Глава 2. Наше море

В течение третьего века н. э. в юго-восточной Европе возникли две варварские конфедерации. Письменные источники не сообщают нам о них почти ничего, а археология немногим больше. По крайней мере нам известно, что обе включали племена восточногерманских народов — народов, за плечами которых была долгая история миграции¹. Это были древние народы с устоявшимися обычаями и сложными традициями; это были варвары, но не дикари.

Обе принадлежали к подразделению германских народов, которые называются готскими. Восточная группа остготов занимала или контролировала степи, лежащие между Крымом и реками Дон и Днестр. Западная группа, вестготы, обитала на землях между Днестром и Дунаем. И те, и другие были в значительной мере скотоводческими народами; и, должно быть, им, как и большинству из них, обычно с трудом удавалось прокормиться. Фактически, они бы и не смогли этого делать, если бы не вели постоянной торговли с Римской империей.

Дальше за ними, к северу, жили азиаты (а не германцы) гунны; и именно внезапное и до сих пор необъяснимое нападение этих племен опрокинуло более стабильные германские конфедерации и дало импульс массовому переселению варварских народов, сдержать которое оказалось невозможным для сил империи на востоке. Принять в себя отдельные племена в качестве поселенцев или наемников было одно дело: у Империи уже имелся большой опыт такого рода; но неожиданно встретиться с тысячами переселенцев это совсем другое дело. Вооруженное столкновение было неизбежным. Оно произошло 9 августа 378 г. вблизи Адрианополя, недалеко от столицы Восточной Империи. Наемники Империи были наголову разбиты мощной кавалерийской атакой, а сам император погиб. Это была катастрофа первостепенной важности.

С этих пор восточные провинции были открыты для разорения и грабежа, в которых сыграли свою роль и готы, и гунны, и подчиненные им племена, гонимые голодом. Все, что смог сделать Константинополь,— это уберечь себя от уничтожения.

Запад также был беззащитным перед лицом нападения. Но у нас нет возможности поинтересоваться подробностями этих атак. Достаточно сказать, что Империя полностью осознавала опасность, в которой она оказалась, и принимала все меры, какие могла, чтобы отвести в сторону натиск катившегося на нее вала и направить его воды в какое-то русло. Нельзя сказать, чтобы предпринимаемые усилия были совершенно безуспешными. Но за это пришлось заплатить полной варваризацией армии и передачей императорами всей исполнительной власти в руки варварских военачальников. В последовавшей сумятице — а это был не такой уж хаос, как иногда считают,— часто трудно определить направление государственной политики; но именно она кроется за этой борьбой за выживание. Некоторые провинции, побережья и города всегда считались достойными того, чтобы за них бороться, а другие — нет. Вероятно, западные императоры, чувствовавшие себя в безопасности за болотами Равенны, были марионетками. Но их веревочки заслуживали того, чтобы за них тянуть.

Величайшим варварским военачальником, оборонявшим Рим от своих собственных соплеменников, был вандал Стилихон. Быстро поднявшись по лестнице военной иерархии, он занял свое положение посредством женитьбы на племяннице императора Феодосия I, который, умирая, разделил Империю между двумя своими сыновьями. Стилихона он назначил опекуном младшего (Гонория), которому отходил Запад. Но десятилетие искусных военных операций против готов не смогли внушить римлянам любви к Стилихону. Он спасал Рим дважды (Аларих овладел им вскоре после его смерти), но тем не менее оставался излюбленной мишенью римских авторов, которые предпочитали видеть в нем человека, подкупленного врагом. Почему так случилось? По-видимому, отчасти из-за того, что он был готов помириться с готами, пытаясь вырвать из-под контроля Константинополя восточные области Иллирика, бывшие предметом усиленных домогательств. Еще отчасти потому, что повышенное внимание к событиям в Италии и на Балканах оставляло открытой для нападений Галлию. А также потому, что его оборонительная политика обернулась значительными расходами для класса сенаторов. Но самое главное потому, что для римлян, видимо, он знаменовал собой приход арианства. То, почему для западных ортодоксов отождествление готов и вандалов с этой формой христианства было таким естественным и таким пугающим, нуждается в некотором разъяснении; поскольку именно от этого, в очень большой степени, зависит история заселения Запада варварами.

Готы восприняли христианство из рук грека по имени Вульфила. Он проповедовал в их среде в течение семи лет (341—348 гг.), и, более того, перевел на их родной язык Священное Писание. Но он был арианином — то есть приверженцем ереси, приписываемой Арию, верившего в божественность Отца, но не Сына. В результате готы, как и их соседи вандалы, тоже стали арианами. Можно с легкостью снять вопрос о яростной оппозиции западных ортодоксов — твердых последователей Августиновой теологии — как о естественной реакции на вмешательство в свои дела сформировавшейся церкви, уже прошедшей через суровую борьбу за выживание. Как и у крупных римских землевладельцев, у Церкви было что терять, но она этого делать не собиралась. Об этом следует постоянно помнить. Но, с другой стороны, полнота учения о Троице является самым сердцем исторического христианства. Римлян и варваров разделяли и кровь, и язык, но эти пропасти были еще вполне преодолимы по сравнению с расхождением в вере.

Следовательно, Аларих был арианским правителем; и когда в 410 г. он в конце концов взял Рим, не стоило ожидать, что его сравнительно сдержанное поведение во граде св. Петра, могло вызвать чрезмерно положительную реакцию со стороны западных авторов. Он должен был разграбить Рим, и потому считалось, что он это сделал. Однако на самом деле он не мог испытывать особенного интереса к этому городу, коль скоро он пал, поскольку его люди отчаянно нуждались, скорее, в пище, нежели в добыче, а ее-то, как замечает св. Иероним, в Риме не было.

Где же можно было раздобыть пищу? Едва ли в Италии, где сельской продукции не хватало даже на то, чтобы прокормить более крупные города. Римское население снабжалось зерном и маслом из африканской провинции, а наместник Африки без колебаний прекратил поставки, услышав о том, что вестготы осадили Рим. Блокада была козырной картой в колоде императоров с тех пор, как они стали контролировать Африку и морские пути. Вестготы попытались добраться до Африки, всегдашней цели варваров, но потерпели неудачу. Поскольку путь через Балканы был прегражден следующей волной варваров, единственным возможным выходом оставалось отступление из Италии вдоль Средиземноморского побережья. И готы воспользовались им.

Племена, искавшие пищи и плодородных земель, передвигались быстро. Можно предположить, что они обращали мало внимания на права держателей земли, и столько же на права друг друга. Но тем не менее всего через одно-два поколения германские народы поселились среди римлян на западных землях, которым, в целом, суждено было стать их постоянным обиталищем; в Африке, после невероятного путешествия через Галлию и Испанию осели варвары; в Испании и Южной Галлии — вестготы; в Северной Галлии — франки; в Восточной Галлии — бургунды; а в Италии, вслед за вестготами,— остготы. Отношения этих поселенцев с местным населением, признание ими римской власти и отношение к цивилизации, с которой они встретились, обычно следовало единому образцу. Это нам известно не только из письменных источников (полностью римских или романизированных), но также из археологии и изучения географических названий и языковых форм. Варвары захватывали лучшие сельскохозяйственные земли, и этого следовало ожидать. Что может показаться менее очевидным, так это их явная готовность учитывать, в меру своего понимания, специфику местной практики землевладения. Даже когда они решали жить совместно исключительно германскими общинами, они обращали внимание на образ жизни тех, кого вытесняли. Одно из возможных объяснений этому может заключаться в их относительно небольшой численности. По большей части, они были землевладельцами, а не работниками, свободными крестьянами, а не рабами; они желали жить за счет сельской местности самым выгодным, то есть наиболее проверенным, образом. Римская сельскохозяйственная структура не пострадала по той простой причине, что была плодом не политических измышлений, а выработанной с годами рациональной адаптацией к ограничениям, налагаемым качеством почвы и климатом. Лишь усовершенствование сельскохозяйственной технологии могло повлечь за собой серьезные изменения; но превзойти Рим было трудно. В Галлии, Испании и Италии мы можем наблюдать тот же запутанный процесс перераспределения земли; варвары завладевают поместьями, или их частями, беспокоятся об установлении их границ, учатся, как лучше использовать пашню, тщательно соблюдают права собственности; короче говоря, они ведут себя как hospites, гости римского мира. Это не было изощренным притворством. Как в прошлом их предки, новые варвары пришли, хотя и в гораздо большем количестве, чтобы пользоваться землей Рима; и тот факт, что они обнажили свои мечи, ни в коей мере не уменьшал их решимости вести себя как римляне. В конце концов они были старыми знакомыми. Именно поэтому готские географические названия в Галлии так часто содержат личный и так редко готский топографический элемент (например, ручей, лес); ведь готы хорошо знали римлян и оттого понимали топографические термины латинского происхождения. Их заветной мечтой было укрепиться в традициях Запада и сблизиться с императорами. Возможно, это затормозило уже далеко зашедший процесс дифференциации между занятыми ими частями Империи. (Специалисты по поздней латыни согласны в том, что базовые расхождения между французским, испанским и итальянским языками относятся к доварварскому времени.) Внутри этой общей гармонии нужно отметить разногласия и затруднения. И прежде всего на землях вестготов.

Несмотря на свою численность — в Аквитании могло находиться до 100000 воинов,— вестготы, по-видимому, были не способны, или не желали противиться тенденциям к постепенной романизации. Нас не должна вводить в заблуждение похвальба их предводителя Атаульфа, что он некогда подумывал о том, чтобы превратить Romania в Gothia, но потом придумал нечто лучшее. Это пересказ его слов. А факты заключаются в том, что если бы вестготы не были арианами, то очень скоро они могли бы перестать существовать. Например, их юридическое наследие говорит о том, как их обычный образ жизни вдруг оказался под влиянием, и очень сильным, римских правовых норм. Опять же, смешанные браки должны были разбавить не только их кровь, но и язык. Для многих готов второго и последующих поколений родным языком стала латынь.

В течение пятого века Аквитания, Гасконь, Нарбонн, Прованс и большая часть Испании оказались под контролем готов. Следует ли нам расценивать это как запланированную экспансию?

Первое вторжение готов в Южную Галлию произошло в поисках пищи. Атаульф известил императора, что война должна начаться снова, потому что вопреки обещанию его народу не было поставлено зерно; голод вынудил его совершить еще одно перемещение, из Галлии в Испанию. Флот Империи установил надежный заслон и держал средиземноморские порты свободными от варваров столько, сколько это было в человеческих силах. Готы могли селиться на атлантическом побережье, если хотели, и могли квартировать на земельных участках внутри Аквитании; равным образом варварам в случае необходимости можно было предоставить Британию и северные провинции Империи; но крупные средиземноморские порты Галлии и Испании надо было удержать любой ценой. Именно по одному этому вопросу императоры Востока и Запада высказывались единодушно и были готовы к сотрудничеству. Из этого становится ясно, что огромные участки земли, населенные различными готскими племенами, привлекли их лишь по той причине, что те территории, которые оставались у них за спиной, никогда не были в состоянии избавить их от голода. Будучи отрезан от африканских поставок, римский Запад едва мог прокормить сам себя, что же говорить о вновь прибывших?

Вероятно, можно выделить два противоположных типа отношения римлян к кочующим не по своей воле готам. Первый тип отношения — это отношение к ним земельных собственников, вынужденных находиться в их среде, второй — это отношение чиновников, в чьи задачи входило задерживание готов на границах запретных зон.

Один из земельных собственников, жертва, лишенная своих владений, оставил подробный рассказ о своих треволнениях. На землях Павлина из Пеллы, галло-римского аристократа, вблизи Бордо поселились готы. Грабеж в сочетании с политическим просчетом лишил его всех его владений; тогда он бежал в Марсель, и там узнал, что значит жить в стесненных обстоятельствах. На его пути удача улыбнулась ему только один раз: «Незнакомый мне гот,— пишет он,— желая купить кое-какое мелкое имущество, которое некогда было моим, фактически прислал мне за него плату — конечно, не такую, которая хоть как-то отражала бы его истинную ценность,— но я, признаюсь, принял ее как дар свыше; поскольку она позволила мне как-то собрать обрывки моего растерзанного имущества и даже чуть-чуть убавить кривотолки, которые меня ранят». Павлин был, видимо, ортодоксальным христианином.

Что касается римских чиновников, то на Западе не было никого более влиятельного, нежели патриций Аэций, фактический правитель Италии и Галлии. Его задача заключалась в том, чтобы защитить Галлию от полного поглощения варварами; опасность грозила ей отовсюду. Со временем он сумел этого добиться путем стравливания вождя с вождем и племени с племенем. Однако создается впечатление, что его мотивом при этом не была та благородная лояльность по отношению к Империи, которая, по-видимому, была присуща его современникам. (Однажды он сознательно сдал варварам одну из провинций Империи.) Он был крупным землевладельцем, представителем династии, имевшей врагов при дворе, человеком, который ни при каких обстоятельствах не мог позволить себе оставаться беспристрастным; поэтому в каждом его решении тесно переплетались государственные и личные соображения. Он был тем, что в Средние века историки назвали бы феодальным магнатом высшего ранга, крупным приграничным землевладельцем, интересы которого простирались повсюду. Чтобы спасти Восточную Галлию от бургундов, Аэций призвал из Центральной Европы гуннов, где они в тот момент пребывали, зажатые между двумя Империями; и гунны успешно сократили численность бургундов до управляемых размеров, а то, как они это сделали, стало главной темой поэзии бардов. Кроме того, гунны были использованы против вестготов, воспользовавшихся занятостью римлян на севере, чтобы усилить свои позиции на юге. В Тулузе готы, осажденные гуннским войском под командованием римского военачальника, не только устояли, но поймали и казнили последнего. Это было в 439 году. Здесь нет никаких оснований полагать, что галло-римская аристократия признала готское владычество как fait accompli. Они были готовы продолжать борьбу и, что еще серьезнее, продолжать ее при помощи посредников, по сравнению с которыми готы показались бы невинными и хорошо воспитанными крестьянами. Вывод, с которым трудно поспорить, о том, что Аэций был заинтересован в основном в сохранении, причем любой ценой, земельных владений своей собственной семьи и своего сословия получает дальнейшее подтверждение в том, что он использовал гуннов и в Западной Галлии, куда они были призваны, чтобы подавить крупное восстание отчаявшихся крестьян и рабов². Это восстание было очень серьезным событием, затронувшим всю Западную Галлию, его причины лежали в глубоком прошлом, будучи связаны с годами плохого управления, вымогательства и пренебрежения. Тем не менее когда буря разразилась, ответ Аэция свелся к обычным репрессиям, а инструментом его стали гунны.

В 451 г. гунны под предводительством Аттилы, их величайшего воителя, обратились против своих бывших хозяев и силой вторглись в Галлию под предлогом нападения на вестготское королевство Тулузу. Опасность оказалась настолько ощутимой, что объединила Аэция с вестготами; и вот летом они бок о бок встретили Аттилу на Каталаунских полях вблизи Труа и нанесли ему поражение. Аттила был выбит из Галлии; его следующим и последним ударом — к ужасу Аэция — стало нападение на Италию. Однако, что интересно, это поражение гуннов могло бы обернуться разгромом, а разорения Италии никогда бы не произошло, если бы Аэций этого захотел; ведь он удержал последнюю атаку вестготов, предпочитая, как выясняется, чтобы гунны выжили для того, чтобы в другой раз сражаться на его стороне и, возможно, с вестготами. Аэций был последним римлянином на Западе, который отстаивал — и защищал с оружием в руках — нечто, хотя бы отдаленно напоминавшее интересы Империи (хотя это, правда, не уберегло его от кинжала императора Валентиниана III). Он сражался вместе с одними варварами против других; он действовал в интересах узкого круга сенаторов, в руках которых по-прежнему находились лучшие владения, еще не захваченные варварами. Его самая заветная мечта, устранение вестготов, осталась столь далекой от выполнения, что вестготское королевство достигло своего зенита всего через несколько лет после его убийства; и тем не менее в глазах современников он был олицетворением чего-то римского, и, что бы это ни было, оно умерло вместе с ним.

Сами того не желая, готы и гунны преуспели в одной области созидательной деятельности, в которой чаще всего им вовсе отказывают. Они придали западной Церкви новое значение. Достигли они этого тем, что благодаря им местное сопротивление повсюду стало отождествляться с епископами; тем, что они напали на Рим; а в случае готов просто тем, что были
арианами.

О реакции епископов на вторжение нам рассказывают многие жизнеописания, некоторые из которых современны описываемым событиям. Естественно, все это пропагандистская литература, требующая осторожности в употреблении. И все же нет оснований сомневаться в значительной точности их общего утверждения — что епископы были на высоте, ведь для христианина напасти являются необходимым элементом жизни. Они были первыми там, где светские власти терпели крах. Например, один аквитанский поэт подарил нам образ престарелого епископа, выводящего свою паству из горящего города; св. Эньян, ободряющий жителей Орлеана; и третью картину — не относящуюся к епископам — на которой св. Геновефа убеждает парижан не пускаться в бегство. Остается впечатление, что епископы или ортодоксальные общины в целом выступали за стабильность. Они предлагали оставаться на своих местах и при своей собственности. В конце концов варвары могли оказаться немногим более нежелательными, чем чиновники имперского правительства в Равенне, чередующие равнодушие с вымогательством. Этим, возможно, объясняется любопытная двойственность тематики аквитанской христианской литературы: с одной стороны, готы приветствовались как избавители от римлян, а с другой — подвергались острой критике за безжалостное обращение с церковным имуществом и, что еще важнее, с ортодоксальными лидерами. Готам понадобилось некоторое время, чтобы оценить значение епископов как посредников между собой и имперским правительством, хотя, даже отдавая им должное, они, будучи арианами, держались особняком. Тем не менее сам факт выживания ортодоксальных общин в римской Галлии можно назвать триумфом; стоит также отметить, что повсюду, за исключением Африки, ариане были гораздо более терпимыми по отношению к ортодоксам, чем ортодоксы по отношению к арианам. В умах людей ортодоксальные епископы уже стали отождествляться с консерватизмом, преемственностью и с той самой римской традицией, которой угрожали их предшественники. Более того, они добились этого без всякой помощи. Так на свет появился галликанизм.

Нападения на Италию также находят отражение в христианских жизнеописаниях. Мы читаем о том, что Максим, епископ Туринский, тщетно призывал свою паству не страшиться гуннов и уповать на Бога, который даровал Давиду победу над Голиафом. Разве в Писании не обещано помилование каждому городу, в котором обрящется хотя бы десять праведников? Турин помилован не был. Но еще хуже пришлось крупному городу Аквилее, само местоположение которого веком позже оказалось трудно определить. Было и много других. Но Рим, величайший из всех, оказался более удачливым. Разумеется, он пострадал от варварских нападений; археологи нашли подтверждения разрушений и пожаров внутри городских стен. Тем не менее до середины шестого века он оставался, в сущности, таким же, каким его знала античность. И, что еще важнее, римские епископы начинали пользоваться подлинным влиянием, еще не над всей Европой, но над самим городом и Италией. Это не было предопределено. Как мы уже видели, сообщество сенаторов, основных землевладельцев Италии, в Риме чувствовало себя лучше всего и именно там пользовалось самой большой властью. Не ослабевал и их контроль над территориальной политикой, так как с течением времени они перестали быть язычниками и превратились в ортодоксальных христиан. Император, несмотря на свою непричастность к ним, также имел среди них своих официальных представителей. Превосходство, которого постепенно добивались римские епископы, следует отнести на счет самых разнообразных причин, причем отсутствие любой из них могло бы оказаться для них роковым.
В числе этих причин можно выделить, во-первых, экономическую власть. Римская епархия была щедро одарена землей императором Константином, и этот дар постепенно разросся до такой степени, что епископы были богаче любого сенаторского рода. Во-вторых, епископы с большой мудростью и талантом приспосабливали к своим собственным нуждам административные традиции империи; самые ранние папские документы (относящиеся к концу четвертого века) имеют своим источником канцелярию, безошибочно воспроизводящую аналогичный институт Римской империи. Здесь имела место преемственность, рассчитанная, намеренно или нет, на то, чтобы усыпить подозрения и вызвать доверие. Более того, у епархии имелась собственная библиотека; и это что-то да значило в городе, некогда славившемся своими коллекциями языческих книг. К тому же римские епископы развивали и насаждали самый мощный христианский культ Средневековья — почитание ап. Петра, первого епископа Римского. Скрывавшееся в этом притязание на первенство над всеми прочими кафедрами никогда не принималось как само собой разумеющееся; слово преемников св. Петра, епископа и мученика, имело особый вес просто потому, что они были его наследниками. К этому добавлялось рвение, с которым они отстаивали полноту тринитарного учения св. Августина и африканских отцов перед лицом германского арианства. Они ратовали за ортодоксию. Наконец, подобно многим другим епископам, они с самой выгодной стороны проявляли себя при политических неурядицах и, справедливо было бы добавить, извлекали из них все, что можно. Они оказались естественными лидерами; и апологеты ортодоксии не позволили людям забыть об этом. Словом, обстоятельства как будто сговорились, чтобы возвысить Римскую кафедру из сравнительной неизвестности в начале четвертого века к славе начала пятого века. Летом 452 года гунны Аттилы приостановили свое продвижение на юг через Италию у Мантуи. Здесь их встретило посольство, в которое, как мы полагаем, входили три самых влиятельных римлянина своего времени, люди, чье назначение на посты было поддержано всем весом сената. Одним из этих троих был папа Лев I. Его церковное первенство, возможно, мало что значило для язычника Аттилы; но в глазах римлян он был естественным выразителем воли императора, должностным лицом, предшественники которого вели переговоры с готами о сохранении города, а земельное богатство которого гарантировало его прямую заинтересованность в том, чтобы остановить продвижение новых варваров. Об этой встрече не сохранилось ни одного свидетельства из первых рук. Возможно, она не оказала существенного влияния на решение Аттилы заключить мир и отойти на север на земли гуннов в Центральной Европе.

Мы знаем, что его войско косили чума и голод. Но будущие поколения римлян не упустили случая связать освобождение своего города от гуннов с именем папы.

Очевидной, но примечательной чертой падения Западной Империи под натиском варваров было равное стремление римлян и варваров придерживаться древних форм политической жизни. В глазах современников западные императоры, в их равеннском плену, даже при той военной силе, которая имелась в их распоряжении, при раздробленности их администрации и несмотря на то, что мысли их в основном были заняты неразрешимыми династическими проблемами, выглядели не менее значительными, чем императоры древности. Их имя и титул продолжали ассоциироваться с самой характерной императорской функцией — изданием законов. Всего за двенадцать лет до вторжения Аттилы император Феодосии II издал свой великий кодекс, или собрание императорских указов и писем, обладавшее равным действием как в Равенне, так и в Константинополе. Историческое изучение этого огромного собрания до сих пор находится в зачаточном состоянии, да и в любом случае сейчас не время для его подробного рассмотрения; но необходимо подчеркнуть, что для демонстрации жизнеспособности систем управления империи в их наиважнейших проявлениях, вероятно, нельзя было придумать ничего более подходящего. И дело не в том, что этот кодекс был просто призван подавлять своим объемом; он предназначался для использования юристами и учеными и с учетом этого был поделен на шестнадцать разделов, последний из которых (об ортодоксальной вере) имел отношение к учению и организации ортодоксальной церкви. Этот кодекс продолжал влиять на юридическую, а значит, и политическую мысль Западной Европы в течение всего раннего Средневековья, и лишь постепенно, и к тому же не повсеместно, был вытеснен позднейшим кодексом императора Юстиниана. Более того, он сразу же и кардинальным образом повлиял на то, что думали о себе и своих отношениях с Римом новые варварские государства. Помимо трех основных варваризированных римских законодательств (остготского, бургундского и вестготского), которые предназначались, преимущественно, для нужд римлян, живших под властью варваров, варвары испытали сильное влияние юридических кодексов Феодосия, когда приступили к фиксации в письменной форме своих собственных обычаев. Например, сохранившиеся отрывки законов вестгота Евриха (464 г.) несут на себе настолько глубокий отпечаток римского права, что невольно задаешься вопросом, сможем ли мы когда-либо провести четкое различие между римским и варварским законодательством: можно утверждать, что в условиях Европы любое право было римским ex hipothesi.

Однако молодому императору Ромулу Августулу, свергнутому варварами в 476 г., не помог весь его престиж; он оказался — чего никто не мог предвидеть — последним западным императором. Насильственная смерть постигла многих императоров; немало из них были обязаны троном поддержке армии или клике могущественных людей; однако прежде не было никого, кто бы остался без преемника. Восточный император Зинон был вежливо осведомлен о том, что в его западном коллеге нет прямой нужды; варвары предпочитают находиться под его непосредственным покровительством. Разумеется, в некотором смысле это должно было значить то самое, что в течение уже некоторого времени говорили папы — подобно и Римской церкви, Римская империя неразделима. Тем не менее при этом хронисты того времени проявляют понимание того, что произошло нечто большее. Один из них пишет: «Так, вместе с Августулом погибла Западная империя римлян — и с этих пор Римом и Италией владели готские правители».

Августул (это было насмешливое прозвище) лишился трона, хотя и сохранил жизнь, поскольку ни он, ни те, кому он покровительствовал, не могли удовлетворить потребности в землях и пище разношерстных варварских орд Северной Италии. Покровительствовал же он, говоря кратко, интересам землевладельцев — сената, церкви и знатных фамилий, которые, все вместе, в качестве определяющего фактора позднеримской политики уступали только самим варварским поселенцам. Военачальником, на долю которого выпало свержение императора, был гунн по имени Одоакр; следует предположить, что какая-то часть его последователей также состояла из гуннов. Этим лучше всего объясняется ненависть, которую питало к нему большинство римлян, и удовольствие, которое они получали, рассказывая повсюду о его гибели от рук гота. Он принадлежал к ужасному народу, который, как полагали римляне, убивал и поедал своих стариков, пил кровь и спал, не сходя с седла; народу, сложившему удивительный варварский плач над телом своего героя, Аттилы, исполненный столь жгучей страсти, что ее доселе несет в себе его латинская версия, которая и дошла до наших дней. Поддержка нескольких римских родов и кажущийся нейтралитет папского престола не должны сделать нас слепыми к непопулярности Одоакра. Как же могло быть иначе с человеком, которого Константинополь заклеймил тираном? Неизбежность его падения определялась не характером его двенадцатилетнего правления Италией (о котором почти ничего не известно), а тем, что ему не удалось добиться официального признания. Он умер так же, как и жил,— предводителем кланов, поселившихся на землях в долине По. И нас не должны вводить в заблуждение титулы и юридические формы.

Победителем Одоакра стал остготский военачальник по имени Теодорих, который привел свой народ с востока в Италию, встречая полное одобрение империи, чтобы лишить гуннов и их союзников владений и всего того, что принадлежало только им. Гунны и готы были еще раз натравлены друг на друга, и полное исчезновение первых чем-то напоминает безжалостную дикость варварских войн героического века. Традиция гласит, что Теодорих убил Одоакра собственными руками. Люди желали верить этому. Для нас интереснее то, что Теодорих и его готы, даже будучи арианами, были сразу приняты римским сенатом и народом. Именно сенат, официальный класс землевладельцев, сокрушил Одоакра и сделал возможным правление Теодориха — и не потому, что Теодорих мог править или правил каким-то отличным от Одоакра образом. Он был послан императором. Этого было достаточно. Здесь, как и во все трудные времена периода разложения античности, мы можем проследить жестокие и эгоистичные интересы сравнительно небольшой группы семей, богатство и влияние которых основывалось на владении землей. Нельзя представить себе более сильного стабилизирующего влияния, чем твердая решимость этих семей сохранить в неприкосновенности свое достояние и не признавать над собой никакого господина кроме римского императора.

Остготы поселились на земельных угодьях долины По, которые раньше возделывались их предшественниками. Это подтверждается изучением географических названий; но было бы натяжкой отрицать, что готы селились и к югу от этой области. На самом деле создается впечатление, что Теодорих не стал сосредотачивать большей части своего народа в долине По не из страха перед римлянами, а, скорее, из-за того, что ему грозила опасность с севера. Изолированным группкам варваров, которые смогли продвинуться дальше на юг, римляне не досаждали. Однако обычно готы занимали земли, оставленные различными племенами, дружественными Одоакру, и им стоило некоторого труда избежать столкновения интересов с римской земельной аристократией, как светской, так и церковной. По-видимому, Теодорих даже назначил римлянина арбитром в делах о распределении собственности.

Как господин своих собственных подданных и признанный представитель императора Теодорих имел полный контроль над Италией. Стоявшая перед ним проблема заключалась не в создании изощренных планов синтеза и унификации, а в том, чтобы править и готами, и римлянами, не делая различий, поскольку благополучие и тех и других было основано на сельском хозяйстве, и защищать и тех и других от опасности появления новых голодных варварских народов. Наделе это означало, что в Италии, как и ранее, продолжалось римское управление; и Теодориху, ввиду его имперского поста, сенат и население Рима оказали прием со всеми почестями. Следовательно, кризис в Италии был не конституционным, а политическим и, особенно, землевладельческим. Но сам факт кризиса подразумевается в каждой строке той своеобразной литературы, которую породило пришествие Теодориха. Можно было бы ожидать, что римские чиновники, которые по роду своей деятельности больше всего соприкасались с этим варварским королем, станут всеми силами подчеркивать соответствие его правления лучшим традициям. Но мы сталкиваемся с чем-то большим — чем-то, не имеющим прецедентов в истории римско-варварского взаимодействия: сознательным усилием, со стороны римлян, представить Теодориха даже более великим варваром, чем он был в действительности. Вдохновителем этого начинания был Кассиодор, римский сенатор редких достоинств и образованности, особым достижением которого стала поддельная родословная Теодориха, связывавшая его с родом Германариха Амала, величайшего готского военачальника в период до нашествия гуннов³. В действительности, Теодорих был, до некоторой степени, выскочкой, о чем, по всей вероятности, было известно каждому второму готу. Своим положением он был обязан не крови и предкам, а полководческим успехам. Поэтому готские властители Италии были не расположены принимать слишком близко к сердцу произведения Кассиодора. Современные исследования склонны подвергать сомнению традиционный взгляд, согласно которому германцы более всего заботились о том, чтобы их правители происходили из подходящих династий; власть эти правители добывали своей собственной десницей, и, если могли, передавали ее своим детям. Чье же еще воображение, помимо самих римлян, поразил Теодорих Амал? Не следует ли нам понимать работу Кассиодора в свете жадного интереса знатных домов Рима ко всему, имеющему отношение к генеалогии? Именно это обеспечивало Теодориху уважение.

Но Кассиодор не просто примирил своих друзей с новыми варварами. Он принял активное участие в великом деле сохранения произведений античности для будущих поколений. Необходимо снова подчеркнуть, что римские аристократы этого времени ясно видели, что получили в свои руки крайне неоднородное наследие. Его неотъемлемыми частями были литература, право и религия, так же, как это было в дни св. Амвросия и Симмаха (семья которого по-прежнему вела активную деятельность в Риме). Язычество, естественно, уже не было политической силой, хотя и таилось еще во многих неожиданных уголках. Христианство подавило его. И теперь сенаторы стояли за полноту ортодоксальной традиции св. Августина, или по крайней мере такую ее часть, какую только они были в состоянии.усвоить, точно так же, как некогда они перед лицом имперской оппозиции ратовали за сохранение своих религиозных обрядов, считая их самой драгоценной частью своего наследия. Именно поэтому они взирали на папу как на представителя своей среды. Посему следовало ожидать, что люди, подобные Кассиодору и Боэцию, будут взирать на свою работу в интересах светской науки сквозь призму наследия ортодоксального христианства. Подобно Кассиодору, который, находясь на покое в Вивариуме, где он и его ученики придерживались устава на основе Правила св. Бенедикта, собрал у себя рукописи о римском праве и письма, и Боэцию, который, получив из Африки и Византии основной корпус сочинений Платона и Аристотеля, приступил к грандиозному (но незаконченному) делу их перевода на латынь, все были воодушевлены желанием сделать доступным для римского общества все наследие прошлого. В знаменитом тюремном диалоге Боэция «Об утешении философии» не найти и следа христианства; ученые уже достаточно потрудились, ища его. Но из-под этого же пера вышли и богословские трактаты «О Троице», «О католической вере» и «Против Евтихия». Кассиодор, которому Цицерон и св. Августин были почти одинаково дороги, разделил «Наставления», самый значительный из своих педагогических трудов на две части — богословские и светские письмена; и богословские были помещены первыми⁴. Во вступительных словах своего предисловия он выражает печаль по поводу того, что немало ученых готовы преподавать светские науки, в то время как лишь немногие преподают Священное писание. Это нужно исправить.

Откуда это ощущение неотложности? Из-за того, что остготы были арианами. Ничто, никакие компромиссы по несущественным вопросам, ни почтение по отношению к преемнику св. ап. Петра, не могло скрыть того основополагающего факта, который в конце концов стал камнем преткновения для государства Теодориха — как и любого другого арианского правителя. Арианство было общим врагом, который объединил папство и аристократию и сделал их лояльными подданными Византии. Процветание Италии под властью готов могло скрывать реальную опасность только до возникновения принципиальных проблем.

Кризис, как выяснилось, был делом рук Византии. Императору Юстину удалось прояснить некоторые догматические разногласия, которые отвращали его предшественников от Рима, а затем, в 523 г., издал закон, имевший силу и в Италии, который лишал язычников, иудеев и еретиков — под которыми он подразумевал ариан — права быть занятыми на государственной службе. Был ли этот закон направлен против Теодориха, неизвестно; но готы, конечно же, отреагировали так, как если бы это так и было, и последние годы жизни Теодориха были отмечены гонениями на ортодоксальных христиан. Боэций был лишь одной из его жертв. Важно не рассматривать этот внезапный поворот событий как непредвиденный. Взаимные преследования были привычными как для ортодоксов, так и для ариан, и существует множество свидетельств о трениях, возникавших между ними в Италии в течение всего периода остготского завоевания. В качестве примера можно привести ту ярость, с которой восприняли римляне разрушение готами ортодоксальной церкви у ворот Вероны, хотя не могло быть особых сомнений, что это было сделано с единственной целью обеспечить возможность достройки городских укреплений. Папа Иоанн I даже не пытался скрывать свою враждебность к арианам, и его смерть в готской тюрьме стала причиной его почитания как ортодоксального мученика. Теодориха," умершего вскоре после этого, сочли жертвой божественного правосудия.

Особенное несчастье Теодориха состояло в том, что у него не было сына, чтобы наследовать ему. Он был один из немногих варварских правителей, чьи успехи были столь велики, что он вполне мог бы стать основателем династии. Его дочь была замужем за вестготом, о котором в противном случае было бы ничего неизвестно, уникальность же его состояла в том, что в его венах действительно текла кровь Германариха. Но он умер прежде своего тестя, предоставив своей жене править готами, насколько она была в состоянии это делать. За этим не мог не последовать распад.

Иногда утверждают, что Теодорих рассматривал себя как главу германской федерации Европы. Это было не так. Но нельзя усомниться в том, что он активно интересовался событиями во франкской Галлии, вестготской Испании и вандальской Африке; и не в последнюю очередь потому, что он их боялся. Первые годы его правления были посвящены борьбе с готами, захватившими земли в Иллирике и Паннонии, и на Балканах, землях, через которые он сам некогда прошел, и безразличие по отношению к которым для властелина Италии всегда было непозволительным. А затем, в 507 г., его взгляды обратились на запад. Результатом явился ряд династических браков, связавших его род с семействами других варварских королей. Чего он надеялся достичь таким путем? Вполне вероятно, что он хотел обезопасить себя от интриг со стороны императора с франками Галлии. Отлучения от авторитетности императорской власти и смещение имперских интересов в сторону франкского короля могло опрокинуть остготское королевство за одну ночь. Отсюда и стремление Теодориха заинтересовать бургундов, вандалов и вестготов событиями у себя дома⁵. Отсюда, опять же, его особенная чувствительность ко всему, что касалось богатых и незащищенных земель Прованса, которые соединяли его с вестготской Септиманией. Кассиодор сохранил для нас часть уникальной дипломатической переписки, имевшей место в этот период между Теодорихом и его соседями. На этом основании зиждется бесспорный вывод: стабильность на территории Западного Средиземноморья в значительной мере зависела от событий в Северной Галлии. Это было неизбежным, исходя из географических соображений. Так же, как некоторые его римские и варварские предшественники в Италии, Теодорих ясно видел, что он не может позволить себе игнорировать Галлию. Его брачные альянсы, как бы искусно они ни были заключены, не имея другой глубинной цели, были призваны просто удерживать франков за пределами средиземноморского мира. В течение последующих веков европейская история, в большой степени, обуславливалась их проникновением туда.

Наконец, мы должны рассмотреть то влияние, которое оказало на Европу вандальское завоевание римской Африки. С первых же дней после своего прибытия на Запад варвары инстинктивно устремлялись в Африку; она была житницей Европы, значит, Меккой для голодных и не имеющих пристанища германцев. Если бы у Алариха были корабли, чтобы добраться туда, его преемник не отправился бы из Италии в Южную Галлию. Восточный и Западный императоры в конечном счете были солидарны, считая абсолютно необходимым как можно дольше не допускать варваров до средиземноморских портов, морских перевозок и даже знаний о кораблестроении. Согласно указу 419г. были наказаны смертью несколько римлян, открывших вандалам секреты кораблестроения. Но было уже слишком поздно. Всего за несколько лет вандалы осуществили переправу из Испании в Африку.

В Африке вандалы приобрели влияние, несоразмерное с их численностью, и это несмотря на то, что они не были единым народом. Мы можем отнести это за счет трех факторов. Во-первых, вандалы, контролировали жизненно важные для Европы пути и могли (да и делали это) по своему желанию перерезать поставки зёрна и масла; во-вторых, они принадлежали к самым ярым арианам, в то время как африканцы находились в числе самых ярых ортодоксов; и, в-третьих, они владели провинцией, которую можно было с наибольшим основанием считать интеллектуальным центром римского мира. Можно добавить, если угодно, что в самый критический период ими правил вождь выдающихся способностей, Гейзерих. Один историк даже назвал его самым тонким государственным деятелем своего времени.

Сведения о вторжении вандалов сравнительно многочисленны благодаря тому потрясению, которое оно причинило африканской Церкви. Подобно своим европейским коллегам, африканские епископы вдруг превратились в лидеров местного сопротивления безжалостному врагу. Некоторые, и среди них бл. Августин, стояли непоколебимо. Другие пускались в бегство вместе со своей паствой или без нее. А некоторые даже стали арианами. Нетрудно представить себе, что у зажиточных африканцев было больше оснований искать почвы для согласия с завоевателями, чем у всех прочих; на карту были поставлены огромные состояния. Компромисс шел рука об руку с коррупцией. Когда это не увенчалось успехом, последовали гонения более жестокие и, в некотором смысле, более желанные, чем где-либо еще на Западе. Когда же настал черед ортодоксов, они оказались такими же безжалостными. Какое-то время императоры были не в состоянии вмешаться. Они наблюдали за продвижением вандалов вдоль побережья из города в город, за уничтожением значительной части богатств провинции и истреблением ортодоксальной Церкви. Они видели, как голодает Рим, и как вандалы беспрепятственно нападают на побережье Италии. Константинополь также ощутил сокращение средиземноморской торговли. И действительно, похоже, что экономика Средиземноморья так и не оправилась от хаоса, в который она тогда оказалась ввергнута. Восток и Запад, разумеется, не были полностью отрезаны друг от друга, нельзя также сказать и того, что товары из Африки перестали достигать Европы и Леванта; но контакты были эпизодическими, уверенность торгового сословия поколебалась; шел поиск новых рынков. Страх перед тем, к чему это могло привести, должно быть, стал решающим фактором, подвигнувшим Восточных императоров к тому, чтобы оказать содействие своим западным коллегам, а когда их не стало, в одиночку заняться восстановлением власти империи в Западном Средиземноморье. Вторым, но не менее важным, был фактор религии. В частности, восточные императоры были глубоко вовлечены в религиозные споры, которые, хотели они того или нет, превратили их в богословов и теократов. Не услышать вопль католической Африки и католической Италии было бы равноценно отказу от исполнения основополагающей функции империи, подразумеваемой в трудах не только Константина, но и самого Августа. Питая эти интересы, Константинополь направил силы под командованием своего лучшего военачальника, варвара Аспара, чтобы помочь Западу отстоять от вандалов то, что еще оставалось от римской Африки, а после отступления западной армии продолжать войну в одиночку, но тщетно. В 440 г. уже во второй раз крупная морская экспедиция отправилась из Константинополя, чтобы отвоевать Карфаген,— и это тогда, когда самому Константинополю грозила серьезная опасность со стороны гуннов. Это позволяет оценить, насколько жизненное значение имела Африка в глазах восточных римлян. Ни та ни другая экспедиция не достигла успеха. Еще менее удачными были те, которые Запад планировал самостоятельно. Разработка и осуществление того, что стало известно под названием Реконкисты, выпало на долю императора Юстиниана.

Юстиниан происходил из Иллирика, и родным языком для него была латынь. Исходя из этого, ученые иногда делают вывод о том, что он питал больший интерес к событиям на Западе, чем если бы на его месте был император-грек. В пользу этого суждения говорит немногое. Наиболее яркой чертой Юстиниана была чрезвычайная консервативность ума, которая заставляла его действовать, стремясь как можно более соответствовать своим представлениям о действиях предшественников. В основе его озабоченности делами Запада — в ущерб даже собственной восточной границе, находившейся под постоянной угрозой со стороны Персидской империи — лежал не голос крови, а точная оценка интересов и задач империи. Изображать Реконкисту в виде грубого и бесполезного анархизма значит иметь абсолютно неверное представление об интересах Византии в шестом веке. Причину неудачи здесь следует искать не видее, а в ужасающей дороговизне и разрушительности Реконкисты.
Грек по имени Прокопий, имевший доступ к придворным кругам, оставил подробный рассказ о трех великих войнах Юстиниана (Персидской, Вандальской и Готской), которые вместе с предпринятой им новой кодификацией римского права позволяют нам считать его величайшим и наиболее ортодоксальным из последних императоров. Как хотел заверить своих читателей Прокопий, обе войны, составившие Реконкисту, были начаты при полной поддержке порабощенных римлян Запада. Частые разочарования не притупили их жажды освобождения от ариан — вандалов и готов. Когда решение о вторжении было, наконец, принято, оно основывалось, скорее, на религиозной почве, чем на советах военачальников, часть которых говорила императору, что при отсутствии опорных точек на Сицилии и в Италии никакое нападение на Африку не может увенчаться победой. Однако Велизарий согласился возглавить операцию.

Падение вандальской Африки было стремительным. Если верить имеющимся источникам, то значительная часть римского населения приветствовала своих избавителей, снабжала их продовольствием и открывала перед ними свои города. Но окончательное поражение вандалы понесли на поле битвы.

Последовавшее новое заселение Африки римлянами поднимает две интересные проблемы. Во-первых, купцы, похоже, вернулись к традиционным торговым маршрутам без особой ох9ты; Юстиниану так и не удалось уговорить средиземноморский мир признать, что вандалы были всего лишь эпизодом. Осуществленное им возвращение сельскохозяйственной собственности и земельных владений потомкам лишенных имущества римлян было гораздо успешнее его коммерческой политики. И, во-вторых, его религиозное возрождение превзошло самые смелые надежды африканской Церкви, которая не только вновь обрела свое отнятое имущество, но еще и получила возможность (и не упустила ее) начать преследование арианских иерархов. Вот отрывок из послания африканского духовенства, по случаю его первого собора в Карфагене в 534 г., папе Иоанну II:

«Мы жаждем возрождения прекрасных обычаев прошлого, упраздненных вековой тиранией и пленом, несмотря на единодушные протесты. И потому мы снова созвали собор всей Африки в базилике Юстиниана в Карфагене — и мы оставляем Вашему Святейшеству представить себе, каким потоком льются наши радостные слезы в таком месте».

Почти без передышки Юстиниан перешел к действиям, которые выглядят вполне логичным продолжением одержанной им победы. Он взялся за восстановление власти империи над Италией. Но здесь проблема была сложнее, поскольку варварское владычество было более мягким, а арианские гонения менее жестокими, чем все то, что испытали на себе африканцы. Следовательно, приветствия римской Италии в адрес войск императора могли быть не столь уж чистосердечными. Далее, итальянцам недоставало чувства сплоченности и провинциальной гордости, которая позволяла африканцам мыслить и действовать сообща. Но прежде всего имперские военачальники неверно оценили силу и разум остготов. Для того чтобы завершить Итальянскую войну, понадобился не один год, а двадцать; и за это время Италия была разорена от края до края, а ее города разграблены так, как никогда прежде.

Значительную часть этого ущерба можно отнести за счет жестокости имперских наемников, у которых было меньше оснований охранять права собственности, чем у осевших здесь готов. Городам Италии, и самому Риму, был нанесен удар, от которого они так никогда полностью и не оправились. Но все равно часть бедствия была связана с естественными причинами, особенно с голодом и чумой, которые почти не могли контролироваться войсками. Если бы освобождение Италии было осуществлено с той же скоростью, что и Реконкиста в Африке, не было бы никаких серьезных сомнений в том, что Юстиниан был бы встречен как избавитель. Но этому помешала эпоха военных столкновений и разрушений длиной в целое поколение. И когда Рим, наконец, пал, итальянский сепаратизм, антигреческие настроения и местные интересы соединились, чтобы обеспечить имперским войскам очень прохладный прием.

К сожалению, освобождения Италии не воспел ни один эпический поэт.

Юстиниан осуществил цель своих предшественников — восстановление Римского мира, обнимающего Средиземное море,— ценой непомерных человеческих и финансовых потерь. Африканские, итальянские и даже испанские порты были снова открыты для римского судоходства. Мог ли этот мир, при благоприятных условиях, вернуть себе свое древнее благосостояние, сказать невозможно; через очень короткое время лангобардам и арабам было суждено упразднить результаты Реконкисты. Но Юстиниан верил, что это было возможно; и в течение этих коротких лет его правления, особенно в Италии, наблюдались некоторые приметы восстановления, указывающие на обоснованность его веры.
Итак, подведем итог: на протяжении всего периода дезинтеграции постоянным фактором оставалась твердая решимость римских императоров восстановить империю.

¹ К западным германцам (которые во времена Тацита занимали район Одера-Эльбы) относятся франки, аламанны, саксы, фризы и тюринги. Восточные германцы (которые отличались от западных по своему языку и обычаям и жили к востоку от Одера) — это готы, вандалы, бургунды, гепиды и лангобарды. Третья, северная, группа — скандинавы — так и не покинула своего дома.
² Вероятно, именно к этому периоду относятся единичные поселения гуннов в Галлии, например, деревня Понт-Аббе около Квимпера в Бретани, население которой до сих пор сохраняет характерную для гуннов форму черепа, совершенно отличную от всех германских народов.
³ Собственное имя Германариха было опущено, возможно, из-за того, что о нем было известно, что он совершил самоубийство.
⁴ Они пользовались влиянием, но необязательно в качестве учебника. Во многих монашеских и епархиальных школах эта книга была, скорее, справочной, вроде «Этимологии» Исидора, и «Брака» Марциана Капеллы.
⁵ Остготские монеты, найденные к северу от Альп, говорят о торговых контактах.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 5487

загрузка...

Другие книги по данной тематике