Русь: имя и история

Константинопольский патриарх Фотий описывает первую осаду столицы Византии флотилией росов в 860 г. эсхатологическими красками ветхозаветных пророков: «народ неименитый, народ не считаемый [ни за что], народ, поставляемый наряду с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против нас [...] народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием [... ] так быстро и так грозно нахлынул на наши пределы, как морская волна, не щадя ни человека, ни скота» и т. д. [цит. по: Ловягин 1882, 432— 436]. Фотия нельзя понимать буквально: имя народа Рос RMj уже было известно в Византии не только из Септуагинты — недаром, как заметил М. Я. Сюзюмов, тот же Фотий в другом месте назвал народ рос «пресловутым» [Сюзюмов 1940, 122]. В первой половине IX в. флотилии росов атаковали византийские порты на черноморском побережье — Амастриду и Сугдею (др.-рус. Сурож). При этом в «Житии Георгия Амастридского», повествующем о походе росов, также явственны ассоциации с «архонтом Рос» Септуагинты — росы названы «губительным на деле и по имени народом» [Васильевский 1915, 64—65; ср. Сюзюмов 1940, 122; Литаврин 2001, 24 и сл.]. Эта ассоциация прочно закрепляется за русью в византийской традиции: в «Житии Василия Нового», повествующем о походе руси Игоря на Царьград в 941 г., и через сто с лишним лет после Фотия Лев Диакон видит в походах князя Святослава сбывающееся пророчество Иезекииля: «Вот, я навожу на тебя Гога и Магога, князя Рос» (IX, 6). Может быть, византийские авторы, включая Фотия, плохо знали новоявленных врагов, неожиданно нападающих и удаляющихся на своих кораблях, и ничего, кроме мифического имени и ореола библейского пророчества, не могли им приписать? Видимо, нет, ибо уже у Фотия имеется конкретная этнографическая привязка: росы — это «скифский и грубый, и варварский народ»; у Льва Диакона [история, IX, 6, 182] росы называются скифами или тавроскифами (затем это отождествление встречается и у других византийских авторов, равно как отождествление просто с таврами и киммерийцами — ср. [Карышковский 1960, 44 и сл.; Бибиков 1984, 1997, 111]), то есть относятся к кругу «реальных» и давно известных варварских народов Северного Причерноморья.
Можно заметить, что реальность эта кажущаяся. «Скиф» — это обозначение «надменного и гордого варвара», как обозначается народ «рос» в византийских загадках X в. [Успенский 1997, 266—267]. Этнографическая конкретизация — отнесение народа рос к тавроскифам — также, очевидно, связана с переживанием античной традиции. Везжалостное истребление населения тех мест, которые подвергались набегам руси — «убийство девиц, мужей и жен» (точно так же вели себя и викинги на Западе, не щадя «ни человека, ни скота»), уже автор «Жития Георгия Амастридского» сравнивает «с древним таврическим избиением иностранцев» [Васильевский 1915, 64—65] — принесением людей в жертву в храме Артемиды Таврической, описанным еще Еврипидом. Лев Диакон считал также, что «скифы почитают таинства эллинов, приносят по языческому обряду жертвы», когда описывал принесение русскими воинами Святослава в жертву пленных, мужчин и женщин. Правда, древнерусские языческие «реалии» здесь смыкаются с античными: в жертву Артемиде приносили девиц и юношей — согласно русской летописной традиции, в жертву по жребию также выбирали девицу или отрока [Васильевский 1915, XXXIX и сл.]. В византийской историографии «реалии» подчинены традиции: «тавроскифы» не более, чем метафора язычников, приносящих человеческие жертвы, но язычники-росы все же получают конкретное место в традиционной этнической номенклатуре, среди северных варваров, скифов, тавроскифов. и естественно, что в «Житии Георгия Амастридского», наряду с античной («языческой») мифологической ассоциацией зверств росов и жертвоприношений в храме Артемиды Таврической, приводится христианская (ветхозаветная) параллель — упоминаются «беззакония», которые «много раз испытал Израиль».
известность и «реальность» народа рос уже в IX в. не сводилась к античным реминисценциям. Напомним, что согласно цитированным Вертинским анналам в 839 г. из Константинополя в ингельгейм к Людовику Влагочестивому прибыло посольство, в состав которого входили люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, зовется рос» (Rhos) и что их правитель, именуемый Xаканом, послал их к византийскому императору Феофилу ради дружбы. Людовик выяснил, что в действительности они принадлежали к «народу свеонов».
Можно, конечно, предположить, что причина, по которой Фотий игнорирует ранние столкновения Византии с народом рос, заключена просто в особенностях жанра — в эсхатологическом пафосе его «бесед». Но Фотию вторит и Нестор в «Повести временных лет» (равно как и составитель Начального свода): «В год 6360 (852) ... когда начал царствовать Михаил, стала называться Русская земля». Узнаем мы об этом потому, что при этом царе «приходила Русь на Царьград, как говорится об этом в летописании греческом». Последнее может показаться странным, ибо та же повесть на изначальный вопрос «откуда есть пошла Русская земля» дает иной ответ: русью назывались призванные из-за моря варяги, «и от тех варяг прозвася Руская земля». Очевидно, что именно первый поход на Константинополь, вторжение руси в самый центр византийского мира, означал ее «легитимизацию» и для византийского патриарха, и для русского книжника. Этот путь «легитимизации» русские князья повторяли на протяжении первых двух веков русской истории регулярно: практически каждые тридцать лет русь совершала поход на Константинополь или в пределы Византии. Эта периодичность, видимо, определялась традиционным для византийской дипломатии сроком действия договора о мире.
И походы, и особенно договоры с греками имели отнюдь не только прагматическую — экономическую — значимость для Руси. В этих походах Русь действительно приобретала имя, наделенное более широким и вполне историческим значением по сравнению с полумифологизированным византийской историографией названием рос. О разноплеменном войске Игоря, включавшем в 944 г. и варягов, и славянские племена, корсунцы (жители византийского Xерсонеса) и болгары, согласно «Повести временных лет», сообщали византийскому императору: «идуть Русь». В договорах 911 и особенно 944 г. русь — «людье вси рустии» — противопоставляется грекам («всем людям гречьским») [ПВЛ, 23]. Это противопоставление отражает формирование нового этноса, народа, равного народу древнему, носителю цивилизации [ср. Насонов 1951, 41]. Не потерял своего значения для Руси (равно как и для Византии) Дунай: на Дунае останавливается войско Игоря в 944 г. и войско Владимира Ярославича в 1043 г. в ожидании выгодного мирного договора с греками. Заключением договоров русь добивалась признания греками нового народа и нового государства.
Однако сам акт «признания» руси получил, естественно, принципиально различную оценку в Византии и на Руси: для Византии рос — варварский народ, чьи нашествия актуализируют эсхатологические пророчества, для руси появление ее имени в греческих хрониках равнозначно включению во всемирную историю. Так «далекий» и «неизвестный» народ обрел свое имя у стен Константинополя.
Начало этой истории оценивалось по-разному, по-разному звучало и имя народа. При явной ориентации на византийскую традицию Русь тем не менее не называлась Россией (или Росией, как называет ее в сер. X в. император Константин Багрянородный) до XV в., когда это название было воспринято Московской Русью, а «русские люди» не звали себя росами. Можно понять, в частности, Нестора, который использует «Житие Василия Нового» при описании похода 941 г., но не приемлет уничижительного византийского наименования: оно пригодилось позднее, когда уничижительный смысл стерся, а термин Великороссия стал соответствовать великодержавным устремлениям Москвы¹.
Но что тогда заставило выходцев из Швеции называть себя «народом рос» в Ингельгейме в 839 г.? Ответ на этот вопрос давно был предложен сторонниками традиционного — летописного — происхождения названия русь: финноязычные прибалтийские народы — финны и эстонцы, летописная чудь, называют Швецию Ruotsi, Rootsi, что закономерно дает в древнерусском языке русь. Не случайно в космографическом введении ПВЛ чудь сближена с варяжской русью: контакты прибалтийских финнов и скандинавов были непрерывными, по крайней мере, с бронзового века, но имя русь славяне узнали от чуди тогда же, когда встретились с прибалтийскими финнами. Нам известно об этом потому, что самих прибалтийских финнов славяне звали сумь, от самоназвания финнов Suomi: мы видим, что эта передача финских этниконов была закономерной в славянском (древнерусском) языке — сходным образом звучат в нем этнонимы ямь, весь и др. [Попов 1973, 46, 89; Агеева 1990, 122]. Но что могло означать имя русь, если такого народа не было в Швеции? Последние историко-этимологические разыскания показали, что эти названия восходят к др.-сканд. словам с основой на *ros-, типа rosmardr, roskarl со значением "гребец, участник похода на гребных судах". Очевидно, именно так называли себя «росы» Бертинских анналов и участники походов на Византию и именно это актуализировало образ мифического народа Рос у Фотия [Мельникова, Петрухин 1989]. Не случайно у Фотия отсутствует упоминание эсхатологических всадников Гога и Магога — народ рос на своих ладьях вырывается из мифологического контекста описаний окраин ойкумены и включается в исторический контекст у «врат Царьграда»².

Нас не может удивлять, почему участники рейдов на византийские и другие города называли себя походным, а не племенным именем, — ведь и в походах на запад скандинавы именовали себя викингами. Важнее то обстоятельство, почему на Востоке скандинавы не называли себя викингами. Шведский археолог Э. Нюлен, много времени посвятивший плаванию на воспроизведенном им «викингском» судне по рекам Восточной Европы, отметил, что там невозможно использовать «длинные» корабли, идущие в основном под парусом: часто приходится плыть против течения рек, используя весла — недаром Вещий Олег, согласно описанию его легендарного похода на Царьград — Константинополь в 907 г., «заповедал» дать грекам дань «на ключ» — уключину каждого боевого корабля, в котором сидело по 40 мужей [ПВЛ, 17]. Весь традиционный быт руси, как он описан в восточных источниках IX—X вв. и особенно византийским императором Константином Багрянородным в середине X в. [см. Константин Багрянородный, гл. IX] был связан с походами на гребных судах и ежегодным сбором этих судов из земель данников-славян в подвластных руси городах и в столице Руси государства — Киеве.
Вместе с тем становится ясным, что летописец, выводивший русь из-за моря «от варяг», руководствовался не просто поисками «престижных» основателей государства (в таких случаях, в том числе и в древнерусской историографии начиная со «Сказания о князьях владимирских», их род возводили по меньшей мере к Августу), а преданиями, так или иначе отражающими историческую действительность. Но предание о происхождении руси из Скандинавии летописцу нужно было согласовать с общим этноисторическим контекстом. Поэтому, как уже говорилось, в космологическом (этноисторическом) введении к «Повести временных лет» о заселении земли потомками сыновей Ноя летописец помещает изначальную русь среди племен Скандинавии в «колене Афетове», составляя список: «варязи, свеи, урмане, готе, русь». Таковы были методы и цели средневековых книжников вообще. Но по этому же пути пошли и многие современные исследователи, занятые поисками изначальной руси. Поскольку рода русь, равно как и рос, в Скандинавии не обнаруживалось, то появлялась возможность, во-первых, объявлять все построение летописца тенденциозным сочинительством, а, во-вторых, «право» искать изначальную русь где угодно, в зависимости от того, насколько совпадали отыскиваемые аналогии с названием русь: на Рюгене у ругиев, у кельтов-рутенов, иранцев-роксоланов, даже у индоариев [см. выше и обзор: Мельникова, Петрухин 1991; Агеева 1990, 116—153]. Вариант одной из таких находок — «народ рус» сирийской хроники VI в. — приведен выше.
Естественно, все эти поиски могли осуществляться лишь при решительном абстрагировании от контекста летописи, в частности, от того хрестоматийного пассажа, который (в отличие, скажем, от приведенного пассажа сирийской хроники) воспринимается как заведомо легендарный, внеисторический и по давней научной традиции носит название «легенда о призвании варягов».

¹Библейские и античные пейоративные реминисценции еще долго использовались в средневековой историографии. Ср. уже упоминавшиеся слова шведского дипломата и историка Петрея о Московии (1615 г.), которую он отождествлял с Мосохом — «гнусным и жестоким нравами и привычками, также и своими грубыми и отвратительными делами». Он поселился «между реками Танаисом, Борисфеном, Волгою и Москвою, где еще и ныне живут его потомки» [Мыльников 1996, 32].
²Вероятно, прямое отождествление руси с эсхатологическими всадниками Гога и Магога в пророчестве Иезекииля было затруднено как раз этнографическими «реалиями» — русь использовала ладьи при осаде Царьграда. Со времен Иосифа Флавия (Иудейские древности. 1.6) северные потомки Иафета отождествлялись со скифами; предполагают [Иванчик 1996], что и угроза Иерусалиму с севера в пророчестве Иеремии (47.2 и др.) исходила от скифов, вторгшихся в 627—626 гг. до н. э. в Палестину.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 4958

загрузка...

Другие книги по данной тематике