Глава 6. Идеология национального движения: югославизм и старчевичанство. 60—70-е годы XIX в.

Одной из основных идейных концепций хорватского национального движения в 60-70-х годах XIX в. являлся югославизм, подчас в сочетании с австрославизмом. Югославизм в Хорватии и Славонии признавал общность происхождения и единство или близость языка южных славян (до образования болгарского государства в 1878 г., а иногда и после, болгар включали в эту общность) и видел цель национального движения в политическом объединении югославян, в создании югославянского государства. Решительный шаг вперед в сравнении с иллиризмом заключался в более четком этническом хорватском самосознании и в применении этнонима "хорват". Франьо Рачкий (1828—1984) — священник, каноник, с 1867 г. — президент Югославянской академии наук и искусств являлся крупнейшим идеологом югославизма. Другим лидером и «покровителем» югославистской Национально-либеральной партии был епископ в Джаково (Славония), меценат, католический деятель международного масштаба, доктор философии Йосип Юрай Штросмайер(1815-1905), владелец богатого церковного имения [2,3,4]. Высказывание Рачкого в I860 г. выразило одну из основ хорватского югославизма: «Сербы на юге ¹ имеют свою историю, но ее имеют и хорваты, при всем родстве хорватов и сербов их развитию, быту, политической, религиозной, литературной и пр. жизни присущи некоторые особенности. Эти особенности и эти исторические характеристики не смеют нарушать ни хорват, ни серб: один не смеет присваивать то, что принадлежит другому. Хорваты и сербы — единородные братья, давно разделившиеся, и каждый — хозяин в своем доме» [1].

В 50-х годах Рачкий пришел к важным выводам. «Национальная наука», по Рачкому, — защита против германизации. Это — база, на которой стала развиваться его идеология югославизма. Германизация, понял он в 50-х годах, опаснее мадьяризации. «Как и иллиры, Рачкий понял, что только опорой на славянство, а в его рамках — на югославянство, можно создать плотину против утери хорватской традиции, против засилья чуждой немецкой культуры и создать базу для систематического развития югославянской, а в ее рамках — и хорватской культуры» [1]. Во втором периоде абсолютизма, то есть с середины 50-х годов XIX в., когда хорватский этноним усиленно пропагандировался в ряде загребских изданий, Рачкий создал идеологическую систему своего югославизма. Ее элементом было хорвато-сербское культурное сближение. Но уже тогда Рачкий возражал против «присвоения» (подразумевалось: сербами) далматинской и дубровницкой культуры («каждый — хозяин в своем доме»). Разумеется, славонский сепаратизм должен был быть преодолен (это не удалось иллирам), и он сам собой стихийно в 60-х— 70-х годах был преодолен. Однако суровая история показала, что существуют непреодолимые преграды для объединения, слияния культур. Эти преграды — формирование разных наций. Рачкий видел этот процесс и вместе с тем очень долго не мог отказаться от своей, как выяснилось, романтической идеи, лежавшей в основе его югославизма. Драма его, как идеолога национального (а не югославянского), состояла в том, что ему самому подчас приходилось выступать против этого романтизма.

Замечательное для своего времени высказывание Рачкого, приведенное выше, делает излишним спор: не являлась ли религия главной причиной формирования двух (а не обшей) нации: Рачкий перечисляет целый комплекс причин, обусловивших особое развитие хорватов и сербов как особых народов, и религия при этом занимает свое место. Фактически Рачкий уже определил хорватов как нацию (он не упомянул лишь социально-экономический момент, но, возможно, этот момент кроется в словах «и прочей жизни»?!). Рачкий призывал «поссорившихся братьев» терпеливо добиваться примирения. Здесь нет ничего о «едином народе». А ведь идея единого народа мешала трезво мыслить множеству авторов еще десятки лет (мы покажем ниже, что часто утверждение о едином народе сознательно применялось в политических целях). Кстати один из основателей партии права Э. Кватерник считал, что народ выделяется «своим языком, обычаями, нравами, общим прошлым, потребностями, пользой, своей родиной и национальностью» [Arhiv Hrvatske. Rakovicka buna, kutija VII, bt. 4081. Несмотря на принципиальные политические расхождения, оба автора определяют народ (нацию) в весьма близких словах (у Кватерника нет упоминания религии).

Спустя много лет после того, как Рачкий написал фактически о хорватской нации, его ученик историк Т. Смичиклас объяснял переход к хорватскому этнониму. В 1874 г. «Матица иллирска» получила название «Матица хрватска». Тогда Смичиклас толковал это так: «Даже названия не оставили матице, похоронили последний остаток иллирского имени... Мы признаем, что имя иллирское тридцать лет назад было как национальное и даже более того, так как соединило в единое живое тело разорванные члены народа, признаем, что с именем иллирским связана прекраснейшая и самая гордая эпоха хорватской истории. Но сам народ это имя похоронил... Имя хорватское сильнее, оно зовет хорватов под национальное знамя, оно развивает все сознание народа, оно проявляется в каждом вздохе народа» [5|.

Рачкий — один из основателей Национально-либеральной партии (народняки). Как и в 40-х годах, народняки опирались на «национальный принцип», «естественное право» народов на свободу. Й.Ю. Штросмайер в 1861 г. утверждал, что право на свободу «дано Богом» всем народам — и в Риме, и в Афинах, и в Праге, и в Загребе. «Нет народов, предназначенных править другими» [Drevnik sabora... 1861]. XIX век — эпоха национальности, утверждали народняки, это «великая сила»: в прусских победах 1866 и 1870 гг. Рачкий видел силу «идеи, за которую немцы бьются» и ей никто не может воспрепятствовать [Korespondencija...]. ² Народняки были уверены, что успехи немцев и итальянцев (т. е. объединение) не минуют и «югославянский народ». Вместе с тем в качестве вспомогательного аргумента народняки ссылались на «историческое государственное право» хорватов, зафиксированное в документах. Праваши уделяли большее внимание государственному праву, но ссылались и на естественное право. Даже дворяне-унионисты (венгерофилы) ссылались на историческое право хорватов... находиться в составе общего Венгеро-хорватского королевства...

Народняки, представлявшие более богатые и средние зажиточные слои, считали возможным национальное освобождение и объединение югославян в пределах Австрийской империи (хотя бы на время). Но конечную цель они видели в югославянском федеративном независимом государстве. Это сказалось на их тактике. В социальной сфере они выступали как сторонники скорейшей ликвидации унаследованных от феодализма связей крестьянского хозяйства с помещичьим, просвещения крестьян, подъема их жизненного уровня и постепенного, без бунтов, втягивания крестьян в национальное движение наряду с буржуазией и дворянством. Короче, их целью было сплочение хорватской нации.

Вместе с тем народняки призывали к культурному и политическому сближению югославян, их солидарности, возможно, в отдаленном будущем слиянию в один народ в «прекрасной Югославянии». Под впечатлением объединения Италии Рачкий призывал начать хотя бы с создания единого литературного языка. В силу обстоятельств (наличие сербских анклавов в Хорватии, смешанный сербско-мусульманско-хорватский состав Боснии и Герцеговины и т.д.) наиболее актуальными для народников- югославистов были хорвато-сербские отношения. Всех хорватов можно было (мирно) объединить лишь в хорвато-сербском государстве. Так как теория естественного права исходила из тезиса «каждый народ — свое государство», народняки часто говорили о хорвато-сербском национальном единстве. Это утверждение «обосновывало» требование югославянского государства. То есть, как видно из цитированного заявления Рачкого (1860 г.), идеология югославизма была полна противоречий. Словенцев не сразу (другой язык!), но тоже стали причислять к единому югославянскому народу.

В 1850 г. совещание хорватских и сербских филологов в Вене, собравшееся по инициативе В. С. Караджича, приняло решение о едином литературном языке единого народа (но этнонимы не упоминались) [6].

Югославизм обосновывал хорвато-сербское сотрудничество в политической борьбе, как в Хорватии, так и вне её. В саборе народняки применяли термины «наш», «югославянский» народ и язык: тактическая цель этого была ясна. Если в Хорватии в официальных документах применялся этноним «хорватский», это вызывало протесты сербов, требовавших писать «хорватско-сербский» (язык) или «хорватский или сербский» (язык). Хорваты же стремились этого избежать, так как такие формулы означали признание сербов в качестве «государственного» народа. Даже термин «наш народ» не удовлетворял сербов Хорватии. В саборе 1861 г. выступил сербский карловицкий патриарх Иосиф Раячич с требованием указывать в документах и этноним «сербский».

В хорватском югославизме подчеркивался принцип целостности Триединого королевства и его национально-хорватский характер. При этом признавалось полное равноправие сербов во всех сферах жизни (в Хорватии часто бывало чиновников-сербов больше, чем хорватов). Условие негласно выдвигалось одно: лояльность сербов хорватскому государству. Но с этим не соглашались крупные идеологи сербского движения в монархии Габсбургов, например воеводинец Светозар Милетич. Принимая во внимание, что сербы заселяли жизненно важные в стратегическом отношении области Хорватии, такая позиция несла в себе угрозу конфликта в будущем.

Вообще, если в Хорватии сербы составляли меньшинство населения и боролись за свое утверждение как полностью равноправной нации (и поэтому рассматривали Триединое королевство как хорвато-сербское, а не хорватское государство), то в масштабе Балканского полуострова сербов было почти в два раза больше, чем хорватов, сербы имел и два своих государства, и уже хорваты стремились утвердиться как самостоятельная нация. Это мы видели уже в выступлении Рачкого в 1860 г.

Что касается хорвато-сербских отношений в самой Хорватии, то хорватскую точку зрения выразил Д. Кушлан, в прошлом один из активных деятелей иллиризма, в 60-х годах — народняк-югославист. Он заявил в саборе: «Все, чем мы могли с сербскими братьями поделиться, мы поделились... Разницы между нами нет ни в церкви, ни в школе, так как они с нами во всем равноправны. Этим, думаю, им следовало бы удовлетвориться и не требовать от нас того, что мы им дать не можем, если не хотим себе выкопать могилу. Государство, корона, конституция, публичное право — это все хорваты должны сохранить» (выделено мной. — В. Ф.) [Dnevnik sabora... 1865-1867. S. 167]. Итак, сербов признавали как равноправную этнорелигиозную общность в хорватском государстве.

Рачкий пришел к резкой критике иллиризма за изобретение общего этнонима («иллиры»). В письме к крупному далматинскому деятелю М. Павлиновичу (1866 г.) он выступил против аналогичного общего этнонима в Далмации «словинцы» (югославяне. — В. Ф.), изобретенного тоже с целью «не ссорить» хорватов и сербов и обеспечить их совместную борьбу с итальянским засильем. «Что нам не по душе, — писал Рачкий, — это систематическое замалчивание хорватского имени... Ошибаемся, полагая, что те, кто опасается хорватского знамени, станут бороться за национальные права под знаменем „иллирским44 или „словинским44» [7].

В 1883 г. Рачкий писал: «Нас разделяют культурные и политические различия, первые возможно, по крайней мере перед внешним миром, сгладить, а другие могут быть устранены лишь в результате великих событий» [Korespondencija, Ш]. Характерно, что Рачкий продолжал верить в возможность устранения различий...

Спустя 25 лет после своего высказывания 1860 г. Ф. Рачкий, крайне раздосадованный нападением Сербии на недавно возникшее болгарское государство, писал в 1885 г. Штросмайеру, что для югославян важно сближаться, не делать в политике ничего, что этому бы помешало, и таким образом готовить объединение. Сербские же власти действуют по указке Австро-Венгрии и во вред славянству. Как югославист, Рачкий считал, что Сербия должна была действовать в югославянских и славянских интересах, а не тех, которые ее правительство считало своими интересами.

В 1871 г. либеральная (народняцкая) газета «Браник» так видела будущее хорватов: «Наши противники имеют достаточно забот с одним хорватским народом, что же будет, когда они встретятся со всем объединившимся южным славянством? Триединое королевство, самостоятельное и независимое, в единении и содружестве всего южного славянства — вот стержень политики Национальной партии» [Branik, 1871].

Заявление весьма содержательное: народняки говорят о необходимости союза южных славян для совместной зашиты интересов каждого народа, И вместе с этим подчеркивают «самостоятельность и независимость» Хорватии в рамках этого союза. Наряду с заявлением Рачкого в 1860 г. это самая четкая формулировка югославизма. Здесь нет теории единого народа, но есть: а) представление об общности интересов и союзе южных славян, б) защита принципа национального суверенитета хорватов.

Последнее было наиболее существенным для Национально-либеральной партии. Даже когда вопрос об австро-венгерском соглашении 1867 г. был решен (без хорватов и без учета их интересов), для Штросмайера первостепенную важность имели введение конституционного строя в Австро- Венгрии и в этих условиях защита национальных прав Хорватии: «Ни в коем случае не хулить венгров и их достижения, — писал он, — но со всей энергией добиваться, чтобы их министерство без нашего свободного согласия не могло иметь никакой власти над нами»; «о коронации, о дипломе, о присяге не может быть и речи (то есть об участии хорватов в процедуре признания Франца Иосифа конституционным государем. — В. Ф.), пока не будет осуществлена территориальная целостность Триединого королевства в отношении Границы и Далмации и островов и пока наша автономия не будет основана на ответственности правительства» [Korespondencija, 1].

К 1874 г. относится рукопись программы народняков. Здесь говорилось: «Конечной целью общих национальных устремлений и деятельности хорватов, сербов, болгар и словенцев должно быть их объединение в независимую и свободную национальную и государственную южнославянскую общность». О форме государства, считал автор, говорить еще рано, но необходимо равноправие «во всяком смысле и во всем отдельных племен, составляющих южное славянство... Государственная самостоятельность и автономные права отдельных южнославянских земель в их взаимных отношениях должны оставаться абсолютно неприкосновенными и зависеть от свободной воли той части народа, которая пользуется этой самостоятельностью и этими правами» [8].

Хотя здесь говорится о «племенах» и «народе», в действительности речь идет о суверенных нациях. Автор — сторонних союза южных славян, но на условиях суверенитета «племен», уже задумываясь о возможности привилегий одних за счет других. В формулировках, в терминах еще четкости нет, но смысл выражен ясно.

Вместе с живучестью локальных этнонимов в среде интеллигенции проявлялось стремление сплотить в единую народность все население области независимо от религии. Но эта тенденция не могла закрепиться в преодолении локализмов в 50-60-х годах имеются интересные свидетельства. Хорватский автор отмечал, что в Славонии «хорватское имя почти до 1867 г. считалось зазорным... Насколько мне известно, первым среди славонцев признал себя хорватом Йосип Мишкатович (журналист, переводчик И. С. Тургенева, учился в семинарии в 50-х годах. — В. Ф.) Он стал читать немецких классиков, особенно Гердера. Под влиянием немецкого просвещения он говорил, что его родной язык — хорватский.

что по национальности он хорват, что принадлежит к хорватскому народу. В ответ слышались голоса всех остальных славонцев в семинарии: „Ну какой же ты хорват, разве ты родился не в Славонии, не в Цернике, твой отец и мать — славонцы. А ты хорват? Стыдишься прекрасного имени славонского?. Напрасно он защищался: „Да, я родился в Славонии и поэтому славонец, но это провинциальное название, а национальное — лишь хорват: в Германии, в королевстве Бавария, люди зовутся по стране баварцами, а в национальном смысле они немцы, и так себя и называют.. В 8-й класс он перевелся из загребской семинарии в джаковскую (в Славонии. — В. Ф.), где стал проповедовать хорватское имя. Но много перенес при этом мучений» [9].

Еще в 1861 г. в саборе сетовали, что славонцы не называют свой язык хорватским. Однако в течение каких-нибудь десяти лет картина изменилась кардинально. В связи со всем этим понятно, какое значение имела языковая реформа деятелей иллиризма (переход на штокавский «славонский» диалект). Тем не менее структура хорватской и сербской нации долго оставалась неясной.

В связи с мечтой сблизить и объединить южных славян югослависты 60-х годов при определении нации не увязывали нацию с религией. Так же поступали некоторые сербские идеологи. Так, православный серб; «настоящий» серб, конечно, православный, но сербом может быть и католик, и мусульманин. Хорваты — католики, но и православный — хорват, если он верен «хорватизму», т. е. хорватской государственной национальной идее. Даже в начале XX в., в связи с разнобоем в понимании состава хорватского народа, А. Радич, один из основателей Хорватской крестьянской партии, на присланный ему вопрос: так кто же является хорватом? — отвечал (1902 г.): «К хорватскому народу принадлежит всякий человек хорватского или югославянского племени, который стремится как можно больше представителей нашего племени объединить в пределах единой свободной родины и хорватского государства, сердце которого было бы в Загребе» [11] (см. также [12]).

Итак, в конечном счете, решающее значение имел «государственный принцип». Речь шла о пересекающихся интересах государств двух формирующихся наций. Религиозная принадлежность А. Радичем не упоминалась. Это было присуще всем сторонникам великохорватской и великосербской теорий (а югославизм был связан с ними, а не отделен барьером). Наоборот, клерикалы — те и другие — увязывали религию и национальность. И, в конечном счете, основное развитие шло именно по такому пути. В этом особенность формирования наций в ареале штокавского диалекта.

1866-1868 гг. — время наибольшей внешнеполитической активности югославистов. Князь Сербии Михаил готовил балканский союз с целью войны против Османской империи. Ближайшей целью Сербии была Босния и Герцеговина. В Белграде было решено привлечь к сотрудничеству также хорватскую Национально-либеральную партию, пользовавшуюся влиянием на Военной границе, и с ее помощью обеспечить поддержку добровольцев-граничар (квалифицированных солдат).

В марте 1867 г. сербское правительство И. Гарашанина предложило народнякам программу, в которой говорилось: «Нашей целью является освобождение христиан, стонущих под турецким ярмом, чтобы создать основу для соединения всех югославянских племен в федеративное государство. Устройство федеративного государства будет определено этими племенами после их освобождения» [10]. По мнению одного из лидеров народняков М. Мразовича, «Сербия должна была начать и создать ядро объединения югославянства», — [М. Мразович — И. Штросмайеру, 2.02.1868. Arhiv Jugoslavenske akademije, Strossmayerova ostavStina разумеется, пока что имелось в виду освобождение югославян Османской империи; народняки должны были всеми возможными средствами этому помогать. Программа была одобрена народняками. Как вспоминал один из участников этого дела, Сербия должна была поддерживать Хорватию «в борьбе за ее государственно-правовое положение» (то есть в монархии) [13]. По свидетельству русского генерального консула в Белграде Н. П. Шишкина, Штросмайер — «один из наиболее ревностных инициаторов южно- славянской конфедерации» [АВПРИ, Г. A. VA2, 1867, д. 252]. В 60-х годах он посещал Белград и поддерживал тайную переписку с князем.

В напряженной обстановке, когда народняки сблизились с Сербией, они стремились и в самой Хорватии обеспечить сотрудничество с сербами. В связи с этим сабор принял формулу: хорваты и сербы как народ «тождественны и равноправны». Сербы были удовлетворены, так каких этноним был упомянут в официальном документе, хотя «тождественный» не может быть «равноправным» и сама формула туманна.

Когда в 1868 г. определилась неудача сербской политики, М. Мразович посчитал, что успех Сербии и создание прочного ядра югославянского государства позволили бы югославянам избежать переходного периода под иноземной властью» (Австро-Венгрии. — В. Ф.)... Мразович думал, что развитие южных славян в составе Австро- Венгерской монархии все равно приведет их к укреплению, к сплочению и независимости, но это путь более трудный. В начале 1868 г. Мразович полагал, что югославянский элемент в Австрии «укрепится настолько, что, уже теперь более передовой в сравнении с братьями в Турции, привлечет к себе родственные элементы. Пусть они все окажутся в подчиненном положении (т. е. под властью Габсбургов. — В. Ф.), но эта ситуация, при упрочившемся национальном единстве — должна разрешиться национальной и государственной самостоятельностью» [14].

В этом тексте очень четко выявилось понимание народняками связи югославизма и австрославизма. Мразовича не страшило подчинение балканских славян Австро-Венгрии, так как он считал, что это было бы временным положением. Независимость союза югославян оставалась целью народняков. Но для сербов этот вариант был неприемлем, поэтому австро- славизм хорватов подвергался с их стороны критике.

Югослависты возлагали надежды на освобождение южных славян от османской власти Россией. Политика России ни в коем случае не может быть во вред южным славянам, писал Рачкий. Ноту А. М. Горчакова 1870 г. об отказе от статьи Парижского мира 1856 г., запрещавшей России иметь флот на Черном море, «кроаты встретили с восторгом». Русский консул в Риеке Л. В. Березин писал о «перевороте в политических мнениях в Хорватии, вызванном нотой» [АВПРИ, Г. A. VA2, д. 1030, л. 107, 147]. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. идеологи народняков горячо сочувствовали России и надеялись, что наступил час полного освобождения южных славян. Таковы были настроения широкого круга хорватской интеллигенции.

Упадок югославизма был вызван Балканским кризисом 1875—1878 гг. Произошло ухудшение хорватско-сербских отношений. Дело заключалось не только в общеполитических причинах — споре о том, кому достанется Босния и кто, следовательно, станет ядром объединения югославян. Вопреки позиции своих идеологов хорватская буржуазия экономически была заинтересована в скорейшем присоединении Боснии к Австро-Венгрии. Многочисленные хорватские торговцы имели обширные связи с Боснией, многие ремесленники работали на боснийский рынок. Ряд хорватских городов занимался транзитом австрийских товаров в Боснию и боснийских товаров в монархию (Осиек, Винковцы, Сисак, Петриня, Глина, Карловац, Оточац, Книн, прибрежные города). «Торговые интересы не обеспечить без занятия Боснии», — писал народняцкий «Обзор». Восстание, затруднив обычное течение торговли, нанесло удар экономике Хорватии [151. В Хорватии получили распространение идеи триализма (Австрия, Венгрия, Хорватия с Боснией и Герцеговиной). Для Сербии такое развитие событий было бы тяжелым ударом. Югославизм переживал глубокий кризис, продолжавшийся до середины 90-х годов. В самой Хорватии на этот период падает обострение конкуренции между массой мелких хорватских и сербских производителей. Это — внутриполитическая атмосфера, неблагоприятная для югославизма.

Культура — одна из сфер проявления югославизма хорватов. В уставе Югославянской академии наук и искусств, утвержденном сабором в 1861 г., говорилось, что академия «будет иметь в виду нужды и пользу южнославянских народов», что целью академии является развитие науки и искусств «на славянском юге между хорватами, сербами, словенцами и болгарами в духе национальном и общего просвещения». По Рачкому, академия Должна стать «очагом научной деятельности южных славян, в котором собрались бы и объединились лучи духовной мощи племен хорватско-сербского, словенского и болгарского» [16]. Кстати, мы вновь видим, что последовательности терминологии у народняков еще не было. Здесь упомянуты то «южнославянские народы», то «племена», причем «хорватско- сербское» — единое племя ввиду общности (или крайней близости) языка. Традиция определять народы по языку сохранялась, когда это было необходимо (у Рачкого в личной переписке имеются и противоположные мысли). Академия была названа югославянской, так как идеологи югославизма мечтали превратить Хорватию в центр югославянской культуры — в «югославянскую Тоскану». А Загреб — в «югославянскую Флоренцию». Они опять-таки действовали прежде всего в интересах Хорватии. В 60-е годы усилилась просветительская и патриотическая роль литературы и науки, связанная с целью национального движения. Если Сербия начала претендовать на роль политического центра, то Хорватия — культурного центра южных славян (это не значит, что политических амбиций не было).

Особое внимание народняки уделяли церковной проблеме. Этому способствовало и то, что одним из лидеров движения был епископ Штросмайер. В Хорватии развивались либерально-католические и автономистские взгляды, в частности, особенно среди духовной молодежи, было немало сторонников расширения глаголического богослужения. Сам Штросмайер мечтал о создании «югославянской автономной церкви» (вероятно, в рамках католицизма), поддерживал глаголические издания, указывая, что это полезно для сплочения южных славян [Korespondencija]. Народняки были противниками воинствующего клерикализма. Рачкий указывал, что он вреден национальному движению. С другой стороны, они отрицали идеологию славянофильства за «отождествление русской политики с православием». Рачкий писал русскому историку В. И. Ламанскому, что считает себя «намного больше славянином», чем славянофилы.

Хорваты-югослависты подчеркивали, что католицизм не влияет на их чувство принадлежности к славянству. Об этом писал также крупный филолог В. Ягич русскому профессору Н. А. Попову [см.: РГБ, Отдел рукописей, фонд Н. А. Попова].

Штросмайер выступал за сближение христианских церквей, переписывался по этому вопросу с русским религиозным философом Владимиром Соловьевым. Штросмайер полагал, что сближение России с Ватиканом облегчит борьбу с османским господством на Балканах. Штросмайер выступил на Ватиканском соборе 1869—1870 гг. против инфалибилитета (непогрешимости) папы в вопросах вероучения, считая, что это еще больше углубит раскол церкви и, следовательно, югославян. Это сделало его имя известным всей мировой печати. Штросмайер был верный католик и вместе с тем мечтал об автономной югославянской церкви (без латыни и австрийского влияния), «чтобы объединить наш народ в вопросах веры».

В 1888 г. в связи с 900-летием Крещения Руси Штросмайер послал в Киев приветствие, в котором выразил надежду, что Россия выполнит свою «всемирную задачу». Это вызвало недовольство верхов Австро-Венгрии. Вскоре во время военных маневров Франц Иосиф сказал Штросмайеру, что тот, очевидно, «был болен», посылая приветствие «заговорщикам против католицизма». Штросмайер ответил: «Нет, Ваше Величество, я был в полном сознании, моя совесть чиста и спокойна». «Нет, я думаю, — с нажимом повторил император Австрии и апостолический король Венгрии, — что Вы действительно были больны». «Я повторяю, Ваше Величество, что моя совесть спокойна», — сказал епископ [Korespondencija, IV, 1888 г.]. За многие десятилетия правления империей с Францем Иосифом так не говорил никто.

За три года до этого, в 1885 г., правительство запретило южнославянский научный конгресс, посвященный Кириллу и Мефодию. Конгресс намеревалась провести Югославянская академия в Загребе. Власти полагали, что наряду с наукой и литературой конгресс займется политикой, причем «в духе панславизма», что «опасно» для «успешного развития австро-венгерской монархии» [Korespondencija, III]. Спустя год, в 1886 г., Франц Иосиф не утвердил Франьо Рачкого в должности президента академии. Итак, даже в относительно тихие 80-е годы Габсбурги опасались югославизма.

Эти страхи габсбургских министров и самого императора-короля — свидетельство прогрессивности сотрудничества южных славян — одного из элементов идеологии югославизма XIX в.

О панславистских тенденциях Югославянской академии — нелепая, но удобная для правящих кругов монархии выдумка. Однако в хорватском обществе имело место русофильство и реальное научное сотрудничество академии с русскими учеными. Ф. Рачкий вел обширную переписку с русскими историками, филологами, искусствоведами. Он был избран почетным профессором Петербургского, Московского, Киевского и Одесского университетов, членом-корреспондентом Российской академии наук и Археологического общества. Членами Российской академии являлись также И. Кукулевич-Сакцинский и В. Ягич, который ряд лет был профессором Одесского и Петербургского университетов. Чувства хорвата, в 1872 г. приехавшего в Россию, высказал В. Ягич: «Здесь... господство славянского языка, здесь нет нужды скрывать свой славянский язык перед сильными господами». Ф. Рачкий посетил Россию в 1884 г. Он писал о русских просторах, городах, исторических памятниках, научных центрах, тяге молодежи к знаниям [16, 18].

Подводя итог сказанному о югославизме (начиная с 30-х годов XIX в., то есть с иллиризма), можно сделать вывод, что наднационального и нейтрального югославизма не было. Хорватский югославизм — особая форма национальной интеграционной идеологии. Югославизм, правда, значительно реже, проявлялся и у сербов (в Сербии и Воеводине), и там он имел черты сербской идеологии [17, 18].

Австрославизм являлся второй важнейшей чертой идеологии народняков. Национал-либеральная партия прежде всего добивалась объединения хорватских земель: Хорватии, Славонии, Далмации, Военной границы, части Истрии, Меджумурья, части Боснии, островов Кварнер. Эти требования обосновывались экономически и социально: объединение приведет к «моральному и материальному прогрессу», «быстрому распространению (на Границе) людей из лучших и имущих классов». Широкая автономия Хорватии привела бы к расцвету Загреба: появится крупная промышленность, банки и пр. Требование финансово-экономической автономии — основа минимальной программы народняков. Никто тогда не сможет нанести «ущерб материальному развитию» Хорватии [Pozor, 1867].

Пример Ирландии говорит о несчастье страны, лишившейся государственности. Вместе с другими народами хорваты должны иметь право решать имперские проблемы. Центральному правительству надо отдать лишь необходимое для сохранения монархией своей мощи (Б. Шулек, 1865 г.); это: дипломатия, армия, денежная система, внешняя торговля (М. Хрват, 1867 г.).
Солидарность славянских народов Австрии — путь к равноправию, считали австрослависты. В 60-х годах быстро выросли связи между славянами. Австрослависты выдвигали либеральную программу федерализации империи, полагаясь на численность славян. При федерации Вена будет подлинным центром, а не «торбой бездна».

Чешские либералы были крупной силой, выдвинувшей идеологов федерализма (Ф. Палацкий, Ф. Ригер). В Словении и консерваторы, и либералы мечтали об Объединенной Словении в рамках австрийской федерации. В Воеводине лишь наиболее умеренные круги примыкали к федералистам (церковь, чиновники). В 1848 г. федералисты желали создания центрального австрийского парламента и ответственного правительства (такова была позиция хорватского сабора и чешского сейма). В 60-х годах примером для федералистов служила Швейцария, где народы живут «в сообществе и любви» [Pozor, 1866]. В 1848 г. выдвигались проекты автономных единиц на этнической и на исторической основе.

«Позор», говоря о федерации, ссылался на «дух времени» и на «историческое право». Австрославизм выдвигался как средство спасения Австрии и трона от гибели. Соглашаясь, в крайнем случае, на историческое право, либералы хотели сделать свои проекты приемлемыми для консервативных сил (двора, аристократии). Народняки подчеркивали, что они не игнорируют ни связи с Венгрией, ни с остальной монархией, но «сопротивляются всякому централизму» в империи или в Венгрии [«Pozor», 21.01.1867). Пределом их мечтаний было объединение югославян империи в одну федеральную единицу.

Большинство федералистов молчаливо признавало сохранение сильной власти императора во имя «великодержавия» Австрии. Но, как мы показали выше, этим в действительности они не ограничивались. Они критиковали доверчивость иллиров к венским властям и Елачичу в 1848 г., но тем не менее Елачича считали «бессмертным баном». Как австрослависты, вполне критически к тактике иллиров они отнестись не могли.

Но, как правило, доверия к австрийской власти у народняков не было. «В 1848 г. мы сделали уступки австрийскому ответственному правительству, и известно, в каком плохом положении оказались. Неужели ныне следует делать те же уступки абсолютистскому правительству?» — риторически спрашивал Шулек в 1861 г. [Grada za povijest knjizevnosti hrvatske. sv. 19].

Власти империи искали соглашения с Венгрией и шантажировали венгров угрозой федерализма. Однако федералисты в трудные для династии моменты (1866 г.) заявляли о лояльности монархии и потому были обречены на политическое бессилие. Но они отказывались служить орудием абсолютной власти.

Федералисты полагали, что соседние (балканские) народы захотели бы присоединиться к федеративной Австрии. Более того, народняки заявляли о готовности поддержать федеративную, свободную Австрию в борьбе за Балканы. Хорватия может стать опорой Австрии и ядром югославянского государства — федеральной единицы империи. В 1860 г, в статье «Югославянство» Рачкий писал, что «мы, югославяне Австрийской империи — должны решить славную задачу, касающуюся не только нас, но и засавских братьев» (по р. Саве проходила австро-турецкая граница). «Если мы ее решим, то станем для них центром притяжения» [21]. Когда надежды на федерацию исчезли, народняки не упускали случая пожалеть об «ошибках» Австрии... Австрия не увязала восточный вопрос с хорватским! И т. д. (Но мы помним, что конечной целью народняков была независимость от Австрии. — В. Ф.). Штросмайер понимал, что только после ее (Австрии) преобразования на основе федерации она стала бы достойна поддержки. Это было бы совсем иное государство.

Со своей стороны австрийские власти убеждали «своих» югославян в том, что им предстоит выполнить «освободительную миссию» на Балканах. Хорватам делались неопределенные намеки по поводу Боснии. Вся эта политика наносила ущерб делу освобождения южных славян Османской империи. Сербская (воеводинская) газета «Застава» (С. Милетича) обещала хорватам поддержку в борьбе за широкую автономию (это была бы автономия и для сербского населения Хорватии), только требовала от них «не беспокоиться больше о венском правительстве, чем оно беспокоится о них», отказаться от программы федерализации империи [Застава, 1866, №54].

Живучесть австрославизма, однако, была связана с рядом обстоятельств. Для чехов противодействие германской экспансии было настоятельной задачей. Вообще, страх перед соседями играл роль в аргументации австрославистов разных национальностей (поляков, словенцев). Хорватские народняки считали федерализм средством против германизма внутри и вне монархии. Чувство неуверенности в будущем, сознание того, что югославяне, раздробленные и угнетаемые, не готовы к отпору германской экспансии, возрастало. Народняки опасались аншлюса Австрии великогерманским государством. «Чем обширнее и сплоченнее становится Германия, тем настоятельнее потребность в том, чтобы народы Балканского полуострова освободились» [Pozor, 1867, 13.06]. Особую тревогу в Хорватии вызвало поражение Франции в 1870 г. Наконец, федералисты, особенно чешские, были заинтересованы в сохранении экономической общности имперских земель. Они включали круги, связанные с имперским рынком.

Но в югославянских землях в сохранении империи были заинтересованы значительно меньшие силы, а именно верхушка купечества и финансистов. Конкуренция, фискальный гнет — все это заставляло средние слои задумываться о независимом государстве, где их деятельности был бы открыт простор. В югославянских землях зрели радикальные настроения. Уже поэтому Габсбурги не могли допустить федерализации империи. Да и демократические требования пугали правящие круги. «Никакая форма, к которой хорваты не присоединятся добровольно, не будет для них обязательной...» [Pozor, 1867, 7.01]. Исходным пунктом переговоров о федерализме народняки считали суверенитет народов («без вмешательства армии», народы сами «ввиду своих интересов и обязательств перед династией, останутся в единстве») [Pozor, 1866, 2 и 6.08].

Образец государственного строя народняки видели в Англии, Бельгии, Голландии. Шулек считал, что именно парламентский строй привел их экономику к подъему. В Австрии же, «где свобода печати и объединений, где ответственное правительство и суд присяжных, где независимость судей... где возможность конституционным порядком распоряжаться имуществом страны?» [Pozor, 1867, 25.07].

Правда, это было напечатано незадолго до издания либеральной декабрьской конституции 1867 г.

Федерализм должен был обеспечить условия для общественного и культурного подъема славянских народов. Но австро-немецкие и венгерские общественные силы, принимавшие участие в борьбе, как раз этого стремились не допустить. Австрийские правящие круги смогли вывести страну из кризиса путем соглашения с социально-родственными силами Венгрии, Галиции, т. е. с аристократией. Немецко-богемский аристократ Клам-Мартиниц считал, что торжество этнического принципа привело бы империю к распаду, а реорганизация на «исторической» основе возможна. Итак, возможно соглашение с дворянством, но не народами. Так возник австро-венгерский дуализм.

К этому остается только добавить, что все соседние державы были противниками федералистских проектов (Пруссия, Россия, Турция). Итак, программа-максимум федералистов была неосуществима, но некоторые выгоды от реформ в монархии народы могли получить. Соотношение сил в Австро-Венгрии (точнее — в Австрии) заставляло правящие круги идти на определенные уступки национальным движениям.

После 1848 г. и особенно с 60-х множество хорватских мелких производителей, мелких малоимущих дворян, мелких торговцев с отчаянием наблюдали, как экономический поток, захватывающий Австрийскую монархию, идет мимо их страны, что судьба Хорватии зависит от иноземцев, чуждых ее интересам, что значительная часть народа на Военной границе живет в условиях наследственной солдатчины и проливает кровь за Габсбургов. Выразителем их настроений стал Антун Старчевич, сильно ощущались они и у другого идеолога хорватского национального радикализма—Евгения Кватерника [23]. Однако он идейно исходил из интересов буржуазии [24, 251].

Так как хорватский народ «не в состоянии вершить свои государственные дела самостоятельно, — формулировал свою позицию Кватерник, — ... наш долг, исходя из принципа равноправия людей и народов, на основе священных прав хорватского народа, действовать во имя его возрождения» [Arhiv R. Hrvatske. RakoviCkabuna, kutija, VII, вт. 408]. Федерализм австрославистов, как и в 1848 г., может способствовать лишь интересам деспотизма, заявляли Кватерник и его последователь В. Бах в 1870 г. [Muzej grada Zagreba. Kvaternikova ostavStina].

В отмеченных условиях естественно появление идеологов, видевших спасительное для Хорватии будущее в отделении ее от монархии Габсбургов, объединении хорватских земель, в защите отечественного производства таможенными границами, в утверждении государственной независимости. Большое воздействие на национальную идеологию хорватов оказало объединение Италии (1859, 1866, 1870) и объединение Германии (1866,1870).

Э.Кватерник (1825-1871), сын преподавателя Загребской академии, в период международно-политической неустойчивости (с конца 50-х годов по начало 70-х годов XIX в.) искал поддержки у возможных противников Габсбургов (см. главу 5) и погиб в неудачной попытке поднять восстание на Военной границе (1871 г.) [26].

Антун Старчевич ³ (1823-1896), по образованию юрист, был воспитан дядей — сельским священником, работал в адвокатской конторе. Необходимость независимости Хорватии он в течение более трех десятилетий доказывал в своей публицистике, корреспонденции, материалах сабора (депутатом которого был), аргументами из сферы экономики, национального и социального развития, политики и культуры. Рассмотрение любого вопроса было подчинено им одной цели: утверждению идеи национальной независимости.

В Австрийской империи (Австро-Венгрии) историческое право было доводом в доказательстве законности национальных требований, поэтому последователи Старчевича называли себя «партией права» (праваши). Сущность правовых доводов состояла в том, что Хорватия как государство существует непрерывно с раннего Средневековья, что хорваты, как суверенный народ, заключили договоре венгерскими королями в 1102 г., а в 1527 г. добровольно договорились с династией Габсбургов. По мнению Страчевича, в том, что в XIX в. от государственных прав Хорватии сохранились небольшие остатки, повинны иностранные правители и мягкотелые эгоистичные представители хорватского общества, готовые служить любому господину.

В своих речах Старчевич подчеркивал, что каждый народ вправе быть хозяином на своей земле. «Пусть будет счастлив мадьяр в Венгрии, Австрия — у себя дома, но превыше всего — да будет счастлив хорват в Хорватии» (1871 г.). Составлять подробные программы разных улучшений означает обманывать себя, ибо все решают иноземцы. Поэтому «нам не о чем просить наше правительство». Справедливого для народа решения быть не может (1881г.). «Только тогда, когда независимое существование обеспечено, можно основательно взяться за устройство разных областей внутренней национальной жизни».

При самостоятельности и независимости народа в решении внутренних и внешнеполитических проблем могут существовать разные мнения, партии, но покуда дело идет о суверенитете, не может быть никого, «кроме защитников и предателей нации» (1868 г.). Говорят, что мы бунтари, утверждал Старчевич. Но в таком случае «весь мир великий бунтарь». «Мы принадлежим к таким бунтарям и хотим ими остаться...» Мы вынуждены терпеть насилие, но добровольно режим не поддержим, своими правами не поступимся. Говорить, что хорватский народ с его реками, морем не в состоянии сам продержаться, а должен примкнуть к кому-либо - ложь.

Это означает «осрамить наш народ, освящать нынешнее состояние, в котором он погибает от несправедливости». «Пока народ хочет быть народом, он будет выступать за самостоятельность и независимость... Это условие его существования, это цель и дух нашей программы» (1868 г.).

Мы — партия права, говорил Старчевич, которую называют бешеными, фантастами, сумасшедшими, считаем, что «все исторические народности на своей земле равноправны, что нет ни первой, ни средней, ни последней, что каждая народность имеет право на существование и развитие». Старчевич выступал против создания «объединенного христианского государства» на Балканах. Идеи австрославизма, федерализации Австрийской империи или федерации южных славян, выдвигавшиеся либералами-народняками, он считал «метафизическими», не ведущими к цели — национальной свободе хорватов. Единственная реальная цель — суверенное Хорватское государство.

Сабор 1861 г. признал возможность возвращения Хорватии в состав земель венгерской короны, то есть восстановления связи, прерванной в 1848 г. Старчевич говорил, что тем самым народняки «предали самостоятельность» страны. В адресе сабора 1866 г. говорилось о «нераздельной связи Хорватии и других габсбургских территорий в высших государственных делах, касающихся разных земель монархии», при этом выдвигалось требование учета различий между ними (т. е. автономии земель). Старчевич возражал: да что у нас общего с Тиролем или Чехией?

По Старчевичу, несчастье хорватов в том, что иноземцы в течение последних сотен лет, «в каждый знаменитый период нашей истории» находили в Хорватии людей, «жадных до почестей и денег» и готовых служить чужакам: они обманывали народ так, что ныне он «катится в пропасть». Старчевич утверждал: необходимо вернуть народу то, что принадлежит ему «по праву и естественной сущности», все то, без чего «народ (нация. — В. Ф.) не может быть народом». Под неотъемлемым правом нации Старчевич имел в виду все сферы государственной деятельности — армию, внешнюю и внутреннюю политику, финансы и др.

В 1861 г. Старчевич считал единственно удовлетворительным для Хорватии такое решение: воссоединение хорватских земель, демилитаризацию Военной границы, присоединение к Хорватии Далмации и с «согласия населения» — «северо-западного края» Хорватии «между р. Сочей и Германией» (т. е. Словении), возвращение «всех прежних прав сабору» и принесение присяги ему королем... Тогда династия сможет опереться на Хорватию против любого врага.

В 1861 г. на саборе Старчевич выступил за созыв «полновластного сабора», подобного тому, который в 1527 г. избрал Габсбургов на хорватский престол. Этот сабор, по его мнению, должен был бы провозгласить «священные принципы» свободы личности, объединений, мысли и слова живого и писаного; сабор бы избрал или утвердил всех чиновников, Урегулировал финансы, установил принципы торговли с иными государствами, занялся народным хозяйством, издал законы, короче, «этот сабор обеспечил бы счастливое будущее народа и блеск престола». В связи с этой точкой зрения определенной была оценка Старчевичем событий 1848 года. Наш народ, утверждал тогда же Старчевич, не мог предвидеть Ужасных последствий (хорвато-венгерской) войны 1848 г. ни для Венгрии, ни для него самого. «Предательство и махинации темных и заклятых врагов свободы и счастья народов» — имеется в виду «придворная камарилья» (аристократия и династия. — В. Ф.) — использовала эту священную войну за свободу, превратив ее в побоище ради «расширения и упрочения рабства». Праваши сделали вывод, что борьба под лозунгом федерации, за сохранение империи и против народов, борющихся за независимость, может привести только к «единой, централизованной деспотической» власти...

Культ национальной истории, насаждавшийся правашами (как, впрочем, и народняками), во многом определял национальное самосознание складывающейся нации, способствовал процессу ее формирования. Не в любой стране аргументом в текущей политической деятельности в XIX в. могли служить события XII или XVI вв., истолкованные в нужном в данный момент смысле.
Решающие доводы Старчевича в пользу независимости — доводы экономического характера (с точки зрения малоимущих мелкобуржуазных и мелкодворянских слоев Хорватии). Эти доводы выдвигались в противовес интересам либерального купечества, строившего свое благополучие на связях с Австрией и потому удовлетворявшегося программой автономии или федерации, а также интересам близкой к буржуазии интеллигенции и чиновничества.

В ответ на Февральскую конституцию 1861 г. Риекская жупания постановила (Старчевич был автором ее резолюций. — В. Ф.): участие в имперском совете (рейхсрате) «оскорбило бы священную память отцов», означало бы отречься от самостоятельности в будущем, подписать себе смертный приговор, взять на себя часть огромных долгов Австрии, которые Хорватия не гарантировала и которые использованы «ей на погибель». «Так как для этого королевства (Хорватии. — В. Ф.) жизненным вопросом является поднять все отрасли народного хозяйства, то оно нуждается в свободе и кредите, свобода... подавлена, кредита нет», «к тому же, чем хорватский народ беднее, тем остальные народы Австрии ⁴ имеют более надежного и безмолвного покупателя своих плодов и изделий... Чтобы развить свою торговлю и промышленность, Королевство Хорватия нуждается в защите против иностранных крупных капиталистов, а эта защита, сколь она необходима и спасительна для нашего королевства, столь явно вредна всем остальным народам Австрии». «Чтобы выйти из варварства, в котором хорватский народ оказался в результате 334 лет иноземного правления, ⁵ этому народу необходимо просвещение, в основе которого должны быть народный дух и нравы, народный язык — средством, а целью — счастье народа».

«Короче, польза хорватского народа противна пользе остальных народов Австрии и наоборот. В каком бы то ни было австрийском парламенте представители Хорватии со своими справедливейшими требованиями и предложениями остались бы в меньшинстве, а хорватский народ остался бы пьедесталом величия Австрии». И наконец: «Каково народу, сыны которого стоят под чужим флагом и подчиняются чужим приказам? Как он поднимет свою торговлю, свое производство и т. д., народ, все хозяйство которого находится в чужих лапах? Как он отрегулирует свои доходы и расходы, если все, чем он владеет, определяет другой?»

Относительно Венгрии Старчевич говорил, что хорваты и венгры сотни лет проливали кровь за чуждые интересы. Конечно, надо избегать объединения с Венгрией... Но свободная Хорватия рядом с несвободной Венгрией или наоборот — чушь: «счастье и несчастье всякого народа на востоке Европы безусловно связаны со счастьем и несчастьем соседних с ним народов». В отношениях с Венгрией необходимо только: «Свобода всех нас, равенство и братство». Все это писалось в начале периода конституционных маневров Габсбургов (1860— 1866), закончившихся австро-венгерским компромиссом 1867 г.

Обращает на себя внимание, что Старчевич видел в Венгрии возможного союзника против Габсбургов. Центр мощи последних находился в Австрии, но, кроме того, если рассматривать экономическую сторону проблемы, то Хорватия до 1868 г. страдала именно от «австрийских» налогов, конкуренции и политики, но и после 1868 г. — прежде всего от австрийской промышленности, подавлявшей хорватские традиционные отрасли хозяйства и подчинявшей экономику страны имперским интересам. После 1868 г. отношение к Венгрии, которая переняла у Вены господство над Хорватией, несколько изменилось, но главным виновником всех бедствий Хорватии, по Старчевичу, по-прежнему оставалась Вена («швабы»).

В 1880 г. Старчевич подчеркивал: результатом дуализма стало то, что «в неизмеримый ущерб нам и венграм мы содержим промышленность и фабрики Австрии». Мы платим дорого за австрийские ткани, сахар, железо. «И наоборот. Австрийцы получают наши хлеб, вино и другие плоды земледелия без пошлины, потребляют или перерабатывают их и нам продают по дорогой цене, а ведь мы могли бы эти товары с пользой экспортировать». «Таким образом, мы показали, что венгры заключили с Австрией не соглашение, но капитуляцию, самую вредную, которую только можно представить». «Хорватия и Венгрия за исключением доброго соседства имеют с Австрией меньше общих интересов, чем с каким-либо Другим государством».

В этом вопросе взгляды Старчевича знаменательно близки позиции лидера венгерской революции Л. Кошута. Старчевич одобрительно отзывался о Кошуте: в Венгрии «одну партию составляли Кошут со всем Населением и всеми просвещенными людьми. Она была против договора с Австрией, за равенство, союз народов Востока, осталась и против дуализма».

Австро-венгерский дуализм 1867 г. лидер правашей считал недолговечным: «Мадьярский деспотизм (над Хорватией. — В. Ф.) будет все более терять силу, его собрат австрийский — тоже. Ни один из них не сможет противостоять ни внутренней болезни, которая их разрушает, ни внешнему конфликту, который ожидает каждого из них» (1881 г.). Старчевич предугадал развитие событий в начале XX в.

Относительно переворота в средствах транспорта Старчевич утверждал: пароходы и железные дороги хороши, когда страна созреет для них, в Хорватии не следует их строить ни метра! «В Бельгии хозяева железных дорог сами бельгийцы...» Для хорватов же это новые долги, а собственники дорог — иностранцы...

И снова об условиях материального благополучия Хорватии: «Только самостоятельное и независимое государство, только суверенный народ, пользующийся свободой, может правомочно выносить решения о себе самом будь то путем законного сабора, будь то всеобщим голосованием». Здесь же отметим, что Старчевич не раз выступал за всеобщее право голоса в свободной Хорватии, что в Австро-Венгрии тогда (1880 г.) казалось фантазией.

Из ненависти к системе власти Габсбургов Старчевич все «немецкое» охаивал, считал «варварским» и демонстративно хвалил положение... в Османской империи. Все оценки Старчевича проникнуты политической страстью. Он был противником планов австрийской оккупации Боснии и Герцеговины. Боснийских мусульман он называл лучшей частью хорватского народа. «Будь ты в тюрьме один, будь с товарищем, все равно ты заключенный», — так он видел положение хорватов в случае оккупации Боснии. После оккупации в Боснию из империи хлынула бы солдатня, чиновники, жандармы, шпионы, были бы введены новые налоги, понаехали бы торговцы, учителя, духовенство и пр., — все это, «чтобы погубить тот в сравнении с нами еще неиспорченный девственный народ, сделать несчастной и опустошить эту прекрасную страну...» «Кто не желает, чтобы Босния или мы скорее провалились в пропасть, чем объединились бы под Австрией?» Кроме того, Старчевич предрекал, что оккупация обернется несчастьем для самой Австро-Венгрии...

Понимая слабость хорватов, Старчевич ожидал национального освобождения от какой-либо враждебной Габсбургам державы — первоначала но Франции, ввиду провозглашенного Наполеоном III «принципа национальностей», позднее (особенно после Седана, 1870 г.) — от франко-русского союза, который казался ему неизбежным, несколько лет после русско-турецкой войны 1877-1878 гг. — от России.

Кстати, Старчевич так представлял себе будущие отношения свободной Хорватии и России: «Если где-нибудь вообще имеются, то именно здесь существуют общие интересы: польза для хорватов от русской торговли и дружбы, польза для русских от хорватских портов и дружбы хорватов. Это интересы денежные, самые практичные». Все это возможно, когда «настоящие русские» покончат с деспотическим режимом (1871 г.).

После поражения Франции под Седаном (1870 г.) праваши свои надежды несколько лет связывали с внешней политикой России, с австрорусским противоречиями. Еще до Седана Кватерник пропагандировал необходимость франко-русского союза против германской экспансии.
Если в австрийские дела вмешаются державы, писал Старчевич в 1869 г., то хорватам «бороться за Австрию означало бы убить самих себя». Но «когда придет срок драться за Хорватию, говорить будем иначе» (велика была свобода печати в Австро-Венгрии!).
В духе формальной «лояльности» династии и «законности» Старчевич с обычным сарказмом замечал: «Нас охватывает печаль ввиду очевидной гибели, к которой со всей силой устремляется наш отеческий престол», отказываясь восстановить законное положение Хорватии. «Законной» хорватский идеолог считал только личную унию с «хорватским королем» — императором Австрии. Предсказание Старчевича сбылось всего через несколько десятков лет — не столь большой исторический срок.

В 1871 г. партия права переживала кризис. В партии возникла группа революционных демократов (Ф. Матасич и др.). Матасич выступил в газете «Хрватска», издаваемой Кватерником, в защиту Парижской коммуны, яркая статья была посвящена и Французской революции XVIII в., было помещено сообщение о предстоящем выходе в свет книги Маркса «Гражданская война во Франции». ⁶ Особое внимание газета (вероятно, автор статьи — Матасич) уделила М. И. Бакунину, охарактеризовав его как самого выдающегося русского человека (О Матасиче см. Arhiv R. Hrvatske. Obitelj Kvaternik, s. 28-31). Несомненно, левые праваши были связаны с М. И. Бакуниным, это стало основой легенды о связях правашей (Кватерника!) с I Интернационалом.

Кватерник потребовал разрыва с радикалами. Он обвинял их в атеизме, сам же считал религию основой «всякого национального и государственного существования» [Arhiv Jugoslavenske akademije. OstavStine, XV, 22В). Дело уладил Старчевич. Кватерник, в конце концов, согласился, что при единстве в главном (свобода Хорватии) каждый сотрудник редакции может придерживаться собственных взглядов.

Уже в 60-х годах влияние правашей росло. В 1866 г., когда Старчевич единственный выступил в саборе против принципа «общих интересов» Хорватии с остальной империей, студенты Загребского юридического Училища (академии) преподнесли ему адрес в серебряной оправе.
Позиция А. Старчевича по проблеме национальной независимости ясна. Поэтому он рассматривается в Хорватии как основоположник важнейшего идейного течения в национальном движении XIX в., более того, как «отец отечества».

Старчевич выступал за развитие национальной промышленности. Но при всем том он надеялся на ограничение роста численности пролетариата («чтобы он мог честно прожить»); для этого надо, чтобы капиталисты не угнетали ремесленников и чтобы налоги на последних были умеренными. Согласовать это с мыслью о развитии промышленности трудно. Впрочем, свои идеи в социальной сфере Старчевич не развивал.

Старчевич указывал на снижение роли дворянства во всей Европе. С XVIII в. «нет ни одного умного закона, созданного дворянством». Для хорватских дворян народ — «живой капитал», поэтому они не способны опереться на народ в национальном движении... Вместе с тем Старчевич выступал от имени всех хорватских сословий. Он писал о разорении дворянства ввиду несправедливой системы выкупа, навязанной центральной властью. Одновременно, по Старчевичу, именно австрийское управление ввергло крестьян в рабство и нищету. Все последствия развития феодализма и раннего капитализма Старчевич объяснял «австриянщиной», так как это служило его основной цели. Видна позиция мелкобуржуазного идеолога, но именно мелкособственнические слои больше других страдали от иноземного господства, и этим объясняется национальный радикализм Старчевича. Крестьянство он называл самым честным и благородным сословием, остро переживал его обнищание, но не выдвигал никакой аграрной программы, кроме пожелания «добрых отношений» между крестьянами и помещиками. Как представитель нации в целом (именно так фактически рассматривал свою роль Старчевич), он стремился сплотить народ в борьбе за независимость.

В анализе событий 1848 г. проявился демократизм Старчевича. В речи в саборе в 1889 г. он утверждал: «По справедливости следовало (в 1848 г. - В.Ф.) немедленно наделить крестьян достаточным земельным наделом с правом собственности и освободить от всякой зависимости без выкупа, чтобы они пользовались всеми правами, которые раньше имело лишь дворянство». Консервативная зашита задруги (одного из условий сословного неравноправия крестьян) совмещалась у Старчевича с требованием равноправия крестьянства.

А. Старчевич неоднократно выступал за введение демократических свобод. «Запрета на свободу печати хотят те, кто стремится использовать невежество народа...» «Знание — путь к свободе и прогрессу». «С тем, кто против свободы слова и печати, я, имея при себе пять форинтов, ⁷ боялся бы спать под одной крышей...» Относительно мнения Старчевича о всеобщем избирательном праве мы упоминали. Судьбу Военной границы, считал он, может решить лишь сабор или народ «всеобщим голосованием» (1869 г.)

Буржуазные революции и национальное освобождение Старчевич считал явлениями одного порядка, оказывающими решающее влияние на прогресс народов. Результатом революций в Англии и Франции, по Старчевичу, было успешное экономическое развитие этих стран. Рассуждая о бедности Хорватии, он писал в 1861 г.: в Англии урожаи тоже были низкими, но «во второй половине XVII века английский народ освободился от своих кровопийц» и все стало меняться. Французскую революцию XVIII в. он считал событием, определившим развитие Европы; она провозгласила принцип суверенитета нации. Старчевич понимал неизбежность глубоких перемен в России: социальная опора самодержавия сужается. В 1871 г. он писал: «нынешнее положение долго продолжаться не может... После отмены крепостного права... нет силы, способной защитить деспотизм, нет иного выхода, как предоставить народу свободу или ждать, пока он сам возьмет свободу и еще больше». России нужна «хорошая конституция» или ее ждет «новый 1789 год».

В целом у Старчевича преобладает демократизм, хотя его социально- экономическим взглядам присущи противоречия, и не в этой сфере он сказал новое слово. Его социальные взгляды не составляют такой целостной системы, как взгляды национальные.

Но что касается демократического устройства государства, то основоположники учения партии права в 60-х годах выступали более последовательно, чем народняки, придерживавшиеся либерально-монархических взглядов.

Сербов и словенцев праваши объявляли хорватами. Аргументы при этом приводились несерьезные или вообще не приводились. Так Старчевич заявлял, что, не став хорватами, сербы не устоят перед процессом румынизации (который действительно кое-где имел место). Более весомым был призыв к словенцам: «Если вы заботитесь о благосостоянии, о торговле, производстве, можете ли надеяться на это, будучи привесками Италии или Германии?» А в Хорватии «кого как не вас ждут плоды страны плодороднейшей, но заброшенной, плоды (вашего) ремесла и торговли, которых у нас и зародыша почти не появилось?» (1861 г.). Словения была самой развитой южнославянской страной.

Отрицание Старчевичем сербского этнонима, самого существования сербского народа (панхорватизм) нелепо. Стремление убедить сербов, что они хорваты, недостойно даже обсуждения. Эта «теория» преследовала национально-политические цели, поскольку сербское население было расположено в жизненно важных для формирующейся хорватской нации районах Триединого королевства. Целью Старчевича было абсолютное господство в Хорватии (и даже в Боснии) хорватского национального самосознания. Но отношение к Боснии в сербской национальной идеологии было таким же. Великосербская идеология отрицала принадлежность к хорватскому народу большинства хорватов. «Великие» идеи сербов и Хорватов противостояли друг другу. Но аналогичные идеи характерны для ряда наций, особенно в период их формирования, особенно там, где имелись зоны смешанного по этническому составу населения (Румыния, Венгрия, Греция, Болгария). Идеология вообще не направлена на поиск истины, это — система идей, предназначенных для представительства каких-либо социальных и национальных интересов. Но это не значит, что в идеологии не могут иметь место элементы, отражающие объективное состояние дела.

Сербский социалист Светозар Маркович, чуждый национализму, с уважением писал о борьбе правашей за национальное освобождение («самая святая, смелая и прогрессивная партия Хорватии»), но панхорватизм настолько бессмыслен, считал он, что недостоин критики [Раденик, 16.10.1871]. Примерно так же отозвались о панхорватизме русские современники А. Н. Пыпин и В. Д. Спасович, вместе с тем отметив, что вообще Старчевич «иногда говорит правду, хотя говорит грубо» [27]. Великосербская и великохорватская идеи являлись выражением национализма двух формирующихся наций, совместно занимавших обширные «спорные» территории [28].

В заключение приведем примеры великохорватской и великосербской аргументации, свидетельствующие о том, что эти концепции стимулировались существенными политико-экономическими соображениями. Сербская газета «Млада Србания», орган Объединенной омладины, ⁸ писала в 60-х годах XIX в., что без Боснии сербский народ не в состоянии «глотнуть свежего воздуха с моря». Сербия крайне нуждалась в доступе к морским портам для своей внешней торговли. Э. Кватерник, идеолог правашей, тоже в 60-х годах утверждал, что если Босния будет у сербов, то «кто же спасет от голодной смерти хорватов на каменистых и скалистых далматинских берегах?» Так обе стороны реальными мотивами объясняли необходимость присоединения Боснии к Сербии или Хорватии. Конфликт из-за Боснии с ее этнически смешанным населением имел глубокие корни.

В целом правашская и югославистская идеологии в чем-то близки друг другу. Переживая социальную эволюцию, они сближались даже соединялись в одном течении (см. ниже). Они были, как казалось, непримиримы в 50—60-х годах XIX в., но и тогда, несмотря на яростную полемику, это были хорватские национально-интеграционные идеологии, и можно найти точки их соприкосновения. Это естественно, так как их цель — достижение единства хорватских земель и суверенитета, хотя и различными путями. Тактика и «философия» разные: югослависты унаследовавшие реформаторские идеи иллиризма, праваши отбросили их.

¹ Сербы вне хорватских земель. — В. Ф.

² Korespondencija F. RaCki —J. J. Strossmayer. I-IV Zagreb, 1928-1931 (редактoр Ф. Шишич). Крупнейший сборник документов (1404 письма) по истории Хорватии второй половины XIX в. (1860-1894 гг.) В дальнейшем: Korespondencija.

³ В дальнейшем ссылки на отдельные сочинения А. Старчевича не даются; 8 «Примечаниях» см. краткий список основных изданий Старчевича и о нем (22).

⁴ «Остальные народы» — официальная формула, означавшая все народы империи вне Венгерского королевства и Хорватии. После учреждения дуализма (1867 г.) вошел в официальное употребление термин «королевства и земли, представленные в рейхсрате», даже термин Цислейтания («по эту сторону р. Лейта») неточен, так как не охватывал Галицию.

⁵ Считая с момента прихода Габсбургов к власти над Хорватией в 1527 г.

⁶ В извещении было процитировано начало текста книги Маркса, но не назван ни автор, ни сама работа.

⁷ Четыре рубля на тогдашние русские деньги. —В. Ф.

⁸ Омладина — «Объединение сербской молодежи» (1866-1872) — радикальная организация, формально созданная для распространения сербской культуры и национального самосознания, но занимавшаяся и политикой.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 4175

загрузка...

Другие книги по данной тематике