К принципу индивидуализации героев в гомеровском эпосе

Одним из спорных вопросов гомеровского эпоса является проблема характеров героев. На данном этапе исследования в единодушное мнение античных писателей и большинства современных гомерологов о том, что Гомер — мастер обрисовки характеров и его герои вполне индивидуальны, внесли определенные изменения работы Б. Снелла и его сторонников, с одной стороны, и исследования представителей устной поэзии, с другой.

Б. Снелл¹⁾ в основном исходит из анализа гомеровской терминологии и делает вывод: у Гомера нет обозначения человеческого тела, как целого, термин σωμα «тело» у него обозначает лишь труп, мертвое тело. Следовательно, человеческое тело Гомер воспринимает через отдельные его части. Так же следует рассматривать и гомеровское восприятие внутреннего мира человека. Душа, как замкнутая сфера, заключающая в себе думы и ощущения, глубинные переживания человека, Гомеру еще не известна, ему известны лишь отдельные органы человеческой души, ψυχή у Гомера обозначает лишь тень умершего, которая отделяется при смерти от тела человека, или основу каждого жизненного побуждения, но не единый организующий духовный центр. Следовательно, невозможно говорить о внутренней жизни гомеровского героя, об его ответственности, самоопределении.

Теорию Снелла и его сторонников можно резюмировать словами Ф. Кодино: «Гомеровский эпос не мог иметь представление о глубине человеческой сущности, так как ему недостают элементы, которые для нас образуют личность».²⁾ Именно поэтому Снелл считает, что «человеческие действия у Гомера не имеют подлинного и самостоятельного начала; то, что запланировано и свершается — это план и дело [291] богов»,³⁾ ...«у Гомера есть персональные судьбы, но нет персональных свершений».⁴⁾

В последние годы тезисы Снелла не раз подвергались критике. Ставился вполне закономерный вопрос, достаточен ли в действительности словарь Гомера для того, чтобы можно было говорить о сущности его героев (людей).⁵⁾ Вместе с тем Фрэнкель указывал на то обстоятельство, что для обозначения личности, персоны у Гомера используется термин κεφαλή «голова», а тело обозначается термином δέμας.⁶⁾ А. Лески считает более значительным то обстоятельство, «что во всех тех случаях, когда обращаются к своим θυμός или κραδίη, говорящий представляется как целое, которому принадлежит указанный «орган души».⁷⁾ В связи с этим интересно рассмотреть одно из тех мест «Илиады», в котором дается попытка выделить в личности, в данном случае в женщине, самые важные для ее общей характеристики черты. Агамемнон в I.115 говорит, что Хризеида не хуже Клитемнестры ου δέμας ουδε φυήν, ουτ’αρ φρένας ουτε τι εργα. В данном случае, следует полагать, Атрид перечисляет те качества, которые он больше всего ценит в женщине. Ни в одном из приведенных терминов нельзя видеть обозначения отдельных органов тела и души, в каждом случае термины имеют вполне абстрактные значения: δέμας здесь, безусловловно обозначает «построение тела», φυήν — «внешность», φρένας — «ум», εργα — «практические женские дела»; за всеми этими чертами же поэт, безусловно, видит единый образ женщины. В каждом отдельном случае эти термины обобщают конкретные физические или душевные данные личности в такой мере, что они становятся самыми оптимальными абстрактными чертами, составляющими личность вообще. Нельзя не согласиться с Т. Фрэнкелем, который пишет: «Гомеровский человек есть не сумма тела и души, а нечто целое. Но из этого целого могут, по мере надобности, особенно выделяться отдельные части или точнее органы. Все отдельные органы подчинены личности».⁸⁾

Однако выяснение вопроса о том, действительно ли известны Гомеру термины, обозначающие человеческое тело или душу вообще, еще ничего не говорит о том, сколь [292] индивидуальны гомеровские герои, как художественные образы, сколь индивидуальны их характеры.

Большинство представителей теории «устной поэзии» в данном случае придерживаются такой позиции: гомеровский эпос традиционен, следовательно, традиционны и гомеровские герои, индивидуальность которых обычно не может выйти за рамки тех представлений, которые сложились о том или ином герое в процессе длительного развития устного эпического творчества греков.⁹⁾ Наглядным примером этого, по их мнению, могут служить гомеровские эпитеты — самые явные примеры эпической характеристики. Взять хотя бы эпитеты, характеризующие Агамемнона: αναξ ανδρων «повелитель мужей», ’Ατρείδης — κρείων «Атрид властитель», (ηρως) ευρυ κρείων «(герой) широковластный», ποιμην λαων «пастырь народов» и т. д. Они, безусловно, соответствуют личности Агамемнона, однако, они соответствуют традиционному образу Агамемнона, а не его конкретному характеру, выявленному в гомеровском эпосе. Правда, Валлон считает,¹⁰⁾ что поскольку αναξ ανδρων, κρείων чаще всего употребляются относительно Агамемнона, то эти эпитеты внесены в эпос именно для обрисовки его образа. То же самое можно сказать, по его мнению, и о других эпитетах, связанных с известными ахейскими или троянскими героями. И все же, нам кажется, никто не может отрицать того, что все эти эпитеты имеют весьма общее содержание и, следовательно, схематичны. Вполне возможно, что и в догомеровской эпической традиции герои наделялись теми же эпитетами. И вообще, как нам представляется, гомеровские эпитеты вытекают именно из традиционного определения характера или свойств героя, независимо от того, создаются ли формулы-эпитеты самим Гомером или он заимствует их у традиции. Действительно, эти эпитеты в абсолютном большинстве случаев указывают на те общие свойства героя, которые связывают его не только с действием «Илиады» и «Одиссеи», но и с сюжетами сказаний троянского цикла вообще. Естественно, среди этих эпитетов некоторые могут быть более конкретными, более точно передающими свойства героя, другие же более универсальными, подходящими ко многим героям. Так, например, если αναξ ανδρών, κρείων только бог или властелин, то διος «блестящий, божественный» можно приписать любому герою. Поскольку гомеровские эпитеты в большинстве случаев не [293] связаны твердо лишь с одним образом или характером, следует думать, что для поэта они и не являлись решающим элементом в процессе обрисовки образа. И действительно, в поэмах Гомера почти ни один герои не вмещается в очерченные тем или иным эпитетом схемы. Напротив, подчас они своими действиями явно зачеркивают приписанные им эпитетами качества. Все это дает основание сторонникам «устной поэзии» утверждать, что в гомеровском эпосе невозможно говорить о каком-то едином, собственно гомеровском, отличном от традиционных представлений характере героев.

Своеобразно исследует проблему гомеровской характеристики героев И. В. Шталь.¹¹⁾ Исходя из той отправной точки, что гомеровские поэмы являются образцами эпического синкретизма, исследователь доказывает, что гомеровский характер — это прежде всего «эпический характер». Поэтому здесь единичное и всеобщее слиты друг с другом неразрывно. Исходя из этого, можно говорить, что все гомеровские характеры едины, так как они не различаются друг от друга своей качественной структурой, то есть, по мнению И. В. Шталь, все гомеровские герои сводятся к одной общей модели, соответствующей понятиям идеального героя — ανηρ αγαθός, ανηρ αριστος. Общими чертами этого героя являются непорочность, благородство, мощь и т. д. Что же касается индивидуализации отдельных героев, то это, по мнению исследователя, достигается уже посредством количественного отклонения от данной модели в сторону усиления или уменьшения каждой отдельной черты. Ступени градации здесь могут быть разными: один герой может быть «много лучше», другой «самым лучшим». Именно совокупность этих количественных отклонений у каждого героя определяет и индивидуальность его эпического характера. Несмотря на то, что суждение И. В. Шталь, безусловно, доказывает необходимость исследования данной проблемы и с указанного ей аспекта, данный принцип все же не может в полной мере выявить сущность гомеровской характеристики. Сведение индивидуальных черт характера гомеровского героя лишь к степени количественных отклонений от предполагаемой модели идеального героя фактически не может вывести гомеровского героя за рамки схем традиционных представлений. Следовательно, в данном случае можно говорить лишь о формальных, внешних показателях характера героя, то есть об эпических характерах вообще, но не о гомеровских. Вместе с этим, и в самом понятии гомеровского синкретизма многое требует уточнения. Во-первых, следует установить, является [294] ли синкретизм действительно «единственной и всеохватывающей формой художественного сознания гомеровского эпоса» и, следовательно, проявляется во всех структурах поэм, или же можно говорить лишь об отдельных проявлениях синкретизма в гомеровском эпосе.¹²⁾ Далее, даже приняв точку зрения И. В. Шталь об универсальности гомеровского синкретизма, встает вопрос — если «гомеровский герой» (ηρως) ориентирован на идеал «хорошего мужа», то на что же ориентированы все остальные — бессмертные или смертные, которые также должны обладать эпическим характером: боги, женщины, нищие и т. д. И наконец, приняв данный принцип характеристики героев за универсальный и основной, нам придется признать, что большинство гомеровских героев не обладают сколько-нибудь заметной индивидуальностью, так как возможности градации той или иной общей черты «хорошего мужа» в эпосе ограничены и явно недостаточны для характеристики многочисленных героев гомеровского эпоса. Учитывая роль традиции эпического восприятия в процессе формирования гомеровских образов, нельзя все же отрицать, что любой гомеровский герой имеет что-то свое, и при том существенное, что позволяет ему стать характером, особенности которого невозможно измерить лишь эпитетами-формулами или количественными отклонениями от качественной модели. В данном случае, как нам кажется, реальнее всех подходит к проблеме Аристотель. Он совершенно определенно считает Гомера мастером изображения характеров; по словам Аристотеля, Гомер «после небольшого вступления сразу же вводит мужчину или женщину или какой-нибудь другой характер и никого без характера, а лишь обладающего характером».¹³⁾ При определении сущности характера Аристотель отмечает: «характером будет обладать (человек), когда, как было сказано, его речь или поступок делают какой-нибудь очевидный выбор».¹⁴⁾ Следовательно, по Аристотелю, действительный характер героя произведения проявляется не в эпитетах или приписываемых ему свойствах (качественных или количественных), а в умении выбора. Говоря о том, что все герои Гомера обладают характером, Аристотель, безусловно, имеет в виду то обстоятельство, что в словах и поступках гомеровских героев очевиден выбор. Из этого же можно сделать вывод, что индивидуальность гомеровских характеров заключается, в первую очередь, в [295] индивидуальности выбора. Рассматривая с этой точки зрения гомеровский эпос, в нем можно выявить ряд весьма интересных принципов индивидуализации героев.

Исследователи не раз указывали на то, что характеры гомеровских героев проявляются, в первую очередь, в их речах, однако, вопрос — каким образом Гомеру удается сохранить единство характера того или иного героя в совершенно разных речах — до последнего времени вызывает споры. С этой точки зрения значительным шагом вперед можно считать работы А. Парри, являющегося в противовес своему отцу М. Парри противником теории устного Гомера. На основе анализа речей гомеровских героев, в первую очередь Ахилла. А. Парри¹⁵⁾ показывает, что герои «Илиады», говорящие одним и тем же эпическим языком, языком т. н. формул, в действительности выявляют полную индивидуальность структурой построения своих речей: традиционные формулы, стереотипные слова и выражения в речах различных героев сочетаются по-разному, сохраняя при этом удивительное структурное единство в речах одного и того же героя на протяжении всей поэмы.

Не менее интересны замечания Д. Ломанна, который предполагает, что в речах отдельных героев мы имеем дело не только со структурным единством, но в некоторой степени и с психологическим, что дает нам право говорить об индивидуальных чертах характера ряда героев «Илиады».¹⁶⁾

Мы считаем, что данный путь является самым реальным в выявлении принципов индивидуальной характеристики героев в гомеровском эпосе. По нашему мнению, гомеровских героев, как и отдельные эпизоды поэм, следует рассматривать с двух точек зрения. С одной стороны, мы имеем дело с героями традиционных сказаний, наделенными традиционными эпитетами и свойствами, всеми теми чертами, которыми, согласно сказаниям, обладали они, но, с другой стороны, с совершенно индивидуальными, далекими от схематизма гомеровскими характерами, связанными с конкретным действием «Илиады» и «Одиссеи» и во многом определенными самим контекстом поэм. Если т. н. традиционные черты героя, традиционные представления об эпическом характере в полной мере раскрываются в эпитетах, количественных приемах характеристики, то основные, сугубо индивидуальные штрихи характера героев с удивительным мастерством сконцентрированы в речах героев. В данном случае, мы имеем в виду те речи, в которых проявляется способность героя делать анализ, выбор или вывод. Забегая несколько вперед, отметим, [296] что анализ речей героев гомеровского эпоса приводит нас к следующему выводу: несмотря на множество приемов, используемых в эпосе для характеристики героев, единство и индивидуальность характера достигается главным образом интенсификацией какого-то одного, особенно характерного для мышления того или иного гомеровского героя штриха (способности выбора) во всех более или менее принципиальных речах, произнесенных им. Ниже мы постараемся показать это на примере ряда героев.

К Агамемнону, который наделен самыми почетными эпитетами, как не раз указывалось в литературе, читатель питает, пожалуй, самое большое недоверие. Это вызвано не только тем, что он наносит обиду Ахиллу, проявляет недостаточную стойкость в критический момент, но, в первую очередь, его неумением правильно ориентироваться в ситуации. Как отмечал еще Вестер в своей диссертации, «для Агамемнона характерно именно то, что он никогда не может разобраться в ситуации».¹⁷⁾ Ломанн, развивая эту мысль, отмечает, что исходить из фальшивых предпосылок — характерно для многих речей Агамемнона.¹⁸⁾

По нашему мнению данную черту характера Агамемнона можно сформулировать следующим образом: после анализа любой более или менее значительной ситуации Атрид в гомеровском эпосе делает неправильный вывод, или, говоря словами Аристотеля, выбор. Можно определенно сказать, что данный штрих проявляется во всех речах Агамемнона, имеющих принципиальное значение или для развития действия, или для оценки происшедшего. Уже в первой речи, произнесенной Агамемноном в «Илиаде», его выбор обречен на провал. Несмотря на то, что полным мольбы словам Хриза вняли все ахейцы, Агамемнон в создавшейся ситуации делает неправильный выбор — прогнать жреца, не освобождать Хризеиду, увести ее в Аргос, далеко от родины. Именно из-за неумения делать правильный выбор, проявленного в данном эпизоде, он вынужден затем отказаться от осуществления своего решения. Далее Агамемнон предстает перед нами уже в сцене спора с Ахиллом; делает выбор — самому пойти к Ахиллу, отнять у Пелида Брисеиду и добытое богатство. Впоследствии он вынужден отказаться сначала от первой части своего решения — самому идти к Ахиллу за Брисеидой и добычей, а под конец — вместе с возвращенной Брисеидой преподносит Пелиду весьма солидный дар.

В начале II песни Зевс посылает Агамемнону обманчивый сон. В создавшейся ситуации Атрид решает собрать [297] войско и испытать его призывом к возвращению домой. То, что и этот выбор Атрида был неоправданным в сложившейся ситуации, подтверждает полный провал его плана и необходимость божественного вмешательства.

В IV песни Агамемнон, видя своего брата Менелая раненым, явно неправильно оценивает ситуацию и, считая его сраженным насмерть, рисует предполагаемую картину своих страданий после смерти брата. Однако и здесь читатель, уже знающий, что рана Менелая не опасна, не может сочувствовать горю Атрида.

В той же IV песни Агамемнон, обходя войска, подбадривает героев, одних хвалит, других упрекает, и в конце подходит к Сфенеллу и Диомеду. Увидев Диомеда, он делает явно неправильный вывод: Тидей-де родил сына «Доблестью бранною низшего, высшего только витийством» (400). Этот вывод опровергается сначала ответом Сфенелла, а затем делами Диомеда в «Илиаде», в первую очередь, его мужеством, проявленным в эпизоде, непосредственно следующем за данной сценой.

В IX песни, испуганный ходом событий, Агамемнон собирает старейшин и вновь делает несоответствующий созданной ситуацией вывод:

«Должно бежать; возвратимся в драгое отечество наше.
Нам не разрушить Трои, с широкими стогнами града!»

(27-28)

На необоснованность вывода указывает прежде всего пылкое слово Диомеда. В той же песни Агамемнон, обещав Ахиллу возвратить Брисеиду и богато одарить его, делает вывод:

«Пусть мне уступит, как следует: я и владычеством высшим,
Я и годов старшинством перед ним справедливо горжуся».

(160-161)

Как известно, и в данном случае посольство к Ахиллу имело противоположный результат.

В XIV песни Агамемнон, увидев Нестора и впав в отчаяние, анализирует причину бедствий ахейцев и вновь делает неправильный выбор: требует постепенно выйти кораблям в море и ночью, когда троянцы прекратят атаку, спустить последние корабли и таким образом спастись от гибели (XIV.65...). Как видно из ответа Одиссея, решение Агамемнона и в данном случае не соответствует создавшейся ситуации.

В XIX песни Атрид, вспомнив ссору с Ахиллом, винит в этом не себя, а Зевса, Судьбу и Эринис, которые отняли у [298] него рассудок. Как известно, и этот вывод Агамемнона не соответствует истине, ибо в «Илиаде» нигде не говорится, что боги подстрекали его на ссору.

Обратившись далее к «Одиссее», в которой душа Агамемнона фактически появляется два раза и в обоих случаях произносит довольно пространные речи, увидим, что для Атрида и здесь характерен тот же штрих, что и в «Илиаде». Так, в «Царстве теней» XI песни, рассказав Одиссею историю его коварного убийства, душа Агамемнона делает вывод:

«Злое, напротив, замысля, кровавым убийством злодейка (Клитемнестра)
Стыд на себя навлекла и на все времена посрамила
Пол свой и даже всех жен поведеньем своим беспорочных».

(XI.432-34)

Поэтому душа Агамемнона предупреждает Одиссея не доверять своей жене. Как известно, и этот вывод не соответствует действительному положению вещей. Поступок Клитемнестры не бросает тень на благородную, любящую супруга Пенелопу, а Одиссей не имеет никакого основания с недоверием относиться к своей беспредельно верной жене.

В этом отношении интерес представляет также и подытоживающее события слово души Агамемнона в XXIV песни. Узнав о возвращении Одиссея, душа Агамемнона делает вывод: Пенелопа обеспечила себе вечную славу, Клитемнестра же, убившая своего мужа:

«...она (Клитемнестра) навсегда посрамила
Пол свой и даже всех жен поведеньем своим беспорочных».

(XXIV.201-202)

И здесь вывод Агамемнона противоречит его мнению о Пенелопе. То, что в будущем, рассуждая даже о добродетельных женах, будут исходить обязательно из примера неблаговидного коварства Клитемнестры, а не благородной верности Пенелопы, не вытекает из морали гомеровского эпоса.

Итак, все основные речи Агамемнона в «Илиаде» и «Одиссее» совершенно ясно подчеркивают особенность мышления Атрида — делать несоответствующий сложившейся ситуации вывод. Естественно исключается, что эта черта могла быть характерной и определяющей для Агамемнона и в догомеровской поэтической традиции, что каждое слово Агамемнона завершалось неправильным выводом и в других произведениях. Данный штрих характера Агамемнона непосредственно опирается на концепцию поэта — Агамемнон [293] допустил ошибку, когда обидел Ахилла. Следовательно, вынесение неправильного решения, вывода стало в гомеровском эпосе определяющим фактором характера, структуры мышления Агамемнона. Именно этим можно объяснить то, что читатель внутренне никогда не соглашается с выводами Атрида. С этой точки зрения весьма примечательно, что в «Долонии», которая, согласно нашему анализу, не является органичной частью «Илиады», не подтверждается характерный для мышления Агамемнона данный штрих.

Если рассматривать Гектора, также одного из центральных образов «Илиады», с точки зрения связанных с ним эпитетов, то и он мало чем будет отличаться от традиционного героя эпоса. Поэт характеризует его эпитетами: κορυθαίολος «шлемоблещущий», μέγας κορυθαίολος «великий, шлемоблещущий», οβριμος «мощный», φαίδιμος «блестящий» и мн. др. Несмотря на то, является образ Гектора традиционным или нет, ясно, что эти эпитеты связаны не только с Гектором. Почти каждый из них может быть использован и в отношении других героев. Следовательно, удивительное единство характера Гектора в «Илиаде», о чем неоднократно указывалось, вовсе не опирается на связанные с ним эпитеты или формулы. И здесь, как и в случае Агамемнона, поэт на протяжении всей поэмы заставляет говорить Гектора одним языком.

В VI песни «Илиады» Елена, сетуя на свою судьбу, обращается к Гектору:

«Но, как такие беды божества предназначили сами,
Пусть даровали бы мне благороднее сердцем супруга,
Мужа, который бы чувствовал стыд и укоры людские».

(349-351)

В словах Елены к Гектору дана косвенная характеристика самого Гектора. По мнению Елены, у Париса нет чувства укора и стыда перед людьми. Здесь без слов подразумевается, что зато этим чувством обладает Гектор, которому Елена жалуется. Ее слова: «Пусть даровали бы мне благороднее сердцем (у Гомера — «лучшего») супруга» также должны подразумевать самого Гектора. И действительно, основной мотивацией всех дел Гектора в «Илиаде» является чувство стыда перед согражданами и вытекающее отсюда чувство ответственности перед троянцами, постоянная забота об их благополучии и безопасности. Тот факт, что образ Гектора, которому, по словам В. Шадевальдта, принадлежит особая любовь поэта,¹⁹⁾ является, пожалуй, самым симпатичным [300] и благородным в гомеровском эпосе, следует объяснить в первую очередь подчеркиванием в его характере чувства стыда и вытекающей отсюда ответственности. И действительно, можно сказать, что ни в одном герое гомеровского эпоса это высокое чувство не вырисовывается столь отчетливо, как в Гекторе.²⁰⁾ Его мужество, готовность к самопожертвованию, к единоборству с самим Ахиллом опираются именно на это чувство. Ему не свойственны ни дикая ярость, ни беспощадность, ни сверхчеловеческая сила. Стыд и ответственность определяют все его действия. Данная черта характера Гектора выявляется в каждой его речи, имеющей принципиальное значение и говорящей об его умении анализа и выбора. Уже в III песни, произнося свое первое слово в «Илиаде», он так обращается к Парису:

«Видом лишь храбрый, несчастный Парис, женолюбец, прельститель!
Лучше бы ты не родился, или безбрачен погибнул!
Лучше б сего я желал и тебе б то отраднее было,
Чем поношеньем служить и позорищем целому свету!»

(39-42)

Затем он упрекает его за трусость, за то, что стал посмешищем среди ахейцев, за то, что у него нет «ни силы в душе, ни отважности в сердце» (45). Больше всего же он бранит брата за то, что тот принес большое горе отцу, городу и всему народу (50). Следовательно, по мнению Гектора, его брат заслуживает осуждения за осрамление перед народом и отсутствие чувства ответственности.

Заботой о родном городе, чувством стыда за трусость брата и ответственностью перед согражданами исполнена его речь (VI.264...), обращенная к матери. Цель Гектора, чтобы Афина помиловала:

«Город, троянских жен и младенцев».

И вновь упрек в адрес Париса, который принес несчастье троянцам, Приаму и его детям. Пристыдив своего брата (VI.326...), Гектор отказывается от приглашения Елены по той причине, что:

«Сильно меня увлекает душа на защиту сограждан,
Кои на ратных полях моего возвращения жаждут».

(361-62) [301]

В этой же песни Гектор, выслушивая советы Андромахи укрепиться в городе, объясняет, что его удерживает на поле битвы:

     «...страшный
Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,
Если, как робкий, останусь я здесь удаляясь от боя,
Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным,
Храбро всегда, меж троянами первыми, биться на битвах.
Доброй славы отцу и себе самому добывая!»

(441-446)

И далее, в этой же песни, он вновь напоминает Парису:

     «...а я непрестанно
Сердцем терзаюсь, когда на тебя поношение слышу
Трои мужей».

(523-525)

С чувством стыда органично связано и чувство достоинства героя. Именно поэтому в VII.67... он предлагает ахейцам, пред вызовом на единоборство, отдать труп побежденного его лагерю для почетного погребения, в VII.234... он не желает украдкой нападать на Аякса. После единоборства он призывает Теламонида разойтись, чтобы Аякс мог обрадовать своих, и добавляет:

«Я же в Приамовом граде великом обрадую, в Трое,
Сердце троян и длинные ризы влачащих троянок,
Кои молиться о мне соберутся в божественном храме».

(VII.296-298)

Как выше было отмечено, с VIII песни начинается активизация Зевсова плана. Если до сих пор в Гекторе боролись два чувства — вера в победу и предчувствие неминуемой гибели, то явная помощь Зевса заставила его фактически забыть последнее и переоценить собственные силы. И все же почти в каждой речи самоуверенного Гектора чувствуется все та же забота о согражданах, ответственность перед ними — будь это краткие обращения к противнику (например, VIII.161) или его речь перед троянцами (VIII.497... и др.). Особенно следует отметить обращение Гектора к умирающему Патроклу:

«Верно, Патрокл, уповал ты, что Трою нашу разрушишь,
Наших супруг заменишь и, лишив их священной свободы,
Всех повлечешь на судах в отдаленную землю родную! [302]
Нет, безрассудный! За них-то могучие Гектора кони,
К битве летя, расстилаются по полю; сам копием я
Между героев троянских блистаю, и я-то надеюсь
Рабство от них отразить!»

(XVI.830-836)

С VIII по XXII песнь мужество Гектора предопределено фактически планом Зевса — временной и, следовательно, кажущейся поддержкой бога. Именно поэтому его мужество в указанных песнях подобно геройству любезных богов — «сверхчеловеков». Но в XXII песни Гектор вдруг почувствует, как лишается он божественной поддержки и остается наедине с собственной судьбою. И когда грозный Ахилл поспешно приближается к нему, когда мать и отец умоляют его войти в город и спастись от неминуемой гибели, Гектора вновь удерживает на поле битвы стыд; стыд определяет его решение встретить достойно Ахилла:

«Как троянский народ погубил я своим безрассудством.
О! стыжуся троян и троянок длинноодежных.
Гражданин самый последний может сказать в Илионе:
Гектор народ погубил, на свою надеявшись силу!
Так илионяне скажут. Стократ благороднее будет
Противостать и, Пелеева сына убив, возвратиться,
Или в сражении с ним перед Троею славно погибнуть!»

(XXII.104-110)

В «Илиаде» говорится о человеческих слабостях Гектора: честолюбии, страхе перед Ахиллом и т. д., из этого явствует, что в данном случае мы имеем дело с героем, сила и мужество которого — не дар божественного происхождения, а черта, характеризующая внутреннюю волю героя, которую он проявляет тем интенсивнее, чем большую ответственность чувствует перед согражданами, чем сильнее в нем чувство стыда. Следует отметить, что Гектор является единственным героем «Илиады», который употребляет форму αιδέομαι «мне стыдно» в своих речах, как средство мотивации своих поступков. Естественно, и в данном случае дело касается характера героя, вытекающего из внутренней логики самой поэмы, а не традиционного осмысления образа Гектора.

Для характера Ахилла штрихом, интенсифицированным во многих его речах, можно считать то, что Пелид часто принимает решения, высказывает суждения, которые обычно превосходят своей радикальностью создавшееся положение и от которых впоследствии частично или совсем отказывается сам Ахилл делом или словом. С этой точки зрения весьма интересно проследить градацию данного штриха в его речах в [303] I песни: Ахилл, анализируя факт гибели ахейцев от язвы, сначала выдвигает соображение: не лучше ли возвратиться домой (59), но сам зачеркивает эту возможность предложением спросить гадателя о гневе бога, затем, поссорившись с Агамемноном, он категорически заявляет, что немедленно отплывает в Фтию (169), однако под конец ограничивается лишь удалением к своим кораблям. Так и в IX песни (356...), категорически заявляя Одиссею, что собирается отплыть на другой день в Фтию и аргументируя свое решение, он частично меняет его тут же, в ответе Фениксу, обещая ему назавтра помыслить о том, отплыть или остаться (618). И наконец, обращаясь к третьему представителю посольства, Аяксу, Ахилл, совершенно забыв о своем обещании Одиссею, угрожает ахейцам, что не вступит в бой, пока Гектор не достигнет мирмидонских судов и не зажжет корабли ахейцев (650...). С этой же точки зрения можно было бы рассмотреть и категорический отказ Ахилла Гектору возвратить его тело троянцам в XXII песни (22...). По нашему мнению, печать данного штриха носят и слова, сказанные душой Ахилла Лаэртиду в «Царстве теней» «Одиссеи» (особенно, если учесть его происхождение) — он более желал бы служить батраком у бедного человека на земле, чем царствовать над всеми умершими (XI.489...). Вспыльчивость характера Пелида определяется главным мотивом «Илиады» — гневом Ахилла. Следовательно, и здесь мы имеем дело с чисто гомеровской интерпретацией образа центрального героя поэмы. Однако Ахилл ни в одном случае не остается до конца на стадии гнева, в конце концов он идет на примирение, т. е., выражаясь словами Д. Ломанна, он переходит от αφροσύνη κ σωφροσύνη;²¹⁾ поэтому в его образе столько благородства и мягкости. Такое понимание образа Ахилла освобождает нас от необходимости оправдывать логические несоответствия между отдельными его высказываниями, что, как известно, служило для ряда аналитиков доказательством участия нескольких авторов в процессе формирования гомеровского эпоса.

Если рассмотреть с этой точки зрения характер Одиссея, то в его речах на передний план выступает умение мотивации выбора рациональным аргументом, который, несмотря на то, оправдан он или нет с этической точки зрения, почти всегда достигает цели. В большинстве речей Одиссея вся логика строится на оценке, анализе ситуации с учетом ожидаемого (в зависимости от выбора) результата. Поэтому для его речей, как ни одного другого героя, характерно сопоставление различных альтернатив, возможностей развития [304] событий. Уже в одной из своих первых речей в «Илиаде», которой он удерживает ахейцев, Лаэртид старается найти самый рациональный мотив для успокоения войска: страх перед ожидаемым гневом царя (II.190...); чуть ниже (II.284...) он, с одной стороны, оправдывает желание ахейцев возвратиться домой, а с другой, — противопоставляет этому желанию аргумент, который должен заставить их остаться: проверить на десятом году войны, сколь правильно было в свое время предсказание Калханта, что Троя погибнет именно на десятом году. Умение рационально анализировать мысль собеседника великолепно выявляется в его ответе Агамемнону (XIV.83...), в котором доводы Атрида отвергаются не потому, что в них отсутствует героическая гордость или доблесть, а потому, что их реализация погубит ахейцев. В XIX песни перед вступлением Ахилла в битву, в самый драматический момент, Одиссей советует Пелиду устроить завтрак, принять клятву и дары Агамемнона, надлежащим образом аргументируя каждое, казалось бы совершенно неподходящее для данной ситуации требование. Завтрак — средство подкрепить войско, немедленное выполнение своего обещания Агамемноном — гарантия окончательного примирения. Указанная черта характера Одиссея еще более полно, проявляется в его речах в «Одиссее». Следовательно, можно сказать, что в гомеровском эпосе характер «многоумного» Одиссея раскрывается в первую очередь в структуре его мышления, в манере построения суждения. Так как его вывод — результат выбора среди различных возможностей самого рационального, а процесс этого выбора с привлечением соответствующей аргументации происходит на глазах читателя или слушателя, то он обычно верит Одиссею, не может возразить ему, ибо все возможные возражения уже отклонены в самом суждении Лаэртида.

Сравнивая образ Одиссея с образом Нестора, можно видеть, что умение давать мудрые советы у Нелида имеет совершенно другую основу — это возраст и жизненный опыт. Поэтому его аргументация, его совет почти всегда строятся на парадигмах, па примерах минувших событий, опыта жизни предков. В абсолютном большинстве речей Нестора совет вытекает из примера минувших времен; следовательно, характерной чертой его мышления следует считать стремление увязать настоящее с прошлым, придать своему суждению, своим советам и наставлениям убедительность силой примера, а не актуальной аргументацией. Начиная с первой речи в I песни «Илиады», в которой Нестор аргументирует необходимость принятия его советов тем, что даже герои минувших времен, намного превосходившие героев троянской [305] войны, внимали его словам, на протяжении всей поэмы принципы построения суждения Нестора не меняются.²²⁾

Особый интерес вызывает, с этой точки зрения, рассмотрение женских образов Гомера, в первую очередь Пенелопы, Андромахи и Елены. По нашему мнению, определяющим характер каждой из этих женщин можно считать степень их верности мужьям, выраженной довольно оригинально в их речах. Пенелопа, если можно так выразиться, является золотой серединой между Андромахой и Еленой. В ней мастерски слиты воедино, с одной стороны, образ верной, бесконечно любящей жены, готовой всю жизнь ожидать супруга, а с другой, — женщины, явно осознающей свою красоту и привлекательность и всегда готовой в случае крайней необходимости выйти замуж. В ее речах умело чередуются эти два мотива: тоска по мужу и мысль о новом замужестве. Интересно, что в речах Пенелопы, произнесенных в первой части поэмы, превалирует мотив тоски по мужу. Так, уже в первой своей речи в «Одиссее» (I.337...) она предстает как жена, безмерно тоскующая по Одиссею:

«Мужа такого лишилась, я всечасно скорблю о погибшем».

Воспоминаниями об Одиссее проникнуты речи Пенелопы и в IV (681...; 722... и т. д.), и речь в XVI (418...), полная заботы о Телемахе, все еще связана с воспоминаниями об Одиссее. И слова Пенелопы, обращенные к Телемаху (101...) и Феоклимену (163...) в XVII, дышат надеждой, что Одиссей может возвратиться. То же самое можно сказать и о XVII.508...; XVII.529 ...; XVII.544... Затем наступает перелом. Вмешательство Афины (XVIII.158...) раздваивает Пенелопу: в ее речах все интенсивнее начинает выступать и второй мотив — мысль о замужестве, который постепенно становится преобладающим: в XVIII.164... она уже желает показаться женихам, хотя питает к ним антипатию. В XVIII.184 ей стыдно выйти перед женихами одной. А в знаменитой речи (XVIII.251...) Пенелопы сочетаются уже оба мотива: воспоминание об Одиссее, как невозвратимом прошлом, и неизбежность выхода замуж — как реальность. Эти же два мотива сочетаются в пространном диалоге Пенелопы с Одиссеем в XIX. Несмотря на то, что у Пенелопы, казалось бы, появились самые реальные надежды на возвращение Одиссея, она все же склоняется к мысли о новом браке. Так продолжается до того самого момента, пока Пенелопа наконец не опознает своего возвратившегося мужа. Именно эта игра настроений, постоянная борьба между вдовой Одиссея и [306] красавицей-невестой придает образу Пенелопы необыкновенную прелесть. Ее характер, как было уже отмечено выше, занимает среднее место между двумя крайностями — Андромахой и Еленой.

Андромаха в «Илиаде» предстает женщиной, жизнь которой без супруга — Гектора непредставима. В своей первой речи (VI.407...) Андромаха так обращается к мужу:

«Лучше мне в землю сойти: никакой мне не будет отрады,
Если, постигнутый роком, меня ты оставишь: удел мой
Горести! Нет у меня ни отца, ни матери нежной».

«Гектор, ты все мне теперь — и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный».

Этот мотив интенсифицирован и в двух остальных ее речах-оплакиваниях (XXII.477... и XXIV.725...), поражающих читателя своим трагическим духом. В Андромахе нет и капельки той игривости и кокетливости, которые столь характерны для Пенелопы.

С другой стороны, Елена предстает женщиной-красавицей, всегда недовольной своим мужем. Интересно, что в своей первой речи в «Илиаде» (III.172...) она явно негодует, что последовала за Парисом, но в то же время не называет Meнелая в числе тех, оставшихся на родине, о которых она сожалеет. Подобное же отношение к Парису и в III.428... В VI.344... мотив недовольства Парисом более усиливается. Елена явно намекает, что она была бы не прочь иметь мужа, подобного Гектору (350). И, наконец, оплакивая в XXIV.762... Гектора, она, явно игнорируя Париса, считает себя совершенно одинокой и ненавистной в Илионе.

Резюмируя вышеизложенное, можно с уверенностью сказать, что в гомеровском эпосе используются принципы индивидуализации героев, необыкновенно тонко интенсифицирующие какой-то один, координирующий и организующий все действия того или иного героя, штрих его характера, структуру его мышления. Совершенно иной вопрос, насколько соответствуют эти принципы современным понятиям индивидуализации литературного героя, но одно можно отметить: индивидуальность выбора в речи или поступках в современном литературоведении считается главным критерием оценки особенности характера персонажа. Следовательно, в заимствованных из эпической традиции совершенно традиционных по внешним признакам гомеровских героях можно выявить тот принцип раскрытия внутренней направленности психологии героя, который дает нам право говорить об индивидуальных, гомеровских героях, в подлинном понимании этого слова. [307]

Естественно, мы этим вовсе не желаем сказать, что образ героя, его характер исчерпываются данными штрихами. Гомер пользуется довольно разнообразными красками, средствами для обрисовки образа своих персонажей.²³⁾ Но среди множества свойственных характеру данных героев черт особо выделяется, по нашему мнению, один штрих, который можно считать основным признаком индивидуальности героя, его отличия от других. Этот штрих, подобно многочисленным дополнительным чертам характера героя, проявляется не в какой-нибудь одной сцене или речи, а во всех речах, во всем действии героя. [308]

¹⁾ 371, стр. 14.

²⁾ 128, стр. 147.

³⁾ 371, стр. 35.

⁴⁾ 371, стр. 72.

⁵⁾ Gündert, Gnomon, XXVII, 1955, стр. 467.

⁶⁾ 163б, стр. 85, примеч. 3.

⁷⁾ 254, стр. 51.

⁸⁾ 163б, стр. 85.

⁹⁾ Подобного взгляда придерживаются все основные представители теории «устной поэзии».

¹⁰⁾ 395, стр. 2...

¹¹⁾ 72; 72а.

¹²⁾ Как нам кажется, у Шталь вообще нет четкой дефиниции понятия «гомеровский синкретизм», что, естественно, затрудняет понимание ряда ключевых положений исследователя.

¹³⁾ Поэт. 1460а (XXIV).

¹⁴⁾ Поэт. 1454а (XV).

¹⁵⁾ 307.

¹⁶⁾ 258.

¹⁷⁾ Приводим по 258, стр. 44, примеч. 72.

¹⁸⁾ 258.

¹⁹⁾ 349, стр. 177.

²⁰⁾ Естественно, мы не стремимся доказывать, что данное чувство не присуще другим героям. Как известно, понятие αιδώς «стыд» играет значительную роль в поведении героев гомеровского эпоса, как и понятия чести и славы. Ср. 57а, стр. 50...

²¹⁾ 258, стр. 279, примеч. 118.

²²⁾ Ср. также 258.

²³⁾ Ср. для характеристики героев 48, стр. 237...; также 57а, стр. 109.