Знакомый бестиарий
|
В общем, в бестиарии Лафонтена нововведений почти нет. Не только потому, что материал для большинства своих басен наш автор заимствовал у предшественников, но еще и потому, что он хотел сохранить за каждым животным его самые привычные черты. Не природные, разумеется, а культурные. Было бы и впрямь нелепо продолжать считать Лафонтена внимательным наблюдателем сельской фауны1, каковым он слыл слишком долгое время, и верить, что должность государственного лесничего Шато-Тьерри, которую ему пришлось купить в 1652 году и которую он занимал около двадцати лет, дала ему возможность изучить эту самую фауну в натуре (часто ли он вообще бывал в шампанских лесах?). В XVII веке литература не пишется с натуры, даже если речь идет о баснях (особенно если речь идет о баснях — одном из самых ученых жанров). Кроме того, вопреки принятому мнению, Лафонтен никогда не был настоящим сельским жителем и едва ли был лесником; скорее уж его можно назвать «садовником», то есть завсегдатаем садов. Не огородов и теплиц, а «зеленых лабиринтов» — таких как Версальский парк, который, как нам сегодня известно, имел ключевое значение для сочинения некоторых его басен2. Наконец, не считать же его натуралистом и защитником животных только потому, что он был активным противником теории Декарта, Мальбранша и их последователей о «животных-машинах»3. Совсем наоборот, отказ видеть в животных обычные автоматы — это ученая, даже элитистская позиция, противопоставленная естественнонаучному подходу.
В общем, животные, описанные Лафонтеном, ни в чем не похожи на тех, что он мог бы повстречать во время своих сельских прогулок. По большей части эти животные встречаются уже у античных и средневековых баснописцев, восточных сказочников, в «Романе о Лисе» и в традиции, связанной с изопетами4 и анималистической поэзией. Кроме того, любовь к лугам и лесам, наслаждение прохладой источников и тенистой листвой, соседство с пастухами и овцами, созерцание неба и птиц, чувство полной гармонии с природой, ее ритмами, погодой и временами года — все это восходит к книжной традиции. Начиная с Вергилия об этом охотно говорят, это воспевают, провозглашают, но совсем другое дело — воплотить это все в реальности, под дождем, в грязи, среди колючих кустарников и насекомых... Такое отношение выстраивается на основе книжного знания, причем объектом этого отношения становится не природа, а представление о ней5. Истоки его следует искать в библиотеке. Случай Лафонтена в этом смысле показателен: своих зверей он брал из книг, в частности, из сборников басен Европы и Азии, а не из лесов, полей и лугов6. Кроме того, опора на традицию, на книжную культуру и иконографию позволяет нашему поэту избегать множества ненужных подробностей, ведь всякая система знаний — античная, средневековая или Нового времени — исходит из того, что истинная суть вещей сокрыта в библиотеке, а не в неуловимой природе. Это также позволяет ему с первых стихов басни превратить читателя в умиленного соучастника, который с премногим и превеликим удовольствием открывает для себя то, что ему и так уже известно: лев, царь зверей, высокомерен и могущественен; лиса — хитра и изворотлива; волк — вечно голоден и жесток; осел — глуп и ленив; кролик — весел и беспечен; ворон — болтлив и прожорлив. Животные переходят из басни в басню, сохраняя присущие им черты, которые в той или иной степени были для них характерны уже в античной басне — у Эзопа, Федра, Авиана и некоторых других — и которые по-прежнему были вполне им свойственны в XVII веке, как о том свидетельствуют сказки и легенды, пословицы и песни, энциклопедии, сборники эмблем, трактаты по геральдике и все связанные с ними изображения. Было бы наивно полагать, что скромный прогресс, проделанный зоологией в XVI-XVII веках, мог хоть как-то подорвать авторитет этой традиции7. С ходом столетий и в ученой, и в народной культуре характеры животных постепенно были сведены к набору клише. А геральдика — искусство в высшей степени зооморфное, — которая всегда отдает предпочтение структуре перед формой, придала общей, инвариантной, взятой со стороны схеме такую гибкость, что отныне они могли использоваться в любых контекстах, никогда не теряя при этом характерных черт. 1 Однако этот образ поэта кажется непоколебимым; он является частью легенды о «добряке Лафонтене» и в основном подразумевает его так называемые наблюдения за собаками, кошками, ослами, крысами, мышами и... муравьями. Легенда гласит, что увлекшись их усердным изучением, поэт регулярно опаздывал к обеду. 2 Bassy А.-М. Les Fables de La Fontaine et le labyrinthe de Versailles // Revue franaise d’histoire du livre, n° 12, 1976, p. 1-63. 3 Bresson Н. La Fontaine et l'ameе des bites // Revue d’histoire litteraire de la France, 1935, p. 1-32, et 1936, p. 257-286. 4 Басенными сборниками. - Прим. перев. 5 Которое весьма далеко от двусмысленного понятия “naturel”, в том виде, как оно определяется в: Dandrey P. La Fabrique des Fables. Essai sur la poetique de La Fontaine. Paris, 1992, p. 155-166. 6 Некоторые старые труды (например: Damas-Hinard М. La Fontaine et Buffon. Paris, 1961), где баснописца представляют первым настоящим французским натуралистом, вызывают недоумение. Недавно предпринятая попытка сравнить описания некоторых птиц у Лафонтена с нашими современными знаниями об орнитофауне (Hall Н. G. On some of the Birds in La Fontaine’s Fables // Papers on French Seventeenth Century Literature, vol. 22, 1985, p. 15-27) кажется мне бесполезной и анахроничной. 7 Типичным в этом отношении примером являются зоологические «суммы» Конрада Геснера и Улисса Альдрованди, что бы эти авторы ни писали о мифах и легендах, от которых они стремятся откреститься. В этом вопросе я не согласен с утверждениями П. Дандре (Dandrey P. La Fabrique des Fables, op. cit., p. 142-151), который относит «возникновение современной зоологии» к слишком раннему времени. |
загрузка...