, вознаграждение — две серебряные марки ежегодно в течение первых двух лет, а далее по марке в год пожизненно, «и так за каждого еретика, если их будет поймано несколько». Церковь здесь вновь обретет былую мощь, будет взимать без помех десятины, получать первины. В ознаменование победы она перестроит по французскому образцу многие кафедральные соборы. Их высокие башни и богатое убранство останутся символами искоренения пагубных верований. Раймонд VII потратит четыре тысячи марок на основание в Тулузе — тоже по французскому образцу — учебного заведения, где приглашенные из парижских школ четыре мэтра теологии, два — канонического права, шесть мэтров свободных искусств и два грамматика станут наставлять добрых клириков. В свою очередь будет усовершенствован и репрессивный механизм. В 1184 году епископам было предписано объехать свои диоцезы, чтобы на местах судить наиболее ярых богоотступников. В 1199 и в 1206 годах Иннокентий III обязал прелатов не полагаться на одну лишь людскую молву, а проводить настоящий розыск и следствие. Провинциальный церковный собор в Тулузе в 1224 году разъяснил, как следовало вести эту охоту, чтобы обеспечить ее эффективность: «в каждом приходе надлежит назначить одного священника и трех мирян, обязав их прилежно искать еретиков, обыскивая поочередно подозрительные дома и подвалы, все закоулки на чердаках и все укромные места. Если там будут обнаружены еретики или верящие им, их сторонники, укрыватели или защитники, следует, приняв все меры к тому, чтобы они не скрылись, без промедления донести о них архиепископу или епископу, сеньору этого места или его бальи». Церковным властям надлежало судить еретиков по всем правилам. Те из них, кто по своей воле вернется к истинной вере, будут «носить два креста так, чтобы они были хорошо видны, поверх одежды и иного цвета, чем ее цвет — один слева, другой справа; этого, однако, будет недостаточно для их прощения без выданного епископом свидетельства о возвращении в лоно Церкви. Таким людям не следует доверять публичные должности, нельзя допускать к совершению актов, определяемых законом». А всех прочих упорствующих следует «ради покаяния держать в стенах», то есть заключать в тюрьму. Все католики — мужчины старше 14 лет и женщины от 12 лет — должны поклясться «честно доносить о еретиках». Чтобы не навлекать на себя подозрений, они должны исповедоваться и причащаться три раза в год. «Мирянам не следует держать у себя каких-либо книг Священного Писания, кроме Псалтыря и требника», и эти книги они не должны иметь на «обыденном языке». В 1233 году «инквизиция по делам о еретических извращениях» была возложена на монашество нищенствующих орденов — те новые конгрегации последователей Св. Франциска и Св. Доминика, которые возникли в условиях религиозного брожения как ответ на вызов, брошенный ересью, и в которых папа был более или менее уверен. Инквизиторы надлежащим образом справились с порученным делом. В Тулузе с мая по июль 1246 года их трибунал приговорил к ношению крестов 134 человека, и еще 28 — к пожизненному тюремному заключению. На протяжении жизни этого поколения инквизиторы будут наталкиваться и на заговор молчания, и на родственную и соседскую солидарность, укрепившиеся под влиянием унижений, пережитых в результате поражения, и на обострившееся чувство национальной гордости, заставившее прибывших из Парижа преподавателей Тулузского университета убраться восвояси. А некоторые кастели еще долго будут оказывать вооруженное сопротивление. Последний акт насилия — избиение и убийство в 1242 году четырех инквизиторов, проезжавших через Авиньон. Двумя годами позже был взят Монтсегюр, где нашли прибежище их убийцы. С той поры еретический недуг стал мало-помалу отступать из городов в сельские равнины и горные долины, где он надолго сохранится среди простого народа. Известно, что близ Монтайю ересь среди крестьян все еще прочно держалась даже в начале XIV века. В результате заключенного в Париже мира Каркассон, Бокер и окрестные земли вошли в состав домениальных владений короля. К этому времени государственные институты королевства Капетингов стали настолько прочными, а дорожная сеть получила такое развитие, что теперь, в 1229 году, уже не казалось невозможным, находясь в Иль-де-Франс, надежно удерживать в руках столь отдаленные края. Суверенные властители не появлялись там чаще, чем ранее. Свои полномочия они передали тем сенешалям, коих оставил еще Симон де Монфор. Сенешаль вместе со своим двором, подобием королевского, где столь же широко были представлены юристы и специалисты по финансам, правил всем. И в глазах народа виновным во всех притеснениях становился тот, кто выступал от имени короля. Сам лее король оставался для простых людей воплощением справедливости; он виделся издали как ее высший гарант. И каждый мог надеяться, что король не оставит без внимания его жалобы и умерит жесткость своих наместников. Королевская власть пошла на присоединение южных земель, посчитала необходимым иметь точку опоры на случай возможной измены Раймонда VII. Кроме того, владение этими землями открывало доступ к морю, что было весьма важно. В королевском доме мечтали не столько об аннексиях, сколько о крестовом походе, о настоящем крестовом походе, который увенчался бы, наконец, освобождением Иерусалима. Во всяком случае, никому в королевском окружении не пришла в голову мысль о возможности присвоения после захвата всех наследственных владений графов Тулузы, перешедших под руку Господню в результате достигнутых в священной войне успехов. Располагая свободой действовать во имя Господа, Капетинги удовлетворились тем, что расчленили огромное Тулузское княжество, прочно привязав к французской короне большую его часть, вовсе не стремясь аннексировать ее полностью. Из четырех диоцезов, предоставленных Раймонду VII в качестве фьефов, один лишь Тулузский был дан ему в пожизненное владение. После смерти графа он должен был перейти к его дочери, помолвленной с одним из сыновей Людовика VIII, и в тот момент бывшей единственным законным ребенком Раймонда. Ее наследниками по этому владению могли стать только дети, рожденные в браке с принцем. Иоанна Тулузская и ее потомки могли бы унаследовать все владения, принадлежавшие некогда ее предкам, если бы ее отец умер, не оставив наследника мужского пола. Иоанне было восемь лет. До достижения брачного возраста она находилась при французском дворе и ее берегли как зеницу ока. В 1237 году девушку отдали замуж за одного из братьев короля — Альфонса. Никто не мог тогда предположить, что Раймонд VII так и не встуйит в новый брак, а Иоанна окажется бесплодной. И когда она умерла в 1271 году одновременно со своим мужем, оплакиваемая всеми тулузцами, с ней «угас и исчез с лица земли» тот род, последним отпрыском которого она была, а все земли Лангедока перешли к французской короне. Такова была воля случая. Но к этому времени монархическое государство уже оказалось способно поглотить эти земли. За 40 лет до того оно не было к этому готово. Да и кто в то время, будучи в здравом уме, мог бы представить себе этот регион иначе, чем конгломератом самостоятельных княжеств, связанных феодальными договорами и, что важнее — родственными узами с королевским доменом, который сам по себе был столь невелик по размерам и так компактно расположен, что давал королю возможность успешно управлять им через доверенных людей? Тогда никто не мог ни предвидеть присоединения Тулузы, ни уж, тем более, желать этого во имя некоего «империализма», совершенно немыслимого в то время. В 1229 году уровень развития государственных институтов не позволял зарождаться подобным замыслам, хотя еще в 1226 году эти институты достаточно укоренились, и Людовик VIII, старшему сыну которого исполнилось в то время всего 12 лет, смог доверить регентство своей жене. И никто не оспаривал его решения. В XI и в XII веках благородная женщина имела высокую политическую ценность. Она давала дому своего супруга наследников, вливала в него новую кровь, что открывало возможность претендовать на новые владения и, случалось, по смерти мужа становилась наставницей сына, почтительно просившего у нее совета. Если женщина и не играла такой активной роли, она служила для знатных родов главным средством обменов, от которых не менее, чем от войн, зависела судьба сеньорий. Однако к концу XII века возникшие в потоке прогресса сдвиги в положении женщины, поднимавшие ее общественный статус так же быстро, как и статус мужчин, сделали привычной ситуацию, когда за неимением в семье мужа или отца женщина принимала оммаж от имени своего малолетнего сына, или, действуя под контролем сеньора-опекуна, брала на себя повседневную заботу о сыновних интересах. При миропомазании Людовика IX нескольких отсутствовавших баронов представляли их супруги. Тем не менее, новизна положения, которым воспользовалась Бланка Кастильская, была связана не столько с повышением общественного статуса женщин, сколько с укреплением королевской власти. Став венценосной, королева Франции не могла оставаться в таком же подчиненном положении, как все прочие женщины. Ее образ связывается с образом Богоматери, которую изображали на фронтонах кафедральных соборов держащей на коленях младенца Иисуса, Бога во плоти. Да и муж этой женщины, стоявшей на вершине феодальной пирамиды, не имел над собой иного сеньора, кроме Господа. Один лишь Бог мог, стало быть, обеспечить опеку над его несовершеннолетним сыном, поручив эту миссию одному из высших своих служителей. Именно так обеспечивалась епископом Реймсским вкупе с королевой-матерью опека над принцем Людовиком (его родная мать умерла в 1190 г.), пока Филипп Август возглавлял крестовый поход. В 1226 году все еще продолжался другой крестовый поход — против альбигойцев. На долю кардинала Сент-Анжа, папского легата, выпала миссия занять место Господа при Бланке Кастильской, и в первые несколько лет он служил ей надежной опорой. Но еще более ценную, имевшую решающее значение помощь и поддержку Бланка получала от клириков и рыцарства королевского двора. Они образовали нечто подобное единому семейству, в котором от дядьев к племянникам передавались высокие церковные звания, а от отцов к сыновьям — руководство различными придворными службами (одна лишь семья Готье де Немура, породнившаяся с Клеманами и Корню, на протяжении жизни четырех поколений дала четырех архиепископов, десяток епископов и столько же каноников собора Парижской Богоматери и храма Св. Мартина в Туре, четырнадцать камерариев и маршалов двора). Тесное сплочение этих людей вокруг королевской семьи облекало ствол и ветви всего ее генеалогического древа словно прочной корой, способной поддержать этот род в трудную минуту. И такой момент наступил. Пользуясь малолетством наследника, бароны попытались ослабить путы зависимости, исподволь затягиваемые на них монархией. Укрывшись в Париже, где рыцари и бюргеры королевского домена спрятали юного короля в надежном месте от посягательств мятежных баронов, стремившихся его захватить, Бланка Кастильская устояла под их натиском, опираясь на поддержку людей из окружения своего мужа и свекра. Верные слуги послужили надежнейшей опорой для хрупкой женщины. Стремясь предотвратить смуту в королевстве, покойный король еще в июне 1225 года сделал необходимые распоряжения относительно наследования. При всех своих недостатках Бланка Кастильская не была лишена и достоинств. Одно из них заключалось в ее неистощимой плодовитости: она родила многих сыновей, и пятеро из них благополучно пережили все опасности детского возраста. Ее последний ребенок по имени Филипп Дагобер должен был стать священником. Согласно утвердившемуся во всех княжествах королевства обычаю, которому Капетинги не следовали со времен Филиппа лишь по воле случая, каждый раз определявшего новые обстоятельства появления на свет их наследников, Людовик VIII оставил сыновьям свое достояние, разделив его на четыре части. К старшему переходили вместе с короной и всем золотом и серебром, хранившимся в башне Лувра, земли домена, принадлежавшие предкам — герцогам Франции, а также и Нормандия, которую ни в коем случае не следовало отделять от этих владений. Второму сыну, Роберту, отходило унаследованное от бабушки графство Артуа, при условии, что в случае, если он не оставит после себя наследника мужского пола, этот фьеф будет возвращен королю. Последние по времени приобретения земли Анжу и Мен должны были перейти к третьему сыну (он умер, и наследником этой доли стал родившийся уже после смерти отца Карл — его шестой ребенок). Альфонс, четвертый сын, будущий супруг Иоанны Тулузской, получил Пуату и Овернь. По достижении совершеннолетия каждому из братьев предстояло вступить во владение своей долей. Несколькими годами позднее эти доли получили название «апанажей», уделов от «владений французской короны». Никто не мог предположить, что подобный раздел сможет нанести какой-либо ущерб короне. Будучи связанными с короной феодальными отношениями, эти провинции, хотя и розданные наследникам, объединялись ею как и сами «сыны Франции» — отныне единственные обладатели права на геральдические лилии в своих гербах — они были вместе под властью старшего брата, бесспорного главы этого сурового семейства, не склонного к легкомыслию. Историки рассказывали нам, как братья Людовика IX покорно таскали вместе с ним камни для строительства аббатства цистерцианцев в Руаймоне. Этот любопытный эпизод точно отражает историческую реальность — неколебимое единство королевской семьи, руководимой согласно предписаниям патриархальной морали, способствовавшей укреплению монархии на всем протяжении XIII столетия. Управляя государством, Людовик IX неизменно следовал нормам этой морали, руководствуясь не столько теми упрощенными принципами, которые, если верить укоренившимся представлениям, ставятся й заслугу внушившей их ему матери, сколь назидательным примером своего деда. Память о нем была для короля священна. Людовик завершил построение того идеологического здания, возникновение которого было значительно ускорено благодаря победе при Бувине, и сделал он это, подняв авторитет королевской власти, освятив ее прежде всего своими поступками, добродетельностью и набожностью, гораздо менее сомнительной по характеру, нежели та, которую некогда пытались приписывать Филиппу Августу. Для укрепления власти, держателем которой Людовик являлся, широко использовались средства символики. Подавая пример безупречной честности, сочетая в себе качества набожности и рассудительности, соединенные со смелостью, король к тому же умел и читать. Постоянно читая и перечитывая в своих покоях Библию, он пришел к решению о преобразовании ordo — литургического ритуала помазания. Между тройным обетом, которым будущий король обещал «по своей воле» поддерживать «истинный мир», и самим миропомазанием был вставлен ритуал посвящения в рыцарское достоинство, знаменующее неразрывную отныне связь между королевской властью и рыцарством. Позднее, в 1240 году, Людовик IX приобрел еще один венец, терновый, тот, что нес Иисус, и на веки вечные поместил реликвию в центре великолепного ковчега, которым стала церковь Сент-Шапель. Король потратил баснословные суммы на то, чтобы встроить в королевский дворец в парижском сите этот важнейший символ могущества монархии, создание идейной основы которой уже завершалось в то время юристами. Одним из таких юристов был Жан де Блано. Его можно отнести к многочисленным в ту эпоху выходцам из низов, которые поднялись благодаря образованию: предки Жана были рабами, отец — мелким прево в Маконнэ, скопившим достаточно средств, чтобы отправить сына учиться римскому праву в Болонью. Жан де Блано считал, что король может привлекать к воинской службе не только своих прямых вассалов, но и арьер-вассалов, то есть вассалов своих вассалов, даже в том случае, когда их непосредственный господин, сеньор, противится этому; ведь, писал он, этих людей призывают служить «ради общественного блага» и «во имя отечества», причем не их малой местной родины, а большой родины, под которой подразумевается королевство. Но для этого бургундца, ставшего на склоне лет епископским судьей в Лионе, оно было не королевством Франции, а «королевством Галлии». Первые страницы большой энциклопедии человеческих знаний, заказанной Людовиком IX доминиканцу Венсенту из Бове, хранителю королевской библиотеки, посвящены изложению истории — всемирной истории, но главным образом истории правящей династии, стоящей, само собой разумеется, в центре мировых событий. Автор повествует о том, как исполнились два взаимосвязанных пророчества: пророчество Св. Валери и предсказание о возвращении короны Франции к потомкам Карла Великого. Чтобы наглядно проиллюстрировать то, что было там сказано об истинности перед Господом прав потомков Людовика VIII, Людовик IX решил, наконец, переустроить королевскую усыпальницу в Сен-Дени. Там аббат Матьё из Вандома в то время сводил в единый манускрипт все тексты, повествующие о великих деяниях королей Франции. Их усыпальницы находились в базилике, которая теперь была полностью перестроена в готическом стиле: в светлом помещении стояли четыре богато украшенные гробницы, обращенное к могиле Св. Дени надгробие Дагобера — Меровинга располагалось рядом с надгробиями Карла Лысого Каролинга (братья короля носили их имена), а также Филиппа Августа и Людовика VIII. В 1267 году гробницы королей двух первых династий вместе с гробницей Карла Мартела, который никогда не был коронован, но оказался в их ряду, были перенесены к южной стене, а гробницы Капетингов — к северной. Впереди этого двойного ряда, словно завершая все три династические линии, расположились места для гробниц трех королей: Людовика VIII (в центре), его отца и, наконец, его сына, которому в свой час предстояло присоединиться к предкам. Подразумевалось, что такое расположение надгробий внушит каждому понимание важнейшего, очевиднейшего факта; в период правления Филиппа Августа произошел коренной перелом в истории власти, и этот перелом ознаменовал собой рождение французского государства. |
загрузка...