г) Намеренные умолчания

Латинские историки крестовых походов довольно часто применяют и такой прием искажения фактов, как умолчание. При этом речь идет не о каких-либо упущениях по незнанию, по неосведомленности, а именно о намеренных умолчаниях. Хронисты хорошо знают, когда надо промолчать о нежелательных для них по какой-то причине фактах (обычно такие умолчания вызываются политическими мотивами).

Аноним в своих «Деяниях франков» рассказывает: ввиду того что осада Антиохии долгое время была безуспешной, военный совет постановил соорудить еще одно укрепление; за это дело взялся граф Раймунд Тулузский;³⁰²⁾ крестоносцы стали строить башню из камней, которые брали с могильных холмов турок. Когда она была возведена, франки «начали со всех сторон теснить врагов наших».³⁰³⁾ Хронист умалчивает, однако, о распрях, разгоревшихся между предводителями в связи с общим нежеланием брать на себя командование этим укреплением. Причина умолчания проста — мы узнаем о ней из произведения другого очевидца — Раймунда Ажильского: оказывается, в этой истории весьма неблаговидно показали себя все князья, разумеется, кроме героя хроники — графа Тулузского, который в конце концов стал начальником башни. Остальные, когда «зашла [351] речь о том, кто бы смог быть отряжен, чтобы оборонять ее», «выказывали пренебрежение к общему делу»; одни старались переложить его на других, пока наконец Сен-Жилль не взял командование на себя. Он сделал это «вопреки желанию своих, и для того чтобы избежать обвинений в бездеятельности и жадности, и чтобы показать опешившим от изумления, — по словам его панегириста, — дорогу доблести и мудрости (ut... et vigoris atque prudentiae semitam torpentibus demonstraret)».³⁰⁴⁾

Норманн Аноним обходит молчанием все эти факты, поскольку они выставляют героем дня графа Тулузского — соперника князя Боэмунда (в ополчении которого находился сам автор «Деяний франков» и которому он славословил в своей хронике). Умолчание в этом случае — способ избежать восхваления князя, являющегося соперником собственного сеньора рыцаря-хрониста, иначе говоря, способ негативной политической дискредитации.

Из рассказа Анонима видно, что Боэмунд Тарентский немедленно по вступлении крестоносцев в Антиохию «распорядился водрузить [свое] славное знамя на городской цитадели, находившейся на горе».³⁰⁵⁾ Таким образом, князь Тарентский предстает победителем, сокрушившим противника. Аноним, однако, обходит молчанием неудачные попытки Боэмунда овладеть цитаделью, о которых повествуют Фульхерий Шартрский и Раймунд Ажильский.³⁰⁶⁾ Интересно, что и сам Аноним спустя несколько страниц, словно забыв о том, что цитадель, как следует из его же рассказа, уже в руках Боэмунда, заставляет сына антиохийского эмира Ягысьяни обратиться к мосульскому правителю Кербоге за помощью против франков, «которые осаждают меня в антиохийской крепости»:³⁰⁷⁾ хронист, таким образом, собственными словами разоблачает свой достаточно неуклюжий фальсификаторский прием и тем подписывает себе testimonium paupertatis.

В другом месте автор «Деяний франков» сообщает, что после победы над Кербогой, когда Антиохия уже окончательно перешла к крестоносцам, их вожди якобы направили своего человека в Константинополь для того, чтобы, согласно договоренности с Алексеем Комнином, передать ему город. Хронист ни слова не говорит, что Боэмунд Тарентский старался заблаговременно овладеть ключевыми позициями в Антиохии, причем весьма бесцеремонно вытеснял оттуда отряды прочих вождей. Зато его действия обстоятельно, хоть и с пристрастием, описаны Раймундом Ажильским: мы узнаем, как князь Тарентский «занял самые высокие башни (altiores turres) цитадели», [352] а затем «силою изгнал одних за другими (consequenter) воинов герцога (Готфрида. — М. З.), и графа Фландрского, и графа св. Эгидия (Сен-Жилля. — М. З.)», как, осуществив это безнаказанно (impune id commiserat), он домогался отобрать у всех остальных предводителей удерживавшиеся ими укрепления, включая «ворота Антиохии, которые в то время, когда мы были осаждены, обороняли граф, епископ и герцог».³⁰⁸⁾

Примеры подобных тенденциозных умолчаний многочисленны и встречаются во всех хрониках Первого похода. Бодри Дольский, опасаясь, должно быть, повредить репутации Боэмунда Тарентского, совершенно ничего не пишет об обещаниях императора Алексея Комнина этому князю, данных во время апрельских переговоров 1097 г. Аноним, у которого Бодри заимствует свой текст, переиначивая его, передает содержание этих обещаний без всяких экивоков, считая их как бы в порядке вещей. «Император заявил могущественнейшему мужу (fortissimo viro) Боэмунду, которого очень боялся, ибо тот часто наносил в бою поражение его войску, что, если [Боэмунд] по доброй воле принесет ему вассальную присягу (libenter ei juraret), он пожалует ему за Антиохией землю в 15 дней ходу длины и 8 дней — ширины».³⁰⁹⁾ Бодри Дольский, описывая переговоры императора с вождями крестоносцев, всячески подчеркивает его коварство,³¹⁰⁾ но, ограничившись общей фразой о клятве, принесенной императору, вовсе опускает упоминание о его территориальных обещаниях Боэмунду. Хронист явно не хочет акцентировать корыстолюбие последнего!

Почему весной 1099 г., после почти двух месяцев пребывания под Архой, крестоносцы отказались от ее осады? Не все хронисты передают правду об этих событиях. Аноним приводит в качестве причины снятия осады чисто хозяйственные доводы: вожди увидели, что весной, когда земля стала приносить плоды («в апреле мы ели уже хлеб нового урожая»), легче будет прокормить войско, и поэтому решили двинуть его дальше, к Иерусалиму.³¹¹⁾ Обходит молчанием причины неудачи под Архой и Рауль Каэнский: из его сообщения явствует лишь, что на четвертый месяц осады («tertii jam mensis labor in quartum exierat») князья, «устыдившись, покаялись в том, что задержали поход и бездействовали так долго возле какой-то крепостцы»,³¹²⁾ — подлинная причина покаяния остается в густой тени; раскрыть ее — значит выставить на обозрение один из самых тяжких провалов в истории крестового похода.

Довольно много примеров использования «фигуры умолчания» мы обнаруживаем в английском «Итинерарии паломников» [353] (Третий крестовый поход). Как уже отмечалось в другой связи, автор хроники стремится всячески выпятить роль тамплиеров в событиях войны с неверными. Он воздает хвалу английскому королю Генриху II за то, что тот еще задолго до крестового похода собрал деньги для оказания помощи Святой земле³¹³⁾ в сумме, «как говорят», 50 тысяч марок серебра и препоручил их тамплиерам и госпитальерам. Хронист указывает, что деньги эти были пущены в ход, когда потребовались средства для обороны Тира «и на другие нужды Иерусалимского королевства» в годы его войн с Саладином.³¹⁴⁾ Характерно, однако, следующее: в хронике ни слова не говорится о том, что только госпитальеры предоставили в распоряжение Тира свою долю денег, оставленных им на хранение Генрихом II. Конрад Монферратский, организатор обороны этого города (Саладин так и не сумел взять Тир), жаловался впоследствии на тамплиеров, которые утаили свою часть.³¹⁵⁾ Включение в «Итинерарий» известия о корыстолюбии и недостойном поведении тамплиеров могло бы поколебать их престиж, о котором так заботится автор, — поэтому он и предпочитает промолчать.

В этой связи стоит упомянуть еще об одном тенденциозном умолчании, касающемся политики самого Генриха II: хронист скрывает причины, заставившие Плантагенета проявить инициативу в деле субсидирования иерусалимских франков. Проанглийски настроенному автору «Итинерария» важно подчеркнуть благочестие этого государя: по мнению хрониста, король послал деньги в Иерусалим pia provisione,³¹⁶⁾ тогда как в действительности Генрихом II руководили отнюдь не религиозные, а совсем другие побуждения. Субсидируя иерусалимских баронов, он подчинялся церковному предписанию, согласно которому должен был оказать финансовую помощь Святой земле во искупление убийства Фомы Бекета.³¹⁷⁾

Оплакивая гибель под Акрой магистра тамплиеров Жерара Рэдфордского, хронист, далее, обходит молчанием пагубность стратегии этого сеньора для исхода битвы при Хаттине. Накануне генерального сражения с Саладином (точнее, 2 июля 1187 г.) магистр тамплиеров обрушился с нападками на единственно перспективный оборонительный план борьбы, предложенный в Высокой палате графом Раймундом III Триполийским. Граф считал нецелесообразным нападать на Тивериаду, только что [354] захваченную Саладином: при сложившемся в тот момент соотношении сил такое нападение неизбежно кончилось бы неудачей франков. В противовес Раймунду III Триполийскому Жерар Рэдфордский выдвинул свой, явно необдуманный проект, который, по его же настоянию, бароны утвердили таким образом, как будто он был разработан самим королем Гвидо Лузиньяном. Принятие скороспелого и ложного стратегического плана магистра храмовников привело к катастрофическому для Иерусалимского королевства поражению (4 июля 1187 г. сам магистр, имея 140 рыцарей, атаковал 7-тысячный отряд мусульман и, конечно, был разгромлен³¹⁸⁾). Но и на этот счет наш хронист хранит полное молчание.

Очень обстоятельно, в расчете вызвать сострадание читателя к бесславно погибшим героям своего повествования, он сообщает об истреблении Саладином тамплиеров, взятых в плен в битве при Хаттине. Саладин, по словам хрониста, «повелел прикончить храмовников (templarios exterminare), которые, как он знал, в сражении превосходили всех остальных [рыцарей]». По этому поводу автор разражается велеречивой одой своим возлюбленным героям — храмовникам: «О, ревность к вере! О, мужество души! Сколь многие из тамплиеров, с выбритой тонзурой, сгоняются один за другим на казнь (ad carnifices) и, подобно храбрым оленям, падают под ударами мечей».³¹⁹⁾ Хронист не считает, однако, нужным ни словом обмолвиться о том, что той же участи подверглись госпитальеры,³²⁰⁾ к которым он не питает симпатии. Молчанием обходится в его хронике и такой пятнающий репутацию «бедных рыцарей Христа и Соломонова храма» факт, как переход английского тамплиера Роберта Сент-Олбэнского на сторону Саладина: о том, что этот храмовник принял мусульманство и даже обещал выдать Иерусалим сарацинам, сообщают по крайней мере два не менее хорошо осведомленных английских хрониста — автор «Деяний Генриха II и Ричарда I» и Роджер Гоуденский.³²¹⁾

В отдельных случаях, где невозможно полное умолчание о заслугах лиц, к которым хронист исполнен враждебности, он хотя и сообщает об их деяниях, но с различными оговорками. Автор «Итинерария паломников» враждебен — это одна из политических тенденций его хроники — к Монферратскому дому, видный представитель которого — Конрад Монферратский был соперником Гвидо Лузиньяна в борьбе за иерусалимскую [355] корону. Он обвиняет его в двоеженстве, возлагает на него ответственность за голод в лагере крестоносцев, осаждавших Акру зимой 1190/91 г.,³²²⁾ и т. д. Конрад Монферратский сыграл выдающуюся роль в обороне Тира в 1187 г., и хронист не утаивает значения его организаторской деятельности: ее нельзя было перечеркнуть, поскольку вся история Конрада Монферратского, его прибытия из Константинополя в Акру, затем — успешной борьбы против Саладина в Тире была слишком хорошо известна и на Западе, и на Востоке: о ней упоминается во всех мало-мальски значительных хрониках конца XII в.³²³⁾ Но автор стремится по крайней мере ослабить впечатление от им же самим описываемых подвигов маркиза Монферратского критическими суждениями, чтобы как-то подорвать славу защитника Тира. «Прибытие маркиза в Тир, — пишет он, например, — послужило бы на пользу христианам и прославило бы [его] самого, если бы он проявил хоть какое-нибудь упорство (perstitisset) в начатом [деле]».³²⁴⁾

Политически тенденциозные умолчания налицо и в хрониках Четвертого крестового похода. Яркие примеры этого дает «История» Гунтера Пэрисского. Ограничимся хотя бы некоторыми. Излагая предысторию похода против Задара, хронист-папист, крайне неприязненно (это мы уже знаем) настроенный по отношению к Венеции, изображает действия венецианцев (потребовавших похода на Задар и отклонивших «превосходный» план похода в Египет, предложенный было предводителями крестоносцев) как акт ничем не оправданного своеволия. Просто они, «как хозяева кораблей и владыки Адриатического моря (domini navium et principes Adriatici maris), отказали князьям в предоставлении флота, если прежде вместе с ними, [венецианцами], не завоюют прославленный далматинский город Задар».³²⁵⁾ Однако Гунтер совершенно не упоминает, на каком основании Венеция предъявила свое требование крестоносцам. О том, что они задолжали республике Святого Марка 34 тысячи марок, что как раз в расчете на возмещение этого долга натурой дож Энрико Дандоло предложил захватить Задар,³²⁶⁾ хронист умалчивает. Он не хочет давать даже повода к каким-либо сомнениям в чистоте крестоносцев, явившихся в его изображении лишь жертвой венецианского властолюбия. Умалчивает автор и о том, что замыслы дожа, стремившегося [356] к насильственному захвату Задара, получили поддержку наиболее видных князей-предводителей, а также о штурме города, о захвате и дележе добычи, о яростной распре, разгоревшейся из-за нее среди крестоносцев. Эти события и поступки воинов божьих, кажущиеся хронисту несоответствующими их нравственному облику (идеализированному им самим), детально раскрывают менее лицемерные Виллардуэн, Робер де Клари и автор «Константинопольского опустошения».³²⁷⁾ Трудно допустить, что все это не было известно Гунтеру Пэрисскому, информатором которого являлся участник похода — аббат Мартин.

Другой пример столь же бесцеремонного обращения эльзасского историка с фактами — умолчание о пожарах Константинополя, учиненных крестоносцами.³²⁸⁾

...Спустя четыре месяца после восстановления на престоле Исаака II и Алексея IV, с ноября 1203 г., между Византией и рыцарями началась необъявленная война. Ее первым актом была попытка греков сжечь венецианский флот при помощи брандеров, о чем сообщают и Виллардуэн, и автор «Константинопольского опустошения», и другие хронисты.³²⁹⁾ Гунтер об этом ничего не говорит — и не случайно, не по незнанию или забывчивости. Такое умолчание тесно связано с общей тенденцией его хроники, проникнутой нарочитой идеализацией Алексея IV и его отношений с крестоносцами. Хронист старается оттенить лояльность Алексея IV к своим благодетелям; он многословно и с явным сочувствием описывает трудности василевса, водворенного на константинопольском престоле латинянами: с одной стороны, им возмущены греки, видящие, что он собирается отдать чужеземцам сокровища всей Греции; с другой стороны, ему необходимо расплатиться с крестоносными покровителями.³³⁰⁾ Находясь в глубокой тревоге, мечась между «подлостью греков», «любовью к нашим и благодарностью к королю Филиппу»,³³¹⁾ этот молодой государь серьезно «боялся нанести ему оскорбление (graviter metuebat offendere), в случае если бы обманул или обидел наших».³³²⁾ Розовая краска для характеристики Алексея IV потребовалась Гунтеру, чтобы тем резче очертить образ сменившего его в результате январского переворота 1204 г. Алексея V Мурцуфла — «жестокого убийцы, бесстыдно [357] захватившего царский престол» и таким путем — оправдать вторичный захват крестоносцами Константинополя (в апреле 1204 г.). Поступая таким образом, они, в изображении хрониста, лишь мстили убийце Алексея IV за его смерть.³³³⁾ Отсюда — умолчание об эпизоде с посылкой греками брандеров, явившемся, как уже указывалось, началом открытого конфликта восстановленных царей со своими покровителями.

³⁰²⁾ Anon., p. 88.

³⁰³⁾ Ibid., p. 96.

³⁰⁴⁾ Raim. de Aguil., pp. 249-250.

³⁰⁵⁾ Anon., p. 108.

³⁰⁶⁾ Fulch. Garnot., p. 348; Raim. de Aguil., p. 252.

³⁰⁷⁾ Anon., p. 112.

³⁰⁸⁾ Raim. de Aguil., p. 262.

³⁰⁹⁾ Anon., p. 30.

³¹⁰⁾ Baldr. Dol., p. 25.

³¹¹⁾ Anon., pp. 188-190.

³¹²⁾ Rad. Cadom., p. 683.

³¹³⁾ Соответствующее распоряжение было дано, как установил еще Р. Рэрихт, в 1172 г. См. R. Röhricht, Die Rüstungen des Abendlandes гит dritten Grossen Kreuzzug — HZ, 34, 1875, S. 11, Anm. 2.

³¹⁴⁾ Itiner. peregrin., p. 269.

³¹⁵⁾ См. R. Röhricht, Regesta regni Hierosolymitani (MXCVII—MCCXCI), Oeniponti, 1893, № 678. Cp. H. E. Mayer, Das Itinerarium peregrinorum, S. 269, Anm. 6.

³¹⁶⁾ Itiner. peregrin., p. 269.

³¹⁷⁾ См. H. E. Mayer, Das Itinerarium peregrinorum, Einleitung, S. 55.

³¹⁸⁾ Ibid., S. 91. Подробно о битве при Хаттине см.: R. С. Smail, The Crusading Warfare, pp. 189-197; J. Prawer, La bataille de Hattin, — «Israel Exploration Quarterly», v. XIV, 1964, p. 160-179.

³¹⁹⁾ Itiner. peregrin., pp. 259-260.

³²⁰⁾ Об этом сообщает арабский историк Имад ад-Дин. Подробно см.: J. Kraemer, Der Sturz des Königreiches Jerusalem (583/1187) in der Darstellung des Imad ad-Din Al-Katib Al-Isfahani, Wiesbaden, 1962, S. 42.

³²¹⁾ См. Gesta Henr. Sec. et Ric. Prim., p. 341; Rog. de Hoved., p. 51 sq.

³²²⁾ Itiner. peregrin., pp. 355-356.

³²³⁾ См.: А. Chroust, Quellen zur Geschichte des Kreuzzuges Kalsers Friedrich I, Berlin, 1928, Einleitung, S. XCIII sq.; H. E. Mayer, Das Itinerarium peregrinorum, Einleitung, S. 166.

³²⁴⁾ Itiner. peregrin., p. 262.

³²⁵⁾ Gunth. Paris., p. 71.

³²⁶⁾ По рассказу Виллардуэна, дож, обращаясь к своим советникам, говорил: «...Et nos lor respiterons les XXXIIII. M. mars d'argent que il nos doivent...» (Villehard., t. I, p. 64).

³²⁷⁾ Villehard, t. I, pp. 66, 78-90; Rob. de Clari, p. 12; Devast. Constantinop., p. 88.

³²⁸⁾ См. Villehard., t. I, pp. 178, 208-210; t. II, pp. 48-50.

³²⁹⁾ Villehard., t. II, p. 16 sq.; Devast. Constantinop., p. 91.

³³⁰⁾ Gunth. Paris., pp. 89-90.

³³¹⁾ Гунтер Пэрисский — хронист ярко выраженной проштауфенской ориентации, не скрывающий своих симпатий к Филиппу Швабскому, воспитателем которого, по предположению А. Паннеборга, являлся в бытность свою священником в Кёльне. См. А. Panneborg, Magister Gunterus und seine Schrift, — FDG, Bd XIII, 1873, S. 280; cp. P. Riant, Exuviae sacrae Constantinopolitanae, t. I, Genevae, 1877, Préface, p. LXXVI.

³³²⁾ Gunth. Paris., pp. 89-90.

³³³⁾ Ibid., pp. 90, 92-93.