Глава двенадцатая. Убийство Жана Бесстрашного

«... солдаты вошли во Францию, чтобы чинить кровавые убийства»

Епископ Реджинальд Пекок

«Враг поразил Францию в самое сердце и обогатился».

Жювеналь де Юрсен

Генрих не собирался удовлетвориться одной Нормандией. Он хотел заполучить всю Францию. Он знал, что для завоевания всей страны у него не было достаточно материальных ресурсов. Тогда он решил посмотреть, что может получиться, если пустить в ход дипломатию. В течение первых недель проведения осады Руана он провел переговоры с покойным коннетаблем — графом Арманьяком, пытаясь использовать его в игре против герцога Бургундского. Когда граф был убит, король увидел, что его партия в состоянии пережить смерть своего лидера, поскольку имела еще одного лидера в лице герцога Орлеанского. Но после попытки встретиться с дофином, закончившейся для нового лидера арманьяков в 1419 году неудачей, Генрих принялся обхаживать бургундцев.

Весной и в начале лета между королем и герцогом Жаном произошло несколько встреч. На их первой [232] встрече «герцог в знак приветствия королю слегка согнул колено и наклонил голову, — записывает Монстреле. — Но король взял его за руку, обнял и обращался с ним с величайшим уважением».¹⁾ Казалось, что появилась реальная возможность установления союза, даже если герцог вел тайные переговоры с дофином. В начале июня в Мелёне состоялась еще одна встреча, на которой были не только Генрих, Кларенс, Глостер и герцог Бургундский, но также королева Изабелла и принцесса Екатерина. Король, по-видимому, расстроенный своим добровольным безбрачием, был очарован девушкой. Ее, если можно верить современникам, он рассматривал как единственно возможную для себя невесту. Условия его были следующими: Екатерина с полностью суверенными Нормандией и Аквитанией.

Но он запросил слишком много. Если герцог Жан и королева Изабелла искренне желали мирного урегулирования отношений с Генрихом, но⁺⁾ они не посмели согласиться на суверенитет. Разделить королевство Франции таким образом означало бы разрушить собственный престиж и подорвать доверие к себе. Но на меньшее Генрих был не согласен. Прежде, чем уехать из Мелена, он сказал герцогу: «Милый кузен, хочу, чтобы вы знали, что мы либо получим дочь короля, либо изгоним его из королевства вместе с вами». «Сир, — ответил Жан, — возможно, вам такие слова легко произнести, но прежде, чем вы сможете изгнать из этого королевства моего господина и меня, я ничуть не сомневаюсь в том, что вы уже порядком подустанете».²⁾ План Генриха не удался. Он не мог бороться против союза арманьяков с бургундцами. Вскоре стало совершенно очевидным, что герцог Жан задумал заключить с арманьяками перемирие. [233]

Имя «Jean sans Peur»,^a) присвоенное герцогу Жану, имело ироническую подоплеку. На самом деле, «Бесстрашный Жан» был параноиком, который в Париже спал в специально построенной башне, в которой была единственая, хорошо обороняемая спальня и ванная комната. (Тур д'Артуа все еще стоит на улице Этьен Марсель, последний уцелевший фрагмент давным-давно исчезнувшего дворца герцогов Бургундских.) Выходил он только в сопровождении хорошо вооруженных телохранителей. Для страха у него были все основания. Он не только погубил герцога Орлеанского и других, арманьяки обвиняли его также в кровавой резне в Париже, когда нескольких их товарищей заставили спрыгнуть с зубчатой стены Шатле на копья поджидавшей их внизу толпы. Он публично признался в том, что на убийство герцога Орлеанского его толкнул Дьявол, вследствие чего был заподозрен в колдовстве. Получило широкое распространение письмо, понуждавшее его к дальнейшим злодейским деяниям, которое начиналось следующими словами:

«Люцифер, император глубокого Ашерона, король Ада, герцог Эребуса и Хаоса, принц Тьмы, Маркиз Бездны и Плутония, граф Гиены,^b) мастер, регент, защитник и владыка всех дьяволов Ада и тех смертных людей, которые еще пребывают в мире и кто желает противостоять воле и власти нашего противника Иисуса Христа, предпочтя нашего дражайшего и почитаемого лейтенанта и главного надзирателя на Западе, Жана Бургундского».³⁾

Но еще больше, чем арманьяков, герцог боялся Генриха. [234]

Король возобновил наступление. Во тьме раннего утра 31 июля граф Хантингдон и капитан де Буш поскакали в Понтуаз. Имевшийся там гарнизон под командованием маршала де л'Иль Адам насчитывал 1200 человек и считался достаточно безопасным, так что туда время от времени наведывался двор короля Карла VI. Под прикрытием темноты отряд капитана, минуя виноградники, пробрался к городскому рву и затаился там, ожидая сигнала, чтобы люди Хантигдона заняли боевую позицию. В 4 часа утра они с помощью штурмовых лестниц вскарабкались на стены и, несмотря на яростное сопротивление гарнизона, так разворотили ворота, что Хантигдон без всяких помех сумел проскакать сквозь них. Город был страшно разграблен, жители его лишились всего, что имели, не говоря уже о тех насилиях, каким подверглись его женщины. Англичане «увезли богатую добычу, поскольку ценностей в нем было не счесть», — говорит Монстреле. Услышав эту новость, король спел в Манте «Те Deum». Он прискакал неделю спустя, написав в Лондон мэру и олдерменам, что их трофеи превзошли все предыдущие приобретения. Он не только получил огромный военный склад, набитый оружием и припасами, стоимость которых равнялась двум миллионам крон, но теперь он владел плацдармом на реке Уазе, откуда мог угрожать Парижу, находившемуся всего в 12 милях. Несмотря на то, что он теперь находился на опасном удалении от основных баз и его пути сообщений опасно увеличились, но он доказал, что был серьезен, когда угрожал герцогу в Мелене.

Сегодня Понтуаз является частью большого Парижа. Но даже сегодня, посетив его, начинаешь понимать, почему в 1419 году он имел такое жизненно важное [235] значение. На могучем уступе (возле современного железнодорожного вокзала), всего в 150 ярдах от берега реки Уазы, возвышались укрепления цитадели, так что канониры, лучники и арбалетчики могли вести обстрел важнейшей водной магистрали, по которой и сегодня баржами доставляются продукты для парижан. Более того, Уаза — узкая река, которая может быть без труда заблокирована лодочным мостом или боном. Английский гарнизон мог не только лишить Париж поставки продовольствия, но и спокойно совершать на столицу набеги.

Страх, который испытывали перед англичанами жители Парижа, наглядно отображен одним из горожан, анонимным хронистом, который жил в столице в те мрачные годы. Вероятно, он был каноником собора Парижской Богоматери. Он сообщает нам, что примерно в десять часов утра в праздник Святого Жермена: «через ворота Сен-Дени в Париж вошло двадцать или тридцать человек, все они пребывали в таком состоянии ужаса, словно только что избежали смерти, что и в самом деле соответствовало действительности: некоторые были ранены, другие полумертвы от страха, холода и голода, все они, скорее, походили на мертвецов, чем на живых. Когда их остановили в воротах и спросили, что с ними случилось, они начали плакать и сказали, что «мы из Понтуаза, который сегодня утром наверняка захватили англичане; они убивали каждого, кто подворачивался на их пути; мы считаем себя счастливчиками, потому что нам удалось спастись от них, ибо даже сарацины не причиняли христианам такого зла». Пока они говорили, охрана ворот увидела, что приближается громадная толпа мужин, женщин, детей. Некоторые из них были ранены, некоторые были [236] раздеты; один из пришедших пришел искать убежища, неся в корзине подмышкой двух младенцев; многие женщины были с непокрытыми головами, а некоторые только в корсажах или сорочках... всего их было три или четыре сотни людей, что оплакивали свои страдания, потерю добра и друзей, потому что среди них немного было таких, кто не потерял бы в Понтуазе родственника или товарища. Но стоило им подумать о тех, кто остался в руках английских тиранов, как их страдания становились почти непереносимыми, слишком слабы они были из-за отсутствия еды и питья. Во время их бегства несколько беременных женщин разродились, но вскоре после этого умерли. И не было такого человека, кто мог бы взирать на их несчастья без слез. Они продолжали прибывать из Понтуаза и его окрестностей на протяжении всей следующей недели. В Париж они приходили в неком оцепенении, больше походя на стада овец».⁴⁾

Горожанин продолжает рассказывать нам, что после захвата Понтуаза англичане наводили ужас на всю округу, но попыток напасть на Париж не предпринимали. Они ограничивались тем, что «мародерствовали, убивали, грабили, захватывали пленных, которых отпускали только после уплаты выкупа». Он продолжает: «В те дни можно было услышать только известия о том, как англичане лютуют во Франции, каждый день они брали города и замки, повергая в руины все большие области королевства, отправляя награбленное добро и пленников в Англию».⁵⁾

«Получение трофеев было одной из основных военных целей, никто: ни рыцарь, ни чиновник, ни крестьянин, ни горожанин не был застрахован от потерь, что несли ему неприятельские рейды», — говорит Мак-[237]Фарлейн. Гражданские лица считались такой же честной добычей, как и военные... Очевидно, что награбленное во Франции добро составляло солидную сумму, не менее очевидно также и то, что англичане получали куда больше, чем тратили. Сражаясь большую часть времени на чужой земле, там, где проходили маршруты их передвижений, они не оставляли камня на камне».⁶⁾ Особенно порочна была традиция похищения детей, которых отправляли через Ла-Манш, чтобы продать в Англии в качестве слуг.

Англичане всех классов, как и валлийцы, несомненно, были поражены богатством французских больших и малых городов, плодородием французских сельскохозяйственных угодий. Лондон по своим размерам в два раза уступал Парижу (в котором проживало не менее 200000 человек) и ни один из английских городов не мог сравниться с Руаном. Большая часть Англии по-прежнему была страной, где занимались разведением овец и практически не было удобных равнин для выращивания зерновых. Виноградная лоза была почти неизвестна (за исключением нескольких редкостных виноградников в монастырях, что изготовляли тонкие и странные на вкус напитки). Английские войска, которые порой напивались до бессознательного состояния, вызывая неслыханное раздражение Генриха и его командиров, удивляло уже одно количество вин во Франции, в то время производимого даже в окрестностях Парижа. Для мародеров это и в самом деле был благодатный край. Сначала уговорить людей остаться и обосноваться на новом месте не представляло особого труда.

Не следует забывать, что завоевания Генриха в северо-западной Франции включали и часть земель Мена. Использовав в качестве плацдарма Алансон, его войска [238] заняли участок территории, простиравшийся в южном направлении до Бомон-ле-Виконт и даже чуть дальше, откуда совершали постоянные набеги в направлении Анжера. Эти южные завоевания были очень нестабильными, фортификационные сооружения постоянно переходили из рук в руки. В 1417 году английские войска совершили набег на огромный замок Лассе (между Майенном и Алансоном) и существенно разрушили его; в 1422 году стороники дофина в ответ на непрекращавшиеся набеги довели разрушение до предела, чтобы не дать англичанам возможности использовать его в качестве своей военной базы. Они обнесли стеной небольшой городок Сен-Сюзанн, раскинувшийся южнее, притулившийся у подножия мрачного замка двенадцатого века, возвышавшегося на высокой скале, создав тем самым нечто похожее на укрепленный гасконский пограничный город. Угроза вторжения англичан изменила весь пейзаж северо-западной Франции, деревни, монастыри и церкви которой превращались в крепости. Король также воодушевлял своих капитанов на проведение рейдов в глубь вражеской территории, лежавшей за пределами неточно определенной границы. Понять, к чему это привело, можно, взглянув на часто цитируемую записку, адресованную королевскому совету одним из младших командиров, ветераном Азенкурской кампании, ставшим впоследствии одним из самых знаменитых солдат Столетней войны — сэром Джоном Фастольфом. Несмотря на то, что она была написана почти тридцать лет спустя после смерти Генриха, тем не менее в ней довольно обстоятельно и точно изложено, какие операции довольно часто проводились его воинами. По мнению Фастольфа, наиболее эффективными против французов были небольшие [239] отряды в 750 копьеносцев, совершавшие рейды в глубь их территории с июня по ноябрь, «сжигая и уничтожая все, что попадалось на их пути: дома, зерно, виноградники и деревья, на которых произрастали съедобные для человека плоды», а поголовье скота, «которое нельзя было угнать... истреблялось». О цели этих операций сэр Джон говорит без обиняков — довести противника до крайнего голода. Несомненно, что он всего лишь повторял Вегеция, но вряд ли это могло служить каким-либо утешением крестьянам, которые попадались на их пути и которым удалось спастись бегством.⁷⁾

Из отчетов главного казначея Нормандии Уильяма Элингтона известно, что много денег расходовалось на осуществление шпионажа. У капитана Кале были свои шпионы, предшественники шестого отдела военной разведки, которые предупреждали его о любых опасностях, угрожавших изолированному городу. Генрих также использовал их для того, чтобы выведывать цели французов и раскрывать дислокацию их войск в Пикардии. Совершенно очевидно, что таким образом шпионы служили капитанам и в других гарнизонах. Они следили за передвижением вражеских войск на границе, а внутри страны для раскрытия заговоров. Нам также известно о существовании одной английской пары, мистера и миссис Пикетов, которым в 1420 году пришлось спешно покинуть Анжер и переправиться в Ла-Рошель, поскольку дофин прислал солдат, чтобы арестовать их за то, что они собирали информацию для сэра Жана Асхетона, бальи Котантена.

Герцог Жан был глубоко встревожен провалом июньских переговоров в Мелене и неподкупностью английского короля. Но, вероятно, еще в большей степени он страшился самого короля. Не будучи идеалистом, герцог [240] хорошо понимал, что Францию может спасти только военный союз бургундцев с арманьяками или хотя бы между бургундцами и дофинистами; если бы он смог подчинить себе слабого и бесцветного молодого наследника трона, то сумел бы избавить его от сильного влияния его друзей-арманьяков. Договор между герцогом и дофином был подписан 11 июля 1419 года в Пуиль-ле-Фор. В нем говорилось, что оба они будут противостоять «проклятой агрессии англичан, наших исконных врагов», которые подвергают почти все в королевстве Франции «самой жестокой тирании, стремясь полностью уничтожить его». Парижане обезумели от радости и танцевали на улицах Парижа, где накрыли столы, чтобы отметить этот праздник. Их радость была оправданной, новый альянс стал последней надеждой Франции.

В течение первой половины июля герцог трижды без всяких происшествий встречался с дофином Карлом. Страх перед английским королем заставил герцога забыть о враждебности непримиримых арманьяков, которые составляли большую часть свиты будущего Карла VII, жаждущих отомстить за своих подло убитых предводителя и товарищей. Еще больший шок испытал Жан после того, как Генрих захватил Понтуаз. Ситуация становилась отчаянной, а подписанный в Пуиль-ле-Форе договор не сделал военное сотрудничество против англичан более тесным. Тем не менее, он, по-видимому, решил, что ему нужно обязательно снова повидаться с шестнадцатилетним дофином и постараться внушить ему всю серьезность назревавшего кризиса.

10 сентября оба представителя рода Валуа встретились по предварительной договоренности для проведения дальнейших переговоров. Место встречи находилось [241] в сорока милях от Парижа на укрепленном мосту Монтре через Сену в том месте, где в нее впадает Ионна. С обеих сторон моста были выполнены заграждения, между которыми образовалась площадка, где они, каждый в сопровождении десяти выбранных ими самими советников, могли встретиться, не опасаясь, что их может схватить кто-то из лагеря противника. Но самым кошмарным ожиданиям герцога было суждено осуществиться. Оказывается, это был тщательно разработанный план Арманьяка схватить его и «казнить». Никто никогда наверняка не узнает, что же произошло на самом деле. Известно только то, что, когда герцог опустился перед дофином на одно колено, тот поднял его и между ними произошел короткий разговор, затем последовала короткая стычка, и Жан упал замертво. Предполагается, что кто-то, возможно, Танги дю Шатель, неукротимый бретонский разбойник и бывший оруженосец Людовика Орлеанского, внезапно ударил герцога по лицу боевой секирой, отрубив ему часть подбородка, отчего герцог лишился чувств. Потом, когда он уже лежал поверженный на земле, кто-то еще приподнял его доспехи и поразил его мечом в живот, таким образом, прикончив его. Он не был убит в результате самообороны, как хотели все представить арманьяки. Можно не сомневаться, что дофин имел к этому самое непосредственное отношение, так как впоследствии никто не был наказан за это преступление, а Танги, однозначно имевший отношение к убийству, был удостоен всяческих почестей. Картезианский монах, в шестнадцатом веке показавший Франциску I череп герцога, кратко заметил, что через это отверстие в голове герцога Жана англичане и вошли во Францию.⁸⁾

Партия арманьяков, вставшая на сторону сына [242] Карла VI, не только нанесла себе непоправимый ущерб в глазах общественного мнения французов, они едва не погубили дело дофина. У них теперь не было ни малейших шансов на сближение с бургундцами. Но по-настоящему проиграли от этого Франция и французский народ, брошенный на милость оккупантов. Наш Горожанин, который представляется нам открытым сторонником бургундцев, справедливо обвиняет, что они и так причинили Франции уже немало несчастий. «Нормандия и сегодня была бы французской, а благородной крови Франции не пришлось бы проливаться, и знатнейшим вельможам не нужно было бы отправляться в изгнание, и битва не была бы проиграна, и в тот жуткий день Азенкура не погибло бы столько хороших людей, где король [Франции] потерял столько самых лучших и наипреданнейших друзей, если бы не гордость этого проклятого рода Арманьяка». Неуважение к арманьякам распространялось и на дофина, поскольку все знали, что тот был марионеткой в их руках. Более того, если французы оставались разъединенными, то англичане были объединены тем делом, которое, безусловно, было их национальной войной.

Услышав известие об убийстве отца, новый герцог Бургундский, Филиппп «Добрый», слег в постель, метался, скрежетал зубами и закатывал глаза. Хотя все это скорее было выражением гнева, чем горя. (Говорят, что во время этих пароксизмов гнева он даже посинел лицом.) Он увидел, как отплатили герцогу Жану за его желание спасти Францию и свое чувство родовой преданности. Ни о чем другом, кроме мести, он и думать не мог. На встрече, что произошла в Аррасе спустя месяц после «моста Монтре», собралась вся партия бургундцев, включая и их парижских сторонников. Все они [243] настоятельно просили его о союзе с Генрихом. Получивший воспитание во Фландрии, он слишком хорошо знал, как хотелось его фламандским гражданам установить хорошие отношения со своими коллегами-предпринимателями из Англии. Альянс с англичанами означал для него приобретение изрядного куска Северной Франции. Во всяком случае, особого выбора у него не было.

Реакция Генриха была предсказуемой. Громко и цинично оплакал он смерть «славного и верного рыцаря и достойного господина» (описание в стиле слегка черного юмора), хотя, судя по записям, оставленным в более или менее современных ему хрониках, было совершенно ясно, что он хорошо понимал, что теперь-то мог получить почти все, что пожелает. Из записей Ворена явствует, что он поклялся заполучить принцессу Екатерину даже в том случае, если все французы до одного ответят ему отказом. Десять дней спустя после убийства, он получил письмо от королевы Изабеллы, в котором она призывала его отомстить за герцога Жана. Одновременно она просила герцога Филиппа защитить ее от собственного сына. Она знала, чего Генрих хочет, была готова пойти ему навстречу. Переговоры между англичанами и бургундцами начались в Манте в конце октября. Посланникам герцога Генрих сказал, что, если их хозяин попытается захватить французскую корону, то он будет драться с ним не на жизнь, а насмерть. Он собирался жениться на Екатерине и унаследовать от короля Карла корону, которому он оставлял ее до конца его дней, а королеве Изабелле ее поместья. Таковы были условия договора в Труа, которому в апреле 1420 года суждено было быть подписанным и который фактически делал его «наследником и регентом Франции». [244]

Тем временем в Манте, согласно Тито Ливио, король «не позволял себе ни отдыха, ни праздности, но с замечательным упорством и прилежанием трудился, не покладая рук. Не проходило и дня, чтобы он не наведался в какой-нибудь городишко, крепость или замок. Он доставлял им все, в чем они нуждались. Все места он укрепил достаточным количеством живой силы для удержания обороны, обеспечил их продовольствием, отремонтировал их крепости, башни и стены. Он вычистил их рвы».⁹⁾ Он не мог оставить Лондон в неведении о происходящем и 5 августа 1419 года, скрепленное его печатью, ушло письмо, адресованное мэру и олдерменам, в котором говорилось, что враг не собирается идти на мировую, поэтому ему придется продолжить войну.

На новой встрече бургундцев в Аррасе герцог Филипп был предупрежден, если он вступит в союз с англичанами, то возникнет опасность, что Генрих не только изгонит из Франции короля и королеву, но также многих знатных французов, заменив их своими английскими лордами, рыцарями и священниками. Несомненно, это предупреждение отражает те впечатления, которые произвели известия о происходящем в Нормандии. С другой стороны, большинство из подданных Филиппа верили в вину дофина и желали, чтобы герцог отомстил за смерть отца. Филипп тоже был из рода Валуа, он был правнуком короля Иоанна II, который при Пуатье потерпел поражение. Можно задать справедливый вопрос: почему он сам не стал претендовать на престол Франции, вместо того, чтобы позволить англичанам взять его. Но Филипп не мог одновременно сражаться с арманьяками и англичанами. Тем более, что за последними утвердилась слава практически [245] непобедимых. Заключив с Генрихом союз, он удваивал свою территорию и преграждал путь к трону ненавистной группировке, члены которой так вероломно расправились с его отцом.

Власть короля над значительными по площади областями Франции в результате его союза с Бургундией и вражды бургундцев с арманьяками должна была стать крепче. Каждый француз, который недолюбливал англичан, но боялся арманьяков, был вынужден поддерживать его. Особенно это касалось самой столицы, где в памяти парижан еще свежи были воспоминания о кровавых бойнях последних лет и у которых были веские причины опасаться возвращения дофина, поддерживаемого арманьяками, которые, в свою очередь, непременно воспользуются возможностью, чтобы свести старые счеты, пролив как можно больше крови. Наш Горожанин из Парижа с содроганием вспоминает, как в городе витали слухи о жестокостях арманьяков. С величайшим ужасом вопринималось каждое известие о том, что отряды дофина появились в окрестностях Парижа.

Генрих в своем настоятельном желании видеть трон Франции как нечто, принадлежащее ему по праву наследования, был упрямо последовательным. Все же, руководствуясь опытом уэльских кампаний и той безумной радостью, что вызвали в английских подданных его победы, он ни на минуту не забывал о силе национализма. Иногда, разговаривая с французами, он часто вставлял «по-нашему» и «по-вашему». Но, с другой стороны, в чем он на века опередил свою эпоху, так это в том, что спор за французский престол он представил как борьбу двух личностей. Ни один из современных политиков, боровшихся за лидерство в своей партии или президентский пост, не мог бы разрекламировать [246] себя с большей обстоятельностью. Он предлагал себя как опытного, проверенного руководителя, превосходного солдата и талантливого администратора, способного обеспечить разумное правление, безупречно справедливое правосудие и, самое главное, мир. В то же время он, противопоставляя облик своего соперника, рисовал его как недоразвитого недоумка, убийцу, от которого отреклись даже собственные родители, проклятого законами своей страны, послушное орудие в руках порочных и мстительных хозяев.

Король Англии понимал, что теперь он был самым влиятельным человеком Франции, осмелиться противостоять которому с надеждой на успех не мог никто. Генрих был на вершине триумфа своей дипломатии. Он безжалостно продолжал прокладывать себе путь в Париж, расправляясь с нормандскими укреплениями, которые все еще продолжали стоять за короля Франции. 6 августа он перенес свою штаб-квартиру из Манта в Понтуаз, когда Кларенс подобрался к самым воротам Парижа. 23 сентября 1419 года ему покорилась самая восточная точка Нормандии — Жизор (Gisor), а вскоре, вслед за ним, и Сен-Жермен. Жизор представлял угрозу для бургундской границы, а Сен-Жермен — Парижу. Несмотря на то, что бургундцы все еще удерживали столицу, они не сомневались, что Генрих непременно возьмет ее и что с Парижем они утратят свое влияние над весьма шатким символом призрачной власти, именуемой бедным, безумным Карлом VI. Им волей-неволей пришлось согласиться, что иного пути, кроме как отомстить за смерть герцога Жана и пойти на союз с англичанами, какие бы отрицательные чувства они к ним не питали, у бургундцев не было. Английский король знал, что у бургундцев он мог потребовать [247] всего, чего желал: их молчаливого согласия не только на завоевание основных территорий Франции, но и на саму корону Франции. В начале сентября его войска, наконец, добились капитуляции замка Гайяр на огромном скалистом уступе над Сеной. Повсеместно считалось, что это была самая неприступная крепость во всем королевстве.

Конструктивные переговоры начались 26 октября, как только представители бургундцев прибыли в Мант. Несмотря на то, что они были встречены «очень доброжелательно и торжественно», Генрих повторил им то, что уже говорил отцу Филиппа: если их господин не согласится на его условия, то Францию он завоюет один. На этот раз он дал герцогу конкретный срок — Мартынов день, 11 ноября. Еще раз он твердо очертил круг своих интересов — такого опытного политика-практика история еще не знала. Он требовал руки Екатерины Французской и признания себя в качестве наследника французского престола при условии, что корона Франции останется за Карлом VI до конца его дней, но во время его приступов помутнения рассудка Генрих должен был становиться регентом королевства, а герцог Бургундский после его коронации должен был признать в Генрихе своего суверена. Английскому королю казалось совершенно очевидным, что от такого соглашения Филипп должен был только выиграть. Во-первых, он расширял свою территорию, во-вторых, был защищен от дофина и арманьяков. Если некоторые сторонники бургундцев боялись, что англичане могут монополизировать все структуры власти во Франции, то Генрих V не мог допустить развития столь опасной ситуации. Договор был подписан герцогом Филиппом в день Рождества 1419 года. Оставалось только убедить [248] французского короля и королеву лишить своего сына прав на престолонаследование.

Дофин был обвинен в убийстве герцога Жана на мосту Монтеро. Это обвинение послужило предлогом, ставшим основанием для лишения его престолонаследия. Даже если бы его предали суду, который признал бы его вину, тем не менее, не было такого закона или прецедента, согласно которому его могли лишить права наследовать трон, в то время, как пресловутое безумие французского короля служило для него препятствием дать сыну отставку, придав ей хоть какую-нибудь мало-мальски убедительную законность. Тем не менее, жажда мести разъяренных бургундцев за смерть герцога Жана помогла Генриху использовать обвинение в качестве основания для узурпации прав юноши, принадлежавших ему по праву рождения.

Английский король полагал, что создавая двойственную монархию, при которой правление в каждом из королевств будет осуществляться в соответствии с его собственными законами, он закреплял за собой то, что принадлежало ему по праву. Генрих верил, что только он был способен на организацию хорошего правительства во Франции, как он уже добился этого в Англии. Вся его политическая программа строилась на этих двух твердых убеждениях. Он неустанно трудился, чтобы окружить Францию кольцом дипломатических союзов, включая и династические. Были достигнуты отличные, хотя, может быть, и не во всем выгодные отношения с императором Сигизмундом. Трое важных курфюрста-архиепископа Кёльна, Трира и Майнца^c) получили [249] английские субсидии. Прошли переговоры с Генуей относительно заключения торгового договора.

Король также предпринял попытку, хотя и безуспешную, женить своего брата Хэмфри Глостера на дочери Карла III Наварского, королевство которого соседствовало с Гиенью. Но наиболее тщеславным его стремлением по установлению династических связей стало желание, чтобы его брат Джон Бедфорд был усыновлен королевой Неаполитанской. С этой целью для выяснения обстановки в 1419 году он отправил в Неаполь Джона Фиттона и Агостино де Ланте. В это время Бедфорду было тридцать, а Жанне II, вдове, отвергнувшей второго мужа, сорок четыре года. Детей у нее не было, поскольку она, по всей видимости, была бесплодной. Неразборчивая в своих связах, она имела чрезвычайно дурную репутацию. Первый шаг в переговорах сделала она сама, предложив сделать Бедфорда герцогом Калабрии, титул, обычно даваемый наследникам неаполитанского трона; она захотела признать его своим официальным преемником, а также передать в его распоряжение все цитадели и замки, находившиеся в ее владениях. Вероятно, к счастью для Бедфорда, из этой экзотической затеи ничего не вышло.

Отношения Англии со Скандинавией стали наиболее близкими, чем когда-либо, начиная с XI века. Сестра Генриха, Филиппа, стала женой короля Швеции, Дании и Норвегии, Эрика XIII. У истоков создания тройного королевства стояла двоюродная бабка ее мужа, Св. Бригитта, пребывавшая теперь в состоянии хронического беспокойства. Благодаря этим связям, в Твикенгеме был основан монастырь ордена Св. Бригитты, первыми его монахами и монашками стали шведы из Вадстена. Вероятно, именно по этой причине Генрих [250] задействовал датчанина, сэра Гартунга фон Клукса (которого возвел в рыцари Подвязки) в таком количестве должностей. Гартунг возглавлял посольство к императору Сигизмунду, а также участвовал в сражениях во Франции. В 1417 году для оккупационной армии он дал четырех тяжеловооруженных воинов, девять лучников и, что было совсем неожиданно, двух арбалетчиков. В тот же год он был назначен капитаном Крейли и стал одним из первых людей, кто получил нормандское владение.

Дипломатия Генриха достигла даже земель Тевтонского ордена в Балтии. Необычная страна, протянувшаяся от Ноймарка в Бранденбурге до Финского залива, находилась под владычеством германских рыцарей, давших обет безбрачия, которые вели войны против последних язычников Европы, змеепоклонников-литовцев, а также с меньшим удовольствием против католиков-поляков. В 1410 году последние нанесли им сокрушительное поражение, убив их «хохмайстера» (магистра). Но Орден оставался богатым и мощным со столицей в Мариенбурге и торговым центром в Данциге, он имел жизненно важное значение в торговых отношениях Балтии и обладал значительным международным влиянием. В 1407 году герцог Бургундский попытался вовлечь его хохмайстера в войну против Англии. Каждый год в Англию из Данцига отплывала флотилия, по пути присоединявшаяся к флотилии Ганзы, нагруженная прусскими товарами — зерном, серебром, мехами, соколами и янтарем. Назад они везли английские ткани, которые пользовались большим успехом по всей Польше и в Западной Руси. Для англичан было важно сохранять с рыцарями дружеские отношения. В 1419 году брат Неттер возглавил прибывшее к ним [251] посольство, а также к королю Владиславу Ягайло, с которым Орден все еще находился в состоянии войны.

Человека, которого король наиболее часто привлекал для участия в дипломатических миссиях, звали сэр Джон Типтофт, который прежде был спикером и казначеем. Он сыграл важнейшую роль в изоляции Франции перед началом кампании 1417 года, посетив императора и многочисленных германских курфюрстов, королей Арагона, Кастилии и республику Геную. Он находился также среди уполномоченных, цель которых состояла в том, чтобы заставить Францию согласиться на условия Генриха в 1419 году. В течение всего этого периода он был также сенешалем Гиени, получив назначение на самую важную в герцогстве должность в 1415 году, незадолго до отплытия Генриха в экспедицию, направлявшуюся в Гарфлер.

Король никогда не располагал временем, чтобы посетить Гиень, однако с каждым разом он требовал от нее все больше и больше денег. Но герцогству, тем не менее, он уделял самое пристальное внимание, о чем свидетельствует назначение на важный пост Типтофта, а также сэра Джона Радклиффа на должность сенешаля Бордо. В обращении с гражданами Бордо он проявлял максимальную тактичность, регулярно писал письма мэру и горожанам, в которых рассказывал о своем прогрессе и просил сообщать новости о себе. Гасконь была связана с Англией самым тесным образом, частично помня, что та покупала изрядную часть ее вина, поэтому они радовались успехам своего короля-герцога на севере. Король привлекал к военным действиям гасконские войска, одним из его самых стойких капитанов был капитан де Буш, возведенный им в рыцари Подвязки. Все же и в Гиене были свои проблемы, она [252] подвергалась налетам дофинистов и бандитов. Вопросом первостепенной важности становился вопрос, связанный с благонадежностью двух важных вельмож, владения которых граничили с герцогством, — графами Фуа и Альбре. Это требовало от Генриха дипломатической изворотливости и значительных денежных затрат. Тито Ливио сообщает нам, что наиболее благочестивый король Англии вернулся в 1419 году в Руан, чтобы отметить Рождество Христово. Но если сам Генрих в это святое время года самозабвенно предавался религиозным отправлениям, то по его распоряжению капитаны продолжали завоевание просторов Франции. Английские войска, «которых не страшила смерть во имя восстановления права их короля... оставались на поле боя победителями и обращали супостатов в бегство, из которых многих они перебили и многих покалечили». А Генрих тем временем «в городе Руане упорно и честно возносил хвалу единственному создателю и искупителю мира».¹⁰⁾ [253]

¹⁾ Monstrelet, op. cit., Vol. III, p. 320.

⁺⁾ Так. OCR.

²⁾ ibid., Vol. III, pp. 321 ff.

³⁾ Vaughan, John the Fearless, p. 230.

⁴⁾ Journal d'un Bourgeois de Paris, pp. 126-7.

⁵⁾ ibid., p. 129.

⁶⁾ McFarlane, Nobiliy of Later Medieval England, p. 33.

⁷⁾ Stevenson (ed.), Letters and Papers, Vol. II, pp. 579-81.

⁸⁾ Bora (Vaughan) приводит довольно убедительные аргументы относительно того, что дофин был осведомлен о ловушке. John the Fearless, pp. 274-86.

⁹⁾ The First English Life of King Henry the Fifth, p. 153.

¹⁰⁾ Hearne (ed.), op. cit., pp. 80, 81.

^a) Жан Бесстрашный.