Подлинное обличье воинства христова (в нравственном и религиозно-политическом аспектах)

Освободители гроба господня, какими они рисуются в хрониках, — это не только алчные расхитители чужого добра, но и жестокие, хладнокровные убийцы, истязатели, палачи. Читая повествования католических летописцев, словно видишь воочию потоки крови, пролитой крестоносцами и в Европе, и особенно на Востоке. Эти историки восхваляют доблестные подвиги своих, героев, а по сути дела воспевают бесконечную цепь совершенных ими кровавых преступлений. Крестовый поход — казалось бы, благочестивое предприятие жаждущих небесного спасения и глубоко верующих людей — фактически оборачивается гигантским и бесчеловечным кровопролитием, самой что ни на есть разбойничьей войной (таковыми, впрочем, были многие так называемые религиозные войны средневековья). Католические апологеты этой священной войны рассказывают о кровавых деяниях паломников так же спокойно, как, видимо, они и творились самими крестоносцами. Милосердие к врагам им совершенно чуждо: практически евангельские заповеди на инаковерующих не распространялись. Напротив, пытки и убийства пленных, беспощадное истребление мирного иноверческого населения захваченных франками городов — это обычные эпизоды, на каждом шагу встречающиеся в хрониках, причем хронисты воспроизводят их с гордым сознанием правоты действий франков. Хронисты восхищаются насилиями, чинимыми их героями, и не выказывают им никакого порицания. Цинизм подобного рода описаний иной раз просто поразителен: кровавые преступления выдаются авторами «Иерусалимских историй» за дела героические, и притом — без тени смущения!

Преданный своей вере граф Сен-Жилль еще в Славонии изощренно издевается над пленными: шести далматинцам, захваченным провансальцами, он приказывает «одним — выколоть [227] глаза, другим — отрубить ноги, у третьих — отрезать носы и руки...» Графский капеллан изображает это злодеяние в известной мере чуть ли не как вынужденную военную необходимость: Раймунд Тулузский таким-де способом устрашил врага, окрутившего отряд провансальцев: они пользуются замешательством противника, вызванным зрелищем мучительной казни их соплеменников, и, прорвав окружение, спасаются, «пока склавины предаются скорби и страху». «Так милостью божьей, — заканчивает хронист свой рассказ об этом эпизоде, отнюдь не делающем чести Раймунду Тулузскому, — граф избавился от опасности смерти и трудностей, возникших перед ним в этом месте».¹⁹³⁾ Вообще на протяжении всего похода этот военачальник проявляет безграничную жестокость, совершенно не вяжущуюся с принципами христианского милосердия. Захватив Албару (городок к востоку от реки Оронт, в двух днях перехода от Антиохии), «достопочтенный муж Раймунд» прикончил «всех сарацин и сарацинок, взрослых и детей, которых нашел там»; после победы при Аскалоне он «убил на морском берегу бесчисленное множество [пленных] сарацин».¹⁹⁴⁾

Под стать ему и Готфрид Бульонский. Нанеся в ноябре 1098 г. поражение небольшому турецкому отряду и взяв в плен 30 воинов, он «заставил живых нести [отрубленные] головы убитых, что лицезреть нашим было весьма радостно».¹⁹⁵⁾ Кровью постоянно обагрены руки Танкреда: первым ворвавшись вместе с герцогом Бульонским в Иерусалим, он «пролил в тот день столько крови, что едва ли можно поверить».¹⁹⁶⁾

И эти сеньоры — вовсе не исключение среди крестоносцев. Аноним весьма хладнокровно рассказывает, как во время осады Антиохии они обезглавливали пленных турок прямо перед городскими воротами, «дабы увеличить печаль тех, кто находился в городе».¹⁹⁷⁾ Не только убитых, но и живых врагов, попавших в их руки, франки сбрасывали в Оронт. По образному выражению Раймунда Ажильского, турки «сваливались в реку подобно камням (saxis in flumitıe obruuntur)».¹⁹⁸⁾ Аноним свидетельствует: «Волны быстрой реки стали багровыми от крови турок, и, если кто из них пытался взобраться по быкам моста или вплавь (super pontis columnas aut natando) достичь берега, в него стреляли наши, всюду стоявшие на берегу реки».¹⁹⁹⁾

Обезглавливая поверженного противника, крестоносцы, видимо, усматривали в этом особую рыцарскую доблесть. Под Никеей, как пишет Альберт Аахенский, головы отрубали не только [228] убитым, но и раненым врагам: «их (т. е. головы) погружали в. повозки и доставляли в знак победы в лагерь» (букв.: «к своим палаткам» — in signo victoriae... ad tentoria sua detulerunt).²⁰⁰⁾ Нанеся сельджукам поражение близ Антиохии 9 февраля 1098 г. (Аноним повествует об этом как о самом заурядном факте), «наши принесли к городским воротам сотню голов убитых».²⁰¹⁾ На Аскалонской равнине, по его же сообщению, крестоносцы «отрубали головы поверженным, подобно тому как это делают с животными на мясном рынке (ad macellum)».²⁰²⁾

Грабежи чередовались со зверскими убийствами мирного населения. «Одни предаются убийствам, другие устремляются за сокровищами»,²⁰³⁾ — так кратко определяет положение во взятой 11 декабря 1098 г. аль-Маарре Рауль Каэнский. А норманнский летописец похода уточняет: «Где бы [франки] ни обнаруживали кого-нибудь из сарацин, будь то мужчина или женщина,— убивали». Размах массового истребления жителей достиг здесь таких размеров, что, по его же словам, «не было ни одного закоулка, где бы не валялись трупы сарацин, и никто не мог ходить по городским улицам иначе, как перешагивая через мертвые тела».²⁰⁴⁾ Фульхерий Шартрский говорит, что «там убивали сарацин от мала до велика».²⁰⁵⁾ Возле Телль-Маньи рыцари, одержав победу, «хватали местных земледельцев (illius loci colonos) и убивали тех, кто не желал перейти и христианство».²⁰⁶⁾ Вблизи Триполи, обратив в бегство «турок, арабов и сарацин», франки «умертвили большую часть городской знати». Здесь же, под Архой (февраль 1099 г.), «было такое избиение язычников и такое кровопролитие, что вода, которая протекала в городе и наполняла хранилища, казалось, стала красной».²⁰⁷⁾

В Антиохии и Иерусалиме крестоносцы устраивают настоящую оргию кровавых убийств, о которой хронисты рассказывают с циничной откровенностью. После взятия Антиохии были истреблены сотни ее жителей. «Все площади города, — пишет Аноним, — были уже полны телами мертвецов, так что никто не в состоянии был из-за сильного зловония там находиться. Никто не мог пройти по улицам иначе как по трупам (nisi super cadavera mortuorum)».²⁰⁸⁾ Убивали всех мужчин, годных носить оружие.²⁰⁹⁾ Когда удалось разгромить войско Кербоги, крестоносцы [229] ворвались в его лагерь; женщинам, которые оказались там, христиане «не причинили никакого вреда, кроме того, что пронзили их животы копьями».²¹⁰⁾

Еще большее жестокосердие обнаружили освободители святого гроба в Иерусалиме. По свидетельству Анонима, крестоносцы, ворвавшись в город, преследовали сарацин и убивали их. Большая толпа жителей пыталась найти спасение в храме Соломона. Здесь в течение всего дня происходило безжалостное истребление иерусалимцев, пробовавших сопротивляться завоевателям, «так что кровь сарацин текла по всему храму». Рыцари креста не щадили никого: «они хватали многих мужчин и женщин в храме и кого хотели — умерщвляли, а кого хотели — брали живыми».²¹¹⁾ В городе, подтверждает описание Анонима его французский собрат Фульхерий, буквально «не было места, где бы сарацины могли избежать меченосцев. Многие из них, спасаясь, взобрались на храм Соломона и были перестреляны и сброшены с кровли».²¹²⁾ Шартрский капеллан настолько опьянен этим зрелищем (хотя передает его из вторых рук), что оно пробуждает у него поэтическое вдохновение — описывая сцены расправы своих соотечественников с сарацинами, он переходит от прозы к стихам собственного сочинения:

Мечи обнажив, рыскают франки по городу,
Они никого не щадят, даже тех, кто молит пощады...
Падал неверных народ под ударами их, как
Падают жёлуди с дуба гнилые, когда
Ветви его трясут.²¹³⁾

Нечто подобное мы видим и в «Деяниях Танкреда», автор которых с явным удовольствием рифмует грубо натуралистические описания диких зверств и неистовств воинов христовых в священном граде: «Как волки набрасываются на стадо, ворвавшись в овчарню, так обрушивается на поверженных туземцев галльский меч:

Душит старцев один, другой отбирает младенцев,
Многих заботит [одно] — повырывать из ушей украшенья.²¹⁴⁾

По свидетельству Раймунда Ажильского, в храме Соломона можно было передвигаться лишь в крови, доходившей до колен всадника и до уздечки коней.²¹⁵⁾ Эта картина, вероятно, — плод [230] разыгравшейся фантазии хрониста. Остается фактом, однако, что число убитых в храме составило почти 10 тысяч, — такую цифру называет Фульхерий.²¹⁶⁾

Хронисты спокойно рисуют детали истребления иерусалимцев, искавших спасение в святилище. Оказывается, Танкред и некий рыцарь Гастон Беарнский будто бы хотели избавить от смерти большую группу язычников обоего пола, укрывшихся на крыше храма Соломона, и передали им в качестве охранного знака свои знамена.²¹⁷⁾ На следующий день, однако, франки, незаметно взобравшись наверх, «бросились на сарацин и, обнажив мечи, стали обезглавливать мужчин и женщин. Иные сами кидались с крыши вниз».²¹⁸⁾ Резня охватила весь город, «не щадили ни женщин, ни детей».²¹⁹⁾ «Ты мог бы увидеть удивительное зрелище, — обращается к читателю Раймунд Ажильский, — одни из сарацин были с разбитыми головами, что являлось для них более легкой смертью; другие, пронзенные стрелами, вынуждены были бросаться с укреплений; третьи долго мучились и погибали, горя в пламени».²²⁰⁾

Все эти насилия и зверства продолжались трое суток, после чего совет вождей распорядился убрать трупы, «которыми был полон почти весь город». Оставшиеся в живых мусульмане «вытаскивали покойников за городские ворота и складывали их в холмы величиною с дом».²²¹⁾ «Никогда и никто, — восклицает норманнский хронист, — еще не слышал и не видел такого истребления язычников; и было приказано сложить костры, подобные пирамидам, и никто, кроме одного бога, не знает их числа».²²²⁾ О масштабах этого бессмысленного убийства в Иерусалиме может дать представление и такой факт, передаваемый Фульхерием Шартрским. Спустя полгода после взятия священного града крестоносцы Балдуина Эдесского (среди них находился и сам хронист — ego Fulcherus Carnotensis qui his inteream),²²³⁾ прибыли в Вифлеем, чтобы принять здесь участие в торжественном рождественском богослужении. Когда они возвращались в Иерусалим, вокруг стен, как внутри города, так и [231] снаружи, стояло непереносимое зловоние, исходившее от «все еще разлагавшихся трупов сарацин, которых наши соратники убили, преследуя их по взятии города»;²²⁴⁾ «из-за этого [запаха], — гласит текст одного рукописного варианта фульхериевой хроники, — нам приходилось затыкать наши носы и рты (unde nares nostras et ora oppilare nos opportebat)».²²⁵⁾

Описывая кровопролитие, творившееся крестоносцами, хронисты также оправдывают его ссылками на волю божью. Истребление иноверцев в Иерусалиме (в их числе были и евреи) Раймунд Ажильский называет «бесспорно справедливым судом (justo nimirum judicio)». «То самое место истекало кровью тех, чьи богохульства оно [же] столь долго переносило»,²²⁶⁾ — в этих словах содержится прямой оправдательный вердикт убийствам и жестокостям воинов христовых. Аналогичный тезис, перелагая его в стихи и явно имея в виду иудеев, выдвигает и Рауль Каэнский:

Ты, кто Христа столько раз на куски раздирал,
Кару теперь получай, что члены христовы
Тебе воздают.²²⁷⁾

Конечно, такие описания — в духе времени. В этом смысле хроники крестовых походов — лишь одно из наиболее ярких проявлений присущей католическому летописанию в целом апологетики захватнических феодальных войн, ведшихся под религиозными стягами, войн, в которых самое экзальтированное благочестие уживалось с самой невероятной жестокостью и разнузданностью, причем последние как раз и были прямым порождением фанатизма.

Тем не менее при исследовании данной группы хроник представляется все же весьма существенным вскрыть именно те отразившиеся в них реальные факты, которые, чаще всего незаметно для самих хронистов, т. е. по своему объективному характеру, идут вразрез с идеализацией крестоносцев как христианских воинов, руководствовавшихся в своих поступках евангельскими наставлениями. Фиксируя эти факты, латинские панегиристы Первого крестового похода выступали в общем и целом трезвыми и правдивыми повествователями, известия которых наряду с встречающимися в них гиперболами и прочими поэтическими элементами полны наблюдательности, достоверности, точности.

Обратимся к другим сторонам даваемой в хрониках характеристики крестоносных героев.

Так ли высок и безупречен их нравственный уровень, каким [232] его тщатся представить католические летописцы и историки? Действительно ли все они были стойкими, мужественными, рыцарски верными, добродетельными, глубоко преданными своим религиозным идеалам?

Факты, описываемые в хрониках, нередко противоречат тенденции хронистов, старающихся, как правило, изобразить крестоносцев именно такими людьми. Среди них процветали всяческие пороки: воины божьи во время священной войны предаются пьянству, обжорству, разврату. Фульхерий Шартрский объясняет одно из поражений ополчения Роберта Нормандского, понесенное вскоре после никейской баталии, тем, что «некоторых оскверняла страсть к роскоши, иных заражала алчность (quosdam luxuria polluebat, quosdam vero avaritia vel qualibet aliqua iniquitas corrumpebat)».²²⁸⁾ Раймунд Ажильский рисует крестоносцев опивающимися и обжирающимися под Антиохией: после очередного разграбления ее окрестностей в лагере было в изобилии съестное, «так что у быка вырезывали только филей и огузок; лишь некоторые, кто хотел, да и то очень редко, поедали грудинку; о хлебе же и вине и говорить нечего — они добывались с легкостью». Объедающиеся до беспамятства крестоносцы забывают даже выставить часовых и вообще позаботиться о том, чтобы расположиться лагерем.²²⁹⁾ Когда же Антиохия была взята, франки, и «вовсе, — по признанию того же хрониста, — позабыли о боге, который столь их облагодетельствовал»: они с гордостью «объедались на великолепных пиршествах», и «наслаждались, слушая [пение] языческих волшебниц».²³⁰⁾

Раймунд Ажильский передает факты, показывающие крестоносцев в неблаговидном свете, с благочестивым осуждением. Грешным поведением крестоносцев он объясняет постигшую их вскоре плачевную участь: за свои поступки они были наказаны свыше — осаждены войском Кербоги.

Гвиберт Ножанский рассказывает о периодических чистках войска освободителей святого гроба, производившихся для удаления грешников. Во время одной из таких очистительных операций был подвергнут публичному бичеванию некий сластолюбивый монах, который, по словам историка, отправился в иерусалимский поход «не из благочестия, а по легкомыслию (non pietate, sed levitate provocatus)» и в походе занимался главным образом прелюбодеянием.²³¹⁾ Изобличение этого крестоносца отнюдь не противоречит ведущей тенденции автора «Деяний бога через франков». Напротив, оно лишь подчеркивает ее — [233] ведь повинующиеся религиозным побуждениям воины христовы наказывают монаха-лжекрестоносца!

Любопытен перечень грешных дел крестоносцев, приводимый Альбертом Аахенским. Рассказывая, как предводители вынесли постановление искоренить всяческие прегрешения в войске, осаждавшем Антиохию, хронист называет различные пороки, подлежавшие наказанию. Это суть мошенничество, воровство, разврат. Князья и духовенство постановили, пишет Альберт, «чтобы [впредь никто] не вводил в какой-либо обман своего собрата-христианина — не обвешивал и не обмеривал ни в золоте, ни в серебре, ни при обмене вещами или какой-нибудь сделке; чтобы [никто] не покушался на какую-нибудь кражу и не порочил себя блудом».²³²⁾ Видимо, такого рода явления не составляли чего-либо исключительного.

Самые верные из крестоносцев на деле продажны и переменчивы. Они охотно служат тому сеньору, от которого рассчитывают иметь более щедрое вознаграждение. Вассал Боэмунда Танкред, этот «идеальный» крестоносец, получает от графа Раймунда Сен-Жилля «пять тысяч солидов и двух прекрасных коней под условием, что вплоть до Иерусалима будет находиться у него (графа) на службе». Вскоре, однако, он предпринимает попытку покинуть и своего нового, казалось бы, столь щедрого сеньора и, «отъехав» от него, встать под начало герцога Готфрида Бульонского («из-за чего, — отмечает хронист, — возникли великие раздоры»); в конце концов Танкред все же переметнулся от графа к герцогу.²³³⁾ И это — один из многих образцов рыцарской «верности» в походе, соответствовавшей, впрочем, если не феодальному праву, то во всяком случае практике межфеодальных отношений.

Среди «доблестных» героев-крестоносцев — немало слабодушных трусов, пугающихся трудностей и в нарушение своих обетов дезертирующих из войска при первой возможности. Уже в самом начале похода из Калабрии повернула восвояси часть ополчения герцога Роберта Нормандского (зима 1096/97 г.). Причиной этого, по Фульхерию, был страх перед возможным голодом: удрученные тем, что придется задержаться в Бари до весны, «страшась будущей нищеты (inopiam... futuram metuentes), они продали там свои луки и, взяв страннические посохи, возвратились по домам».²³⁴⁾ В дальнейшем приступы малодушия систематически повторялись среди крестоносцев. Особенно частыми они были в период борьбы за Антиохию, когда «всеми, — по признанию хрониста, — овладело отчаяние, а многие стали втайне подумывать о спасении бегством по суше [234] или морем (multi latenter cogitaverunt ab obsidione fugiendo se subtrahere, sive per terram sive per tare)».²³⁵⁾ Немало нашлось и таких, которые рано или поздно осуществляли эти тайные замыслы. Во время осады Антиохии, рассказывает тот же автор, многие воины христовы, страдая от нехватки хлеба, «долгими днями рыскали в поисках необходимого для них съестного по ближайшим укреплениям и затем уже не возвращались в войско, вовсе оставляя осаду».²³⁶⁾ Фульхерий даже выражает удивление по поводу того, что в эти месяцы не все войско рассеялось в результате дезертирства. «Я сильно сомневаюсь, — пишет он, — не разбежались ли бы все, хотя и поклялись вести осаду до конца, если бы не бог, который, как добрый пастырь своих овец, удерживал их вместе».²³⁷⁾

Трусливые воины христовы бегут из Антиохии особенно рьяно в июне 1098 г., когда взятый ими город был блокирован войском Кербоги. «Героям» в критические моменты явно недостает тех самых качеств, которыми их столь щедро наделяют хронисты, — мужества и выдержки. В бега ударяются помимо прочих, оставшихся безвестными, даже именитые сеньоры и рыцари — герцог Роберт Нормандский, граф Стефан Шартрский и Блуаский, родственники Боэмунда — Гийом де Гранмениль и Альберик, рыцари Ламберт Бедняк, Гийом Барневильский, Гюи Рыжий и виконт Мелюнский Гийом де Шарпантье (о двух последних Рауль Каэнский отзывается как о «людях знатных и не малозаметных среди приближенных французского короля»)²³⁸⁾ и «многие другие, имен которых не знает» священник Пьер Туебод.²³⁹⁾

Стефан Блуаский, которого князья еще в конце марта 1098 г. поставили было командовать осадными операциями против Антиохии,²⁴⁰⁾ «сказался пораженным тяжкой болезнью (maxima se finxit deprimi infirmitate)» и буквально накануне взятия города крестоносцами (по Фульхерию — 2 июня 1098 г.) «постыдно ушел»²⁴¹⁾ в Александретту. Крестоносцы предполагали вначале, что он отправился туда, с тем чтобы привести им подмогу. Расчеты эти, однако, не оправдались. «Храбрый» предводитель, облеченный доверием воинства христова, «взобравшись на ближнюю гору и увидев бесчисленные шатры [турок], был охвачен сильным страхом и, удалившись вместе со своим отрядом, поспешно бежал прочь».²⁴²⁾ Мало того, если принять [235] версию Анонима, то Стефан Блуаский даже отговорил Алексея Комнина (которого встретил в Филомелии) от его намерений оказать поддержку крестоносцам²⁴³⁾ и посоветовал ему отступить, дабы самому не попасть в руки турок вместе с войском,²⁴⁴⁾ что тот и сделал: устрашенный «численностью персов, он бежал в Грецию».²⁴⁵⁾ Любопытно, что сам норманнский хронист устами боэмундова кузена Гвидо (который служил Византии) дает Стефану Блуаскому крайне отрицательную характеристику. Гвидо, по рассказу Анонима, выразил резкое недоверие сообщению, сделанному этим графом императору Алексею I, которого он известил о якобы безнадежном положении крестоносцев в Антиохии. «Неужто вы, — обращается Гвидо к василевсу, — верите этому собачьему сыну? Я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил, что он совершил нечто рыцарственное. Напротив, он позорно и бесчестно бежал, как самый разнесчастный негодяй (sicut nequissimus infelix) и [поэтому] знайте: все, что он рассказывает, — это одна ложь».²⁴⁶⁾ Итак, граф Стефан Блуаский в качестве предводителя христова воинства оказался несостоятельным: малодушие взяло в нем верх. Убоясь голода, покинул стан осаждавших Антиохию и Роберт Нормандский: он отправился в Лаодикею, где «проводил время во сне и отдохновении (somno vacabat et otio)»; дважды — и безуспешно — призывали его вернуться, но только после третьего обращения, «под угрозой анафемы, он против своей воли возвратился»²⁴⁷⁾ в действующую армию. Гийома де Гранмениль и Ламберта Бедняка тоже «охватил ужас» под Антиохией: они «ночью скрытно спустились по стене у моря»²⁴⁸⁾ (чтобы отплыть на кораблях, стоявших в гавани Святого Симеона).

Рауль Каэнский посылает в адрес всех знатных дезертиров горькие упреки и клеймит их в выражениях, раскрывающих неприглядное, с его точки зрения, лицо этих воинов божьих: «Они покинули лагерь, невзирая на то что были пристыжены Боэмундом; голод заставил их превозмочь стыд, это — люди одного сорта и нрава со Стефаном Блуаским: они равно ненавидели труды и искали отдохновения; доблестные в бою, однако, и посреди военных дел привыкшие к наслаждениям».²⁴⁹⁾

Судя по известиям хронистов, такие случаи не были единичными. Фульхерий прямо говорит, что однажды «ночью хотели бежать многие, устрашившиеся гибели от голода или от меча».²⁵⁰⁾ Раймунд Ажильский точно так же утверждает, что «немного [236] осталось этой ночью верных своему долгу (букв.: „вере" — pauci steterunt in fide), которые не искали бы случая бежать. Если бы епископ (Адемар Монтейльский. — М. З.) и Боэмунд не заперли городские ворота, немногие остались бы в городе. Бежали... многие, миряне и клирики».²⁵¹⁾

Итак, речь идет о массовом дезертирстве «отважных» рыцарей!

Что касается дисциплинированности и высокой организованности крестоносного воинства, которую превозносит, как мы знаем, Бодри Дольский, то этому противоречат сообщения очевидцев. Раймунд Ажильский, рассказывая о неудачах под Антиохией в начале 1098 г. (вызванных якобы отбытием в порт Святого Симеона графа Сен-Жилля и Боэмунда, — они отправились туда за теми, кто занимался там снабжением крестоносцев припасами, и за инструментом, потребовавшимся для сооружения новых осадных башен), отмечает, что турки во время своих вылазок одерживали верх над крестоносцами: «наши же действовали опрометчиво и беспорядочно (nimis temere atque inordinate), и потому их позорно рассеивали, и они обращались в бегство». Сам Боэмунд по возвращении в лагерь потерпел поражение во главе большого отряда, застигнутый врасплох противником: «и наши повернули спины. Мы потеряли до трехсот человек... Мы бежали словно стадо по горам и ущельям...»²⁵²⁾ Сообщая об этих фактах (и, как видим, довольно обстоятельно), католические бытописатели крестового похода не замечают, что сами вносят ощутимый диссонанс в создаваемые ими образы идеальных воителей за гроб господень.

Большой интерес представляет и еще один вопрос: царило ли в действительности полное единодушие в крестоносном войске, как это стараются представить латинские хронисты? Факты, приводимые ими, решительно противоречат такому заведомо тенденциозному представлению. Читая хроники, мы убеждаемся, что в армии крестоносцев почти все время происходят бесконечные раздоры, порожденные, с одной стороны, взаимным соперничеством вождей и рыцарей, с другой — конфликтами между крестоносцами разной социальной принадлежности.

Из-за добычи крестоносцы в состоянии перегрызть глотку друг другу. Не только вожди постоянно враждуют между собою на этой почве, но и рыцари находятся в вечных раздорах, «так что мало было людей, — вынужден признать Раймунд Ажильский, — которые бы не ссорились со своими соратниками или слугами по поводу добычи либо из-за наворованного [добра] (pauci essent qui non cum sociis vel domesticis suis de furti vel rapinae causae concertarent)».²⁵³⁾ [237]

На протяжении всего пути к Иерусалиму между крестоносцами то и дело вспыхивают ссоры. Их причина — стремление закрепить за собой те или другие территории, города, крепости, даже части городов, отдельные, наиболее выгодные в стратегическом отношении укрепления, башни, ворота, мосты. «И [неужто] во всяком месте, которое бы отдал нам бог, [будут происходить] распри среди предводителей?»²⁵⁴⁾ — не без горечи вопрошает провансальский хронист, передавая возмущение бедноты этими распрями. Они начались еще во время пребывания воинства христова в Константинополе весной 1097 г., когда Алексей Комнин предъявил требование принести ему вассальную присягу на те восточные земли, которые будут завоеваны крестоносцами. Один из наиболее корыстолюбивых сеньоров — граф Сен-Жилль в отличие от других, для виду связавших себя этой формальностью, не пожелал прикрыть ею свои захватнические намерения на Востоке. Видимо, он опасался, что присяга императору лишит его земель, ради приобретения которых граф и отправился на Восток. Раздраженные тупым упорством Раймунда Сен-Жилля, другие вожди пытались было уговорить его принести оммаж Алексею Комнину, но тщетно: граф не поддавался уговорам. Ссора чуть не привела к открытому разрыву между главными предводителями. Изворотливый Боэмунд Тарентский, сам довольно быстро согласившийся стать вассалом Алексея Комнина (поскольку не придавал этому никакого значения), пустил в ход угрозы: он заявил, что, в случае, если Раймунд Тулузский будет стоять на своем, т. е. «злоумышлять против императора, или если откажется сделаться его вассалом и будет чинить в этом проволочки, он, Боэмунд, придет на помощь» Алексею.²⁵⁵⁾ Конфликт, вспыхнувший в византийской столице, по сути дела явился зародышем той вражды между обоими князьями, которая не затихала уже до самого конца крестового похода и приняла наиболее острый характер во время борьбы за Антиохию.

Выше, в другой связи, мы уже отмечали попытку Раймунда Тулузского самостоятельно, не согласовывая свои действия с прочими вождями, завладеть в 1097 г. Антиохией: прослышав, будто турки оставили город, граф направил сюда отряд в 500 рыцарей. Эти сепаратные действия привели Боэмунда в неописуемую ярость, и, когда войско осадило Антиохию, соперничество норманна с графом Сен-Жиллем стало совершенно открытым; оба метили в будущие князья богатого города и задолго до его падения делили шкуру неубитого медведя.

Уже тогда, во время осады Антиохии, происходят первые открытые схватки между норманнскими и провансальскими воинами из-за дележа продовольствия, за которым отрядили тех и [238] других.²⁵⁶⁾ Но вот город — в руках крестоносцев. Каждый из князей-соперников стремится закрепить его за собой. Раймунд Тулузский, еще недавно отказывавшийся принести оммаж Алексею I, теперь вдруг со столь же неодолимым упорством настаивает на передаче Антиохии императору (в соответствии с вассальным договором) — лишь бы она не досталась Боэмунду. В антиохийском храме Святого Петра идут бесконечные заседания главарей крестоносцев, до хрипоты спорящих о «справедливом решении» вопроса — кому владеть Антиохией? Каждый из соперников с пеной у рта доказывает значительность своего вклада в завоевание города и, следовательно, свое преимущественное право на обладание им.²⁵⁷⁾ В то время как все прочие предводители, оказавшись перед свершившимся фактом, отказываются в пользу Боэмунда от занятых ими после разгрома Кербоги укреплений, благочестивый граф Сен-Жилль ни за что не желает уступить Боэмунду своей доли — ворот у моста.²⁵⁸⁾ В конце концов Готфриду Бульонскому, Роберту Фландрскому, Роберту Нормандскому и другим сеньорам и епископам, взявшим на себя посредническую миссию, удается добиться соглашения между соперниками (сентябрь 1098 г.). Но вражда Боэмунда Тарентского и Раймунда Сен-Жилля не прекращается, она только приглушается. Аноним рассказывает, что перед продолжением похода Боэмунд принял меры к укреплению позиций норманнов в городской цитадели. Граф, со своей стороны, постарался укрепить позиции провансальского воинства во дворце бывшего эмира Ягысьяни и в башне близ ворот у моста через Оронт.²⁵⁹⁾ Словом, «единодушие» обоих главарей крестоносцев в этот ответственный момент священной войны было продемонстрировано полностью.

Причиной распрей было не только личное соперничество двух князей — предводителей норманнов и провансальцев: за ними стояли определенные группы рыцарства. По-видимому, южнофранцузские рыцари выступали на стороне Раймунда Тулузского, а северофранцузские — на стороне его соперника. По крайней мере Рауль Каэнский считает, что деление проходило именно по территориально-политическому принципу: «Нарбоннцы, овернцы, гастонцы — все это племя примыкало к провансальцам; к апулийцам же тяготела в заговорах остальная Галлия, особенно нормандцы; а бретонцы, свевы, гунны [венгры?]... и тому подобные люди варварского языка [только] внимали услышанному».²⁶⁰⁾

Соперничество князей и рыцарей, их поддерживавших, продолжалось [239] и после утверждения крестоносцев в Антиохии. В конце 1098 г. Боэмунд и Раймунд жестоко препирались из-за аль-Маарры, вызвав этим бунт в войске.²⁶¹⁾ Во время осады города дело чуть не дошло до открытого кровопролития. «Только разум, — говорит панегирист норманнов, — пришедший на помощь Танкреду, удержал его от пролития христианской крови».²⁶²⁾ Тем не менее Танкред решил посодействовать своему кузену Боэмунду Тарентскому в борьбе против соперника. Из-под Маарры Танкред, пишет Рауль Каэнский, отправился со своими рыцарями в Антиохию и как ни в чем не бывало ввел их в цитадель, находившуюся под охраной провансальцев. Последние еще ничего не знали о междоусобице, разгоревшейся из-за Маарры, и впустили норманнов. Они вошли как союзники, спрятав, по совету Танкреда, мечи под одежду, а затем обрушились на воинов графа Сен-Жилля и выгнали их из цитадели. Крепость перешла теперь к Боэмунду Тарентскому, и он почувствовал себя полновластным хозяином города, тогда как раньше, по его собственным словам, был здесь князем лишь наполовину (semiprincipem se non principem diceret), а Раймунда называл своим «коллегой по княжению в Антиохии (Raimundumque collegam suum in principatu Antiochiae nominaret)».²⁶³⁾ Это обстоятельство, говорит историк, «причиняло ему досаду и когда он бодрствовал и во сне». И вот с этого времени, когда «ненависть, с одной стороны (Танкреда к Раймунду. — М. З.), и любовь — с другой (того же Танкреда к Боэмунду. — М. З.), соединились и вернули искалеченному княжеству его рога (цитадель Антиохии. — М. З.), трон Боэмунда сразу же возвысился».²⁶⁴⁾

Мечты князя Тарентского сесть единственным князем в Антиохии сбылись!

Но враждуют друг с другом, не только эти князья. Еще в Малой Азии во второй половине 1097 г. вспыхнули раздоры между Балдуином и Танкредом. Их отряды вскоре по выходе крестоносцев из Ираклии (сентябрь 1097 г.) отделились от главного войска и повернули круто на юг, в армянскую Киликию. Каждый из предводителей стремился как можно скорее стать владетельным князем, подчинить себе земли и города в этой стране. Обуреваемые жаждой богатства, оба феодала вступили здесь в ожесточенную распрю из-за города Тарса. Город достался в конечном счете Балдуину.²⁶⁵⁾ Но Танкред взял свое: он набросился на другие города — Адану, Мамистру... Затем оба крестоносных предводителя и их рыцари схватились друг с [240] другом; баталия оказалась неудачной для Танкреда. В бою был сбит с коня племянник Боэмунда — Ричард Салернский, который, согласно Альберту Аахенскому, особенно настойчиво призывал Танкреда отплатить Балдуину за Таре. «Ты видишь перед собой Балдуина, — обращается Ричард к Танкреду, — из-за несправедливости и зависти которого лишился Тарса. Ах, если бы у тебя было хоть сколько-нибудь доблести, ты бы уже собрал всех своих [воинов] и отомстил бы за нанесенное тебе оскорбление, ударив ему (Балдуину. — М. З.) в голову (et tibi illatam injuriam in caput ejus rependeres)».²⁶⁶⁾ В битве под Аданой Ричард попал в плен к своему единоверному противнику; та же участь постигла и многих других норманнов. В конце концов противники урегулировали свои распри, заключив формальный мир: он сохранил фактически сложившееся положение вещей, или, как говорит Рауль Каэнский, установил порядок, согласно пословице: «Кто имеет — имеет, а кто потерял — тот уж потерял (qui habet, habet, qui perdidit, perdidit)».²⁶⁷⁾ Итак, единодушные воины христовы и воюют и подписывают мирные соглашения друг с другом!

В главной армии раздоры между предводителями длились вплоть до самого взятия Иерусалима. Бурные страсти вновь разгорелись в связи с находкой в июне 1098 г. святого копья Петром Варфоломеем и последовавшим затем «божественным избавлением» святого воинства от полчищ Кербоги. Испытание огнем, устроенное уже в апреле 1099 г. под Архой Петру Варфоломею и столь плачевно для него окончившееся, взбудоражило все войско. Смерть «провидца» явилась поводом для подробного расследования всей этой благочестивой инсценировки в совете вождей. Мы уже указывали в другой связи, что Боэмунд здесь прямо обвинил графа Сен-Жилля в фальшивке, в том, что он подстроил ее исключительно для обоснования своих собственных притязаний на Антиохию. И хотя всем к тому времени, как полагает Рауль Каэнский, стала ясна несостоятельность провансальской версии о боговдохновенности находки святого копья и «народ раскаялся» в своей ошибке, граф Тулузский и его сторонники продолжали упорствовать: погибшего Петра Варфоломея они даже провозгласили святым. Была сделана попытка устранить главного разоблачителя обмана — епископа Арнульфа, который едва спасся под защиту герцога Нормандского и графа Фландрского (против них уже не рискнули действовать воины, подосланные было Раймундом Тулузским).²⁶⁸⁾

Еще более острые противоречия разделили вождей во время крайне неудачной осады крепости Архи. «Распри предводителей [241] нашего войска приняли такие размеры, — пишет провансальский хронист, — что едва не раздробили все войско».²⁶⁹⁾

И даже после того как поход, казалось, формально достиг своей главной, т. е. религиозной, цели, после того как гроб господень был освобожден крестоносцами, предводители не хотели уступать друг другу ни добычи, ни власти над Иерусалимом. Узнав, что лотарингская рать уже ворвалась в Иерусалим, граф Сен-Жилль торопит своих: «Почему мы промедлили? Вот все франки уже находятся в городе!» Он негодует, явно опасаясь опоздать к разделу добычи²⁷⁰⁾ и к тому же не испытывая никакого желания видеть Готфрида Бульонского на престоле священного града, который ему «доставила судьба».²⁷¹⁾

«Единодушных» ревнителей веры пожирала зависть друг к другу. Многие особенно завидовали Танкреду, причем, по словам Рауля Каэнского, это происходило потому, что «его одного господь наделил большей добычей, чем остальных».²⁷²⁾

Итак, факты, сообщаемые в хрониках, отчетливо показывают, что попытки современных походу католических летописцев и историков представить его как проявление якобы покоившихся на идейной основе единодушия и сплоченности западных феодалов лишены основания. Если что-либо и соединяло крестоносцев, то в первую очередь это были отнюдь не помыслы о религиозных святынях, а общность захватнических намерений, получавших по условиям времени религиозное выражение. Такое единство не могло быть и действительно не являлось ни длительным, ни прочным. Оно носило крайне поверхностный характер и легко распадалось, когда низменные, корыстные, захватнические интересы крупных сеньоров и простых рыцарей сталкивались друг с другом.

¹⁹³⁾ Raim. de Aguil, p. 236.

¹⁹⁴⁾ Anon., pp. 167, 214.

¹⁹⁵⁾ Raim. de Aguil., р. 267.

¹⁹⁶⁾ Ibid., р. 300.

¹⁹⁷⁾ Anon., р. 70.

¹⁹⁸⁾ Raim. de Aguil., p. 249.

¹⁹⁹⁾ Anon., p. 92.

²⁰⁰⁾ Alb. Aquen., p. 320.

²⁰¹⁾ Anon., p. 86.

²⁰²⁾ Ibid., p. 214.

²⁰³⁾ Rad. Cadom., p. 679.

²⁰⁴⁾ Anon., p. 176.

²⁰⁵⁾ Fulch. Carnot., p. 302.

²⁰⁶⁾ Anon., р. 162.

²⁰⁷⁾ Ibid., р. 188: Tanta fuit paganorum occisio et sanguinis effusio, ut eciam aqua, que in civitate fluebat, videretur rubere et fluere in cisternas eorum.

²⁰⁸⁾ Anon., р. 110.

²⁰⁹⁾ См. Rad. Cadom., p. 655.

²¹⁰⁾ Fulch Carnot., pp. 349-350: Mulieribus in tentoriis eorum inventis, nihil aliud mali eis Franci fecerunt, excepto quod lanceas suas in ventras earum infixerunt.

²¹¹⁾ Anon., p. 204.

²¹²⁾ Fulch. Carnot., p. 359. Аналогичные сцены находим в хрониках: Anon., pp. 204-206; Raim. de Aguil., p. 300.

²¹³⁾ Fulch. Carnot, р. 360.

²¹⁴⁾ Rad. Cadom., p. 697.

²¹⁵⁾ Raim. de Aguil., p. 300: ...in templo et in porticu Salomonis equitabatur in sanguine usque ad genua, et usque ad frenos equorum.

²¹⁶⁾ Fulch. Carnot., p. 360.

²¹⁷⁾ Anon., p. 204.

²¹⁸⁾ Ibid., р. 206: Mane autem facto, ascenderunt nostri caute supra tectum templi et invaserunt Saracenos masculos et feminas, decollantes eos nudis ensibus; alii vero dabant se precipites e templo.

²¹⁹⁾ Fulch. Carnot., p. 359: Sed neque feminis neque parvulis eorum pepercerunt.

²²⁰⁾ Raim. de Aguil, p. 300: ...Videres mirabilia. Alii namque, quod levius erat, obtruncabantur capitibus; alii autem sagittati de tıırribus saltare cogebantur; alii vero diutissime torti et ignibus adusti flammeriebantur.

²²¹⁾ Anon., p. 206. Cp. Raim. de Aguil, p. 300.

²²²⁾ Anon., p. 206: Tales occisiones de paganorum gente nullus unquam audivit nec vidit, quoniam pire erant ordinate ex eis sicut mete et nemo scit numerum eorum nisi solus Deus.

²²³⁾ Fulch. Carnot., p. 365.

²²⁴⁾ Ibid., р. 366.

²²⁵⁾ Ibid., note 18.

²²⁶⁾ Raim. de Aguil., р. 300.

²²⁷⁾ Rad. Cadom., p. 697.

²²⁸⁾ Fulch. Carnot., p. 335.

²²⁹⁾ См. Raim. de Aguil., p. 242.

²³⁰⁾ Ibid., р. 252: ....Audiendo salatrices paganorum, splendide ac superbe epularentur, nullatenus Dei memores qui tantum beneficium eis contulerat.

²³¹⁾ Guib. Novig., p. 182.

²³²⁾ Alb. Aquen., pp. 378-379.

²³³⁾ Raim. de Aguil., р. 278. Р. Смэйл с полным основанием называет Танкреда рыцарем-наемником. См. R. С. Smail, The Crusading Warfere, Cambridge, 1956, p. 93.

²³⁴⁾ Fulch. Carnot., p. 329.

²³⁵⁾ Ibid., р. 340.

²³⁶⁾ Ibid., pp. 340-341. Ср. Raim. de Aguil, pp. 256-257.

²³⁷⁾ Fulch. Carnot., p. 340.

²³⁸⁾ Rad. Cadom., р. 650.

²³⁹⁾ Petri Tudeb., p. 67: et Lambertus... multique alii fugerunt cum illis quos nominare nescio.

²⁴⁰⁾ Raim. de Aguil., p. 258. Об этом крестоносце см.: J. А. Brundage, An Errant Crusader: Stephen of Blois, — «Traditio», XVI, 1960, pp. 380-395.

²⁴¹⁾ Fulch. Carnot., p. 242.

²⁴²⁾ Anon., p. 140.

²⁴³⁾ Об этом см.: Alb. Aquen., pp. 416-417 и Alexiade, lib. XI, VI, 1-2, t. III, р. 27-28.

²⁴⁴⁾ Anon., р. 142, Ср. Rad. Cadom., p. 659.

²⁴⁵⁾ Rad. Cadom., p. 659.

²⁴⁶⁾ Anon., р. 144.

²⁴⁷⁾ Rad. Cadom., р. 649.

²⁴⁸⁾ Anon., р. 126.

²⁴⁹⁾ Rad. Cadom., p. 651.

²⁵⁰⁾ Fulch. Carnot., p. 346.

²⁵¹⁾ Raim. de Aguil., p. 256.

²⁵²⁾ Ibid., p. 248.

²⁵³⁾ Ibid., p. 262.

²⁵⁴⁾ Ibid., р. 271.

²⁵⁵⁾ Ibid., р. 238.

²⁵⁶⁾ Rad. Cadom., p. 676.

²⁵⁷⁾ Подробно см.: Anon., р. 168.

²⁵⁸⁾ Raim. de Aguil., p. 262.

²⁵⁹⁾ См. Anon., р. 170.

²⁶⁰⁾ Rad. Cadom., p. 676.

²⁶¹⁾ См. ниже, стр. 255.

²⁶²⁾ Rad. Cadom., p. 675.

²⁶³⁾ Ibid.

²⁶⁴⁾ Ibid.: Verum ubi odium atque dilectio altrinsecus collidentes mutilo, ut dictum est, principatui cornu reddiderunt, tunc elevatum est solium Boamundi.

²⁶⁵⁾ См. Alb. Aquen., pp. 344-345.

²⁶⁶⁾ Ibid., р. 349.

²⁶⁷⁾ Rad. Cadom., p. 638.

²⁶⁸⁾ См. ibid., р. 682.

²⁶⁹⁾ Raim. de Aguil., р. 285: Interim tantae ac tales lites inter principes nostri exercitus obortae surtt, ut pene totus exercitus dividerentur.

²⁷⁰⁾ Petri Tudeb., p. 109.

²⁷¹⁾ Rad. Cadom., p. 703.

²⁷²⁾ Ibid., p. 699: Orta est enim inter principes adversus Tancredum invidia, quod uni super omnes cumulatius abundaverit Deus.