VII. Эпоха Магницкого

Мы видели выше, что реакционные тенденции, проявленные правительством Александра I уже в десятых годах прошлого века, оказали влияние на жизнь университетов, в том числе и Казанского; на первых порах оно выразилось в репрессиях против неблагонадежных студентов. Жесточайшая общая реакция, охватившая в Европе все стороны жизни, резко отразилась и на русской общественной жизни. То было одним из проявлений мрачной эпохи общеевропейской реакции, которая на Западе торжествовала победу над революцией. Русская реакция приняла характер особенно уродливого и тупого гнета. О ней хорошо сказал Булич в своих «Очерках по истории русской науки и просвещения»¹:

«Нет поэтому явления печальнее, бесплоднее и нелепее русской реакции во вторую половину царствования Александра. Она превратилась в печальный обскурантизм и преследование мысли, слова и науки. Едва начинающееся слабое развитие общественное было приостановлено надолго».

Своего апогея разгул европейской реакции достиг после заключения знаменитого «Священного союза» императорами русским и австрийским и королем прусским в 1815 г. Союз этот превратился в международную организацию, преследовавшую всякую свободную мысль, малейшие демократические или даже либеральные течения в общественной жизни. Это был союз трех монархов против народов Европы. Он скоро вызвал в Европе всеобщую ненависть. Отдельные взрывы возмущения против установившегося гнета, разрозненные и беспомощные индивидуальные выступления вызвали еще более ожесточенные репрессии. Убийство студентом Зандом реакционного германского писателя Коцебу (одно время политического шпиона в России), покушение аптекаря Карла Лепинга на президента фон-Ибелля привели в озлобление реакцию и вызвали ожесточенные гонения против либеральной интеллигенции и университетов, в которых она «получает питание». Австрийское правительство во главе с вождем европейской реакции Меттернихом созвало представителей немецких государств в Карлсбад для совещания о противодействии общими силами «угрожающей отовсюду опасности». Меттерних настаивал на тесном объединении немецких государств для борьбы с революционными тенденциями, к которым относили даже самые умеренные либеральные настроения. В качестве мероприятий, признанных неотложно необходимыми, было немедленное обнародование правительствами единообразных постановлений по делам печати и чрезвычайные меры в отношении к университетам, гимназиям и даже начальным школам. Профессора и преподаватели какого бы то ни было учебного заведения, лишь только они будут замечены в высказывании мнений, противных существующему порядку и несогласных с постановлениями союза или станут «морочить юношей мечтательными и призрачными теориями», должны быть немедленно либо преданы суду либо удалены административным порядком; лица, удаленные таким образом, не могут уже быть терпимы ни в одной из стран германского союза.

Выработанные в Карлебаде меры были утверждены франкфуртским сеймом, представлявшим союзное правительство; они вошли в силу. Устои, на которых германские университеты держались в течение сотен лет, были уничтожены и с тех пор полностью никогда не были восстановлены. В них воцарились обскурантизм и ханжество. Даже теологические факультеты были взяты под подозрение. «Теология, — говорится в одной из записок, относящихся к проведению этих мер², — сделалась первым врагом религии, анатомия думает своим анатомическим ножом проникнуть в святилище души».

Все эти мероприятия, естественно, получили отражение и в России; а так как здесь не было ни влиятельного общественного мнения, ни организованной оппозиции, сам же император Александр после Отечественной войны впал в настроение глубокого религиозного мистицизма, то в России они приняли совершенно уродливые формы. Прежде всего министерство народного просвещения было преобразовано в «министерство духовных дел и народного просвещения», чтобы «христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения». При реорганизованном министерстве был учрежден особый «ученый комитет»³, главная задача которого заключалась «в поддержании постоянного и спасительного согласия между верою, ведением и властью или, другими выражениями, между христианским благочестием, просвещением умов и существованием гражданским»⁴. Этим комитетом «духовные науки поставлены во главу умственного здания и соединяются посредством учения о нравственности и теории права с науками антропологическими. Последние не смешаны с наукою природы, дабы тем указать на высокий сан и достоинство человека, душою и умом своим обреченного богу, и одним только телесным сложением своим соединенного с вещественным миром».

Этими словами вполне определялось то направление, по которому тогда пошло дело народного просвещения в России. Во главе преобразованного министерства был поставлен кн. А. Н. Голицын, в лице которого по самому статуту реформы соединялись в одно должности обер-прокурора синода, управляющего иностранными исповеданиями и министра народного просвещения. Беспросветное господство мистики, стремление подчинить всю умственную жизнь страны самой мелочной регламентации и гнетущему шаблону — такова была политика министерства Голицына. В малейшем самостоятельном движении мысли, даже в области наиболее отвлеченных дисциплин, усматривалось преступление против существующего строя и религии. Услужливые клевреты делали отсюда далеко идущие выводы; самое существование университетов стояло под угрозой. М. А. Салтыков, который к этим новым течениям относился отрицательно и заранее предвидел, к чему они приведут, еще в 1817 г. подал в отставку. Он писал из Петербурга Броннеру: «Более нежели вероятно, что за исключением Московского все остальные наши университеты будут упразднены; вопрос о закрытии университетов Казанского и Харьковского уже поставлен на очередь».

Поводом для травли Казанского университета послужил ряд неблагоприятных сторон, которые, как мы видели, Действительно имелись в его работе: неизжитые еще последствия деятельности Яковкина, склока и распри, осложнявшие работу совета; недостойное порою поведение некоторых профессоров-иностранцев и т. д. Целый ряд инцидентов индивидуального, иногда даже случайного характера был хорошо известен в министерстве. Казанский университет представлялся наиболее благоприятным плацдармом для того, чтобы начать кампанию против университетов, тем более что обоих первых попечителей этого университета относили к числу либералов. И университет вскоре был отдан в руки нового властителя — отъявленного и притом могущественного мракобеса.

Министр Голицын со своими мистическими настроениями не был человеком самостоятельным; два лица были главными его вдохновителями: попечитель Петербургского учебного округа Д. П. Рунич и член главного правления училищ М Л. Магницкий, сыгравший в эту эпоху наиболее пагубную роль в политике просвещения, в частности приведший в состояние полного упадка молодой Казанский университет.

25 января 1819 г. последовало «высочайшее» повеление о назначении Михаила Леонтьевича Магницкого членом главного правления училищ, а непосредственно вслед за этим он получил поручение «отправиться в Казань для обозрения тамошнего университета и училищ того округа». Период деятельности Магницкого — это не только тяжелая эпоха в жизни Казанского университета, это целая мрачная эпоха в истории всего русского просвещения первой половины XIX в. Личности и деятельности Магницкого посвящена довольно обширная литература; о нем и его времени обстоятельно рассказано в сочинениях Булича, Загоскина, Сухомлинова, не раз нами цитированных, и других. Интерес представляет посвященная Магницкому небольшая монография Феоктистова⁵.

На основании всех этих исследований облик Магницкого вырисовывается с полною ясностью.

Магницкий происходил из родовитой, хотя и небогатой семьи и отличался безмерным честолюбием. Он начал с военной службы в гвардии, был на дипломатических должностях в Вене и Париже. Сблизившись со Сперанским, он стал его ревностным помощником в разработке проектов реформ, вложив в это дело все свое тщеславие, но очень мало самостоятельного творчества. Эта карьера оборвалась вследствие падения Сперанского в 1812 г., и Магницкий оказался в ссылке в Вологде, где пробыл до 1816 г. В эпоху реакции он снова быстро выдвигается; теперь бывший поборник реформ находит путь к своим целям в проведении политики самого оголтелого обскурантизма.

Таков был человек, который в начале марта 1819 г. прибыл в Казань с широкими полномочиями по ревизии университета, с твердым намерением сделать на этом деле блестящую карьеру. Поручение, которое он получил, заключалось главным образом в следующем:

«Войти по университету в рассмотрение учебной части, в каком она состоянии, сколько находится учащихся, приносит ли с своей стороны университет ту пользу, какую от учреждения его ожидать должно было, и есть ли действительно надобность, чтоб университет в Казани существовал»⁶.

В апреле ревизия была уже закончена, Магницкий возвратился в Петербург и представил доклад о состоянии осмотренного им университета. Трудно представить себе что-либо мрачнее той картины, которую он нарисовал. Как обычно в таких случаях, были обнаружены и реальные дефекты как в хозяйственной жизни университета, так и в постановке учебного дела. Но Магницкий представил состояние университета в совершенно беспросветном виде. По этому докладу учебная часть находилась в крайнем упадке: из числа 25 профессоров и адъюнктов не более пяти пользовались уважением и имели влиятельный голос; все остальные были люди «запутанные в долгах и неблагонадежные»⁷. Разделение наук на факультеты Магницкий нашел неправильным. Кафедры богословия вовсе не было, преподавание философии велось вопреки здравому смыслу и религии. Нашлись студенты, не знавшие катехизиса; для чтения студентов их инспектором были отобраны такие книги, как сочинения Вольтера⁸, а главное — «время уже вникнуть в цель правительства, которое хочет, и хочет непреоборимо, положить единым основанием народного просвещения — благочестие»⁹. Далее Магницкий с негодованием замечает, что «из людей, так образованных, выпущено уже в 15 губерний 43 учителя... Происшедших от сего вред, — говорит он, — весьма важен и, по моему мнению, не скоро исправлен быть может»¹⁰.

Общий вывод был тот, что Казанский университет, «разодрав» дарованную ему грамоту, употребив во вред два миллиона рублей, которые на него были израсходованы, «по непреложной справедливости подлежит публичному уничтожению», т. е. упразднению с публичным оглашением его вины.

Однако это предложение не получило одобрения. В защиту Казанского университета выступил с обстоятельной докладной запиской попечитель Петербургского учебного округа (позже министр народного просвещения) С. С. Уваров¹¹. Император Александр сделал на докладе надпись «Зачем уничтожить, лучше исправить». Магницкий был назначен попечителем Казанского округа и получил предписание произвести это исправление — «привести все части университета в должный порядок и устройство». Главным правлением училищ были указаны и меры, которыми это должно быть достигнуто¹²: «1) Ввести при Казанском университете преподавание богопознания и христианского учения (которое с самого начала в предметы университетских преподаваний не было введено), определив для сего наставника из духовных; 2) некоторых профессоров совершенно уволить от занимаемой ими должности, других перевести на такие кафедры, которые более соответствуют их способностям; 3) для экономической, политической и нравственной части определить прд университете особого чиновника, под наименованием директора, подобно тому как назначено сие при С.-Петербургском университете».

Магницкий не только с усердием осуществил эти директивы,. но решил выступить основателем совершенно новой системы образования. Это торжественно декларировалось в речах, в прессе, в приказах и распоряжениях по округу как им самим, так и его клевретами, которых расплодилось очень много¹³. Например, новый ректор, известный нам профессор Никольский, заявил в своей речи: «Дым кладезя бездны и надменные волны лже-мудрия, от которых все вещи двинулись с мест своих, коснулись и нашего университета. А потому ни мало не удивительно, что он так скоро и так преждевременно состарился и готов был умереть двоякою смертью, политической и нравственной. Ему надлежало выпить полную чашу горести, правосудием преподнесенную, до самого дна. От Господа быть сие. Но университет счастливым почесть себя должен, что Господь, наказуя, наказал его, смерти же не предал»¹⁴. Новые судьбы ожидали, по словам оратора, это заведение, когда управление им перешло в руки «истинного сына церкви и отечества».

Во исполнение первого предписания Магницкий прежде всего уволил девять профессоров. Это привело в угнетенное, чтобы не сказать паническое, настроение тех профессоров, которые были пощажены; они должны были стать послушными исполнителями воли Магницкого, на что главным образом и была рассчитана эта мера. К числу лиц, оказавшихся за бортом университета, принадлежал и пресловутый И. Ф. Яковкин, еще недавно царивший в Казанском университете почти так же самовластно, как теперь Магницкий. О я был отчислен даже без пенсии — «по беспорядкам, найденным в его управлении». Впрочем, после многократных унизительных ходатайств пенсия ему была восстановлена и даже довольно высокая.

Однако многие из тех профессоров, которые были оставлены, главным образом иностранцы, не чувствуя себя прочно на своих постах, в скором времени покинули университет.

Магницкий составил подробную инструкцию для деятельности университета. Одной из первых его забот было подвергнуть строгому рассмотрению университетскую библиотеку и истребить в ней все, что отличалось «вредным направлением». К счастью, отобранные для сожжения книги удалось сохранить благодаря тому, что Магницкий, закончив ревизию, уехал в Петербург и в Казань не возвращался в течение семи лет управления округом; нашелся все же чиновник университета, который запер книги в надежные кладовые.

Магницкий установил также правила для преподавания каждой дисциплины, начиная с русской словесности и кончая медициной; были указаны сочинения, по которым должны были преподаваться все предметы. Магницкий установил строгую ответственность профессоров за отступление от этих правил¹⁵. «Преподавание наук в духе самого строгого благочестия — вот цель, к которой, по словам Магницкого, стремился он неуклонно. Достоинства профессоров определялись не столько их познаниями, сколько тем, в какой мере соответствовало их преподавание указанной цели». Но самая главная реформа попечителя коснулась жизни студентов. Для них был установлен нигде не виданный полицейско-казарменный распорядок.

«Все студенты разделены были по поведению и успехам на три разряда: 1) отличных, весьма хороших и хороших; 2) испытуемых, посредственных, исправляемых и 3) под особым присмотром находящихся. Принадлежавшие к каждому из этих разрядов жили в разных этажах и даже во время завтрака, обеда и ужина отделялись особыми над столами надписями. Они сходились вместе только для слушания лекций, но и тут употреблялись меры для того, чтобы прервать по возможности между ними общение. День проходил обыкновенно таким образом, в 5 часов утра комнатные служители будили студентов звоном колокольчика; через десять минут студенты должны были уже одеться, убрать свои кровати и стоять около них в ожидании прихода помощника инспектора, который обозревал, все ли они находятся на своих местах. Следовала краткая молитва, и по окончании ее надзиратель вел студентов в столовую, осмотрев предварительно их одежду, волосы, обувь. В столовой инспектор приказывал одному из отличнейших студентов, который в тот день был на очереди, читать молитвы по канонику, а затем начинался завтрак, во время которого происходило чтение вслух священного писания. В 8 часов собирались все в главный зал и отправлялись оттуда, под надзором старших, в аудитории, где для каждого назначено было определенное место. Дежурный адъюнкт осматривает аудиторию, за ним являются попеременно инспекторский помощник, инспектор, наконец ректор и директор, последние двое не в определенное время, а когда им вздумается. В 12 часов студенты идут из главного зала в том же порядке, который описан выше, в столовую и садятся за обед, в течение которого должны не разговаривать, а слушать чтение евангелия. После обеда, в случае благоприятной погоды, дозволялась кратковременная прогулка на дворе или в саду. После вечерних лекций и ужина, по окончании вечерней молитвы, студенты шли спать, и через десять минут, назначенных для раздевания, не было ужо видно огней во всем здании. Тогда начинался ночной надзор. Двое часовых расхаживали в коридорах каждого этажа, навстречу один другому, до самого рассвета; дежурный инспекторский помощник должен был несколько раз осматривать спальни, тогда как обязанность наблюдения за часовыми возложена была, кроме того, на экзекутора»¹⁶.

Останавливаться на том, какие плоды должна была принести такая реформа, нет надобности. Моральное разложение, вызванное этим режимом, достигло высшего предела. Но самого Магницкого результаты его деятельности приводят в восторг. Много раз он выступал устно и в печати с восхвалением преобразованного им университета. Вот что говорит он в речи, произнесенной в Казани, когда он вновь приехал туда в 1825 г.: «Могу сказать, что видел университет, — и университет единственный по своему достоинству, по отличным способностям, по высоким познаниям лиц, почтенное сословие его составляющих; единственный по доброму духу преподавателей, по личной и всему городу, пред которым смело говорю сие, известной их нравственности и благоповедению; единственный по доброму духу, благонравию, скромности, образованности и отличным успехам во всех полезных знаниях студентов. Здесь родители и родственники их [студентов], — я на них ссылаюсь; здесь начальство губернии, — я им свидетельствуюсь... Но в то самое время, как повсеместно видим мы благотворные заботы государя благочестивейшего и верных исполнителей священной его воли об искоренении тех пагубных лжеучений, которые, как поток подземный, устремлялись подрыть святые алтари Бога отцов наших; в то самое время, говорю, университет Казанский за златою оградой высочайше данных ему инструкций чужд повсеместной заразы, верен общей матери нашей, церкви православной, питает юность, пылающую живой верой, чистым медом ее небесного учения»¹⁷.

Это отвратительное хвастовство зазнавшегося мракобеса оказалось уже его лебединой песнью.

Как жил, что делал Лобачевский в эти тяжкие годы? Поначалу разгром, учиненный Магницким, его не коснулся и, как это ни парадоксально, некоторые печальные результаты этого разгрома даже стимулировали его усиленную и успешную деятельность, притом не только научно-педагогическую, но и организационную, поскольку они заставили его замкнуться в себе, искать душевного успокоения в неустанной работе. Полностью отбросить и ликвидировать всю положительную культурно-творческую работу, которая велась в университете, не мог даже и Магницкий. Надо сказать, что глаз у Магницкого был несомненно зоркий; он быстро усмотрел, что преподавание математики в университете было поставлено лучше, чем по какому бы то ни было другому предмету. Он писал в своем докладе:

«В физико-математическом факультете часть математических наук заслуживает особенное внимание по выбору преподавателей. Можно сказать, что одна сия часть составлена правильно и преподается отлично хорошо. Университет обязан сим случаю: попечитель Румовский, будучи сам известный математик, занимался сим родом науки предпочтительно, и с тех пор люди, при нем выбранные и образованные, остались доныне»¹⁸. О научном значении каждого отдельного лица он, однако, часто высказывал довольно нелепые суждения. Вот что он, например, писал о Бартельсе: «Профессор Бартельс есть человек отлично знающий, но не довольно хорошо знает по-русски и лекции преподает вместе на русском, немецком и, иногда, смотря по разумению студентов, на латинском языке. Он вообще, кажется, лучше мог бы быть академиком, нежели преподавателем»¹⁹. Это неверно: Бартельс был прекрасным преподавателем, но к роли академика совершенно не подходил.

В то время, когда производилась ревизия, Лобачевского в Казани не было; он находился в экспедиции вместе с Симоновым. Но мнение о молодом профессоре в Казани вполне упрочилось; на основании сведений, полученных из расспросов, Магницкий пишет: «Профессор Лобачевский по общему отзыву есть человек отлично знающий». в первом же предварительном докладе Магницкий писал: «...Лобачевский, Симонов, Срезневский, Перевощиков, отличные способности которых не укроются от внимания начальства». Как было указано выше, Магницкий считал, что только пять профессоров университета вполне соответствуют своему назначению: Бартельс, Лобачевский и Симонов — трое из этих пяти.

И при всем том физико-математическая группа при деятельности Магницкого переживала кризис. Еще раньше, в середине 1816 г. умер Реннер; Броннер в 1817 г. уехал в отпуск на полгода; по-видимому, самый его отъезд уже был вызван сведениями, которые ему сообщил Салтыков, — во всяком случае, в Казань он уже не вернулся. В 1816 г. вышел в отставку и уехал Литтров. Вскоре после ревизии Магницкого Бартельс получил приглашение в Дерпт на освободившуюся кафедру математики. Он был более всех других профессоров-иностранцев привязан к Казани, но, предвидя ту тяжелую обстановку, которая уже складывалась в Казанском университете, принял приглашение и осенью 1820 г. уехал в Дерпт. Если еще принять во внимание, что Симонов уехал на два года в кругосветное путешествие, то станет ясно, что на факультете, еще так недавно бывшем в цветущем состоянии, осталось очень мало преподавательских сил; так быстро сказывались результаты наступившей реакции и «целительной реформы» Магницкого.

Надо было все же наладить преподавание, а распределение преподавателей по всему университету устанавливал сам Магницкий из Петербурга. Уяснив себе, что Лобачевский владел глубоким разносторонним образованием, каким Никольский не обладал, Магницкий распорядился так: Лобачевскому он предложил две кафедры — физики и астрономии, а Никольскому — математики. Таким образом, Лобачевский на два года оставил преподавание математики и должен был преподавать две обширные дисциплины, которые к прямой его специальности не принадлежали. Он не отклонил этого предложения (впрочем, вряд ли вообще его можно было отклонить) и с большим увлечением занялся науками, которые он уже раньше хорошо усвоил. Насколько серьезно, с каким интересом Лобачевский относился к этому делу, можно судить по тому, что он подробно излагал свои лекции письменно и, не располагая другими пособиями для студентов, передавал им эти свои тетради. Впрочем Магницкий этого не одобрил, так как «такая метода, только одним Лобачевским практикуемая», по его мнению, снижала самостоятельность студентов. Можно сомневаться, чтобы такой взгляд в условиях работы казанского студента был правилен. К сожалению, тетради эти до нас не дошли, сохранились только краткие записи Лобачевского при подготовке к лекциям.

При всем напряжении, которого требовала такая педагогическая работа, Лобачевский в течение всего этого периода нес большие и ответственные административные обязанности по университету. Он был единственным членом профессорской корпорации, которому в то время доверяли уже не только товарищи, но вначале и попечитель; и его выдвигали всюду, где нужна была серьезная ответственная работа, где был нужен человек, на которого можно было бы вполне положиться. С отъездом Бартельса осталась вакантной должность декана физико-математического факультета. На эту должность был избран Лобачевский, хотя он тогда был еще экстраординарным профессором. По представлению Магницкого, Лобачевский был утвержден в этой должности министром народного просвещения 19 ноября 1820 г. Менее чем через два года, в феврале 1822 г., ректор (Г. Б. Никольский) представляет Лобачевского в ординарные профессора; совет избирает его единогласно. Нужно было упорядочить университетскую библиотеку — руководство ею поручают Лобачевскому. Магницкий старается развернуть по университету значительное строительство, — это была его несомненная заслуга, — в строительный комитет вводится Лобачевский; позже в качестве его председателя Лобачевский осуществил огромное строительство университетских зданий²⁰. Среди профессоров, главным образом на физико-математическом факультете, возникает мысль об издании «Ученых записок» университета — Лобачевский намечается редактором журнала; осуществление этого начинания, впрочем, произошло значительно позже, когда Лобачевский был уже ректором университета. Нужно организовать при университете большой физический кабинет — организация этого дела поручается Лобачевскому. По возвращении Симонова из кругосветного плавания намечается устройство при университете настоящей астрономической обсерватории — Лобачевский привлекается к участию в этом деле и фактически его выполняет. Устав университета предусматривает особый училищный комитет для наблюдения за деятельностью всех училищ и руководства ею — Лобачевский вводится в состав этого комитета.

Лобачевский становится центральной фигурой Казанского университета. Это единственный человек, к которому с полным доверием и уважением относится вся университетская коллегия, которому в уважении, по крайней мере в начале своего управления университетом, не может отказать и Магницкий. В это мрачное время, когда, по выражению Лажечникова, даже «от стен университета веяло холодом», напряженная работа, не оставляющая досуга, была единственным убеяшщем, в котором мог укрыться уважающий себя человек. И Лобачевский в эти годы отдает такой работе все свои силы и помыслы. Только исключительно одаренные натуры в расцвете своих физических и духовных сил могут проявить столько энергии, осуществить такую плодотворную деятельность.

При всем том отношения между Лобачевским и Магницким, на первых порах вполне благоприятные, постепенно обостряются. Это происходит не сразу, не без колебаний, но в конечном счете приводит к резкому охлаждению. Прежде всего об этом постарался, казалось бы ближайший по работе товарищ Лобачевского, профессор Г. Б. Никольский. Ко времени назначения Магницкого попечителем в июне 1819 г. Никольский уже пять лет состоял бессменным²¹ заседателем университетского правления. Он становится ближайшим помощником Магницкого и настолько усердным, что в мае следующего, 1820 г., получает от попечителя официальную благодарность за содействие делу «обновления» университета. По-видимому, это благоволение попечителя и было причиной того, что запуганный совет в середине 1820 г. избрал Никольского ректором университета; он был, конечно, утвержден и освобожден от прежней своей должности. Теперь он стал официальным посредником между университетом и попечителем. И в этой роли он занял совершенно недостойную позицию. Чтобы иметь в университете на ответственной должности человека, совершенно не зависящего от совета, Магницкий, вопреки уставу, учредил должность «директора университета», которая замещалась непосредственным распоряжением попечителя. Первым директором был назначен профессор акушерства А. П. Владимирский.

Магницкий потребовал, чтобы о Лобачевском и Симонове его особенно часто информировали; в феврале 1822 г. он пишет ректору: «Прошу Вас наблюдать поближе за Сим[оновым] и Лоб[ачевским] и мне высылать почаще их кондуитные списки. Мне непременно нужно все узнать из добрых и верных источников, иначе мудрено быть право правящим, каким искренно быть желаю». Ректор и директор, точно соревнуясь друг с другом, информировали попечителя обо всем, что происходило в университете, и, конечно, выполняли это так, чтобы угодить попечителю. Они теперь сменили Кондырева, который, как мы уже упоминали, с Лобачевским помирился и даже сам стал объектом донесений. Лобачевский вновь обвиняется в самонадеянности и недостаточной набожности. Сохранилась переписка Никольского с Магницким. Л. Б. Модзаленский обнаружил ее и в своей книге «Лобачевский» опубликовал те части переписки, которые относятся к Лобачевскому и Симонову.

Во второй половине 1821 г. Лобачевский получил отпуск в Петербург; вместе с ним поехал и Симонов. Здесь они представились попечителю, получили от него ряд Поручений, в связи с чем отпуск им был продлен, и возвратились в Казань к концу февраля следующего года. Приводим длинное, но весьма характерное письмо, которое Никольский по этому поводу написал попечителю1. Оно освещает не только отношение ректора к Лобачевскому и Симонову, но всю атмосферу, в которой в это время протекала работа университета:

«Г-а Симонов и Лобачевский приехали в Казань на прошедшей неделе 21 февраля. В них не замечено большой перемены; каковы были, таковы и теперь, а г. Симонов хитрее и кажется добрее и мягче сердцем г. Лобачевского, который есть гордый в себя влюбленный ум. Хорошо, что он имеет известную систему правил, которую обходя, весьма можно с ним ужиться. Он не обидчик и не заноза. Оба они точно отличные имеют познания в выПриводим длинное, но весьма характерное нисьмо, которое Никольский по этому поводу написал попечителю²². Оно освещает не только отношение ректора к Лобачевскому и Симонову, но всю атмосферу, в которой в это время протекала работа университета:

«Г-а Симонов и Лобачевский приехали в Казань на прошедшей неделе 21 февраля. В них не замечено большой перемены; каковы были, таковы и теперь, а г. Симонов хитрее и кажется добрее и мягче сердцем г. Лобачевского, который есть гордый в себя влюбленный ум. Хорошо, что он имеет известную систему правил, которую обходя, весьма можно с ним ужиться. Он не обидчик и не заноза. Оба они точно отличные имеют познания в высшей математике, как Вы сами изволили усмотреть на опыте при экзаменах. На словах верно обещали они тьму услуг Университету, а на деле сомнительно. По быстрым их способностям хорошими педагогами им трудно быть. Они с отличною пользою только могут наставлять хороших кандидатов и магистров и приготовлять их в адъюнкты, для чего ныне же и препоручены им Юферов и Токарев, из которых последний прекраснейшие имеет к математике дарования, а первый очень хорошие. Эти люди [т. е. Симонов и Лобачевский], по их блестящим способностям, отважности, щегольству и светским ухваткам [знают], как дорогой товар лицом показать. Вот и исполнилось предчувствие мое о г. Лобачевском, что он в заключение всех своих блестящих предложений и обещания услуг Университету просить будет денег. Теперь личина спала. Он сказал мне ясно, что ежели не будет ему положено полного жалованья ординарного профессора за одну кафедру и 1200 р. за другую, то не останется в университете долее служить: почему баллотированием и избран он в ординарные профессоры чистой математики с препоручением кафедры физики, чего впрочем он по ученым его достоинствам в полной мере заслуживает. Г. Симонов, между прочим, изволил мне изъясниться, на просьбу или на желание мое, чтобы он не оставлял Университета, его воспитавшего и открывшего путь к почестям и богатству, что он никак не оставит его доколе Вы будете попечителем. Такая мера благодарности примечания достойна. Ясно вижу, что при настоящем состоянии дел люди на показ весьма надоОны. Отсюда, не считая себя пророком, осмеливаюсь гадать о их участи, основываясь на св. писании, удостоверяющем, что всё высокое смирится (Исаии гла[ва] 2) и что гордым бог противится. Для смирения их, особливо г. Лобачевского, им должно будет подъять тяжкие от господа кресты, которые смягчат непреклонную выю, уверять, что и самый высокий ум человеческий пред богом не имеет никакой цены, как буйство, что самое прекрасное по наружности поведение, не руководимое чистою совестью или воплощенным сыном божиим, есть одно только притворство гордости и своекорыстия, есть нечистое рубище, а не та светлая брачная риза, в которой дозволен доступ к царю небесному, есть заблуждение от пути правого или широкий путь вводяй в пагубу. В моих с ними отношениях сохраню всю возможную учтивость и уважение, дабы напрасно не разжигать страстей и без того пылающих. Оба они Вас любят и уважают нелицемерно, а Александра Павловича [Владимирского] не жалуют, чему есть и важные причины. Ибо от Вас надеются что-нибудь получить, а строгости принятых в университете правил (которых А. П. есть ближайшим блюстителем) терпеливо и благодушно не могут сносить. При первом их свидании, которого по случаю был я очевидным свидетелем, обошлись они довольно сухо, чего вероятно и ближайшею причиной было то, что А. П. не позволил им занять верхний этаж для пребывания Вашего назначенный, а отвел временно квартиру в Тенишевском доме. В это время у А. П. был университетский наш духовник А. И. Нечаев. Г-да Симонов и Лобачевский не удостоили его подойти к благословению. Ежели °ии с ним прежде не виделись, то это неприлично. У первой По приезде их утренней в воскресенье молитвы 26-го февраля не были, а к обедне пришли и стали как должно. Слышал я, что в то же воскресенье А. П. приглашал к себе г. Симонова обедать, но сей отозвался, что обедает у г. Юшкова, к которому в дом и жить переходит на одном дворе с пансионом г-жи Пото. Во второе воскресенье 5-го марта у заутрени я не имел чести видеть их, а у обедни видел г. Лобачевского, который стоял благочинно. С 21-го февраля, то есть со времени прибытия их в Казань, по 6 марта не дали в университете ни одной лекции, хотя и расписание часов им вручено 27 февраля, отзываясь тем, что еще не разобрались и не устроились в делах своих. В прошедшую субботу 4 марта в собрании членов Отделения физико-математического, рассуждая с г. Лобачевским, каким бы образом студентов подвинуть в математике вперед, я советовал ему 1) заняться сочинением кратких руководительных книжек, которые напечатать и роздать студентам, 2) принять на себя труд сверх часов, назначенных по табели, заниматься с ними еще повторением. На это отвечал он мне, что он не обязан делать ни того, ни другого, что хотя и правда, но показывает недостаток усердия. Кажется они привыкли не учить методически, ибо такое учение есть великой труд, а утешаться наставлениями, чему иначе удовлетворить неможно, как разве дав им для образования кандидатов с отличными способностями. Что пред Вами изъяснился я откровенно, того Вы изволили требовать. Может быть я не все знаю добрые стороны, с которых должно смотреть на сих г-д. Кажется г. Симонов сверьх прочих его достоинств украшается целомудрием, что заключаю по цветущему его здоровью, оба имеют известный дух благородства и, правду сказать, высокое образование, хотя не очень основательное. Великодушно простите мне грешнику, что осмеливаюсь судить и рядить о людях. Проступит человек, и сердце его глубоко. Человек зрит на лице, а бог на сердца. Нет ничего опаснее, как произносить решительные суды о своих ближних. Им же судом сужу близкого моего, себе осуждаю. Един есть истинный судия грядущий судити живым и мертвым. Ежели он назрит беззакония наши, кто постоит?

Разделение у нас происходит не от царедворства, а от строгости университетских уставов (то есть ходить на общие службы в церьковь, молиться богу прилежно и благоговейно, соблюдать посты, не пить вина, хранить целомудрие и во всем воздержание, порученные начальством должности исправлять усердно, не щадя живота, выпилим воздавать должное почтение, с равными обходиться дружественно, с подчиненными и низшими благоприветливо и по-отечески, в посторонние и чужие дела не вмешиваться и проч.), которые многим не нравятся. Почему они и желают их избавиться, каким бы то образом ни было, хотя бы низвращением настоящего университетского начальства чрез ссоры и вражду. Вот тайная пружина видимых противоборствий. По вероятию она управляет и г. Лобачевским, который, как подозреваю, много наговорил Вам о внешнем фарисейском в Университете поклонении и об ослаблении части учебной и проч. Правда, есть излшнности во внешнем, но их поправить весьма легко и не в пример легче, нежели истребить закоренелые пороки противные уставам с[вяты]х отец».

Что вызывало такое мелочное суждение ректора о двух наиболее выдающихся профессорах университета? Вряд ли может быть сомнение в том, что это было жалкое недоброжелательство человека, ничтожного как по научному своему уровню, так и по моральным установкам,— недоброжелательство к людям, стоявшим несравненно выше его. Магницкому нельзя отказать в житейском уме; он хорошо себе это представлял. Никольский пересолил, и Магницкий ого даже сдерживает. Он пишет ему в ответ:

«Лобачевский никогда слова худова не сказал мне ни о ком. Я за то и уважал его.— Все знаю стороной, ибо все знать должен, чтоб не быть вместо полезного начальника игралищем страстей». И далее в следующих письмах: «Вам надобно остеречься замечаемого мною предубеждения против Сим[онова] и Лоб[ачевского]: они Вас уважают и всегда мне хорошо отзывались. Дух ненависти нередко прикрывается плащем осторожностей.—Я бы думал, чтоб, не отдаваясь с ними в излишнюю приязнь и даже сохраняя принадлежащее Вам по летам и званию достоинство, прилично было наблюсти с ними ту же приветливость, которую 0,111 показывают. Мне кажется, Н. Лоб[ачевский] ближе Сим[онова] к искреннему и твердому обращению по многим важным причинам. Посмотрите сами, он мне показывал больше уважения в Вашему образу мыслей».

И через месяц: «Лоб[ачевского] и Сим[онова] Вы привлечь можете, приласкав их. Симонов добр, а Лобачевский самолюбив и очень чувствителен к малейшему приветствию, требовать по службе можете всё смело, они знают мое понятие о повиновении и о Вас».

Ректор принимает это к сведению. Он пишет попечителю: «Да сохранит меня господь от духа ненависти к г-м Лобачевскому и Симонову. Доныне не по своей хитрости, а божиим промыслом я со всеми уживался. Верю богу, что уживусь и с ними. Нам делить нечего, а ежели бы и было что, поступиться готов. Признавая себя недостойным грешником, отнюдь не смею уничижать ко [го] бы то ни было, твердо помня, что первый в рай вошел благоразумный разбойник, первая Магдалина, из которой изгнал господь семь бесов, обрадована была воскресением Христовым, [далее неразборчиво] жестокий преследователь христианства обращен в пламенного поборника».

И при всем том мирные отношения между Лобачевским и попечителем сохранились не надолго. Хорошо понимая политическую атмосферу, установки Магницкого, отнюдь не склонный к непосильной борьбе с ними, Лобачевский все же не хотел стать послушным орудием Магницкого, беспрекословно исполнять все его требования.

Первым поводом для недовольства Магницкого Лобачевским послужило, по-видимому, следующее обстоятельство. 5 июля 1820 г. состоялся очередной годичный акт. Представленный в связи с этим отчет вызвал целую бурю негодования со стороны попечителя, так как он недостаточно отвечал его взглядам. Выступавшие на акте профессора получили выговор в резкой форме, кроме профессора Городчанинова, речь которого представляла собой предел лицемерия и фарисейства. На следующий, 1821 г., выступить на акте было предложено Лобачевскому, но он от этого категорически отказался; его примеру последовали и другие профессора. Это привело к первой размолвке между Магницким и Лобачевским, которая постепенно все углублялась. В 1823 г. Лобачевский был, повидимому но без указания Магницкого, выбран секретарем совета, но решительно отказался принять этот пост. Заседания совета представляли тягостную картину подхалимства и ханжества. Лобачевский не мог уклониться от участия в этих заседаниях, не был в силах противостоять царившей в них атмосфере. Но взять на себя обязанность регистрировать все, что на них происходило, нести ответственность за формулировки постановлений, до некоторой степени их утверждать,— этого он делать не мог и не хотел. Выборное собрание приняло бурный характер; Лобачевский был вспыльчив и вышел из себя. Магницкому об этом, конечно, не замедлили донести. Лобачевский был вынужден выслушать резкий выговор попечителя «за дерзкое поведение перед зерцалом». В попечительском делопроизводстве возникло даже целое дело «о неблагопристойностях и противностях», оказанных Лобачевским при избрании секретаря совета²³.

В связи с этим биографы Лобачевского иногда ставят вопрос — оказал ли Лобачевский достаточно активное противодействие тому произволу, который Магницкий безудержно проявлял как в своей административной деятельности, так и в обращении с профессорами? Вряд ли можно подходить к Лобачевскому с такими требованиями. Разнузданные реакционные силы, стоявшие за Магницким, являлись в ту пору слишком могущественной стихией, и не было таких общественных кругов и лиц, на которые кто-либо на служебном посту мог в малейшей степени опереться в борьбе против этих сил. Но два случая особенно вменяются Лобачевскому в вину некоторыми авторами как акты чрезмерного подчинения Магницкому²⁴. Речь идет о некотором участии Лобачевского в двух процессах, один из которых был возбужден против петербургских профессору Другой против профессора Солнцева в Казани.

Мы уже упоминали выше, что к числу наиболее реакционных фигур в министерстве кн. Голицына, наряду с Магницким, принадлежал попечитель Петербурского округа Рунич. От Магницкого он отличался тем, что был гораздо ограниченнее его. В 1821 г. под несомненным влиянием Магницкого он обвинил профессоров Петербургского университета Раупаха, Галича, Германа и Арсеньева в том, что их лекции носят заведомо вредный характер, что они направлены против религии и предержащей власти. Возник процесс, который был в эту эпоху одним из самых грубых проявлений реакции в деле просвещения. Еще отвратительнее, чем самое обвинение, была форма, в которой процесс под председательством Рунича протекал в конференциях университета — без учета самых элементарных процессуальных норм, без предъявления подсудимым четко сформулированного обвинительно акта, без предоставления им возможности вести защиту. Процесс произвел в русском обществе, даже в самых умеренных его кругах, очень тяжелое впечатление.

В то время, когда процесс подготовлялся, Лобачевский и Симонов находились в Петербурге. Во время ревизии в Казани Магницкий с ними не виделся; теперь, как уже сказано выше, они представились попечителю, бывали у него, получили от него ряд поручений, в том числе предложение, к их прямым обязанностям не относившееся,— ознакомиться с тетрадями, по которым профессора, привлеченные к ответственности, читали лекции, и дать об этих лекциях заключение. В этом должен был вместе с ними принять участие еще И. Ф. Розанов. Молодые ученые, конечно, могли бы от этого поручения отказаться, и это несомненно было бы более достойно их; но их, очевидно, пугала возможность рассориться со всемогущим попечителем при первом же знакомстве с ним.

Поскольку речь идет о Лобачевском, нужно принять во внимание, что он был не один, что с ним был и Симонов. Уже из приведенных выше отзывов Никольского и Магницкого ясно, что Симонов был гораздо покладистее Лобачевского. Что касается Розанова, то он в то время был при Магницком старшим письмоводителем и его усердным информатором. Нелегко было Лобачевскому одному отклонить это поручение. Во всяком случае все трое приняли поручение, дали, повидимому, неблагоприятный для обвиняемых отзыв и тем предоставили Магницкому возможность утверждать, что он «вместе с Лобачевским и Симоновым» разоблачил петербургских профессоров. Самые отзывы не сохранились. Однако на процессе эти отзывы не фигурировали. Более того, ни у Сухомлинова, в книге которого помещен весьма подробный отчет о процессе, с приложением относящихся к нему материалов, ни в каком бы то ни было другом из многих описаний не только не фигурирует докладная записка Лобачевского и Симонова, но даже не упоминаются их имена. Между тем, Рунич так нуждался в обвинительном материале, что несомненно воспользовался бы заключением Лобачевского и Симонова, если бы оно было ему полезно. Очень вероятно поэтому, что отзыв содержал только неодобрительное суждение, не носившее «обличающего» характера; такое суждение могло быть и вполне искренним: в учении о так называемом «естественном праве» основное право человека признавалось ему врожденным; а эта точка зрения была Лобачевскому всегда чужда; нам придется в этом убедиться. Как «обличение» этот отзыв характеризуется только в заявлениях самого Магницкого, который был мастером искажать чужие мысли. Не имея этого отзыва на руках, очень рискованно вменять что-либо в большую вину Лобачевскому и Симонову.

К концу пребывания Лобачевского в Петербурге Магницкий сделал представление министру о награждении его орденом св. Владимира 4-й степени, который считался особенно почетным. У Загоскина, как и у А. В. Васильева, в изложении этого факта проглядывает указание, что это было наградой за «обличение тетрадей» Раупаха и Германа. Может быть, это обстоятельство и играло роль в милостивом акте попечителя: в своем представлении (29 ноября 1821 г.) Магницкий действительно упоминает об этой Заслуге Лобачевского²⁵; но он указывает и ряд других его заслуг, служебных и академических, он указывает, что не представил его к награде ранее, после ревизии, вместе с другими только потому, что тогда его еще не знал Конечно, если бы Лобачевский и впоследствии делал угодное начальству, если бы это было для него характерно, то это заслуживало бы осуждения. Но этого не было; Лобачевский скоро занял независимое положение. Во всяком случае, к тому времени, когда Лобачевский эту награду действительно получил (это произошло только через два с половиной года, 13 февраля 1824 г.), его отношения с Магницким, как указано выше, уже значительно ухудшились.

Еще до того как закончился процесс петербургских профессоров (формально он тянулся долго и был прекращен «высочайшим» указом), Магницкий возбудил в Казани аналогичный процесс против профессора Г. И. Солнцева. Ему инкриминировалось содержание курса «естественного права», который он читал на факультете нравственно-политических наук. Эта доктрина, как известно,признавала, что человек от природы имеет ряд прав, которые ему принадлежат от рождения, которых его не может лишить никакая власть. Каковы эти права, какие выводы проистекают из их признания,— эти вопросы различными приверженцами естественного права в большом диапазоне, от Фомы Аквинского до Канта, решались различно. Преподаватели этой дисциплины в русских университетах приспособляли ее к установкам правительства. Но достаточно сказать, что эта доктрина в XVII в. поддерживалась Спинозой, а в XVIII в.— Гольбахом и Ж.-Ж. Руссо, чтобы стало ясно, что ее преподавание в эпоху Магницкого было очень уязвимо. Оно и послужило ему средством для сведения счетов с неугодным профессором, для возмутительного обвинения, которое он возбудил против Солнцева.

Вначале Магницкий к Солнцеву благоволил; по его собственному выражению, Солнцев был его «правой рукой» при производстве ревизии университета. «Весьма вероятно,— замечает Загоскин,— что, оказывая содействие Магницкому, Солнцев еще и не подозревал тех прискорбных для университета последствий, к которым привели ревизия 1819 г. и назначение Магницкого попечителем». После смерти И. О. Брауна Солнцев состоял по избранию совета проректором (заместителем ректора); совет университета ходатайствовал о назначении, согласно уставу, выборов ректора. Однако Магницкий разрешения на это не дал и, вопреки уставу, самолично представил к утверждению в должности ректора Г. И. Солнцева. Это представление было утверждено. Однако симпатии Магницкого отнюдь не были прочными. При первой же слабой оппозиции со стороны Солнцева Магницкий дал ему почувствовать, что он этого не потерпит. После акта 1820 г. отношения обострились; при выборах должностных лиц в 1820 г. Солнцев просил совет не баллотировать его ни на одну из административных должностей²⁶. Этот поступок Магницкий считал демонстрацией, он вызвал у него непримиримую вражду к Солнцеву и решение удалить его из университета. Зная, что в лице совета он имеет дело с послушным орудием своих замыслов, Магницкий решил сделать это так, чтобы устранить Солнцева постановлением самого совета. Солнцев был предан суду совета, собственно без четко выраженного обвинения, так как таковое предлагалось формулировать самому совету, но с многократным указанием на то, что деятельность Солнцева была противна религии («духу святому»), государству и, в частности, университету. Постановление совета пытается смягчить «вину Солнцева».

«Общее собрание совета и правления признает г. Солнцева виновным. Сия виновность г. Солнцева, выводимая из разрушительности начал преподанного им естественного права, во мнении общего собрания умеряется прежними его заслугами и тем, что он, проходя многотрудную должность ректора, не имел довольно времени основательно вникнуть в хитросплетенную ложь тех начал естественного права, которые по большей части заимствовал из иностранных писателей».

Но суровый приговор все же гласил:

«А как он, г. Солнцев, разрушительными началами, несообразными с гражданским порядком и явно противными священному писанию, оскорбил духа святого господня, которым он знаменован и запечатлен в день избавления или крещения, и власть общественную,— то общее присутствие мнением полагает: удалить его навсегда от профессорского звания и впредь никогда ни в какие должности во всех учебных заведениях не определять»²⁷.

В ходе процесса советом была избрана комиссия, которой было поручено сличить тетради самого Солнцева, составленные в различное время, и записи студентов. Председателем комиссии был назначен Лобачевский, и к нему в качестве членов комиссии были прикомандированы три адъюнкта. Сомнительно, чтобы Лобачевский мог от этого поручения отказаться. Доклад комиссии устанавливал, что в различных тетрадях Солнцева расхождений нет, а между его тетрадями и записями студентов некоторое расхождение имеется. А. В. Васильев при всем своем благоговейном отношении к памяти Лобачевского находит, что «эти факты [т. е. участие Лобачевского в петербургском и казанском процессах] лежат темным пятном на светлой памяти великого геометра». Это осуждение — преувеличенное. Конечно, в Петербурге Лобачевским и Симоновым было проявлено некоторое малодушие, но и только. Учитывая опять-таки атмосферу, нависшую над казанской профессорской коллегией, надо отметить, что доклад о записях Солнцева был сформулирован осторожно, никакого неблагоприятного для обвиняемого впечатления не произвел и на ходе процесса не отразился. По сравнению с гнусным усердием других членов совета, выступавших на этом процессе, поведение Лобачевского выделяется своей сдержанностью.

Есть все основания предполагать, что если бы Магницкий еще долго оставался у власти, то самого Лобачевского в конце концов ожидали бы тяжелые испытания. Как ни странно, это явствует из одного эпизода, в котором Лобачевский, на наш взгляд, проявил себя хуже, чем в делах петербургских профессоров и Солнцева. Речь идет о вспышке Лобачевского, когда он в качестве распорядителя строительством подверг суровому и недостойному наказанию двух мастеровых. Работа в строительной комиссии доставляла Лобачевскому много огорчений. Здесь приходилось бороться с недобросовестным отношением к делу одних, с постоянными попытками нагреть себе руки — других. Лобачевский не раз терял терпение и выходил из себя. Он относился с необычайным вниманием к каждой детали постройки и чрезвычайно дорожил своей строительной работой. Провинившиеся мастеровые из озорства повредили орнаменты, украшавшие новую лестницу. Вспыльчивый Лобачевский вышел из себя и наложил на них физическое наказание, не соответствующее ни их вине, ни его собственным взглядам на человеческое достоинство. Загоскин рисует это «происшествие» в очень непривлекательных красках. Сам Лобачевский очень сожалел об этом инциденте²⁸.

Магницкий незадолго перед тем был в Казани. Его пятилетпее отсутствие вызвало недовольство нового министра народного просвещения адмирала А. С. Шишкова, и ему пришлось выехать в Казань обревизовать свой округ. За несколько дней до инцидента, о котором мы рассказываем, он выехал из Казани, сначала в Пензу, а затем к Аракчееву, который в это время в своем имении оплакивал убитую крестьянами свою сожительницу Настасью Минкину.

Мастеровые были крепостными. Из опасения, что этот инцидент может доставить университету неприятности, Директор поспешил донести об этом попечителю. Прошло, однако, несколько дней — жалобы никто не подал. Теперь Директор уже сожалел о своей поспешности и вдогонку написал попечителю новое письмо, в котором просил предать Дело о наказании мастеровых забвению, тем более, что Лобачевский выразил ему совершенное раскаяние. Лобачевский действительно представил директору по поводу этого инцидента обстоятельное объяснение. Правда, никакого выражения раскаяния в этом объяснении не содержится, есть только подробный рассказ об этом происшествии, в котором Лобачевский объяснял причину, вызвавшую эту вспышку. Очень характерен ответ Магницкого:

«Слову, которое Вы дали профессору Лобачевскому, я не могу изменить, не нарушив моего к Вам уважения и совершенной доверенности. Поэтому единственно я оставляю дело, о беспримерно дерзком его поступке зачатое, без последствия. Но я уверен, что Вы первый будете иметь причину раскаяться в Вашем снисхождении. Ежели профессор Лобачевский не очувствовался от моего с ним обращения после буйства, перед зерцалом сделанного [намек на возникшее в 1823 г. в попечительском делопроизводстве дело «о неблагопристойностях и противностях», оказанных Лобачевским при избрании секретаря совета], и многих нарушений должного почтения к начальству, одним невниманием моим к дурному его воспитанию покрытых; ежели неуместная и по истине смешная гордость его не дорожит и самой честью его звания, то чем надеетесь Вы вылечить сию болезнь душ слабых, когда единственное от нее лекарство — вера — отвергнуто?

Не взирая на совершенную уверенность, что не пройдет и года без того, чтобы профессор Лобачевский не сделал нового соблазна своею дерзостью, своеволием и нарушением наших инструкций, я забывю сие дело по Вашему настоянию и не забуду прошедших трудов его, но будущей доверенности прошу его от меня не требовать, доколе ее не заслужит. За всеми поступками его будет особенный надзор».

Нет уже следа прежнего благожелательного отношения Магницкого к Лобачевскому. Злопамятный попечитель не мог простить ему непокорности, которую он проявил при выборах секретаря совета. Очевидно, всплывало старое обвинение в безбожии, которое в устах Магницкого имело угрожающий и зловещий характер; но, к счастью, его властвование уже приходило к концу.

Прошло семь лет правления Магницкого; надо отдать справедливость Лобачевскому, что, несмотря на тяжелую обстановку, он использовал эти годы с максимальной продуктивностью. Он вступил в этот период молодым, начинающим профессором; к концу его он уже был широко образованным, выдающимся преподавателем различных отраслей точного знания, облеченным доверием профессорской коллегии, администратором, измевшим уже опыт во всех областях жизни университета и просветительной работы.

Но более того, в эти годы уединения, когда неустанная работа мысли была убежищем от тяжелых переживаний, Лобачевский написал свои первые научные труды и создал основы своего замечательного учения.

¹Н. Н. Булич. Очерки, т. II, стр. 231.
²Эта любопытная записка принадлежала русскому дипломату А. С. Стурдзе.
³Об этом, помимо сочинений Н. Н. Булича («Очерки но истории русской литературы и просвещения») и Н. П. Загоскина, см. еще М. И. Сухомлинов. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению т. I. Материалы для истории образования в России в царствование Александра I, гл. Ill—V, СПб., 1889.
⁴М. И. Сухомлинов. Исследования и статьи, т. I, стр. 195—196.
⁵Е. Феоктистов. Материалы для истории просвещения в России. I. Магницкий. СПб., 1865.
⁶Е. Феоктистов. Материалы, стр. 35.
⁷Там же, стр. 36.
⁸Любопытно, что М. А. Салтыков уже из Петербурга написал Н. И. Лобачевскому три-четыре письма, основным сюжетом которых, по его собственному выражению, являлся Вольтер.
⁹Е. Феоктистов. Материалы, стр. 41.
¹⁰Там же, стр. 41—12.
¹¹Н. П. Загоскин. История Казанского университета, т. III, стр. 309.
¹²Е. Феоктистов. Материалы, стр. 36.
¹³Е. Феоктистов. Материалы, стр. 65.
¹⁴Речь, произнесенная на торжественном собрании университета 17 января 1821 г. ректором Никольским.
¹⁵Е. Феоктистов. Материалы, стр. 101.
¹⁶Е. Феоктистов. Материалы, стр. 95—97.
¹⁷Е. Феоктистов. Материалы, стр. 131—133.
¹⁸Н. И. Загоскин. История Казанского университета, т. III, стр. 296.
¹⁹Там же, стр. 296—297.
²⁰См. также статью П. М. Дульского об архитектурной деятельноси Н. И. Лобачевского.
²¹Т. е. не подлежащим периодической смене, как другие члены правления.
²²Л. Б. Модзалевский. Лобачевский, документ № 145.
²³Н. Д. 3агоскин. История Казанского университета, т. IV, стр. 81.
²⁴См. Н. П. Загоскин. История Казанского университета, т. IV, стр. 288, 376, 4G0; А. В. Васильев. Н. И. Лобачевский. СПб., 1914, стр 43.
²⁵Н. П. Загоскин. История, т. IV, стр. 289.
²⁶Ректором был избран Г. Б. Никольский.
²⁷Н. П. Загоскин. История Казанского университета, т. III, стр. 537.
²⁸Н. П. Загоскин. Из прошлого Казанского университета. Исторический вестник, т. IX, 1900. Дело о происшествии 12 октября 1825 г.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3943

загрузка...

Другие книги по данной тематике