2. Репрезентация власти правителя. «Священное царство», княжеский род и «двоевластие»
|
В германо-скандинавских традициях власть правителя, как уже говорилось, сакрализовалась – возводилась к культурным героям, в которых, благодаря евгемерической трактовке, превращались высшие божества: Воден был первопредком Хенгиста и Хорсы, основателей англосаксонских династий, Один и Фрейр – прародителями Инглингов, династии шведских и норвежских конунгов, Один и Скьольд 'Щит'[220] – прародителями датской правящей династии Скьольдунгов вплоть до Горма Старого (ум. в 940) в «Саге о Скьольдунгах»[221]. Наиболее развернуто история династии, имеющей «божественные» или, в евгемерической трактовке, квазибожественные истоки, дана в «Саге об Инглингах». Там рассказывается о деяниях и непременно о смерти и способе и месте погребения конунга (в том числе Одина и Фрейра). Смерть Инглингов, как правило, была насильственной – героическая гибель считалась в варварскую эпоху достойной посмертной славы: Снорри пишет о конунге Домаре: «про него ничего не рассказывают, кроме того, что он умер своей смертью в Уппсале» и был кремирован на берегу реки, где были установлены памятные камни. Его отец Домальди, согласно «Саге об Инглингах», был принесен в жертву: потомки Ингви-Фрейра, божества плодородия в скандинавском языческом пантеоне, славились тем, что в их правление в стране царили процветание и мир; Домальди был неудачником – «в его дни в Швеции были неурожаи и голод». Шведы принялись с усердием приносить жертвы богам: первый год жертвовали быков, на вторую осень стали приносить человеческие жертвы, но голод не прекращался. Вожди свеев «стали совещаться и порешили, что в неурожае виноват Домальди и что надо принести его в жертву – напасть на него, убить и обагрить алтарь его кровью. Это и было сделано». Снорри цитирует вису скальда Тьодольва о том, как «свейский род» «закланью Домальди предал ради урожая», ссылаясь, как и повсюду, на древнюю традицию, донесенную скальдическими стихами[222]. Этот сюжет целиком соответствует сюжету смерти «священного царя» в знаменитой «Золотой ветви» Дж. Фрейзера. К огромному числу этнографических «фактов», подобранных кембриджским антропологом в 12-томной «Золотой ветви», добавился солидный компендиум, специально отведенный феномену «священного царства» в исторических традициях разных народов, включающий и статью Отто Хёфлера о германской традиции[223]. Славянская традиция в этих компендиумах практически не рассматривается: при формальном сходстве «Саги об Инглингах» и летописных «сказаний о первых русских князьях» с непременным описанием их смерти и погребения (или употребления останков, как в случае с черепом Святослава). Как уже говорилось, русская традиция чужда евгемерическим конструкциям, Рюрик и его загадочные братья не названы потомками языческих героев или богов. Некоей «сакральностью» наделяется, казалось бы, фигура Вещего Олега, тем более что его смерть и ее атрибуты – конь и змея – напоминают языческий ритуал: но «дискурс» монаха-летописца по своей сути противоположен конструкциям исландского книжника, хотя и летописец явно ссылается на древнюю традицию. Эта традиция – общая для Руси и Скандинавии – была изучена еще А. Стендер-Петерсеном, Е. А. Рыдзевской и другими упомянутыми скандинавистами: герой саги о древних временах Орвар-Одд также погиб в соответствии с предсказанием некоей пророчицы, от своего умершего коня, надсмеявшись над вещуньей[224]. Эта смерть, однако, никоим образом не связана со смертью ради блага подданных: напротив, если летописец и приводит наименование Олега «Вещим», то приписывает это наименование «невегласам» – невежественным язычникам. Рассказ о смерти Олега – едва ли не единственный мифоэпический сюжет в начальном летописании – нужен был летописцу как раз для того, чтобы показать, что князь не был вещим – провидцем: ведь он не смог предвидеть и собственной смерти. В целом отношение к сюжету «Золотой ветви» в современной исторической антропологии далеко от прямолинейных построений старой антропологической школы: рассказ о смерти сакрального царя– мифоэпический топос (по С. Пекарчику – способ героизации правителя), но не прямое отражение исторических реалий (жертвоприношения правителя)[225]. Автор не стал бы специально обращаться к сюжету «священного царства», если бы не сопутствующие древнерусской проблематике историографические обстоятельства. Сюжет жертвоприношения священного правителя – кагана известен в традиции, которая имела для древней Руси не меньшее значение, чем скандинавская в Хазарском каганате. Известно при этом, что с момента появления в Восточной Европе русские князья стали претендовать на титул кагана (Вертинские анналы, 839 г.). Действительно, проблема понимания границ власти русского князя в IX – первой половине X в. связана в первую очередь с разной «презентацией» этой власти в источниках. Из Вертинских анналов (839 г.) и восточных источников, восходящих к Анонимной записке 870-х гг. (Ибн Руста и др.), следует, что предводители «народа» русь претендовали на хазарский титул кагана (хакана). У Ибн Руста говорится, что «у них есть царь, называемый хакан русов». Он выполняет у руси судебные функции, но должен подчиняться некоторым жрецам, которые назначают жертвы (в том числе человеческие) творцу. Русь со своим царем живет на загадочном острове (полуострове), откуда на кораблях ходит в землю славян, кормится у них, берет их в плен и продает в «Хазаране» и Волгаре. Этим сведениям сопутствует информация того же источника о венграх, которые также берут дань со славян и продают их как рабов в греческом городе (Керчи?). Описанная ситуация соотносится с данными начального летописания об эпохе призвания варяжских князей (850-870-е гг.), когда варяги, а затем призванная русская дружина Рюрика берут дань со словен, кривичей и мери на севере, а хазары – с полян, северян и вятичей на юге. Венгры, оказавшиеся в середине IX в. в междуречье Дона и Днепра, считались вассалами хазар, и, видимо, через них шла славянская дань в каганат[226]. В начальном летописании доминирует представление о призванном по ряду роде князей, старший из которых, начиная с Рюрика, является главой княжеского рода, распределяет между своими мужами дани, города и волости. С летописным рассказом о призвании трех князей-братьев, как уже предполагалось, соотносится сюжет другой группы восточных источников, повествующих о трех группах руси, имеющих три центра, в каждом из которых правит «царь» (малик). Главной считается группа ас-Славийя, которая традиционно в современной историографии отождествляется со словенской волостью новгородского князя. Другой центр, ближайший к Болгару, – Куйаба-Киев. Третья группа – ар-Арсанийя – куда не пускают чужеземцев, остается загадочной, хотя опять-таки традиционно отождествляется с Ростовом (Арса, Артаб) в волости кривичей и мери. Если попытаться и далее соотнести этот сюжет с летописными данными, то можно признать (вслед за А. П. Новосельцевым[227]), что рассказ о трех группах руси сформировался тогда, когда Новгород был главным городом Рюрика, посадившего своих мужей в Ростове, а Киев оказался во власти руси Аскольда и Дира, но не стал еще «матерью городов русских» – не был захвачен новгородским князем Олегом. Если так, то в соответствии с летописными датировками рассказ можно отнести к 860-870-м гг. (время Анонимной записки, которой пользовался Ибн Руста). Так или иначе, в ранних источниках очевидны две изначальные тенденции, связанные с характеристикой власти русских князей: единовластие с претензиями на титул кагана и «коллективный сюзеренитет», при котором несколько князей опираются на сеть русских городов. Самым экзотическим описанием быта «единовластного» русского царя является свидетельство очевидца – Ахмеда Ибн Фадлана, который сам расспрашивал в Болгаре русов об их обычаях в начале 920-х гг., проанализированное В. М. Бейлисом[228]. Царь русов бездеятелен и проводит время с наложницами и ближайшей дружиной в своем «замке». «И он не имеет никакого другого дела, кроме как сочетаться [с девушками], пить и предаваться развлечениям», не сходя со своего роскошного ложа. Даже на лошадь он взбирается только с этого ложа и туда же подъезжает, возвращаясь из поездки. «У него есть заместитель {халифа), который командует войсками, нападает на врагов и замещает его у его подданных»[229]. Здесь же арабский дипломат описывает и быт хакана, или «большого хакана» хазар, который является подданным лишь раз в четыре месяца и обитает во дворце со своими женами и наложницами, доступ в который открыт лишь для его заместителя {халифа), именуемого хаканбех: он «предводительствует войсками… управляет делами государства», вершит суд, ему подчиняются вассальные «цари» соседних государств и т. д. Существенно, что «двоевластие», уже не у руси (ар-рус), а у славян (ас-сакалиба) упоминает Ибн Руста, опирающийся на Анонимную записку 870-х гг.: равнинную и лесистую землю славян он помещает в 10 днях пути от страны печенегов, куда следует добираться по степи, через потоки и леса. Неясность географических координат породила у историков разное отношение к тому, о каких славянах идет речь – восточных на Руси или западных в Центральной Европе (Моравии). При этом исследователи опирались на приводимые арабским автором географические «реалии»: упоминание некоего города В. am в «начале славянских пределов» – со времен Ф. Вестберга он ассоциировался с именем вятичей; другой город – ставка царя славян в «середине» их страны – именуется Джарват, ассоциировавшийся с искаженным этнонимом Хорват; Д. А. Хвольсон, однако, без особых оснований отождествлял его с Краковом, А. Я. Гаркави – с Киевом (как столицей); А. П. Новосельцев признавал, что территория восточноевропейских хорватов русской летописи может претендовать на то, чтобы находиться в центре славянских земель[230], но их ареал ни в одной из исторических традиций не может считаться «столичным». Трудно соотносить славян Анонимной записки и с мораванами, даже если принять интерпретацию Т. Левицкого и X. Ловмяньского[231] и признать, что имеются в виду «белые хорваты» – «висляне»: Анонимной записке известен народ м. рват – мораване, как христианский и обитающий за горой, а не на равнине. Описание «царя», живущего в Джарвате, также вызывает попытки различной интерпретации: «Глава их коронуется, они ему повинуются и от слов его не отступают. И упомянутый глава, которого они (славяне) называют главой глав (раис ар-руаса), зовется у них свиет-малик. И он выше супанеджа, а супанедж является его заместителем (наместником—халифа). Царь этот имеет верховых лошадей и не имеет иной пищи, кроме кобыльего молока. Есть у него прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги». В его городе ежемесячно на три дня устраивают торг. Славяне живут из-за холода в землянках, отапливаемых каменными очагами. «Царь ежегодно объезжает их. И если у кого из них есть дочь, то царь берет по одному из ее платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У кого же нет ни сына, ни дочери, то дает по одному их платьев жены или рабыни в год»[232]. «Моравская» концепция во многом ориентируется на сопоставление данных анонима с известными из других источников историческими лицами и событиями: так, имя царя славян свиет-малик соотносится не просто с характерным для славянской княжеской ономастики элементом *sv?t-, означающим не столько 'святость', сколько 'плодородный рост' ит. п. (что соответствует функциям «сакрального царя»[233]), а с конкретным именем моравского правителя – Святополк (870–894), который подчинил вислян (и крестил их правителя), ср. у того же Т. Левицкого и др.[234] Святополк – «князь князей», у которого имеется заместитель супанедж—для него у анонимного автора имеется традиционное для мусульман обозначение халиф (хотя арабский халиф является наместником самого Аллаха)[235]. Супанедж трактуется исследователями как передача славянского жупан (жупанич) или тюркского siibeh 'воевода', что напоминает о «диархии» у тюрков-степняков[236]. Степное влияние можно усматривать также в обычае царя пить кумыс – кобылье молоко: нужно заметить, что тюркское влияние не менее характерно для Моравской державы, сформировавшейся на развалинах Аварского каганата, чем для Киевской Руси[237]. Остается неясным, кто был свиет-малик Анонимной записки – едва ли речь идет о правителе днепровских славян: анонимный автор упоминает восточных славян лишь в связи с набегами на них руси с легендарного «острова (или полуострова) русов» и венгров из степи; русь продает пленников в Хазаране и Булгаре, венгры – на Боспоре. Как уже говорилось, эта информация соответствует летописным известиям о варяжской дани со славян на севере Восточной Европы, и хазарской – на юге (где венгры были вассалами хазар[238]); у славян в Киеве после смерти Кия и до прихода Аскольда и Дира не было князя. Хотя «царь (малик) русов» не именуется у Ибн Фадлана хаканом, из контекста очевидно, что описание его быта соотносится с описанием быта хазарского кагана. Детали описания позволяют предположить, что о быте царя рассказывали арабу сами русские информанты: «царский» обычай прилюдного соития с наложницами совпадает с поведением русских купцов, которое наблюдал сам Ибн Фадлан. Обычай этот характерен для образа сакрального царя в распространенном сюжете «Золотой ветви»: правитель должен был демонстрировать свою силу, в том числе и сексуальную[239]. Неясно, однако, насколько русские информанты стремились изобразить быт правителя в соответствии со своими представлениями о престиже власти царя и насколько их информация отражала реалии, в том числе исторические– «двоевластие», свойственное многим обществам раннего средневековья. Это «двоевластие» находит параллели и в Аварском каганате, повлиявшем на социальное развитие Моравии[240]. Во всяком случае, постоянно дискутируемая проблема соотношения власти Аскольда и Дира, Олега и Игоря[241], фигура воеводы Свенельда, сохранявшего свои властные позиции при Игоре, Святославе и Ярополке, воевода Добрыня и его потомки действительно свидетельствуют о широких властных функциях воеводы в древнейшей Руси. Ср. формулу договора 971 г., составленного «при Святославе, велицем князи рустемь, и при Свеналъде»[242]. При этом В. М. Бейлис обратил внимание на то, что у Льва Диакона, описывающего войну Святослава с Цимисхием, упоминаются воеводы, которые занимают второе место после князя: Сфангел, командовавший русскими войсками в Преславе, после его смерти – Икмор, который «был уважаем всеми за одну доблесть, а не за знатность единокровных сородичей»[243], то есть не был членом княжеского рода. Если доверять этой «иерархии», выстраиваемой по данным византийского историка, то Свенельд занял второе место после князя уже после гибели Икмора и подписал договор о капитуляции в Доростоле. Так или иначе, образ Святослава и в летописи, и у Льва Диакона совершенно не соответствовал образу бездеятельного «царя русов» у Ибн Фадлана: его облик ближе к облику «военно-демократического» вождя боевой дружины, чем сакрального правителя. Сходная ситуация «соправительства» с дядькой-воеводой описывается Снорри в связи с началом правления создателя Норвежского государства Харальда Прекрасноволосого в посвященной ему саге, включенной в состав «Круга земного»: Харальд стал конунгом после смерти отца, когда ему было десять лет. «Гутхорм, брат его матери, был предводителем его дружины и правил всеми делами». Вместе они совершали походы против конунгов областей (фюльков), но когда Харальд возмужал и обзавелся собственными детьми, он дал воспитателю собственный удел в Вике, которым тот правил самостоятельно, «если конунга не было поблизости» (!), то есть Харальд сохранял право на вейцлу (кормление) в этом уделе[244]. Интересную (и, возможно, не просто типологическую) параллель древнерусской традиции представляет система налогообложения, введенная Харальдом: ярлы, назначаемые в фюльки для поддержания закона, треть собираемых податей должны были отдавать на содержание конунга. Олег, обосновавшийся в Киеве, велел трем новгородским племенам – словенам, кривичам и мери – давать дань своей варяжской дружине, и те платили дань до смерти Ярослава, который, по той же летописи, сидя в Новгороде, отказался выплачивать отцу положенные две трети дани[245]; связь этой традиции с упомянутым римским обычаем tertiatio, как и в целом проблема римского правового наследия в Северной и Восточной Европе, нуждается в специальном исследовании. Единственное, что может напоминать о сакральном статусе Харальда, – его волосы: он дал обет не стричь и не расчесывать их, пока не подчинит себе всю Норвегию. Выполнив обет, Харальд стал Прекрасноволосым. Его прическа напоминает о длинноволосых Меровингах, смещенных за свою бездеятельность воеводами-майордомами Каролингами, но сохраняющий традиционный (общегерманский?) облик правителя[246] Харальд ни в коей мере не был «ленивым королем». Очевидно, что функции княжеской власти могли быть изменчивыми в период становления государственности и зависели от исторической ситуации, в том числе внутри княжеского рода. Но в целом «доктрина» изначальной княжеской власти была сформулирована в Повести временных лет. Один из ее заглавных вопросов – «Кто в Киеве нача первее княжити?» – направлен на оправдание власти Олега как представителя русского княжеского рода. Аскольд и Дир, кем бы они ни были – боярами Рюрика или самостоятельными киевскими князьями, – изображаются узурпаторами, захватившими «выморочный» город (его легендарные основатели давно умерли), но не призванными править «по ряду». Речь идет о «правовой» акции, а не о ритуальном заклании потерпевших поражение под стенами Царьграда вождей. Договор 911 г. с греками заключается «от Олга, великого князя рускаго, и от всех, иже суть под рукою его[247], светлых и великих князь, и его великих бояр», но в договоре Игоря 944 г. уже поименно перечислены князья – представители «рода рускаго», в том числе племянники Игоря; Киев остается в руках старшей княжеской ветви. После смерти Игоря на метрополию не претендует никто из представителей княжеского рода, кроме его вдовы Ольги, которая правила при малолетнем Святославе. Ее признают «архонтиссой Росии» и в Византии, судя по приему, оказанному ей в Константинополе Константином Багрянородным, и по данным Начальной летописи. О той же тенденции заявляет в Прологе к «Кругу земному» и Снорри: он «велел записать рассказы о правителях, которые были в Северных странах и говорили на датском языке»[248]; и Снорри, и летописец сосредоточивались на судьбах правителей – «единовластцев», в соответствии с общими тенденциями античной, библейской и раннесредневековой историографии. При этом титул каган в летописи не применялся к русским князьям– летопись предпочитала термин едшюаластец. кальку с греч. монарх, но оставался престижным в русской княжеской традиции до тех пор, пока актуальным оставалось хазарское наследие. Иларион в «Слове о законе и благодати» именует каганами летописных «единовластцев» Владимира и Ярослава, ставшего таковым после того, как он вернул себе левобережную Русь с Северянской землей и Тмутаракань – былые хазарские владения, которые были подвластны его отцу. Заметим, что Византия не признавала этого тюркского титула, именуя русских князей архонтами[249], видимо, не в последнюю очередь потому, что Русь, вслед за Хазарией, претендовала на боспорские владения империи. Титул кагана не упомянут в отношении русских князей и в ПВЛ – там этим титулом именуется лишь «князь козар»; возможно, этот титул вышел из употребления на Руси после потери власти над Тмутараканью (и Боспором). При этом в современной историографии распространен тезис о признании высокого титула за русским правителем, основывающийся на единичной фразе из письма 871 г. франкского императора Людовика II византийскому императору Василию I: Людовик утверждал, что «хаганом мы называем государя авар, а не хазар (в письме они именуются Gasani. – В. 77.) или норманнов (Nortmaimi), или князя болгар (principem Vulgarum)». Фраза свидетельствует о том, что в империи франков, во-первых, мало что знали о хазарах и их правителе, во-вторых, со времен появления «россов» Вертинских анналов, прочно ассоциировали русь с норманнами, но не признавали заявленных в 838–839 гг. претензий на титул кагана. Сторонники киевского «Русского каганата» делают из этой фразы парадоксальный вывод о том, что дипломатический довод Людовика направлен против византийской традиции: якобы в «византийской канцелярии» правителя Руси продолжали именовать «хаканом»[250]. Этот вывод имел бы некоторое право на существование, если бы в той же канцелярии «хаканом» именовали и болгарского князя, но правитель Болгарии в IX в. оставался для империи «архонтом»[251], каковыми оставались для нее и русские князья. Признанным в Византии носителем титула каган был только правитель Хазарии[252]. Но и русские правители в «исторической ретроспективе» ориентировались не на прошедший хазарский[253], а на «монархический» библейский и имперский образец: Владимир в Повести временных лет сопоставлялся с Соломоном (между прочим, и по числу наложниц) и Константином Великим, чеканил монету подобно византийским императорам[254]. Однако тенденция к единовластию, естественным образом сохранявшаяся в Киеве, как и в Скандинавии, сочеталась с традицией родового сюзеренитета: править «племенными» (в прошлом) волостями (фюльками) можно было не из Киева и не из «середины страны» Норвегии (по выражению Снорри), а лишь опираясь на расширяющуюся сеть городов и погостов, где сидели бы князья, связуемые хотя бы кровным родством. Отсюда стремление единовластцев Владимира и Ярослава на Руси, Харальда в Норвегии[255] распределить столы между сыновьями, что приводило к неизбежным распрям после смерти старейшего князя на протяжении всего раннесредневекового периода. |
загрузка...