Бирюза и собачьи уши

Когда я проснулся на следующее утро, палатку покрывала тонкая корочка льда, а ведь по календарю наступило 26 июля. Солнце еще не взошло. Было холодно. До боли в ушах вслушивался в абсолютное безмолвие, повисшее над безграничными просторами. Золотые лучи зажигали белые вершины одну за другой, создавая разительный контраст с еще погруженным во мрак дном долины. Прямо передо мной находилась крохотная кумирня, около которой я поставил свою палатку. Вдали позвякивал колокольчик, привязанный к шее пони. Он пасся у болота, где в стоячей воде, похожей на полированное стальное зеркало, отражались пылающие вершины. Один луч проскользнул в промежуток между двумя пиками и высветил величественную красную громаду монастыря Рингдом на вершине холма. Время от времени тишину нарушал далекий рев яка или лай сторожевого пса. Долина пробуждалась к жизни.

Долина Рингдома представляла собой почти безлюдный край, отделявший Заскар от долины Суру. Судя по холоду, который царил здесь в июле, зимы, вероятно, должны были длиться по одиннадцать месяцев.

Когда наконец солнце добралось до моей палатки и растопило лед, из кумирни вышли люди, в том числе и Нордруп с неизменно широкой улыбкой на лице. Он сказал, что отправляется за лошадьми, которые пасутся в горах. Выход был назначен на следующее утро. Эта отсрочка меня вполне устраивала, так как давала немного времени для акклиматизации. Мы поднялись на высоту четырех тысяч метров над уровнем моря, но я знал, что перевалы лежат еще выше и моему организму предстоят серьезные испытания.

В Рингдоме атмосферное давление было вдвое ниже, чем на уровне моря, а воздух беден кислородом. Чтобы компенсировать нехватку кислорода, приходится дышать вдвое чаще, до тех пор пока организм не увеличит количество красных телец в крови. Эти дополнительные тельца позволяют повысить насыщение крови кислородом при каждом вдохе. Человеку требуется примерно месяц, чтобы произвести необходимое пополнение эритроцитов, а до тех пор он страдает одышкой и сердцебиением. Тяжелые физические нагрузки, в частности пешие переходы в горах, очень изнуряют организм и могут даже привести к трагическому исходу. У многих нехватка кислорода вызывает головную боль и звон в ушах, лишь некоторые люди ощущают в горах легкость, схожую с состоянием опьянения. Я чувствовал именно такую легкость — чистый горный воздух создавал некоторую духовную [21] невесомость, а может быть, эйфорическое состояние усиливалось от сознания, что наконец я добрался до края мира, чему посвятил большую часть жизни. Это путешествие естественно вписывалось в предыдущие походы, и я невольно спрашивал себя: а не прожил ли я всю сознательную жизнь в Гималаях?

Обычно горы подавляют. Они закрывают солнце и приближают горизонт. Верхогорье Гималаев — счастливое исключение из общего правила. Воздух здесь так сух и прозрачен, что горы видны за сто пятьдесят километров. Земля шарообразна, и далекие вершины почти скрываются за горизонтом, но самые пики их видны. И создается впечатление, что окружающий мир уходит под землю, а ты стоишь на крыше мира и видишь вокруг себя проваливающиеся в бездну пики. На высоте Рингдома высочайшие пики казались ниже меня, думаю, что этот горный пейзаж не имел себе равных в мире по грандиозности простора.

Почти полное отсутствие деревьев затрудняло оценку расстояния. Из своей палатки я не мог определить, как далеко лежит монастырь — в одном, десяти или пятнадцати километрах. Воздух был так чист и прозрачен, что я различал не только силуэты людей, но и цвет их одежды на расстоянии многих километров. Северная сторона Гималаев, напоминающая поверхность Луны, отбрасывает черные, как сажа, тени. Это явление вызвано не столько высоким содержанием ультрафиолетовых лучей, сколько полным отсутствием в воздухе водяных паров. Воздух так сух, что, если паче чаяния начинается дождь, капли испаряются, не коснувшись земли. В Ладакхе дождей не бывает иногда по нескольку лет кряду.

Перед тем как уйти в горы за лошадьми, Нордруп сказал мне, что в монастыре Рингдом должна состояться важная религиозная церемония. Я решил посмотреть, как она проходит.

Монастырь Рингдом и две близлежащие деревеньки имеют необычный статут. Монастырь подчиняется не властям Заскара и Ладакха, а главе ламаистского монастыря Ламайуру, что в Ладакхе. Этот самый древний в районе монастырь расположен на полпути между Каргилем и Лехом. Ламайуру находится недалеко от Рингдома — их разделяют всего два высокогорных перевала. Однако жители некоторых заскарских деревень по традиции посылают мальчиков учиться в монастырь Рингдом, а не в Ламайуру.

Считая себя умнее других, я решил отправиться в монастырь кратчайшим путем, напрямик, но не учел, что высокие травы скрывают топи... Вскоре я утонул по колено в грязи, и мне пришлось выбираться на тропу, которая огибала равнину.

По пути меня нагнал длинный караван торговцев-балти в рваных одеждах; затем рядом со мной оказался небольшой караван под предводительством заскарского крестьянина в изящном бордовом платье. Его сопровождала жена, увешанная бирюзой, серебряными подвесками, браслетами и кольцами. [22]

На полпути протекала неглубокая речка, и я пересек ее на спине пони — меня посадил к себе один из паломников. Яростное высокогорное солнце уже успело сильно опалить кожу моего лица, хотя я наложил на нее густой слой защитного крема. Когда добрался до монастыря, то был в полном изнеможении и еле вскарабкался по крутой петляющей тропке до ступенек, ведущих к величественному порталу с тяжелыми деревянными воротами.

Миновав портал, оказался в мощеном дворике, где резвились детишки — они играли с двумя осликами размером не более немецкой овчарки. Головы ребятишек венчали шапки из красновато-оранжевой шерсти, к которым иногда были пришиты кусочки бирюзы или прикреплены цветы. Девочки, как и их матери, носили ниспадающие до земли платья из грубой шерсти неопределенного цвета. Из-под платья виднелись яркие шелковые блузы с широкими рукавами. Длинные праздничные одеяния со стоячим воротничком мальчиков были уменьшенной копией отцовских одежд. Они были изготовлены из некрашеной ворсистой шерсти, а иногда имели бордовый цвет. Талию перехватывал широкий красный пояс.

Пройдя еще через одну дверь, я очутился в другом, более просторном дворе, в центре которого высился чхортен и древко с молитвенными флажками. Чхортены — это своего рода буддийские памятники в виде небольшой полусферы, которые встречаются в Гималаях и на Тибете повсеместно. Они напоминают древние индийские надгробия, но редко служат могильными памятниками, лишь иногда в них хранится прах «святых». Четырехугольное основание чхортена олицетворяет Землю, круглая средняя часть, или купол, — воду, шпиль — огонь, а венец в форме зонтика — эмблема ветра (воздуха). Таким образом, в чхортене представлены четыре стихии, из которых, по буддийским верованиям, слагается вселенная.

Второй двор кишел паломниками. Женщины выглядели особенно нарядными — яркие, расшитые серебром плащи, а на голове кожаные ленты, украшенные кусками бирюзы. Некоторые из этих камней были крупные, размером с мою ладонь. Увидев столь богатую выставку драгоценных камней, я решил, что их добывают в копях где-то поблизости, но позже мне сказали, что камни привозят из Тибета. Они не обрабатываются и походят на гальку. Хотя они менее ценны, чем гладкая синевато-зеленая афганская бирюза, тибетские камни тоже прекрасны.

Прически женщин были такими же, как и в Ладакхе, но они достойны особого описания за их оригинальность и красоту. Женщины заплетают волосы во множество косичек (иногда до священного числа сто восемь). Затем укладывают их по обе стороны головы. Под четыре косички на уровне висков подкладываются два куска черного каракуля, вырезанного в форме вислых собачьих ушей. Это странное украшение придает женщинам необычный вид. Затем на голову накладывается ото лба до середины [23] спины полоса кожи от десяти до двадцати сантиметров шириной, к которой сверху пришита ярко-красная ткань. К этой полосе крепятся рядами бирюзины, размер которых уменьшается ото лба назад. Если женщина богата, камней много, и они весьма крупны. Если же она бедна, то бирюзины помельче и могут быть заменены бисером цвета бирюзы и кусками коралла. Иногда к ленте пришиваются небольшие серебряные коробочки, служащие амулетами.

Эта тщательно разработанная прическа — перак — дополняется ювелирными изделиями: тяжелыми серебряными серьгами с бирюзой и колье из массивного серебра. Некоторые женщины носят на груди золотые или серебряные четки — круглые или прямоугольные пенальчики, в которых находятся священные статуэтки, тексты молитв или шелковые шнурки, освященные ламой. Бирюзовая мозаика причесок придает облику женщин нечто рептилье, но, согласно традиции, эти украшения и должны напоминать священную змею.

Я бывал на многих праздниках в Гималаях, но никогда не видел столь нарядно одетую толпу, которая цветником выделялась на фоне пустынной скудости и суровой обнаженности природы.

Узнав, что я владею тибетским языком, монахи пригласили меня в темную кухоньку и усадили рядом с настоятелем. Мне предложили чаю, и я протянул свою пхорпа — небольшую деревянную чашечку, с которой гималайцы никогда не расстаются. По обычаю, чашка наполняется три раза подряд. Настоятель был высоким костистым парнем, одетым в сомнительной чистоты красное платье без рукавов. Его необычайная любезность компенсировала скромность стола. Он подробно рассказал мне о монастыре, о монахах, которые раз в году на целый месяц приходят в Рингдом из самых отдаленных горных мест. На равнине вокруг болот монахи держали огромное стадо яков. Но масло в чае было столь отвратительно, что я с трудом пил это пойло.

Местные празднества — Невне — продолжались уже третий день и к вечеру должны были достигнуть своей кульминации — в этот момент в большом дворе монастыря поднимут новые молитвенные флажки. Одновременно паломники получат благословение, и им раздадут священные красные хлебцы из ячменя, украшенные растопленным подкрашенным маслом.

Пока мы беседовали, в слабо освещенную кухню заглядывали любопытные, заинтересовавшиеся иностранцем, владевшим их языком. Я же через открытую дверь наблюдал за кружением толпы около чхортена, за женщинами в ярких платьях.

Отвратительный чай настоятеля порядком надоел мне, и я вернулся во двор, где женщины, собравшись в углу, приступили к трапезе. Мужчины от нечего делать смотрели, как с пронзительными криками играют дети — у многих из них за спиной сидели младший братишка или сестренка, но и они не отставали от своих друзей в опасных занятиях, в которых лишь детям хватает [24] ловкости не сломать себе шею. Одни стояли на самом краю высокой террасы и заглядывали вниз, другие взбирались на святой чхортен, третьи спихивали друг друга с лестниц — вся эта живописная суетливая толпа словно сошла с полотен Брейгеля.

К сожалению, спектакль был испорчен появлением швейцарцев, которые пешком добирались от Пакарачика, где расстались с джипами. Местные жители не проявили ни малейшего любопытства к этим странно одетым европейцам в громадных горных очках, которые в упор расстреливали всех и каждого из своих фото- и киноаппаратов, не понимая издевательских шуточек, которые отпускали по их адресу девушки.

Зная «тайны» буддийских церемоний, я незаметно покинул центральный двор, где находились туристы, и направился в небольшую пристройку. Там уже сидело множество людей навеселе. В низком помещении стоял громадный медный чан с местным пивом — чангом, который щедро разливали в десятки протянутых чашек.

Чанг, который на Западе называют «ячменным пивом», не имеет себе равных среди напитков. Поскольку он очень питателен, то можно сказать, что это идеальный напиток. Он слегка пьянит, но никогда не вызывает тяжелого похмелья, сколько его не выпей. Когда приезжаешь сюда из непьющей Индии или мира сухого закона мусульман, душу заливает радость, что встретил людей, имеющих хоть одну слабинку. А кроме того, как приятны дружеские беседы, когда у отведавших райского напитка развязываются языки.

Рискуя шокировать пуритан, добавлю, что самые святые из гималайских лам без труда отличат хороший напиток от плохого и ни одна церемония, ни один религиозный праздник не обходятся без того, чтобы у ворот монастыря не потчевали чангом. Некоторые общины имеют священные поля, где произрастает ячмень, из которого варят пиво для религиозных празднеств. По вкусу хороший чанг напоминает апельсиновый сок и не может не понравиться европейцу. В каждой деревне есть опытный пивовар. Лучшие «марки» пива можно отведать в глубине Гималаев, напитки отличаются от дома к дому, от долины к долине. Я сравнивал чанг Рингдома с «Кло Вужо» и радовался от предвкушения того, что придется отведать еще в Заскаре...

Счастливый и немножко навеселе, я наслаждался весельем толпы. Во дворе на высоком древке подняли новые молитвенные флажки; затем паломники получили благословение и небольшие полоски кожи, которые повязали вокруг шеи. Я уже обзавелся друзьями, но настало время распрощаться с монастырем, настоятелем и толпой.

...Нордруп ждал меня, сидя у палатки. Он не знал, что предпринять. Его беспокоила судьба товаров, оставленных у сломанного грузовика. Кроме того, ему не удалось отыскать своих пони, но он раздобыл трех других и собирался наутро отправиться в путь вместе со мной. [25]

Я был на ногах с самой зари, удивляясь тому, с какой легкостью встаю вместе с солнцем. Швейцарцы разбили свой лагерь у небольшой деревни, метрах в восьмистах от моей палатки. Я решил навестить их, тем более что мой надувной матрас прохудился, а я не запасся клейкими заплатами. Меня не устраивала перспектива спать на голой земле или накачивать матрас ночью каждые три часа.

Солнце еще не прогрело воздух у дна долины, и я добрался до их лагеря, продрогнув до костей. Там царил хаос. Ночью прорвало плотину небольшого ирригационного канала, и вода затопила палатки. Швейцарцы с недовольным видом занимались сушкой промокших спальных мешков, и их совершенно не интересовал мой прохудившийся надувной матрас. К тому же заплаток и у них не было. Я ушел не солоно хлебавши. Больше с этими бравыми путешественниками мне встретиться не довелось. Потом узнал, что они не смогли раздобыть вовремя пони и поэтому не попали в столицу Заскара.

Обещанные Нордрупом лошади так и не появились. Его планы, похоже, в очередной раз потерпели фиаско, но я с удовольствием констатировал, что он не относится к тем людям, которые теряются в затруднительной ситуации. Он перехватил караван, идущий в нужном направлении, и договорился, чтобы мне предоставили четырех пони и пятидневного жеребенка. В десять часов утра я с моими новыми друзьями повернулся спиной к Рингдому, к грузовикам и проложенным дорогам и ступил на тропу, ведущую в неисследованный край, обозначенный на карте штриховой линией...

Так называемая большая литература стыдливо избегает говорить о натертостях от седла и водяных пузырях на ногах, но обходить их молчанием не стоит. Не следует забывать и об индивидуальном норове каждого пони, готового в любой момент куснуть или лягнуть вас, хотя эти лошадки выглядят хрупкими по сравнению с крепкими гималайскими пони Бутана. Таковы основные прелести этих путешествий, скорость и расстояния которых измеряются каплями пота в час, падениями животных, синяками от ударов о камни, пропитанными водой башмаками и вывихнутыми лодыжками.

Первые два или три километра, пройденные позади пони, за которыми весело трусил жеребенок, были сказочными.

— В Заскаре, — говорил мне Нордруп, — мы не привыкли к лошадям и в основном используем ослов и цзо (помесь коровы с яком). Только у гьялпо (князя) были лошади. Но в последние годы, с появлением дороги в Каргил, мы все чаще отправляемся туда и покупаем себе пони.

Мы шли рядышком, и он рассказывал, что жители Заскара редко бывали в Каргиле до постройки дороги до Рингдома. Я узнал также, что заскарцы почти не покидают своей долины, а небольшой торговый обмен с Лахулем и Кулу осуществляется [26] по тропе через Главный Гималайский хребет, где лошадям не пройти.

— Ходили ли вы в Южную Индию через перевал Шинго-Ла? — спросил я Нордрупа.

— Конечно, несколько раз.

Я задал этот вопрос неспроста — мысль о возвращении иным путем стала наваждением, и мне хотелось перейти через Главный- Гималайский хребет у отрогов на крайнем юге княжества.

Я сознавал непомерную трудность такого проекта — триста километров в поднебесье по высочайшей равнине, лежащей на высоте не менее трех тысяч семисот метров над уровнем моря, было «белым пятном» в моем Атласе. Перевал Шинго-Ла расположен на высоте более пяти тысяч метров. Такое путешествие дало бы возможность ознакомиться с самыми отдаленными уголками заскарского княжества.

— Не советую переваливать через главный хребет, — сказал Нордруп. — Это длинный и опасный путь. Проще вернуться той же дорогой.

Пока тропа была легкой, но уже давали себя знать первые признаки высокогорья. Хорошо еще, что я изредка мог садиться на пони, хотя это средство передвижения было далеко не идеальным. Пони не привык возить людей, а деревянное седло было весьма неудобным, несмотря на ковровые подстилки.

Мы шли вверх по плечу отрога, оставив внизу обнаженную долину, усыпанную галькой, по дну которой петлял пенистый поток — его питали два ледника, устилавших склоны величественных пиков. Сильно затемненные стекла очков задерживали ультрафиолетовые лучи, их интенсивность на этой высоте (мы поднялись на четыре тысячи триста метров над уровнем моря) была опасно велика. Сквозь прозрачный воздух различались малейшие детали гор, словно они лежали в нескольких метрах от меня — каждый камешек, каждая скала, каждый водопад. Полное отсутствие дымки приближало самые далекие вершины. Высоченные пики казались приплюснутыми, наполовину обрезанные горизонтом, и, пока мы шли, некоторые из них исчезали, а другие выплывали нам навстречу то как океанские суда, то как застывшие валы каменного моря.

У одного из юных владельцев пони была небольшая собака, гонявшая невидимых зверьков, которые посвистывали, общаясь друг с другом. Резкие крики производили десятки сурков, которых спугивала собака. Сурков становилось все больше. Иногда я успевал заметить одного из них — он сидел на задних лапках, следил за нами, не спуская глаз, и лишь в последнее мгновение нырял в нору. Мне так и не удалось приблизиться к ним, чтобы сфотографировать хоть одного зверька. Сурков, рыжих грызунов размером почти с лисицу, я видел в Гималаях впервые. Их норы заметны издалека по небольшому холмику земли, который образуется во время рытья. Тибетцы зовут их «фюи», что хорошо соответствует их посвистыванию. Эти крупные грызуны питаются [27] высокогорными растениями и их корешками все лето, когда территория освобождается от снега. Сурки, наверное, набивают свои норы запасами, иначе сомнительно, чтобы они могли выдержать десятимесячную зимовку без еды. Их свист провожал нас на всем пути к перевалу, который, казалось, возвышался над миром.

Вдоль тропы росли эдельвейсы, чуть-чуть крупнее по размерам, чем в наших горных краях.

Заскарцы, как и другие гималайцы, разжигают огонь, ударяя по куску кремня или горного хрусталя металлическим предметом так, чтобы искры падали на сухие лепестки эдельвейса или высушенные растертые листья чертополоха. Меня всегда восхищала легкость, с которой можно добыть огонь при помощи куска кремня... Но результатом моих потуг были лишь сбитые кончики пальцев.

К середине дня мы остановились перекусить. Нордруп с двумя спутниками развели костер из кизяка. Когда вода вскипела, они бросили в нее листья чая, соль и масло. Затем каждый из троицы насыпал в кипяток по горсти ячменной муки из собственных запасов. Они с большим удовольствием поели этого варева.

Мне не часто доводилось видеть, чтобы гималайцы пили холодную воду. Они считают, что это вредно для здоровья. Я же, утомленный ходьбой, с удовольствием напился свежей и кристально чистой горной воды, съел несколько галет, банку говяжьей тушенки и крепко заснул. Но вскоре Нордруп разбудил меня, мы оседлали пони, навьючили на них корзины с провизией и мешки. Охваченный жалостью к своему пони и к... болезненно ноющим ягодицам, я двинулся дальше на своих двоих. Все сильнее ощущалось воздействие высоты; сердце колотилось часто, дыхание было тяжелым, а голова гудела от усталости.

К югу тянулась громада Главного Гималайского хребта — десятки вершин, вздымающихся на головокружительную высоту и разделенных перевалами, самый низкий из которых лежал на высоте не менее шести тысяч метров над уровнем моря, иными словами, куда выше, чем мог подняться неподготовленный путешественник. Эти перевалы вели к долине реки Чинаб, которая отделялась хребтом пониже от реки Сатледж. Еще дальше к югу тянулись низкогорные равнины Индии, жаркие земли, на которые периодически обрушиваются ливневые муссонные дожди; то был иной мир, мир тропиков, отделенный от нас невероятно высокой стеной гор. Глянув на восток, я различил перевал Пенси-Ла, к которому мы поднимались. Подъем был здесь пологий, если сравнивать с крутыми тропами, проходящими по изъеденным эрозией южным склонам Гималаев.

Полная обнаженность перевала поражала — то была унылая ледяная тундра, кое-где волнистая, и она мне казалась нескончаемой. Двое суток ходьбы и ни одной деревушки — этим можно было измерить степень изолированности Заскара. Эта дорога, [28] хотя и представляет собой самый удобный путь в княжество, восемь месяцев в году завалена непроходимыми снегами.

Мы продолжали подниматься вверх, и вскоре я заметил большое стадо горных баранов и коз, которые щипали скудную траву на пропитанном талой водой пастбище. Мне с трудом верилось, что именно эти тощие козы дают всемирно известную шерсть — кашемир. На самом деле кашемир изготавливается не из грубой шерсти этих коз, а из тонкого слоя их шелковистого подшерстка, который стригали тщательно отделяют от длинных жестких шерстин.

Как ни странно, но название этой шерсти, которую получают от гималайских коз в Ладакхе, Заскаре и Тибете, происходит не от этих районов, а от страны, где ее ткут. В долине Кашмира бараны и козы встречаются исключительно редко.

Пастух, охранявший стадо, был балти из долины Суру. В Европе профессия пастуха ассоциируется с неким мирным пасторальным романтизмом. А здесь пастух — воин и должен защищать свое стадо от голодных волков и снежных барсов.

Миновав пастбище, мы вышли к куче камней, в которой торчали желтые, голубые и белые молитвенные флажки с изображениями лошадей или с начертанными изречениями из священных тибетских книг. Эти флажки предназначались богам, у которых испрашивалась удача в путешествии. Мы достигли вершины Пенси-Ла, даже не заметив этого, поскольку оказались на некоем подобии плато, которое тянулось на многие километры.

Нордруп сказал мне, что перевал был границей, где начинались пастбища Заскара. Итак, я наконец ступил на земли края «белой меди». Моя радость казалась чрезмерной, и скупая красота окружающей местности могла согреть душу только мне. На несколько километров тянулась ровная поверхность, однако я заметил линию водораздела. Мы прошли мимо трех разноцветных бессточных озер. Солнце медленно опускалось к горизонту. Его лучи приобрели золотисто-желтый цвет, но они были еще так жарки, что вполне могли обжечь обнаженную кожу!

Ночь почти уже наступила, когда я увидел вдали зеленую массу ледника, чьи растрескавшиеся волны плыли далеко под нами. Местность, по которой мы шли, находилась под прикрытием высокого хребта, в так называемой дождевой тени. Сюда не проникали влажные ветры, поэтому и не могли образовываться ледники.

Несколько километров мы шли по горному плато, а потом тропа резко пошла вниз вдоль обрыва и уткнулась в первые морены ледника, который мы видели сверху. Мы решили разбить здесь свой лагерь. Я продрог от холода и поспешил поставить палатку, пока Нордруп собирал топливо для костра — кизяк и ветки кустарника. Потом мои спутники улеглись спать на открытом воздухе, соорудив из седел и багажа полукруглое убежище от ветра. [29]

Утром я разжег примус и быстро сварил чашку шоколада, которую выпил с несколькими галетами. Из моей палатки были видны обожженные солнцем лица людей, сидящих вокруг маленького костерка. Их голоса доносились сквозь рев далекого потока. С трудом улавливался смысл их разговора, поскольку я еще не свыкся с заскарским диалектом, который был ближе к тибетскому, чем к ладакхскому, а кроме того, содержал множество архаических выражений, неизвестных в Тибете.

Кто-то затянул фальцетом мелодичный мотив, похожий на тибетские любовные песни. Молодой человек пел о небе, звездах и красоте сказочных дев, живущих в далеких озерах. Позади сидящих у костра людей светился ледник, а в небе мерцали необычно яркие звезды.

Меня по-прежнему мучило ожидание неизвестности. По словам Нордрупа, если мы прибавим ходу, то через два дня будем в деревне Тхунри, где живет его брат. А пока я запрещал себе строить более определенные планы. Правда, у меня возникло намерение оставить в деревне обоих спутников, а самому отправиться на встречу с князьями Заскара, о которых не раз упоминал Нордруп. Хотел познакомиться с ними поближе, а завоевав их доверие, расспросить поподробнее об истории страны.

Наутро я проснулся, клацая зубами, и приготовил чай, которым угостил Нордрупа и обоих владельцев пони. Мы с трудом отыскали животных, которые за ночь отошли далеко в сторону от лагеря. Их опять пришлось седлать и навьючивать — долгая и скучная работа, которую предстояло повторить в полдень. Вьючные лошади ходят медленнее, чем мулы, а мулы куда медлительнее верблюдов. Но самые неторопливые животные — яки. Человек — наиболее быстрое из животных на долгих переходах, за исключением, может быть, только слона. Повторяю, я говорю о больших расстояниях и ходьбе нормальным шагом. Самое главное при путешествии с лошадьми или мулами — необходимость давать им несколько часов отдыха на пастбище. Продвижение вперед зависит от наличия пастбищ. Яки, будучи жвачными животными, могут за час наесться на целый день и идти, постоянно жуя. В Заскаре, к сожалению, нет мулов, которые и ходят быстрее, и чувствуют себя в горах куда увереннее, чем пони. Надо отметить, что заскарские ослы столь крохотны, что их невозможно скрестить даже с самым маленьким пони.

Под звон колокольчиков и перестук корзин и мешков мы спустились по тропе до пенистого потока, несущегося с Заскарских гор, и перешли его вброд. К моему удивлению, жеребенок перебрался через реку без посторонней помощи. Мы выбрались на почти плоскую высокогорную долину, окаймленную величественными вершинами по обе стороны от нас. Полоска голубого неба между ними нависала над верхней частью Заскарской долины.

Нордруп сообщил, что мы находимся в провинции Стод (Верхняя), одном из четырех районов Заскара. Три из них располагаются [30] как спицы колеса вокруг центральной провинция Джунг (что означает «центр»), которая лежит на равнине, где сливаются две реки. После слияния эти реки образуют основную водную артерию Заскара, уходящую на север по узкому глубокому ущелью. Нордруп рассказал мне о четырех провинциях: в трех из них главенствовали знатные семьи, подчинявшиеся князю Падума, а северная провинция формально находилась под управлением княжеского рода Зангла.

Я пока не понимал, каким образом строились взаимоотношения между двумя князьями. Были они соперниками или друзьями? Ясно одно — поскольку их имена часто упоминаются в разговорах, они играют важную роль в жизни страны.

Я надеялся выведать подробности у Нордрупа, но после перехода вброд еще одной речки мы встретились с новым караваном. Его вели молодой монах и подросток в платье из темно-красной грубой шерсти.

Оба каравана остановились, и я, воспользовавшись этим, уселся на землю, чтобы передохнуть. Я не сразу заметил, что люди разгружали наших пони. Нордруп объяснил мне, что он возвращается в Рингдом за своими товарами вместе с лошадьми, которыми я пользовался, а я продолжу путешествие на пони его приятеля Лобсанга, молодого монаха из встречного каравана.

— Эй! Погоди! — воскликнул я, чувствуя подвох. — Мы же договорились с тобой об оплате? Что означает твой отказ?

Я был взволнован, поскольку надеялся на его хорошее знание тибетского языка, чтобы наладить общение с людьми, говорящими на местном диалекте, а также на его ученость — он умел читать и писать, что облегчило бы мне изучение истории княжества. А теперь меня передавали на попечение совершенно незнакомого человека. Я был готов отвергнуть новый договор, но по-детски обаятельный Нордруп тихо и вкрадчиво уверил меня, что вернется через трое суток и я могу подождать его в доме брата, в Тхунри. Он прибудет туда на следующий день после меня, а я меж тем смогу пока посмотреть традиционные состязания лучников, которые не должен пропустить ни под каким видом.

Он добавил, что они с Лобсангом вроде братьев, что его друг несколько раз бывал в Тибете и обучен грамоте лучше, чем он сам. Лобсанг вежливо улыбался, слушая этот поток комплиментов. Продолжая злиться на Нордрупа, я был вынужден согласиться на все, тем более что мой багаж уже был навьючен на других пони. Вскоре Нордруп удалился, помахав на прощание рукой и не требуя платы за свои услуги. Я не был уверен, что увижу его еще... [31]