6. О соотношении археологических памятников славян VIII-IX вв. и летописных известий о славянских племенах
|
Систематизация археологических памятников славян VIII—IX вв. территории Восточной Европы показывает, что историческая наука в настоящее время располагает сравнительно богатым фондом материалов, могущих послужить источником для воссоздания древнейшего прошлого славян, обитавших в VIII — IX вв. на этой территории и заложивших в середине IX в. основание Древнерусскому государству. Эти материалы содержат в себе данные, позволяющие осветить самые разнообразные стороны жизни и быта населения, чего нет в письменных источниках — от географического размещения, характера поселений, жилых и хозяйственных построек до занятия населения и его общественного строя. Лишь духовная жизнь пока не нашла отражения в известных нам памятниках и остается недоступной. Сказать о ней что-либо, кроме того, что славяне в исследуемую пору хоронили покойников по обряду трупосожжения и были язычниками, ничего нельзя. Однако мы не сомневаемся в том, что систематическое, целеустремленное изучение памятников приоткроет завесу и духовной жизни славян.
Высоко оценивая значение археологических источников в изучении жизни и быта славян, не следует забывать, однако, что исходными данными для определения принадлежности исследуемых археологических памятников славянам являются все же письменные источники. Без них, как бы кратки они ни были, вещественные памятники будут по существу безликие. Так, благодаря летописным сказаниям о расселении славян, содержащим указания о местоположении отдельных племен, была определена территория, занятая ими, и уже только на этой основе могли быть установлены древности славян. Но как хорошо известно, летопись дает лишь общую картину размещения славян и их соседей на территории Восточной Европы, отмечая для отдельных племен те или иные географические ориентиры. С помощью выделенных археологических памятников славян летописные данные уточняются; представляется возможность указать конкретные пункты, заселенные славянами. Особенно существенны эти уточнения для южных районов, в частности для юго-востока. По данным летописи, пограничными со степью племенами здесь были северяне, обитавшие по Десне, Сейму и Суле, и вятичи, заселявшие верхнее течение Оки. Археологические источники позволяют с полной уверенностью утверждать, что к середине IX в. славяне полностью освоили лесостепь, т. е. не только верховья Оки, Сейма и Сулы, но и Псел, и Ворсклу, и верхнее течение Северского Донца, а также верховья Дона. Некоторые исследователи утверждают, что южная часть лесостепи была заселена славянами лишь в раннее время, до появления кочевников — печенегов, торков, половцев, и что позже, во времена летописца (рубеж XI—XII вв.), славяне под натиском кочевников отступили в глубь страны, вплоть до бассейна Сулы.1 Археологические исследования последних лет, однако, показали, что это положение неверно. Судя по полученным данным, и в этот поздний период (X—XIII вв.) в области левобережья славяне занимали всю лесостепь. И даже больше того — начиная с X в. ими начато было освоение левого, незаселенного в предшествующее время, берега Днепра от Переяслава вплоть до устья Псла.2 Значительно меньше уточнений вносят археологические памятники в границы территории, занятой славянами в северных и северо-западных районах. Объясняется это прежде всего тем, что в силу ряда причин, отмеченных нами выше, исследователи не сумели до сего времени отчетливо выделить в этих районах достоверно славянские памятники той поры. Считавшиеся до недавнего времени остатки древних поселений (городища) VII—VIII вв. этого района славянскими в итоге изучения последних лет оказались памятниками балтской группы населения. Это обстоятельство вынуждает нас ориентироваться здесь не столько на археологические памятники, сколько на данные письменных источников. Единственное, что может быть использовано из археологических памятников славян северо-западных областей этой поры (VIII —IX вв.), —это круглые полусферические курганы с трупосожжением, да и те весьма и весьма осторожно, ибо часть их может оказаться более позднего времени — X, а может быть, даже начала XI в., а то и памятниками иноязычных, неславянских племен (балтов, финнов и т. п.). Далеко не полностью представляется возможным использовать археологические данные для определения границ территории, занятой славянами на юго-западе нашей страны (Днепровское правобережье в его широком понимании). Здесь вопрос осложнен тем, что еще не весь юго-запад исследован под углом зрения, в какой степени была занята эта территория в VIII—IX вв. славянами. Как отмечалось выше, памятники указанного типа в этом районе стали изучать лишь в последнее десятилетие. И тем не менее данные археологии юго-запада существенно дополняют летописи. Прежде всего мы имеем в виду районы между Днестром и Прутом, оказавшиеся занятыми славянскими поселениями вплоть до нижнего течения этих рек. Весьма любопытны данные о заселенности славянами территории верхнего и среднего течения Южного Буга, о чем в литературе не было единого мнения, поскольку летописные сведения о славянах в этом районе не совсем отчетливы. Существенно дополняется картина заселения славянами среднего Поднепровья, в частности района Надпорожья. Таким образом, используя археологические данные, мы имеем возможность определить границы территории, занятой славянами в VIII — IX вв. в Восточной Европе не в общих чертах, как повествует летопись, — что славяне жили на Десне, Сейме, Суле, по верхнему течению Оки и т. д., — а указывая конкретные точки размещения древних пограничных славянских поселений. В итоге на карте разноязычной Восточной Европы более или менее отчетливо очерчивается территория, занятая славянами. В рамках этих границ, по-видимому, далеко не вся территория была освоена славянами равномерно, и не везде эти границы прямолинейно отделяли славян от неславянских народов. Одни, более благоприятные в ландшафтном отношении районы, как например лесостепные, были заселены плотнее, .другие — реже, а в пограничных областях поселения славян перемежались с поселениями других народов. На юго-востоке, по Северскому Донцу и верховьям Дона, эта картина прослеживается довольно ясно. И хотя нанесенные на карту поселения и могильники славян Восточной Европы и не раскрывают всей полноты картины освоения славянами в VIII — IX вв. этой территории, они отражают более или менее истинное положение дел. ***При систематизации и картировании археологических памятников славян VIII — IX вв. Восточной Европы мы ставили перед собой задачу уточнения границы не только территории,занятой славянами в целом, но и территорий, занятых отдельными славянскими группами, именуемыми в литературе племенами. С этой целью, исходя из летописных данных о местоположении отдельных племен, мы пытались уяснить, какие специфические черты присущи тем или иным памятникам материальной культуры, оставленным отдельными славянскими племенами, обитавшими в том или ином районе, и, основываясь на этих особенностях, очертить границы области, занятой определенным племенем. Но, как видно из обзора памятников отдельных районов, занятых летописными племенами, мы не нашли ни в одном из них (ни среди материалов поселений, ни среди материалов могильников) таких древностей, которые имели бы какие-либо специфические черты, свойственные территории только одного какого-либо племени, и на этой основе могли бы быть признаны памятниками данного племени. Другими словами, в распоряжении археологии пока нет таких памятников славян VIII— IX вв., которые можно было бы связать только с тем или иным летописным племенем и на их основе конкретизировать границы территорий летописных племен. Единственное, что удалось подметить при изучении мест поселений — это различия в типе жилых построек двух районов: на юге (в лесостепи) — жилища-полуземлянки, на севере (в лесной зоне) — наземные. Да и они требуют дополнительного исследования, ибо по времени северные постройки относятся к более поздней поре. Но, судя по всему, и эти различия — чисто географические, обусловленные характером почв, растительного мира, климата и т. д.; подобные типы построек имеют место не только в Восточной Европе, но и в Центральной, на территории западных славян, да, по-видимому, и не только славян. Правда, в ряде случаев указанная нами зависимость нарушена; так, в районе Припятского Полесья, особенно в правобережной его части, казалось бы лесной области, широко бытуют полуземлянки. Чем вызвано такое отклонение, сказать пока трудно. Имеющиеся в нашем распоряжении материалы не дают ответа на этот вопрос. В какой мере эти зональные различия связаны с племенным делением славян, сказать также сейчас невозможно. Если о полянах, уличах, северянах и некоторых других племенах, исходя из летописных данных их местоположения, можно с уверенностью сказать, что им свойственны были полуземляночные постройки, а славянам новгородским и кривичам — наземные, то этого нельзя сказать с такой же определенностью в отношении вятичей. Часть их, расселившаяся по верхнему течению Оки, имела полуземлянки, а другие, обитавшие к северо-западу и к северу от верховьев Оки, в лесной зоне, жили, по-видимому, в наземных постройках. К сожалению, памятники VIII— IX вв. этих районов, как и многих других, продолжают оставаться слабо исследованными, и о затронутых вопросах мы можем судить лишь на основании более поздних материалов. Таким образом, по данным археологических памятников, славянский мир территории Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства в отношении материальной культуры представлял нечто более или менее единое. Летописные племена по своему общему облику не имели резких различий. Лишь географическая среда вызвала некоторое своеобразие в характере жилых и хозяйственных построек и тем самым как бы разделила славянский мир на две группы — северную (лесную) и южную (лесостепную). Такое членение, как отмечено выше, было свойственно не только славянам территории Восточной, но и Центральной Европы. Это обстоятельство дает возможность предполагать, что разделение славянского мира на северную и южную группы — явление довольно раннее. Во всяком случае оно доляшо было возникнуть до расселения славян по территории Центральной, Южной (Балканской) и Восточной Европы. Перед расселением славяне, очевидно, обитали на территории, которая включала в себя и лесостепь, и лес, ибо только при этом условии могла произойти такая зональная дифференциация. Совпадало ли это географическое разграничение с каким-либо племенным делением славянского мира той поры или нет, сказать трудно. Археологические материалы славян Восточной Европы ответа на это не содержат. Думаем, что в этом вопросе могли бы оказать большую помощь данные языка.3 * * *Как известно, вопрос о соотношении археологических памятников и летописных известий о славянских племенах в нашей литературе не новый. Он возник давно, еще в конце XIX в. В отношении отдельных племен он ставился Д. Я. Самоквасовым (о северянах),4 В.Завитневичем (о дреговичах),5 В. Б. Антоновичем (о древлянах) 6 и др., а в общей форме он был поставлен А. А. Спицыным.7 Позднее, уже в советское время, детали этой большой темы не раз привлекали к себе внимание исследователей.8 В 30-е годы, в связи с критическим выступлением П.Н. Третьякова против основных положений А. А. Спицына и его последователей,9 вокруг этого вопроса разгорелся спор,10 далеко не закончившийся и по сей день. Об этом можно судить по затрагивающим данный вопрос статьям, время от времени появляющимся в нашей печати.11 В настоящее время, кажется, нельзя назвать ни одного летописного славянского племени на территории Восточной Европы, с которым археологи не пытались бы связать те или иные археологические памятники и на этой основе определить границы этих племен. Для решения этого вопроса привлекаются самые разновременные материалы как I, так и начала II тысячелетия н. э. Выводы, делаемые на основе этих материалов, не соответствуют тем выводам, к которым привел собранный нами материал. Чтобы уяснить, в чем же здесь дело, нам придется остановиться на освещении этого вопроса более подробно. Хотя в работе А. А. Спицына «Расселение древнерусских племен» вопрос о соотношении древнерусских племен, известных по летописным данным, с археологическими памятниками Восточной Европы не был основной задачей, как обычно считается, тем не менее им было сделано в этом отношении все, что возможно. Для решения этой задачи А. А. Спицын привлек весь известный ему достоверно древнерусский курганный материал конца IX—X—начала XII вв. Выводы по этому вопросу им были сформулированы в таком виде: «...все показания летописи о расселении древнерусских племен вполне совпадают с археологическими наблюдениями. В собственно русских древностях (главным образом XI в.) намечается столько же археологических типов и районов, сколько летопись перечисляет древнерусских племен».12 Позднее в ряде других работ А. А. Спицын внес некоторые уточнения, но в целом первоначальные выводы не претерпели изменений до последних лет его жизни, о чем можно заключить по ряду работ, опубликованных им в последующие годы.13 Классификация древнерусских археологических памятников (курганных могильников) и связь их с отдельными летописными племенами, предложенная А. А. Спицыным, была принята большей частью исследователей и разработка (детализация) ее была продолжена в советское время. Племени вятичей была посвящена работа А. В. Арциховского, а племя радимичей было изучено Б. А. Рыбаковым.14 Однако не все исследователи разделяли взгляды А. А. Спицына. В 1937 г. с критикой положений А. А. Спицына и его последователей (главным образом работы А. В. Арциховского «Курганы вятичей») выступил П. Н. Третьяков, заявивший, что «материалы памятников XI—XIV вв. не могут служить источником изучения известных по летописи племен».15 Обоснование этому положению автор находит в том, что: 1) женские украшения XI— XIV ст. укладываются «в границы не древних племенных образований, а в границы формирующихся феодальных областей»; 2) распространение так называемых племенных типов женских украшений «в той или иной области... было обусловлено тяготением населения к определенным экономическим центрам, которые являлись. .. также и центрами массового ремесленного производства этих украшений»; и 3)«увязка памятников XI—XIV вв. с летописными племенами явилась результатом привнесения в область археологических материалов положений, развиваемых индоевропейским языкознанием». Последнее положение автор считал основным. Для изучения «древнерусских» летописных племен, по мнению автора, должны быть привлечены «более ранние памятники, памятники второй половины I тысячелетия н. э., достаточно хорошо известные, особенно в некоторых районах центральных и западных областей Восточной Европы».16 В соответствии с утверждением, что источником изучения древнерусских племен должны быть археологические памятники второй половины I тысячелетия, П. Н. Третьяков сделал попытку увязать с племенами Повести временных лет курганы Восточной Европы с захоронениями по обряду трупосожжения. В устройстве курганов отдельных районов он попытался отыскать такие черты, которые были бы присущи лишь курганам одного, данного района, и связать их с племенем, по летописи обитавшим на этой территории. Для славян новгородских это были курганы-сопки; для кривичей — длинные курганы; для вятичей — курганы с деревянными камерами.17 Предположительно автор наметил археологические памятники и для северян — городища роменского типа; причем он оговорил, что, «судя по материалам роменских городищ, культура северян, сложившаяся на Десне, близко напоминала культуру вятичей, отличаясь от нее лишь в деталях».18 Более трудной задачей автор считал определение древностей второй половины I тысячелетия летописных племен юго-западной области нашей страны, в частности Днепровского правобережья, заявляя, что «археологические памятники второй половины I тысячелетия н. э., принадлежащие южной группе племен Повести временных лет, известны чрезвычайно плохо»,19 и от выводов воздержался. Основной целью своих работ автор считал необходимым «возвратить древнерусским племенам их археологические памятники. Последние, по его мнению, были отняты у древних племен археологами конца XIX ст. и только теперь возвращаются им».20 Многолетняя полемика по этому вопросу хотя и не закончилась по сей день, но она потеряла ту остроту и принципиальность, какую имела в первые (довоенные) годы. П. Н. Третьяков признал ошибочность некоторых своих положений.21 В свою очередь, ряд защитников точки зрения А. А. Спицына обратился к отысканию археологических памятников отдельных летописных племен среди древностей второй половины I тысячелетия н. э. и даже еще более ранней поры, сделав тем самым уступку положению, выдвинутому П. Н. Третьяковым. В частности, такой шаг был предпринят Б. А. Рыбаковым в отношении древностей полян и уличей.22 Несмотря на «примирение» сторон, вопрос об увязке археологических памятников славян с племенами Повести временных лет нельзя считать решенным ни для отдельных племен, ни в плане общей постановки этого вопроса. Это отчетливо выступает как в работах, посвященных специально данному вопросу, так и косвенно затрагивающих его, опубликованных в послевоенные годы. Однако характер этих работ стал несколько иной. Если в работе А. А. Спицына и его последователей в вопросе об увязке отдельных летописных славянских племен с археологическими памятниками классификации подвергались памятники, относящиеся к одному и тому же времени и, безусловно, достоверно славянские,23 то в последние годы положение значительно изменилось. К исследованию этого вопроса стали привлекать материалы самые разнообразные по времени и к тому же спорные в этническом отношении.24 В дополнение ко всему стало намечаться отсутствие четкости в самой постановке вопроса. Вместо поисков специфических черт, свойственных древностям отдельных летописных племен, и на этой основе определения территории, занимаемой тем или иным племенем, как этого требует постановка вопроса и как это делалось ранее, исследователи стали присваивать наименования отдельных летописных племен обычным общеславянским памятникам, а иногда и древностям, не имеющим к славянам прямого отношения, лишь исходя из того, что эти древности находятся на территории, на которой по летописи обитало то или иное племя. Вполне естественно, что при таком подходе решить задачу, насколько достоверны летописные племена и каковы границы занимаемых ими территорий, невозможно. Правда, разговоры о специфических чертах, присущих памятникам отдельных территорий, ведутся, но это только разговоры, так как никаких конкретных данных не приводится, ибо их нет.25 Такая обстановка создалась в силу ряда причин и в первую очередь потому, что прерванная войной дискуссия не была закончена: введенные в процессе дискуссии в научный оборот материалы источниковедчески не проанализированы; не нашли должного освещения, а тем самым остались без ответа и многие вопросы, возникшие в процессе дискуссии. В частности, совершенно не была изучена опубликованная П. Н. Третьяковым схема карты древнерусских племен, составленная А. А. Спицыным, явившаяся одним из краеугольных камней в обосновании вывода П. Н. Третьякова о том, что материалы карты привели «А. А. Спицына к отрицанию его первоначального утверждения», что «в собственно русских древностях намечается столько же археологических типов и районов, сколько летопись перечисляет древнерусских племен».26 Этой карте, тесно связанной с работой А. А. Спицына «Расселение древнерусских племен» в целом, послужившей одной из отправных точек всей дискуссии, мы придаем большое значение. Тщательный анализ материалов, относящихся к этому вопросу, произведенный нами, показал, что в своих заключениях П. Н. Третьяков был неправ. Сейчас нет необходимости показа ошибочности вывода П. Н. Третьякова. В одной из послевоенных работ он сам признался в этом. «Ошибочными были стремление автора, — пишет П. Н. Третьяков, — отрицать значение археологических материалов IX—XIII вв. для изучения древнерусских племен и попытка увязать ареалы распространения локальных вариантов русских древностей этого времени с границами русских феодальных областей. Несомненно, что в IX—XIII вв. отзвуки былого племенного деления еще были отчетливо слышны, особенно на севере и востоке восточнославянской территории».27 Но, отказавшись от критической части своих суждений о соотношении археологических памятников с летописными племенами, П. Н. Третьяков продолжает отстаивать предложенную им трактовку могильных древностей второй половины I тысячелетия — курганов-сопок как специфических памятников словен новгородских, длинных курганов как памятников кривичей и курганов с деревянными камерами как памятников вятичей. Несоответствие этих групп памятников летописным племенам мы показали выше, при классификации археологических памятников и их картографировании. Следуя за П. Н. Третьяковым, ряд исследователей пытался отыскать специфические черты памятников второй половины I тысячелетия н. э. и у других славянских племен — полян, северян, уличей, древлян; но, как видно из приведенных выше материалов, положительных результатов не было достигнуто и ими. Суммируя изложенное, мы должны будем признать, что пересмотр взглядов А. А. Спицына на соотношение археологических памятников славян и летописных известий о славянских племенах Восточной Европы, предпринятый П. Н. Третьяковым, не имеет под собой почвы. П. Н. Третьяков не смог показать несостоятельность взглядов А. А, Спицына, а для обоснования выдвинутой им новой гипотезы по этому вопросу привлек материал, в большей своей части не имеющий отношения к летописным славянским племенам (длинные курганы, курганы-сопки) . Вместе с тем выводы А. А. Спицына, основанные на большом фактическом материале, как нам кажется, могут быть подтверждены и всем ходом развития восточнославянского общества. Как видно из изложенного нами выше, большая часть славян проникает на территорию Восточной Европы с VI—VII вв. в результате начавшегося расселения. Судя по источникам, это продвижение протекало, по-видимому, неравномерно. В одним местах, в частности в юго-западной области, особенно на первых порах, оно было бурным. Племена передвигались беспорядочно, вперемешку. О характере этих передвижений можно судить по описаниям византийских историков о столкновениях со славянами на северном берегу Дуная. В этих известиях имеются прямые указания на то, как в одних и тех же районах одновременно действовало несколько групп славян, находившихся под властью различных племенных вождей — Ардагаста, Мусокия, Пирагаста и др., принадлежавших, очевидно, к разным племенам.28 Естественно, в такой обстановке ни о каком обособлении отдельных групп, возникновении тех или иных особых этнографических признаков и думать не приходится. Наоборот, если даже до начала расселения некоторые особенности в материальной культуре у отдельных племен и намечались, то в результате сравнительно длительного тесного соприкосновения между племенами в ходе переселения они не только не закрепились, но должны были стереться. Формирование этнографических особенностей и их закрепление могло происходить лишь в условиях мирной жизни, когда в ходе расселения произошло территориальное обособление этих групп, когда общение между этими группами резко уменьшилось и у каждой группы стал слагаться своп устойчивый жизненный уклад. Все это могло начаться, по-видимому, сравнительно поздно, не ранее VIII—IX вв., и получило свое завершение в X—XI вв., что и нашло отражение в погребальном инвентаре этой поры. 1 Н.П. Барсов. Очерки русской исторической географии. Изд. 2. Варшава, 1885, стр. 150— 152; М. Грушевский. Киевская Русь, т. I. СПб., 1911, стр. 230-235. 2 И.И. Ляпушкин. Днепровское лесостепное левобережье в эпоху железа. МИА, № 104, М.—Л., 1961, стр. 316—348. 3 Ср. гипотезу о первоначальной дифференциации славянских языков на две группы. 4 Д.Я. Самоквасов. Северянские курганы и их значение для истории. Тр. III АС, т. I, Киев, 1878, стр.185-224. 5 В.3. Завитневич. Вторая археологичеcкая экскурсия в Припятское Полесье. ЧИОНЛ, кн. VI, Киев, 1891, стр. 1—62 (отд. Отт.). 6 В.Б. Антонович. Раскопки в стране Древлян. МАР, т. И, СПб., 1893. 7 А. Спицын. Расселение древнерусских племен. ЖМНП, 1899, VIII, стр. 301—340. 8 А.В. Арциховский. Курганы вятичей. М., 1930, стр. 1—223; Б. А. Рыбакоу. Радзiмiчы. Працы, т. III, Менск, 1932, стр. 81—151. 9 П.Н. Третьяков. Расселение древнерусских племен по археологическим данным. СА, IV, М.—Л., 1937, стр. 33—51. 10 А.В. Арциховский. В защиту летописей и курганов. СА, IV, М.—Л., 1937, стр. 53—61; П. Н. Третьяков. Археологические памятники древнерусских племен. Уч. зап. ЛГУ, № 85, сер. ист. наук, вып. 13. Л., 1949, стр. 258—285. 11 Б.А. Рыбаков. 1) Поляне и северяне. 12 А.А. Спицын. Расселение древнерусских племен, стр. 305, 306, 338, 339. 13 Протоколы заседаний Отделения археологии русской и славянской императорского Русского археологического общества за 1899 и 1900 годы. ЗРАО, т. XII, вып. 1 и 2, СПб., 1911, стр. 404—408; А. А. Спицын. Археология в темах начальной русской истории. Сб. статей по русск. ист., посвящ. С. Ф. Платонову, СПб., 1922, стр. 12. 14 А.В. Арциховский. Курганы вятичей; Б. А. Рыбакоу. Радзiмiчы. 15 П.Н. Третьяков. Расселение древнерусских племен, по археологическим данным, стр. 38—51. 16 Там же, стр. 46—48. 17 П.Н. Третьяков. Археологические памятники древнерусских племен, стр. 258—285. 18 П.Н. Третьяков. Северные восточнославянские племена. МИА, № 6, М.—Л., 1941, стр. 53. 19 П.Н. Третьяков. Археологические памятники древнерусских племен, стр. 283, 284. 20 Там же, стр. 285. 21 П.Н. Третьяков. Итоги археологического изучения восточнославянских племен. IV междунар. съезд славистов. Доклады. М., 1958, стр. 9. 22 Б.А. Рыбаков. 1) Поляне и северяне, стр. 81-95; 2) Уличи. КСИИМК, вып. XXXV, М.—Л., 1950, стр. 3—17. 23 А.С. Спицын. Расселение древнерусских племен по археологическим данным; А. В. Арциховский. Курганы вятичей; Б. А. Рыбакоу. Радзiмiчы. 24 Б.А. Рыбаков. 1) Поляне и северяне; 2) Уличи. 25 Д.Т. Березовец. Поселения уличей на Тясмине, стр. 145—148, 200—208. 26 П.Н. Третьяков. Археологические памятники древнерусских племен, стр. 267; ср.: А.А. Спицын. Археология в темах начальной русской истории, стр. 12. 27 П. Н. Третьяков. Итоги археологического изучения восточнославянских племен, стр. 8, 9. 28 Феофилакт Симокатта. История. М., 1957, стр. 262—264, 266; А. В. Мишулин. Древние славяне в отрывках грекоримских и византийских писателей по VII в. н. э. ВДИ, 1941, № 1, стр. 272, 273. |
загрузка...