Красные шапки, желтые шапки и голубые маки

Нордруп отличался одновременно дерзостью, прямотой, непостоянством и... энергичностью, а Лобсанг, как я вскоре узнал, был полной противоположностью ему. Он был немногословен, медлителен, лоялен и, к счастью, как и его друг, никогда не терял доброго и шутливого расположения духа. Они и в самом деле походили на братьев и очень редко расставались друг с другом. Лобсанг рассказал мне, как они с Нордрупом работают. Несколько лет подряд, в начале зимы, перед тем как снег завалит перевалы, они вместе отправлялись в Южную Индию и после трех суток езды по железной дороге добирались до штата Майсур, где в лагере выходцев из Тибета учили детей тибетскому языку. Поскольку Майсур отделяет от Заскара расстояние в две тысячи километров, я отдал должное их предприимчивости. Позже узнал, что они совершали и более далекие путешествия, принесшие им славу в Заскаре. Будучи бродячими монахами, они исходили вдоль и поперек весь обширный мир Гималаев. Побывали в Бутане, Непале, а также Лхасе и Калькутте; монастырь поручал им закупать золотые чернила для написания священных текстов, краски для фресок и прочие товары, как, например, колокольчики и ритуальные барабаны.

Рассказы об этих походах вселили в меня уверенность, что Лобсанг окажется интересным попутчиком.

Целый день мы шли по пустынной местности, преодолевая склоны, покрытые каменными завалами и моренами, которые иногда из края в край перекрывали долину. Изредка попадались стада яков и убогие пастушьи хижины.

К вечеру начался подъем над рекой. Неожиданно мое внимание привлек небольшой цветок, растущий рядом с тропой. То был голубой мак, редчайшее растение, который я искал давно, но ни разу не видел за все восемнадцать лет скитаний по Гималаям. Голубые тибетские маки — предмет зависти любого ботаника.

По всем своим признакам этот цветок и его листья идентичны (по крайней мере для профана) красному маку наших лугов. Но четыре его лепестка горят ярко-голубым цветом и при некотором освещении дают пурпурные блики. Его тычинки и пестик имеют желтый, а не черный цвет. Я нахожу его более красивым, чем наш европейский мак. Ученые называют его Meconopsis Horridulae, но мне кажется определение «ужасный» может относиться лишь к его стеблю, обильно усеянному шипами.

Этот цветок показался мне добрым предзнаменованием. Вскоре мы оказались у перевала, над которым высились башня [32] и руины небольшой крепости Ра-Дзонг. У подножия этой крепости, некогда защищавшей западные ворота княжества, тропа начала огибать отрог горы. Мы вступали в обитаемую часть Западного Заскара. Передо мной лежала провинция Стод. Вскоре показались домики первой деревни, Аршо.

Деревушка лепилась к узкому горному карнизу на другом берегу реки, которая из-за таяния снегов вздулась и разлилась слишком широко, чтобы перейти ее вброд. С противоположного берега реки я различал лишь полдюжины бедных домиков, сложенных из глиняных кирпичей. Над террасами, заваленными вязанками хвороста, развевались молитвенные флажки. Именно в этой деревне жил сопровождавший нас подросток. Чтобы попасть домой, ему надо было идти с нами до единственного моста через реку в Тхунри, куда направлялись и мы.

То, что выглядело небольшим пятном на карте, наконец воочию открылось моим глазам. Сердце радостно забилось. У моих ног расстилалась обширная, почти ровная долина, окаймленная хребтами; языки стекавших с них ледников словно слизывали с равнины громадные морены.

Я начал понимать, почему Заскар иногда называют «открывшейся страной». Жизнь на такой высоте и в таких суровых условиях выглядит неожиданной и сказочной. Эта долина, расположенная выше границы распространения деревьев и укрывшаяся за стенами высочайших гор Земли, как бы свидетельствовала, что Заскар и есть затерянный мир моей мечты. Воткнув голубой мак в шляпу и подгоняя пятками гнедую лошадку, трусившую в голове каравана, я вглядывался в бесконечную панораму гор на «крыше мира» и предвкушал необычайные приключения в глубине забытого края, который я так долго искал.

Эту ночь мы провели на краю небольшого поля деревни Чибра, первые шесть или семь домов которой видели с правой стороны верхней долины Заскара.

Я наскоро перекусил, съев консервированный суп и галеты и закусив диким зеленым горошком, который собрал Лобсанг. Пока я раскладывал спальный мешок в палатке, начал накрапывать дождь, а затем разыгралась буря и едва не вырвала колышки палатки. Лобсанг со своим помощником, прижавшись друг к другу, спрятались за стенкой из булыжника, седел и багажа.

Утро выдалось холодным и мрачным, тяжелые облака крышей нависли над долиной. Мы брели по густой траве, пока не добрались до деревни Абринг. Она состояла примерно из трех десятков домов с прорезанными кое-где узенькими оконцами. В этой части страны стены домов известью не белят. Поэтому они имеют грязный серо-коричневый цвет, но часто их украшают красными треугольниками и другими узорами. Вокруг домов лежат небольшие орошаемые поля с нежно-зелеными стеблями ячменя. В провинции Стод, расположенной на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря, нет ни деревьев, ни [33] кустарников. Здешние деревни, наверное, относятся к самым высокогорным человеческим поселениям. Позже я посетил в Заскаре деревни, лежащие еще выше — они побили все гималайские, если не мировые рекорды.

Река Стодчу (Верхняя река), вдоль которой мы шли, превратилась в бурный поток шириной около пятнадцати метров. Она делила равнину надвое. Мы миновали еще пять деревушек, лепившихся на горных карнизах, пока не добрались до большого села Пхе, перед въездом в которое высился чхортен; как почти все чхортены в Заскаре, он не имел заостренного шпиля, характерного для этих памятников. Объяснялось это тем, что шпили вырезались из ствола дерева, а местным крестьянам в безлесной местности такое дерево негде достать. Поэтому чхортены здесь не имеют шпилей.

Ни в одной из одиннадцати деревушек, через которые мы прошли в тот день, я не видел ни одного человека, одетого в европейское платье. Все — и мужчины и женщины — были закутаны в одежды из грубой шерсти вишневого или желтого цвета. Несколько раз нам встречались небольшие стада ослов и яков, поднимавшихся вверх по долине к пастбищам под понукания пастухов-стариков и детей. Один из малышей подарил мне букет диких цветов. В Пхе я увидел первый монастырь. У меня не хватило сил посетить это небольшое здание — я еще не полностью акклиматизировался и не привык к двенадцатичасовым переходам по трудной местности.

Силы мои были на исходе, когда Лобсанг указал на видневшуюся вдали деревню Тхунри, где жил брат Нордрупа. Я надеялся переночевать и провести там по возможности два или три дня.

Хотя деревня четко различалась, шли мы до нее несколько часов. Миновали Гугутет-Гомпа — монастырь, возведенный на обрыве высоко над тропой. Некоторые его помещения выдолблены в скале рыжего цвета. У подножия монастыря лежит удивительно красивая деревенька Ремала — белые домики, украшенные охряным орнаментом в окружении лугов, на которых густо растут незабудки, эдельвейсы, голубые примулы. Лобсанг сорвал ветку с крохотными белыми цветами и дал мне отведать семян. То был альпийский тмин. Голубых маков я нигде не видел, они росли на больших высотах.

К вечеру долина стала шире, и в деревнях появились первые деревья, высаженные по берегам небольших оросительных каналов, по которым вода подводилась с гор на равнину. На этой высоте росли лишь тополя и ивы. Пышные ивовые ветви обрубают каждые три года, они служат топливом. А из стволов тополей строят дома. Когда ствол достигает определенной толщины, его спиливают примерно на метровой высоте от земли. Верхнюю часть пня обмазывают глиной, что вызывает буйный рост боковых побегов.

В последней перед Тхунри деревеньке я с приятным удивлением [34] наткнулся на красивый дом с садом, разбитым на нескольких сотнях квадратных метров, принадлежавший монастырю Карша. Такие «парки» — роскошь в Заскаре. Серебристо-серая листва ив напоминала рощу олив. Сквозь кроны струился легкий дрожащий свет. Впоследствии я хотел посадить во Франции около своего дома подобную рощицу ив, чтобы вспоминать об их редких собратьях, которые встречались мне в пустынных высокогорных Гималаях.

Была уже почти ночь, когда мы вошли в Тхунри. Тридцать или сорок домов скучились над полями, которые террасами сбегали к реке. Миновав проход меж двух «молитвенных стен», выложенных из обкатанного булыжника и украшенных изречением: «Ом мани падме хум!» («Будь благословен, драгоценный лотос!»), я оказался у красивого дома, из которого вышел молодой человек в европейском платье.

— Предлагаю вам гостеприимство моего дома, — сказал он на ломаном английском языке.

— No thank you, — ответил я и добавил по-тибетски: — Укажите мне, пожалуйста, где живет Наванг Триле.

— Разве можно останавливаться в столь бедном доме, как жалкий домишко Наванга?! — удивился молодой человек, перейдя на тибетский язык.

— Наванг Триле — брат моего друга. А значит, он и мой друг, даже если он живет в пещере.

— Вы прекрасно владеете нашим языком! — воскликнул молодой человек, удивленный моей речью и слегка смущенный скрытым укором моей реплики.

Наш разговор слышали несколько крестьян. Они с уважением смотрели на меня и одобрительно поддакивали. Один из них отвел меня в дом брата Нордрупа.

У меня упало сердце, когда он указал мне на развалюху на окраине деревни.

Через несколько секунд появился молодой монах высокого роста. Это был Наванг. Своим круглым лицом, глазами-щелочками и приветливой улыбкой он немного напоминал брата. Я осведомился, могу ли остановиться в его доме на ночь, и добавил, что вскоре придет Лобсанг с пони и багажом.

— У меня небольшой дом, и боюсь, он вам не понравится.

С ним нельзя было не согласиться, и следовало бы отправиться на поиски более просторного жилища. Но ведь я уже в присутствии посторонних заявил, что остановлюсь здесь. Низенькая деревянная дверца вела в довольно темный хлев. Наванг взял меня за руку и по крутой лестнице повел наверх, на террасу. Еще одна низкая дверь вела с террасы в небольшую пустую комнату, где в глиняном очаге дымил несильный огонь. Эта комната была единственной в доме; остальные давно обрушились. Комната была сумрачной и задымленной, но в ней было тепло. Наванг явно смущался своей бедности. Я успокоил его и, скрестив ноги, уселся перед очагом, где пел чайник, как и в любом [35] гималайском доме. Наванг предложил мне чаю, и я достал свою деревянную чашку. Горячий напиток взбодрил меня и успокоил усталые мышцы — я прошел за день целых сорок километров.

Во время беседы с гостеприимным хозяином в комнату вошел человечек пяти или шести лет, одетый в рваную шубу, сшитую из лоскутьев. По бритой голове я понял, что его готовят в монахи. Это был племянник Наванга и Нордрупа, родители которого жили в Падаме. Его прислали к Навангу обучиться чтению и письму и подготовиться к религиозной карьере.

Ребенок в лохмотьях казался жалким, но его серьезная и вежливая речь, а также сдержанное, исполненное достоинства поведение были трогательны. Как и его дядя, он лучился симпатией, и мы быстро сдружились. Я допил чай, и в этот момент появился Лобсанг.

Мы приятно беседовали, сидя у огня, а мальчонка раздувал угли. Наванг рассказал, что здесь вскоре состоится большой праздник, завершающий трехдневный пост. В течение трех дней поста все должны соблюдать определенные религиозные правила: воздерживаться от половых сношений, не есть мяса, не пить алкогольных напитков, а также запрещалось что-либо брать, не давая ничего взамен. В последний день поста все получают благословение настоятеля Карши, одного из крупнейших заскарских монастырей. Следующий день как раз и был днем благословения. А еще через день жители примут участие в соревнованиях по стрельбе из лука, а затем начнется празднество, где чанг будет литься рекой. Все это живо интересовало меня, и я, поужинав, расположился на полу в хорошем настроении. Наконец-то я добрался до страны, где живут феи, и вскоре надеялся выяснить происхождение этой легенды.

После экспедиций в Бутан, Ладакх, в район Эвереста и Мустанг я понял, что Заскар — самый суровый край в Гималаях. Первые впечатления от пустынных, холодных и негостеприимных мест не вызывали восторга. Я только поражался тому, что человек может жить на столь неблагоприятной земле, которая одаривает население лишь камнями, снегом и льдом. Глядя на море заснеженных вершин и висячие ледники, я еще не мог уловить скрытого очарования этой страны. Когда я познакомился с ее мужественными обитателями, то понял, что Заскар не сообщество разнородных общин, а единое этническое целое с собственным языком, с общими традициями, с вековой историей.

Но все это я узнал позже. В первый же вечер передо мной стояла главная, хотя и тривиальная задача: как уберечься от блох?.. Незаметно, дабы не обидеть хозяина, я опрыскал инсектицидом свой спальный мешок и забрался в него в одежде. Уже засыпая, слышал, как Лобсанг рассказывает Навангу о чудесных вещицах в моем багаже: фотоснаряжении, примусе. Он добавил, что я «знаменитый путешественник», побывавший в Гималаях везде, кроме Лхасы. У моих ног посапывал мальчишка.

Все дома в Тхунри обращены фасадом к югу, упираясь задними стенами в [36] усеянный камнями крутой склон. На этом склоне стоят чхортены, они обрамляют крутую тропинку, ведущую к беленным известью зданиям монастыря. Когда утром я выбрался из задымленного жилища Наванга, жители деревни — женщины, украшенные драгоценностями, и мужчины в праздничном одеянии — уже направлялись небольшими группами к монастырю.

Меня поразила элегантность детских нарядов. На девочках были шафранные шапки, украшенные бирюзой, либо серебряными шпильками (признак богатства), либо цветами. Детишки крутились вокруг чинно ступающих родителей. Я присоединился к процессии.

Половина монастыря лежала в руинах. Вначале я проник в небольшую пристройку, а затем в молитвенный зал. Четыре старика монаха усадили меня. Узнав, что я владею тибетским языком, один из монахов с маленькой козлиной бородкой и в очках с круглой металлической оправой поведал мне, что большая часть его жизни прошла в Амдо, восточном округе Тибета, в шести тысячах километрах от Заскара. Заскарцы считают, что их народ происходит оттуда, а потому некоторые молодые заскарские монахи отправляются в Амдо на учебу.

Эта связь двух отдаленных краев кажется невероятной. Чтобы добраться из одного в другой, надо идти целый год, делая по двадцать километров в день. Позже во время путешествия я неоднократно встречал монахов, долго живших в Амдо, и они мне показывали предметы культа, которые подтверждали прочные связи между этими двумя отдаленными районами тибетской культуры.

Убеждение в том, что заскарцы когда-то жили в восточной части Тибета, породило такую легенду: молодой заскарец, путешествуя по Амдо, нашел громадное озеро. Из вод его вышла прекрасная принцесса. Они полюбили друг друга и родили множество детей. Поэтому жители Амдо и заскарцы — люди «одной кости» (мы говорим: «одной крови»).

Я просидел с монахами добрых полчаса. Они сообщили мне, что монастырь Карша принадлежал буддийской секте «желтых шапок». Принадлежность жителей любой деревни к той или иной секте легко узнать по цвету шапок девочек — они либо шафранно-желтые, либо красные. Секты отличаются друг от друга некоторыми ритуалами. Но не следует думать, что эти секты враждуют друг с другом, в Заскаре они часто сосуществуют в кумирнях и общих помещениях некоторых монастырей.

Все художественные ценности монастыря Тхунри состояли из двух статуй Будды, трогательных в своей наивности, и двух религиозных картин, подвешенных к плохо обструганным столбам, поддерживающим крышу. Поскольку я всегда ощущаю неловкость в странной атмосфере буддийских святилищ, то с несказанным облегчением покинул его.

Как ни странно, но буддизм, религия веротерпимости, жалости и сострадания, имеет среди второстепенных богов ряд кровожадных [37] и жестоких полубогов и духов. Эти злокозненные божества заимствованы из индуистского пантеона и проделали в буддизме тот же путь, что и многочисленные суеверия и магические ритуалы древней шаманской религии Центральной Азии. В общем же буддисты Гималаев взяли из учения Будды лучшее — веротерпимость, доброту и умеренность.

Непоседливые по натуре, воинственные в душе и суровые по темпераменту гималайцы умеют подавлять свою импульсивность и быть добрыми и терпимыми даже по отношению к самым отталкивающим существам, будь то люди, животные или насекомые.

В Гималаях религия простыми доступными словами объясняет все природные явления — катастрофы, несчастные случаи, землетрясения и болезни. И жизнь становится более сносной, ведь всему находится свое объяснение, вполне удовлетворяющее разум человека.

Горечь, проистекающая от недовольства своей судьбой, столь характерная для человека Запада, неизвестна в Гималаях. Современный западный человек слепо верит статистике и ропщет против своей участи в случае несчастья, вместо того чтобы с улыбкой (так поступают гималайцы) принять судьбу как нечто неизбежное.

Такой духовный настрой помогает лучше понять беззаботность гималайцев по отношению к своей участи и смерти. Однажды мой друг Таши сказал: «Через девяносто девять лет все живущие сегодня умрут, так почему же следует бояться смерти?» Иными словами, смерть — естественное состояние вещей, и если ее воспринимать иначе, то человечеству придется жить в вечном страхе.

Спускаясь из монастыря, я охватил одним взглядом всю панораму деревни Тхунри. Обветшалые дома были непривлекательны. Узкие и плохо замощенные улочки петляли меж двух рядов печальных домов цвета сухой глины. Накрапывал мелкий ледяной дождик, более уместный в Бретани, чем в этой части мира. Все источало холодную меланхолию.

Вернувшись домой, я обсудил дальнейшие планы с Лобсангом и Навангом.

— Мне хочется посетить все четыре провинции Заскара. Надо побывать во всех деревнях, во всех монастырях и ознакомиться с обычаями страны.

Оба молодых человека согласно кивали головой.

— Главная проблема состоит в том, — продолжал я, — что мне нужны люди и лошади для перевозки багажа. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь из вас отправился со мной.

Я объяснил, почему меня не устраивало поведение Нордрупа: он менял свои планы ежедневно, и я не мог полностью положиться на него. Мои собеседники огорчились. Они разъяснили мне, что Нордруп был человеком слова, но товар, который он оставил после аварии грузовика, поставил его в трудное [38] положение. Они внесли ясность, рассказав о сложности его дел. Отбыв из Заскара, он взял на себя ответственность за монастырских и деревенских лошадей и обязался сделать определенные закупки. Таким образом, он оказался опутанным целой сетью обязательств, сложность которых вывела бы из строя любой компьютер. Из врожденной любезности он не мог отказать мне в помощи, но другие обязательства оказались в данный момент более важными.

Я принял их объяснения и попытался заключить с Лобсангом более прочный договор. Я хотел, чтобы он с тремя пони сопровождал меня в путешествии по Заскару. Мы договорились об общей стоимости лошадей и ежедневной оплате его услуг.

Пока мы ели незамысловатое блюдо из риса, сваренное Навангом, появилось множество жителей деревни, они бесцеремонно усаживались рядом с нами либо у двери. Мой спальный мешок вызвал одобрительные восклицания и пространные комментарии, как, впрочем, и мои кухонные принадлежности, часы, рубашка и одежда. Их утварь и одежда вызывали у меня аналогичное любопытство. Я спрашивал, как называются их одежды, сшитые из грубой шерсти, которую ткут сами жители. Узнал, что в Заскаре женщины занимаются прядением шерсти, а ткачество — профессия исключительно мужская.

Со временем мне становилось яснее, почему Заскар был очень надежно защищен от каких-либо внешних влияний. Прежде всего край лежит далеко в стороне от торговых путей и не граничит со странами более высокой цивилизации. Он не имеет никакого коммерческого и стратегического значения. Власти Кашмира послали своего представителя в Падам, центр Заскара, всего за три года до моего прибытия. Мне говорили, что бедняга вскоре сбежал в страхе перед холодами и изоляцией от остального мира в зимние месяцы. Судя по пронизывающему холоду в ночь на 28 июля, я мог представить себе заскарские зимы. Следующий представитель властей прибыл еще через два года, на этот раз был подобран более мужественный и выносливый человек.

В полдень в монастыре состоялась большая церемония благословения. Сидя на каменном троне, настоятель Карши в островерхой шапке, облаченный в просторное желтое платье, наклонял священный сосуд над головой каждого жителя деревни; затем они падали ниц, чтобы получить «благословение долгой жизни». После этого подставляли ладони, пили из них освященный чанг и получали освященный шнур, который повязывали вокруг шеи.

Женщины стояли по левую руку от ламы, а мужчины — по правую. С террасы, где я находился, толпа женщин выглядела сверкающим морем бирюзы. Я прикинул, что на их головах около полутонны драгоценных камней. И это только в одной деревне! Такого сокровища я не ожидал увидеть в одной из самых бедных и обездоленных долин Гималаев. [39]

Как завороженный, рассматривал я сотни задубелых и обожженных солнцем лиц, и каждое из них светилось энергией. Они с таким же любопытством разглядывали меня и обменивались комментариями о моей персоне. Я услышал замечания о странности моей одежды, о длине моего носа, о моих светлых глазах и лысине, чрезвычайно редкой вещи в Гималаях. Меня всегда удивляло, почему у тибетцев не выпадают волосы даже в весьма преклонном возрасте.

Теперь я лучше представлял себе заскарский «тип» населения. В среднем они выглядели мельче ладакхцев, у них были более широкие лица и резко выраженные монголоидные черты. В этом, вероятно, сказывалось этническое влияние Тибета, а также меньшее количество дардской крови, чем у жителей Ладакха. Такое мое мнение подтверждается и небезызвестными «Заскарскими хрониками» — единственным известным документом, посвященным истории Заскара. Он был записан в 1908 году благодаря стараниям местного ученого, посланного в Заскар миссионером доктором А. Франке, одним из пионеров изучения истории Ладакха и Западных Гималаев. Это рукопись из неполных двух страниц, в которой главным образом перечисляются доходы монастыря Пхуктал, расположенного в Восточном Заскаре, и рассказывается о его истории.

Автор манускрипта пишет:

«Во времена своего основания Заскар подчинялся Кашмиру. Когда крепость Дрангце (на севере Ладакха) была захвачена кхампа (тибетцами), целая туча людей и лошадей пересекла весь край. В отместку вооруженная армия напала на владения Гугэ, и тогда все крепости Заскара были преданы пламени, а многие жители убиты. Их сменили люди, пришедшие из других мест, и край снова ожил».

По-видимому, долина, издавна населенная дардами и находившаяся под владычеством Кашмира, была опустошена и заселена тибетцами во время большой тибетской экспансии в середине VIII века. Это могло бы объяснить более «тибетский» облик заскарцев по сравнению с обитателями других гималайских районов — долины Суру или долины Инда.

Грубо говоря, есть два типа тибетцев: круглолицые, приземистые и худощавые люди с удлиненным лицом. Будучи весьма общим, это различие помогает разобраться во множестве этнических групп тибетского происхождения. Заскарцы несомненно принадлежат к первому типу.

Как и откуда они пришли? Ответ на этот вопрос я рассчитывал найти во время своего путешествия. Смогут ли оба князя, если согласятся принять меня, дать вразумительное объяснение по этому поводу? Кроме того, хотелось разобраться в их истинной роли в этом необычном княжестве.

Во время церемонии я заметил, что лохмотья племянника моего хозяина резко выделяются на фоне теплой и добротной одежды других детишек. Я решил купить ему платье, а вернее, [40] ткань, необходимую для пошива, поскольку готовой одежды в Заскаре нет.

Необходимое количество ткани рассчитать легко. Снимается лишь одна мерка — длина руки. Затем в штуке ткани шириной двадцать пять сантиметров откладывается тридцать этих мер.

Я сообщил всем, что хотел бы купить ткань, и вскоре крестьяне принесли в дом Наванга несколько рулонов ткани. Мне так и не удалось выяснить, почему здесь ткачеством занимались исключительно мужчины, ведь в большинстве стран этот труд не считается мужским. Может быть, это связано со сложностью ткацких станков, на которых они работают? Все ткани, которые я видел, отличались друг от друга. Они были плотными или редкими (в первом случае их обязательно начесывали).

В конце концов я выбрал рулон, длина которого раз в тридцать превосходила длину ребячьей ручонки. Мне хотелось доставить ребенку радость; я надеялся, что теплая одежда избавит мальчика от простудных заболеваний. Мой подарок был оценен выше, чем если бы я дал деньги, а малыш был растроган до слез. Должен признаться, что вначале цена ткани удивила меня, но потом, узнав, что изготовление пряжи и одного рулона ткани требует нескольких месяцев работы, понял, что высокая стоимость материи была вполне оправданна.

Меня немного заботило быстрое уменьшение наличных денег. В Заскаре не было банка, и мои чеки не имели никакой ценности. Я должен был уложиться в ту сумму, что привез с собой. Все мое состояние — десяток пачек новеньких купюр, каждая достоинством в две рупии, и несколько более крупных банковских билетов; разменная монета здесь встречается редко, а люди настолько не доверяют бумажным деньгам, что отказываются брать засаленные или потертые бумажки. У меня образовался приличный по объему пакет купюр, но это не шло ни в какое сравнение с двенадцатью килограммами серебряных монет, с которыми я скитался по Гималаям во время моего первого путешествия в 1959 году. Тогда крестьяне брали лишь звонкую монету.

Каким образом отрезанным от торговых дорог и замкнутым в бедной и пустынной долине заскарцам удавалось скопить деньги на покупку драгоценностей, которые носили их жены, было непонятно. В принципе эти люди должны были быть последними бедняками, а я наблюдал обратное. Только Наванг жил в развалюхе, оставшейся ему после смерти отца, но другие дома Тхунри были просторными, многие имели по восемь — двенадцать комнат...

В этот вечер, глотая дым от горящего в очаге кизяка и прижавшись друг к другу, мы долго говорили о назначенном на следующий день состязании лучников. А потом, убаюканный молитвами Лобсанга и Наванга, я уснул.

Когда проснулся, небо еще не просветлело. Мелкий, нескончаемый дождь нанес сильный ущерб крыше над комнатой, где [41] мы спали. Крыши заскарских домов состоят из слоя земли на ивовых ветвях, которые поддерживаются балками из тополя. Когда сухо, такая глинобитная крыша обладает твердостью обожженной керамики. Подобный строительный материал очень подходит для этого района, так как дожди здесь — большая редкость. Отсутствием дождей объясняются и плоские крыши без водостоков. Но после двух суток мелкого дождя сухая и пористая земля превратилась в грязное месиво, и вода по капле падала с потолка, смывая при этом сажу с балок. В момент пробуждения моя голова и руки почернели от грязной воды. Я замерз и был похож на клоуна.

Наванг опасался, что дождь окончательно размоет крышу и стены и остатки дома обратятся в руины. Встав ранним утром, он вышел на террасу и принялся бросать на крышу землю, чтобы замуровать дыры и укрепить кровлю.

Как ни странно, но гималайские строения, способные стоять веками, из-за одного сильного дождя могут «растаять» в одну ночь. Год моего путешествия, как, впрочем, и предыдущий год, был очень влажным. В иных краях дождь прошел бы незамеченным, а здесь он обернулся бедствием, угрожая домам, вызывая паводки, весьма опасные из-за одновременного таяния снегов. Тропы на дальние пастбища оказались перерезанными, так же как и дороги, соединяющие Заскар с внешним миром.

Покончив с ремонтом дома, мы напились чаю (я с сахаром, а мои друзья — с солью), потом отправились смотреть на последние приготовления к большому празднеству.

Как всегда, повсюду носились ребятишки, но сегодня в их прически были вплетены голубые и красные цветы, красиво обрамлявшие их мордашки. Сотни украшенных цветами ангелочков.

Я всегда любил детей, но особую нежность во мне пробуждают гималайские дети, дьяволята-проказники, шумливые и недисциплинированные. Они непоседливы, любят потолкаться, посмеяться, покричать, полазить по лестницам, спрятаться за дверью, заглянуть в окно. Они проводят в играх все время. Среди их игр есть игра в прятки, прыжки в длину с вершины довольно высоких скал. Некоторые часами играют в кошки-мышки, а другие — в шары, которые здесь им заменяет галька. Одна из игр напоминает кегельбан — ребятишки бросают в цель — деревянную кеглю, изготовленную ими самими, — камешки, стараясь сбить ее.

В Тхунри группа ребятишек играла в войну. По деревне протекал небольшой ручеек, через который был переброшен мостик — два чуть обструганных бревна. Две ватаги занимали противоположные берега и с силой бросали камни в воду, стараясь обрызгать «противника», помешать ему приблизиться к мостику и перейти на другой берег. По правилам обрызганный «солдат» выходил из игры.