6

   Эйлау, Испания, Эсслинг и Ваграм – это был переломный момент, кризис. Но понимал ли это сам Наполеон? Все известные на то время приемы – фронтальная или фланговая атака большой массой войск, обход, рейд конницы, выход во фланг с последующим обстрелом всей линии противника из орудий с господствующих высот – он использовал и не раз.

   Громить противника по частям становилось все труднее: и «части» эти становились все больше, да и противник все реже ловился на такой детский мат. (В 1805 году Кутузов, оставшись после разгрома Макка один, предпринял беспримерный отход к резервам. Догнать и разгромить его французам не удалось). Чтобы побеждать дальше, ему надо было изобрести нечто новое. Наполеон, видимо, подсознательно понимал это, как и то, что ничего нового он изобрести не может. Его слова, сказанные, согласно Сегюру, после Аустерлица («Орденер одряхлел. Для войны есть свои годы. Меня хватит еще лет на шесть, а потом придется кончить и мне»), сказанные после изумительной, как по нотам разыгранной, битвы, кончившейся шумной победой, могли быть вызваны предчувствием того, что повторить такое он уже не сможет.

   Наполеон был человек из плоти и крови – так что, может быть его одолевал обычный кризис среднего возраста? (При Аустерлице ему было 36 лет, а при Прейсиш-Эйлау – 38). При этом кризисе человек смотрит на совершенное и, как ни велико достигнутое, спрашивает себя: «Ну и что?». Он сравнивал себя с Александром Великим, но должен был признать, что тот в 33 года уже умер, оставив после себя империю, простиравшуюся от Дуная до Инда, от Греции до Египта. Наполеон же давал по Европе один круг за другим, разбивая одних и тех же генералов и одних и тех же королей. При этом Наполеон был из тех людей, которым скучно работать на конвейере, делать одно и то же. Он был художник, а судьба поставила его за штамповальный станок.

   В Россию в 1812 году он пошел скорее всего только лишь затем, чтобы разорвать этот круг. Казалось, он должен был понимать, что Россия – громадный непобедимый медведь. Но, видимо, как раз в этом и был интерес: столько лет охотившись на зайцев, Наполеон решил взбодрить себя охотой на серьезного зверя.

   Обладай он чутким музыкальным слухом, мог бы почувствовать перемену в настроениях – и не монархов даже, а – народов. Испанские гверильясы, тирольские вольные стрелки, гусары Шилля, прусские офицеры, после разгрома 1806 года массово перешедшие в русскую службу – они воевали не с Францией, а с Наполеоном. Весь континент противостоял одному человеку – прежде такого не было никогда. Но Наполеон искренне не понимал этого, не чувствовал, не слышал.

   Музыкального слуха император не имел, впрочем, почти как все Бонапарты («все члены императорской семьи пели также плохо, как его величество, за исключением принцессы Полины», – иронично записал Констан). Он даже танцевать не умел – при вальсе у него после двух-трех поворотов кружилась голова.

   Впрочем, возможно, у него был некий полуслух – ведь отличал же он один военный марш от другого. Единственный род музыки, который как-то действовал на него, был звон колоколов. То есть – громкие, ритмичные, раскатистые удары, как тараном в ворота. (Вполне вероятно, что императору понравилось бы диско 80-х – простенькая мелодия, нанизанная на барабанный бой). К этому в конце концов свелись и его военные приемы: в 1812 году он вырезал себе огромную, невиданную прежде, дубину и пошел с ней в Россию.