Глава V. Ужасный год

Год 1588 начался плохо. Ненависть Лиги к королю и д'Эпернону выразилась в необычайной жестокости. С ужасающей очевидностью проявилась тщетность военных усилий, направленных против гугенотов. Екатерина и государственные секретари, обескураженные безнадежными переговорами с Генрихом Наваррским и оставшиеся без указаний безвольного короля, видели единственное решение в том, чтобы не мешать лигистам удовлетворять их кровожадность. Никогда еще будущее не предвещало быть таким мрачным.

Все те, кто изучал расположения небесных тел, не без страха видели, что мир вступает в год, обещающий стать роковым. На какое-то время некоторые решили, что бедствия, о которых предупреждало небо, произойдут в 1584 году. Но события опровергали эту гипотезу, высказанную астрологом Леовицем: разумеется, Французское королевство тогда переживало кризис, но все самое страшное было еще впереди. Снова пришлось проверить расчеты движения планет и обратиться к авторитетным трудам в этой области: трактатам Яна Мюллера, или Региомонтана — по-французски его звали Жан де Мон-Руайяль. Это был математик, родом из Кенигсберга, умерший в 1476 году. В середине XV в. он составил предсказания на 1588 год, подкрепленные расчетами движения звезд и картой неба, соответствующей этому году. Изучение Апокалипсиса святого Иоанна, прояснившееся благодаря выдержкам из псалма XII пророка Даниила и ужасным пророчествам Исайи, позволило ему разработать циклическую теорию истории, которая не оставляла ни малейших сомнений по поводу рокового исхода, выпадавшего как раз на 1588 год. [385]

Региомонтан сделал вывод о том, что со времени рождения Христа самые важные для человечества события повторялись внутри десятилетних и семилетних циклов, будучи сами включены в происходящие каждое столетие циклические изменения. Совпадение циклов должно, следовательно, проявляться в движении звезд. Ученый вычислил момент, когда звезды находились в самом большом противостоянии, — это оказался 1588 год. Он установил, что после затмения солнца в феврале должны произойти два затмения луны: одно в марте, другое — в августе. Во время первого из них произойдет опасное совпадение Сатурна, Юпитера и Марса, расположенных в «доме» Луны.

Астрономические наблюдения Региомонтана и, в частности, его замечательное исследование комет, вызывали доверие. Его астрономические таблицы использовали Христофор Колумб и великие мореплаватели для определения пути по звездам. Его труд о планиметрии и пространственной тригонометрии, изданный только в 1533 году, считался весьма авторитетным в этой области.

Поэтому расчеты движения небесных тел для 1588 года и сделанное им толкование наделали много шума. Он лично составил предсказание, по которому миру угрожала либо тотальная катастрофа, либо огромные потрясения. Поразительная картина запечатлена в этом коротком стихотворении, которое очень легко перевести с языка-оригинала:

Приближался роковой 1588 год, и все календари и книги гороскопов наперебой напоминали о пророчестве. Интерес к книге Региомонтана необычайно возрос. Любой образованный человек в Европе имел под рукой либо первое [386] издание на немецком языке, появившееся в Нюрнберге в 1474 году, либо текст в стихотворном переложении автора на латынь.

При испанском дворе расценили этот интерес как имеющий пагубные последствия. Опасность была в том, что чрезмерный страх народа может повредить подготовке в Лиссабоне огромного флота для вторжения в Англию. Поэтому правительство Филиппа II объявило войну предсказанию Региомонтана. Было ли это совпадением? Среди моряков, готовившихся отплыть из Португалии, увеличилось количество дезертиров. В баскских портах прекратился набор рекрутов. Его Католическое Величество попытался радикально пресечь пессимистические настроения, посадив астрологов в тюрьму. Во всех церквах его государств по приказу были произнесены проповеди, в которых безбожные пророчества приравнивались к колдовству.

Королева Елизавета Английская тревожилась, видя, насколько неблагоприятно складывается политическая обстановка. Она не нуждалась в советах звезд: через своих шпионов знала, в какой стадии находится подготовка испанской военной морской экспедиции. После смерти дона Альваро де Базана, маркиза де Санта Крус, последовавшей 9 февраля 1588 года, вооружение «Непобедимой Армады» продолжилось под руководством дона Алонсо де Гузмана, герцога де Медина Сидониа. В мае, в момент отплытия, флот насчитывал около ста тридцати судов разного водоизмещения, включая понтонные мосты для перевозки огромной экспедиционной армии, собранной герцогом Пармским в Нидерландах. Англичане были напуганы. Астролог королевы, доктор Ди, отметил, что второе лунное затмение 1588 года произойдет в начале основного знака Елизаветы (Девы) и за двенадцать дней до ее дня рождения. Это могло означать смерть. Личный совет и корпорация книготорговцев запретили издание этого комментария. Но нельзя было уничтожить предсказание Региомонтана: в 1576 году оно было издано со всеми подробностями, а в 1587 году — в памфлетах, в которых пытались высмеивать его доказательства. Один их памфлетов назывался Подготовка к опасностям, [387] предсказанным в 1588 году. Уважаемый астроном Джон Харвей в насмешливой форме вел ученый спор, явно выполняя заказ королевы — уничтожить суеверные страхи ее подданных. Многие насмешники вспоминали древние легенды: в Риме доктор Уильям Аллен, организатор католической миссии, пытавшейся завоевать Англию, напомнил о них и сказал папе, что по ту сторону Ла Манша случайно была найдена надпись, воспроизводившая предсказание Региомонтана, но более древняя по времени — ее приписывали волшебнику Мерлину!

Поэтому современники нисколько не сомневались, что все эти важные события произойдут в действительности. Два противоборствующих блока — Реформация и Католицизм — должны были вступить в решающую схватку. Предполагалось, что в морской битве титанов — между английской Елизаветой и Его Католическим Величеством — будет решена судьба Нидерландов и Франции.

Жители Голландии и Зеландии, брошенные на произвол судьбы Лестером, которого к ним направила Елизавета, собрали мощный флот для защиты своих территорий от испанской Армады. Тревога Нидерландов проявилась в огромном количестве разнообразных календарей на 1588 год, изданных в Амстердаме. Региомонтан там соседствовал с императорским астрономом Рудольфом Граффом и Вильгельмом Фри — вещуном из Маастрихта. Предсказанная Региомонтаном всеобщая катастрофа была дополнена массой всевозможных бедствий: бури, наводнения, заморозки и снегопады летом, сумерки в полдень, кровавые дожди, рождение монстров и землетрясения. Тем не менее все соглашались, что осенью может иметь место некоторое улучшение.

Население Французского королевства нисколько не нуждалось в помощи неба, чтобы знать, что этот год станет решающим и чтобы надеяться, что он принесет падение монарха, практически ежедневно проклинаемого за свою слабость и свои пороки. Парижские лигисты через свой исполнительный совет представителей шестнадцати парижских кварталов торопили герцога де Гиза возглавить войска [388] и штурмовать дворец ненавистного Валуа. К этому герцога и лигистов подталкивало предсказание Региомонтана, которое, впрочем, дополняли другие подробности: новая звезда, появившаяся в год Варфоломеевской резни и сверкавшая в течение семнадцати лунных месяцев до своего исчезновения, должна была, как говорили, появиться снова между двумя лунными затмениями, что явно указывало на торжество дела Святой Лиги.

Судьбе было угодно, чтобы преданный королю человек завоевал доверие лигистов и начал шпионить: это был Никола Пулен — наместник прево Иль-де-Франса. Он был посвящен в заговор, который намечалось осуществить в ночь на воскресенье Квазимодо — 24 апреля. Заговорщики собирались проникнуть в Париж через ворота Сен-Дени. Они должны были взять в плен герцога д'Эпернона во время его ночного дозора, перерезать ему горло, а затем двинуться по направлению к Лувру, чтобы захватить Генриха III. Один из членов Совета Лиги — Бюсси Леклер, прокурор в парламенте, должен был руководить нападением 3000 человек на дома сторонников короля. Их предполагалось убить, как бы повторив Варфоломеевскую ночь. Узнав об этом, с помощью Франсуа д'О Генрих III объявил в Лувре тревогу и подготовил оружие. Он отдал приказ 4000 швейцарцев, находящимся в Ланьи, идти на Париж, немедленно по прибытии разместил их в пригородах Сент-Оноре и Монмартр, а в пригородах Сен-Дени и Сен-Мартен стояли его гвардейцы. Такая твердость обескуражила заговорщиков. 26 апреля король выехал из Парижа проводить д'Эпернона до Сен-Жермена — в сопровождении крупного войска тот направлялся в Нормандию вступить в должность правителя: 4 роты вооруженных дворян и 22 батальона пехотинцев. В случае необходимости эта маленькая армия могла бы быстро вернуться в столицу. Но продемонстрировав такую бурную деятельность, Генрих снова погрузился в апатию и на неделю удалился в Венсенн каяться вместе с монахами.

Перед тем как надеть рясу капуцина, король отправил Бельевра к герцогу де Гизу в Суассон. Гонец должен был [389] просить предводителя Лиги не разжигать волнения в Париже. Но Екатерина, опасаясь, что снова против ее сына будут устраивать заговоры (только что он чудом спасся от похищения, организованного герцогиней де Монпансье), дала Бельевру совершенно противоположные инструкции: она боялась, что король, выведенный из себя двумя последовательными попытками убийства, в гневе отдаст приказ о репрессивных действиях, могущих принести непоправимый вред. Она полагала, что, отправляясь в Париж, Гиз сможет сыграть роль умиротворителя, которую она сама столько раз играла. Едва Бельевр выполнил оба своих поручения, противоречивших одно другому, как герцог вступил в игру. 8 мая в девять часов вечера он вскочил в седло. Вместе с маленькой охраной на следующий день к полудню он въехал в Париж через ворота Сен-Мартен. Он был закутан в плащ и скрывал лицо, потому что не имел разрешения короля на приезд. Когда он проезжал под аркой ворот, один из его дворян, как бы шутя, приподнял его шляпу. Его все узнали, и герцог отправился к особняку королевы, расположенному недалеко от въезда в город.

Екатерина была больна и лежала в своей спальне — как и в течение всего мая. Ее карлица в окно увидела герцога де Гиза и крикнула ей, что он идет. Полагая, что это всего лишь плохая шутка, королева сказала, что «следует отхлестать кнутом карлицу-лгунью», но вскоре герцог уже входил в ее комнату, что, по словам очевидца этой сцены, ее «настолько взволновало и обрадовало, что она задрожала и изменилась в лице». Это волнение свидетельствовало о том, что появлением герцога она была довольна, расценив его как то, что он последовал ее совету, но также и смущена, потому что королю пришлось бы объяснять причины быстрого приезда того, кому он посоветовал и дальше пребывать в уединении.

Предупрежденный Генрих III был вынужден через Вилькье передать, что примет Гиза, но пришел в страшную ярость: он вызвал корсиканского полковника Альфонсо д'Орнано, чтобы тот был готов, в случае получения королевского приказа, убить герцога. Тем временем, несмотря на [390] страдания, старая королева приказала посадить себя в «переносную кафедру» и отправилась в Лувр — за ней пешком шел Гиз. Восторженная толпа кричала на улицах, увидев его: «Да здравствует Гиз! Да здравствует столп Церкви!» Король приказал французским и швейцарским гвардейцам занять подходы к дворцу и лестницы. Чтобы избежать неприятных встреч, королева и герцог вошли через маленькие ворота, расположенные возле площадки для игры в мяч. Генрих III ждал их в комнате царствующей королевы, сидя у постели. На поклон герцога ничего не ответил. Он был мертвенно бледен и кусал губы, как рассказывал врач Мирон. Когда король потребовал объяснений, Гиз ответил, что приехал опровергнуть клеветнические измышления о нем самом и о Лиге. Король принялся упрекать его за то, что он приехал без приказа, и собирался потребовать объяснений у Бельевра. Если бы секретарь рассказал о двойном поручении, ему данном, Гиз, да и Екатерина, погибли бы. Старой королеве хватило самообладания, чтобы прервать объяснения, уверив сына сладкими речами, что герцог прибыл в некотором роде покаяться. Все это время королева Луиза беседовала с герцогом — ее кузеном, как бы желая взять его под свою защиту. Странная встреча продолжалась три часа. В конце концов король громко заявил, что он не дурак и сможет заставить лигистов повиноваться себе. Но он не осмелился позвать полковника д'Орнано, чтобы схватить герцога. Тот смог уйти, никем не преследуемый. Король добился только одного — обещания герцога помириться с д'Эперноном. В связи с этим ему приписывают невероятно наглые слова: «Из уважения к хозяину, он полюбит еще и его пса».

Выйти свободным из Лувра означало победу. Именно так это понял народ и провожал герцога до его особняка, заполнив залы, лестницы, сад. Во вторник 10 мая под охраной сорока всадников герцог явился в Лувр к пробуждению короля. Тот предполагал приказать заколоть герцога своим личным гвардейцам — «Сорока пяти». Затем тело выбросили бы из окна Лувра, «выставив его на всеобщее обозрение в качестве назидательного примера для всех и чтобы он [391] вселял ужас во всех заговорщиков». Но Вилькье и Ла Гиш уговорили его скрыть свои чувства. Ему удалось быть с герцогом приветливым, и он разрешил вызвать в Париж архиепископа Лионского Пьера д'Эпинака, ставшего одним из самых опасных лигистов. Во время этой встречи городское ополчение охраняло город, обходя все постоялые дворы, меблированные комнаты и другие подозрительные места, где могли бы спрятаться посторонние. Была усилена охрана парижских застав.

11 мая в два часа пополудни король и герцог должны были снова встретиться у королевы-матери. Нунций Морозини привел Гиза к Екатерине в назначенный для встречи час, но Генрих III, который тщетно пытался найти со своими советниками Бироном, Бельевром, Ла Гишем способ не дать герцогу уехать, явился только в половине пятого. Король, сначала крайне нелюбезный, повеселел, когда Гиз заговорил об освобождении городов Пикардии. Королева Екатерина, наконец, с удовлетворением видела, как оба принца, беседуя, отправились в Лувр, где во время обеда герцог в качестве великого мажордома двора подал салфетку королю.

Но все это была только видимость. Едва герцог отправился к себе в особняк, как король решил взять в свои руки ситуацию в Париже. Он приказал одиннадцати ротам городского ополчения занять кладбище Невинно убиенных младенцев в самом центре города. В девять часов вечера все было сделано. Другие отряды занимали Малый Шатле, Гревскую площадь, мост Сен-Мишель и улицу Сент-Антуан. Около четырех часов утра Франсуа д'О открыл ворота Сент-Оноре для полка гвардейцев и одиннадцати батальонов швейцарцев, стоявших под стенами города. Основная часть этих войск сменила ополчение на кладбище Невинно убиенных. Три батальона швейцарцев и два батальона французских гвардейцев расположились на территории Нового Рынка. Другие гвардейцы заняли позиции на Малом Мосту, на мосту Сен-Мишель и в Малом Шатле. Но на площади Мобер командир полка гвардейцев Луи Бертон де Крильон наткнулся на группу студентов, спускавшихся с холма [392] Святой Женевьевы. Вскоре они должны были присоединиться к войскам гизаров — графа де Бриссака и сеньора де Буа-Дофин. Они стали лагерем на мосту Сен-Мишель напротив швейцарцев короля, за импровизированными баррикадами из бочек с камнями, повозок и всего того, что у них оказалось под рукой.

Так ранним утром 12 мая 1588 года началось восстание. Парижских городских торговцев не особенно успокоило то, что д'О захватил Гревскую площадь вместе с четырьмя батальонами швейцарцев и двумя батальонами французских гвардейцев. Городская ратуша, куда купеческий старшина Никола-Эктор де Перез созвал полковников ополчения, оставалась пока еще главным кварталом сторонников короля, но достаточно ли будет приходящих отсюда призывов, чтобы защитить жителей? Все в этом сомневались. Около восьми часов лавки закрыли свои ставни. Все видели, как торговцы несли деньги и драгоценности в особняки разных послов, особенно к нунцию Морозини, которого герцог де Гиз окружил охраной из 300 солдат: представитель папы наблюдал за тем, как в его доме за короткое время собрались такие суммы денег, которых, по его словам, хватило бы для войны против турок.

Екатерина была расстроена: никто не спросил ее мнения, когда принималось решение о вступлении в город швейцарцев и французских гвардейцев. Нунцию она сказала только об огорчении по поводу недоверия ее сына. Она попросила прелата найти как можно быстрее способ все уладить. К Гизу она направила верного Бельевра, чтобы заставить герцога начать переговоры с Генрихом III. Она считала, что лигисты не имели средств, чтобы противостоять прекрасным королевским войскам и сопротивляться их артиллерии: улицу Сент-Антуан прикрывали пушки Бастилии, к тому же в Арсенале было двадцать заряженных артиллерийских орудий, а в Городской ратуше — двести фальконетов.

Но парижские буржуа, возмущенные тем, что король приказал оккупировать их город, и боясь грабежей и насилия, все вместе вступили в партию мятежников, чьи убеждения, впрочем, разделяли. Они перехватили боеприпасы, [393] шедшие с Сены к Городской ратуше, потом продовольствие для солдат, стоявших на кладбище Невинно убиенных. Они заняли Большой Шатле. Через улицы они натянули цепи и устроили баррикады в Сите и квартале вокруг площади Мобер. Постепенно войска швейцарцев и французских гвардейцев оказались окружены.

Швейцарцы с Нового Рынка, призванные на помощь капитаном отряда, стоявшего на мосту Нотр-Дам, в полдень неосторожно устроили стрельбу из аркебуз. Отпор был дан немедленно: около двадцати швейцарцев убиты и около тридцати ранены. Солдаты короля спасаются бегством, изрешеченные пулями, оглушенные булыжниками, которые женщины и дети бросают на них из окон. Они падают на колени, показывают свои четки и кричат: «Добрые французы, будьте милосердны! Я — верный католик!» Наконец, д'О и маршал д'Омон привозят приказ об отступлении. В первом уличном сражении победила Лига.

К четырем часам войска отступают, но швейцарцы из осторожности продолжают держать зажженными фитили своих аркебуз. Решив, что им угрожают, они стреляют, убивают двух горожан из ополчения и ранят лейтенанта. Так они провоцируют новый взрыв народной ярости: на этот раз на мостовой остается около пятидесяти убитых. Возбужденный народ собирается в окрестностях кладбища Невинно убиенных и Гревской площади, ожидая только сигнала, чтобы растерзать остатки королевских войск.

После этой второй стычки Генрих III, преодолев стыд, направил маршала де Бирона просить Гиза вмешаться, чтобы успокоить чернь. Глава Лиги вышел из дома без кольчуги, одетый в изящный камзол из белого атласа и пешком отправился на Гревскую площадь, сопровождаемый восторженной толпой. Когда он появился, швейцарцы пали на колени, заклиная его именем Спасителя вывести их из Парижа. Он согласился и приказал их проводить до ворот Сент-Оноре, великодушно освободил королевские войска, оказавшиеся в окружении в разных районах города: под крики толпы он приказал отвести в Лувр 400 раненых солдат. [394]

Стало темно. Наступала ночь накануне сражения: на улицах жгли костры, а на каждом окне была зажжена свеча. Все были готовы к тому, что король даст отпор, желая отомстить. У Гиза спросили пароль, который обычно давал купеческий старшина от имени короля. Успех гуманной миссии герцога закрепил его огромную власть. Генриха III в его комнате охраняли дворяне с обнаженными шпагами. Кроме того, в Лувре его защищали швейцарцы и французские гвардейцы, находившиеся в боевой готовности, но для большей безопасности вечером он направил приказ привести полк из 1800 ветеранов из Пикардии. Все чувствовали, что наступающий день станет решающим.

Лигисты контролировали главные заставы столицы. Ночью они подготовили штурм королевского дворца. Из 7 или 8 тыс. студентов и 300-400 монахов из разных монастырей Бриссак составил еще одну армию. Эти разнородные по составу силы стояли лагерем во внутреннем дворе монастыря и возле церкви Сен-Северен. Добровольцы потрясали шпагами и кинжалами, пиками и копьями, взятыми у мясников Нового Рынка. На шляпах был нацеплен белый крест. Король ночью глаз не сомкнул, он с облегчением увидел, что в восемь часов утра пришла его мать в сопровождении советников парламента и муниципальных советников: все были согласны, что надо отослать войска и отменить приказ, данный Пикардийскому полку. Все приказы были отданы около десяти часов и исполнены до полудня. Эта уступка, ставшая еще одним отступлением короля перед Гизом, была отнесена на счет Екатерины. В сопровождении царствующей королевы и Вилькье она пешком смогла отправиться в Святую Часовню. Каждая баррикада убирала бочку с дороги, чтобы пропустить ее. «Ее лицо, — по свидетельству очевидца, — было смеющимся и уверенным, она ничему не удивлялась». Предполагалось, что она идет к мессе. Но на самом деле она вышла, чтобы тщательно рассмотреть силы лигистов и запомнить их расположение. Вернувшись к себе, она упала без сил. «Во время всего ужина, — пишет Л'Этуаль, — она не переставала плакать». [395]

Совет короля разработал различные способы защиты монарха. Одним из них было бегство. Но старая королева была не согласна. Она всегда верила в свою способность убеждать людей. Днем она села в свою «переносную кафедру» и приказала отнести себя в особняк Гизов через баррикады, которые открывались и закрывались, когда она проходила. Ее приняли очень холодно: герцог заявил, что народ он остановить не в силах — это так же невозможно, как приручить «разъяренных быков». Он отказывался идти в Лувр, боясь, что безоружный окажется во власти своих врагов, и хотел одного — исполнения всех указов, принятых против гугенотов, беспощадной войны с Наварром, изгнание всех друзей короля, наместничества для него самого и его семьи.

Огорченная Екатерина направила к королю государственного секретаря Пинара рассказать о ее неудаче. Но когда он явился во дворец, Генрих III, боявшийся, что лигисты захватят Новые ворота, открывавшие доступ к Тюильри, и таким образом отрежут ему всякие пути к отступлению, вышел около четырех часов дня через этот пока еще свободный проход. В пять часов, когда к нему присоединился Пинар, он осознал, что если хочет остаться в живых, медлить больше нельзя. Со свитой в шестьдесят человек, одетых в длинные платья чиновников магистратуры или придворные костюмы, вскочив на первых попавшихся коней из конюшен Тюильри, он уехал. Галопом король поскакал по дороге в Сен-Клу, потом до Рамбуйе. С ним вместе уезжали канцлер Шеверни, герцог де Монпансье, кардинал де Ленонкур, маршалы д'Омон и де Бирон, де Бельевр, государственные секретари Вильруа и Брюлар.

Герцог узнал об этом побеге в тот момент, когда беседовал с Екатериной. Он решил, что его обманули и разозлился на королеву, думая, что она приехала к нему вести переговоры, чтобы усыпить его бдительность. Окруженный населением большого дружественного ему города, своими армиями и сторонниками в провинциях, ему нечего было опасаться короля. Нелепый отъезд Генриха III, напоминавший ему бегство из Польши четырнадцать лет назад, совершенно дискредитировал [396] короля. Законная власть в Париже была теперь представлена только в лице Екатерины. Этот день — 13 мая 1588 года — действительно принес корону герцогу де Гизу. После первого бурного ликования триумф Лиги вызвал нечто вроде коллективной тревоги. Как констатировал нунций, большинство жителей чувствовали себя виноватыми. Если и были еще те, кто говорил о необходимости забрать власть у Генриха де Валуа, то другие — более многочисленные, были недовольны, что пришлось доводить до крайностей. Образованные люди, такие, как Этьен Паскье — главный защитник в Счетной палате, боялись, что эти революционные события и есть первое подтверждение предсказаний Региомонтана. Паскье приводит его в своем письме от 20 мая к де Сент-Март, рассказав ему о дне баррикад. Он признается, что раньше смеялся над этим пророчеством. «Но, — добавляет он, — Боже Милостивый! Я должен сам опровергнуть свою же книгу: но тем не менее я горжусь, что звезды, заботясь о нас, назначили особую встречу над Францией, признавая ее первой и самой благородной нацией Европы».

Когда 14 мая Генрих III водворялся в Шартре, Лига вступала во владение столицей. «К обеим королевам, которые не имели возможности последовать за королем, почтение только видимое, — констатирует Паскье. — С ними очень любезны и целуют им руку, но они не имеют права выйти из города — у них никакой свободы, что было бы верхом всех их желаний». Екатерина и ее невестка стали настоящими заложницами — Паскье говорит «полупленницами» — в особняке королевы.

Свергнув королевское правительство, майская революция 1588 года попытается прибрать к рукам государственные институты для получения собственной выгоды. Парламент должен был собраться 14-го утром. 13-го вечером Гиз отправляется к первому советнику Ашилю де Арлею и требует перенести заседание. Но приглашения были уже разосланы. Советник доказывает, что теперь невозможно связаться с его коллегами. По легенде, он якобы осмелился критиковать поведение Гиза: «Очень жаль, когда лакей [397] прогоняет хозяина!» Тогда среди ночи герцог отправляется разбудить Екатерину. Он заставляет ее повторить приказ, который он дал Арлею. Некоторые советники, которых не удалось предупредить, собираются утром в большом зале дворца. Екатерина вынуждена просить их разойтись. Тем не менее она позволяет им назначить депутацию, которая отправится в Шартр к королю.

Не обращая внимания на недовольство парламентских советников, 14-го, в середине дня, Гиз занимает Бастилию, отданную без сопротивления ее комендантом Лораном Тетю. Там было обнаружено большое количество муки, солонины и вина. На платформе стояли шестнадцать заряженных пушек, направленных на город. Лигисты почтительно отнеслись к кабинету, где хранились ценности Короны и серебряная посуда коменданта. Они открыли подземелья и извлекли оттуда политических заключенных: ажанского адвоката Вамнуса, посаженного в тюрьму четыре года назад за крамольные речи, и купца Фейе.

Только 18 мая Лига овладела королевским замком в Венсенне, который комендант отказался отдать. Пришлось принудить его к этому силой, угрожая разорвать выстрелами из трех артиллерийских орудий. В тот же день был смещен бывший королевский муниципальный корпус и купеческий старшина Никола-Эктор де Перез, комендант Бастилии.⁺⁾ Ассамблея, претендовавшая на то, что представляет народ, назначила новый муниципальный корпус из лигистов под председательством герцога де Гиза. Купеческим старшиной был назначен Ла Шапель-Марто. Королева Екатерина должна была утвердить эти новые революционные назначения.

Наконец, 20 мая, во время вечерни, Гиз принес показать Екатерине и королеве Луизе в сад особняка королевы свой проект записки с перечнем требований, которые Лига предъявляла королю. Это был ее окончательный вариант, и 23 мая его подписали Гиз, кардинал Бурбонский, де Ла Шапель-Марто и парижские городские старшины, которые составили нечто вроде государственного совета. По этому документу от короля требовалось назначить Гиза главнокомандующим [398] войсками в войне против гугенотов, лишить милости и изгнать д'Эпернона и его брата Ла Валетта «как пособников еретиков», отменить эдикты о налогах, утвердить новый муниципальный корпус Парижа и заменить комендантов стратегически безопасных городов на сторонников Гизов. Еще больше, чем бунт и побег короля, эти требования были похожи на настоящий «государственный переворот»: таково мнение Паскье. В то же самое время парижане обратились с циркуляром к главным городам: Руану, Труа и Сансу — 28 мая, Шалону, Реймсу, Мондидье, Амьену — 30-го об учреждении федерации этих городов против врагов истинной религии. Города, не пожелавшие присоединиться, будут лишены торговых отношений со столицей.

Король был далеко, и это не позволяло ему следить за развитием событий в Париже. 16 мая он принял депутатов от парламента: он твердо заявил, что простит парижан, если они покорятся ему и признают свою вину. Затем к нему прибыла процессия из тридцати шести кающихся грешников, во главе которой был «брат Ангел», иначе — Анри де Жуайез, граф дю Бушаж, брат покойного фаворита — с крестом на спине, избиваемый двумя собратьями, игравшими роль палачей, среди двух молодых переодетых капуцинов, изображавших Деву и Магдалину. Но это были шпионы Лиги. Кающиеся грешники, прикрываясь благочестием и одеждами, оценивали силы короля. В Шартр приезжали многие другие делегации — от духовенства, например. Большинство социальных слоев, казалось, стремилось к согласию с сувереном.

Видя такой наплыв депутаций, Генрих III возомнил, что день Баррикад был всего лишь преходящим проявлением плохого настроения народа. Он попытался утихомирить страсти, отменив 27 мая через патентные письма около сорока эдиктов о налогах, назначениях и о продаже должностей, принятых в последние годы; пообещал созвать Генеральные штаты; лишил милости д'Эпернона и отправил его в Ангумуа, где летом фавориту пришлось сражаться с местными лигистами, которые были готовы схватить его и [399] убить. В провинции король направил специальных уполномоченных для восстановления подчинения Короне.

Но все эти меры не удовлетворяли лигистов. Считая, что их требования не выполнены, они ужесточили условия содержания двух королев под стражей. Между ними и Гизом, приходившим к ним ежедневно, постоянно происходили ссоры. Робкая Луиза Лотарингская даже не всегда умела удержаться в рамках привычной сдержанности и требовала от герцога объяснений: раз он не принимает никаких предложений короля, значит, он желает с ним воевать? В замешательстве Гиз ответил, что он не желает делать этого против своей воли, но если он будет вынужден на это пойти, то сам король вызывает у него больше опасений, чем все те силы, которыми он сможет располагать. Однажды Екатерина обнаружила, что закрыты ворота в город, через которые она хотела пойти на службу в церковь капуцинов. Часовые отказались их для нее открыть. Разъяренная королева приказал сообщить об этом герцогу де Гизу: он извинился, заявив, что засов был сломан и нельзя было сдвинуть створки ворот!

Тут же королева отправила проверить слова герцога и убедилась, что предлог был ложным. Екатерина удерживала герцога у себя, пока шла эта проверка. Она без стеснения, не понижая голоса, упрекнула его в недопустимости подобного обращения с ней и пригрозила, что вырвется из города, даже ценой собственной жизни и жизней других: и тогда еще неизвестно, кто победит! Но это были всего лишь слова: она была реалисткой и понимала, что придется выполнить требования лигистов.

«Я бы предпочла, — писала она Бельевру 2 июня, — отдать половину королевства и сделать Гиза наместником, лишь бы он был мне за это признателен, как и все королевство, чем жить вот так, трепеща, как мы, и знать, что королю еще хуже». Первая сделка, предложенная королем, не состоялась. Приходилось выполнять требования бунтовщиков. Впрочем, они, вероятно, получили указания быть гибкими от своего испанского кредитора. 24 мая Бернардино [400] де Мендоса прибыл, чтобы торжественно объявить Екатерине об отплытии «Непобедимой Армады», которая, по странному совпадению, подняла якоря в Лиссабоне 9 мая — в день вступления Гиза в Париж. Английские католики, укрывшиеся в столице Франции, тогда получили указания присоединиться к экспедиционному корпусу герцога Пармского. Поэтому Лига передала королю новую «просьбу», датированную 15 июня: он должен был взять на себя обязательства признать Священный союз, обеспечить лигистам пользование безопасными городами в течение шести месяцев, издать постановления Тридентского собора, продать имущество протестантов, отправить против гугенотов две армии — одну в Пуату, другую — в Дофине под командованием Майенна.

К этим статьям прилагались замечания парижского муниципалитета: полиция Парижа будет полностью подчиняться органам городского управления, Бастилия будет передана купеческому старшине или разрушена, военные могут быть размещены не ближе чем в двенадцати лье от столицы. Должны быть сняты любые запреты на проповеди. Ни один человек, подозревающийся в ереси, никогда не сможет занимать посты в городском управлении.

5 июля в Руане король принял все эти условия. Через некоторое время он подписал эдикт «о союзе его католических подданных», ставший полной капитуляцией перед Лигой. Документ должен был быть опубликован 21 июля в Парижском парламенте.

Капитуляция короля освободила обеих королев, и они получили разрешение покинуть Париж. 23 июля они уехали в Мант, где встретились с Генрихом III. Через два дня Екатерина вернулась в столицу. Ей хотелось бы привезти короля в Лувр, но он предпочел уехать в Шартр с супругой. Екатерина принялась за дела 1 августа: отправилась к Генриху III в сопровождении герцога де Гиза и кардиналов Бурбонского и Вандомского. Лигисты хотели продемонстрировать народу свое стремление к сотрудничеству с королем, которого они держали в руках. Играя отведенную ему [401] роль, Генрих III поднял герцога, преклонившего колено, и поцеловал его дважды с видимой нежностью. Вечером он пригласил его к себе на ужин и предложил выпить за здоровье своих «добрых парижских баррикадистов».

4 августа король начал раздавать награды руководителям Лиги: патентные письма даровали его «дражайшему и возлюбленному кузену, пэру и господину Франции» верховную власть над всеми армиями королевства; кардинал Бурбонский получил монаршее разрешение на назначение главы каждой гильдии во всех городах; кардинал де Гиз — обещание получить должность легата в Авиньоне, которую король попросит для него у папы; архиепископ Лионский — стать хранителем королевских печатей. Подобное проявление слабости объясняется тем, что король понимал, что находится в подчинении у Лиги и Испании, могущество которой казалось незыблемым.

24 июля испанская Армада подошла к английскому полуострову Корнуолл, а 31-го состоялась первая морская битва, не принесшая особого успеха. До 9 августа произошло несколько тяжелых сражений — «битва в заливе» — в Ла Манше, от Бретани до Кале. Вскоре английские брандеры²²⁾, брошенные на испанцев, смогли сломать военный строй кораблей Армады. Испанцы были вынуждены отвести свои корабли за Дюнкерк, где Александр Фарнезе собрал свой экспедиционный корпус. Ла Манш был недоступен — англичане энергично оборонялись. Высокомерный флот Филиппа II потерпел поражение. Постепенно оно превратилось в разгром — в ходе тяжелого отступления Армады, обогнувшей Шотландию и Ирландию. Жалкие остатки флота — около шестидесяти истрепанных кораблей из ста тридцати, отправившихся в Англию, пристали к берегу Сантандера 22 сентября.

В августе, пока еще можно было надеяться на победу испанцев, лигисты хозяйничали в Париже. 30-го они принудили [402] парламент не проверять патентные письма, в которых король даровал прощение одному из Бурбонов — графу де Суассону за его последующее участие в боях на стороне еретиков. Также они отказались передать Бастилию коменданту, а 12 августа снова потребовали возвращения короля в Париж в выражениях цветистых, но твердых.

Будущий созыв Генеральных штатов послужил для короля предлогом, чтобы отказать им в этом требовании. Депутаты трех сословий были созваны в Блуа на 15 сентября патентными письмами от 15 июля. В августе в королевстве состоялись выборы: почти во всех провинциях, где хозяйничала Лига, были избраны ее сторонники. Из 134 депутатов от духовенства почти все были лигисты, из 180 депутатов от дворянства их было меньше, но среди 191 депутата третьего сословия было 150 депутатов, преданных Лиге.

Король, уладив со своим Советом проблемы финансирования первых месяцев будущей войны с еретиками (как обычно, было решено просить денег у духовенства — 500000 экю), уехал из Шартра в Блуа, куда он прибыл 1 сентября 1588 года в сопровождении Екатерины и герцога де Гиза. Едва он расположился на месте, как 8 сентября совершенно неожиданно совершил чрезвычайный акт: полное обновление правительства, большинство членов которого были назначены когда-то королевой-матерью и имели ее полное доверие.

Каждый из этих верных слуг получил уведомление об отставке без каких-либо объяснений. Все современники одинаково расценили эту «чистку» как проявление «ненависти к королеве-матери». Когда Екатерина спросила у сына, каковы были причины, Генрих разразился грубыми упреками в ее адрес. Испанский посол Мендоза описал эту сцену своему повелителю: король заявил, что канцлер составил заговор с поставщиками, что Бельевр был гугенотом, Вильруа — высокомерным и тщеславным человеком, стремившимся лично вести переговоры с королем, Брюлар — ничтожеством, Пинар — пронырой, способным продать родного отца и мать за деньги. Если оправданием отставки министров монархии служили подобные причины, это значило, [403] что король совершенно не доверяет своей матери и ее верным слугам. Но Генрих III представил более основательные объяснения нунцию Морозини, которого папа Сикст V назначил кардиналом и легатом во Франции, чтобы он способствовал делу католицизма: если бы он не отправил в отставку своих министров, то без сомнения этого потребовали бы Генеральные штаты, потому что их обвиняли в финансовых махинациях, нанесших большой вред всему королевству. Вполне вероятно, что королева-мать знала заранее о готовящейся отставке и ее причинах, но она не могла легко на это согласиться. Бельевру она доверительно сообщила свои горькие мысли. Она осознавала, что ее личная власть, уже много раз опороченная, теперь больше не существовала.

Герцог де Гиз тоже был чрезвычайно оскорблен, что ему не сообщили об отставке министров. Некоторых из них, Вильруа, например, Генрих III подозревал в симпатии к лигистам. Скорее всего, внезапное решение короля было вызвано несколькими причинами: обновляя состав правительства, он, с одной стороны, показывал, что все дела переходят в его ведение после долгого правления королевы-матери и тех, к кому она благоволила; а с другой стороны, подтверждал свое стремление вернуться к ненавидимой всеми системе налогообложения; наконец, он освобождался от цепких пут Лиги, что было смело, учитывая состав Генеральных штатов, которые должны были вот-вот собраться.

В течение всего сентября проходили отдельные подготовительные ассамблеи трех сословий. Наконец, 16 октября состоялось торжественное открытие штатов на общем собрании в большом зале Блуаского замка. Зрелище было просто великолепным. Огромный неф был затянут роскошными драпировками фиолетового бархата, усыпанного золотыми лилиями. Принцы, кардиналы, епископы, вельможи, советники надели пышные платья для торжеств. Сидевшие на трибунах и галереях дамы были в великолепных платьях. На возвышении под королевским балдахином восседал Генрих III и обе королевы. Короля окружали его гвардейцы [404] и дворяне. Он был одет очень просто, выделялась только большая цепь ордена Святого Духа. Напротив скамей духовенства и дворянства и за барьером, позади которого располагалось третье сословие, на стуле без спинки, установленном перед королевским троном, как верховный главнокомандующий, сидел герцог де Гиз.

Генрих III произнес торжественную речь по случаю открытия штатов. Он начал с похвал королеве, своей доброй матери: она должна «называться не только матерью короля, но и матерью всего государства и королевства». После того как совсем недавно Екатерина пережила отставку своих верных соратников, эти слова были для нее нечто вроде благодарности перед ее собственным увольнением; и действительно — продолжение речи не оставляло никаких сомнений в желании монарха полностью взять бразды правления в свои руки. «Я ваш Богом данный король, и только я могу законно и действительно принимать решения». Затем следовало изложение католических убеждений короля и далее — целая программа очищения нравственности: преследование богохульств, симонии²³⁾, отмена продажи должностей, уменьшение расходов на правосудие, поощрение развития литературы, искусств и торговли, исключая торговлю предметами роскоши. Но в связи с тем, что суверен собирался вести войну против еретиков, ему нужна была финансовая помощь, что он преимущественно и просил у штатов. В остальном он умолял своих подданных вместе с ним бороться против беспорядка и коррупции в государстве, отвергая любой другой союз: «Некоторые гранды моего королевства создавали подобные лиги и ассоциации, но проявляя мою обычную доброту, я хочу, чтобы то, что было в прошлом, было предано забвению».

Услышав эти гордые и неожиданные слова, герцог де Гиз «изменился в лице и потерял сдержанность», то же самое произошло и с его братом кардиналом. В ярости они вскочили со своих мест и потребовали исправить текст до его [405] обнародования. Екатерина посоветовала сыну уступить им, и уже отпечатанные экземпляры были уничтожены.

На следующем заседании депутаты поклялись соблюдать эдикт о Святом союзе, объявленном самым главным законом в королевстве. Затем началось обсуждение финансового положения в стране. Вне этой дискуссии лигисты и сторонники короля единодушно выразили свое возмущение действиями герцога Карла-Эммануила Савойского: супруг инфанты Екатерины, внучки королевы-матери, под предлогом защиты от Ледигьера — предводителя протестантов Дофине, в начале октября захватил Карманьоло и Салюс — последние французские владения в Италии. Присоединившись к мнению Гиза, король продемонстрировал твердость в своем решении. 10 ноября чрезвычайный посол Савойи Рене де Люсинж, сеньор дез Алим, прибыл в Блуа с извинениями своего повелителя. Но так как он не пообещал вернуть эти города, все единодушно ополчились против герцога. Екатерина, которую Люсинж попросил назначить правителей-католиков в захваченных городах, извинилась, что не может этого сделать, и напомнила, что молодой герцог повторяет путь своего отца, которого погубили его необдуманные поступки. 16 ноября каждое из трех сословий передало королю свою часть денег для войны с Савойей, хотя накануне они ему в этом отказали. Основой должны были стать войска швейцарцев, для набора которых герцог де Гиз дал аванс в 10000 экю, что изумило легата Морозини и самого папу: неужели на деньги, полученные от короля Испании, герцог собирается воевать с собственным зятем этого короля? Тогда получается, что вместо войны с еретиками Наварры, начнется наступление на католическую Савойю?

Возможно, международные события объясняли эту прекрасную патриотическую позицию. Поражение «Непобедимой Армады», в котором теперь уже никто не сомневался, было страшным ударом для Филиппа II. Его Католическое Величество, скрепя сердце, даже приказал передать 29 октября Екатерине меморандум, призывая ее восстановить добрые отношения между двумя Коронами. [406]

Поэтому, даже при всех нуждах королевской казны, размер помощи королю в походе на Савойю оказывался просто ничтожным. 10 ноября Генрих III сообщил штатам о доходах и расходах королевства. Последние ежегодно составляли 9600000 экю. Генрих III предлагал их уменьшить до 5 миллионов, но просил доход, соответствующий примерно этой сумме. Третье сословие проявило упрямство: они хотели уменьшить размер податей до уровня 1576 года. В этом они получили поддержку дворянства, потребовавшего 24 ноября отмену всех новых налогов, установленных за последние два года. Со своей стороны, духовенство просило о создании специального суда, чтобы «заставить людей из Совета короля вернуть награбленное».

Как обычно, штаты не переживали по поводу финансовых несчастий Короны. Поэтому государь был настороже. 26 ноября он заявил, что удовлетворится 3 миллионами. Когда он дошел до такой крайности, ему на выручку поспешил Гиз: собрал лигистов и предложил им проголосовать за некоторые субсидии, потому что если король окажется в отчаянном положении, то бросится в объятия гугенотов, а он сам и его сторонники окажутся в положении бунтовщиков. После этого внутри сословий начались бурные дебаты. Впервые за последние тридцать лет Екатерина в них не участвовала: ее одолели подагра и ревматизм, и к тому же она постоянно кашляла — ей не помогали никакие лекарства. Очень больная, она все-таки сделала усилие, чтобы присутствовать в покоях легата 8 декабря на подписании брачного контракта ее внучки Христины и великого герцога Флоренции. После свадебной церемонии по доверенности в часовне замка она дала бал в своих апартаментах. Но болезнь не отпускает ее. 15 декабря ей снова плохо. Екатерина слегла с сильным воспалением легких. В самый ответственный момент финансовых переговоров она теряет всякую связь со своим сыном и ничего не может ему посоветовать. Хотя что она может ему сказать? Не зная, как провести депутатов, он предложил им, как и в Венеции, чтобы королевская казна имела два ключа, один из которых будет у него, [407] а другой — у штатов, что вынудит его постоянно с ними советоваться. Обрадовавшись, третье сословие тут же кинуло подачку в 120000 экю, но из этих денег, по крайней мере, 100000 должны были быть переданы армиям герцогов де Майенна и де Невэра. Судебная палата, предложенная духовенством, была очень быстро учреждена и собиралась установить строгий контроль за использованием этих средств.

Исполняя свое намерение отгородить короля от всего, что было в прошлом, Гиз предложил штатам объявить д'Эпернона и его брата Ла Валетта гугенотами и бунтовщиками: но три сословия не согласились, а Генрих III был этим глубоко уязвлен. 18 декабря он устроил совет с маршалом д'Омоном и с Никола д'Анженном, сеньором де Рамбуйе и несколькими верными вельможами. Были рассмотрены все претензии к герцогу. На следующий день, 19-го, было решено убить Гиза и арестовать его брата-кардинала, принца де Жуанвиля и, наконец, кардинала Бурбонского.

Несмотря на то, что решение хранилось в строжайшем секрете, Гиз почувствовал угрозу и попросил легата Морозини вступиться за него перед королем, чтобы возвратить его доверие. 19-го — в день, когда решение об убийстве было принято, представитель папы действительно предпринял такую попытку, но тщетно. Ему посоветовали навестить Екатерину, страдающую от воспаления легких. Старая королева, которую уже в течение нескольких месяцев не допускали к делам, смогла всего лишь пообещать поговорить со своим сыном и призвать его к умеренности. Даже при всей своей слабости, лишенная политической власти, она казалась легату единственной защитницей герцога и кардинала де Гизов в Блуа, настолько явной была ненависть короля по отношению к ним.

22 декабря после мессы между Генрихом III и Гизом вспыхнула жесточайшая ссора. Гиз дошел до того, что заявил, что если бы Генеральные штаты не были созваны, то он бросил вызов и убил всех тех злых людей, которые порочили [408] его в глазах короля. Везде говорили о похищении короля, подготовленном Гизом. Даже добавляли, что сестра Гиза — мадам де Монпансье, заявила своему брату-кардиналу, что готова выстричь монашескую тонзуру на голове Генриха де Валуа своими собственными руками.

Король больше не сдерживал своей ярости. В ночь с 22 на 23 декабря мать герцога, мадам де Немур, послала предупредить своего сына, что король собирается его убить на следующий день. Он только посмеялся над этим. 23-го, в восемь часов утра, когда король пригласил его к себе в кабинет для разговора, на герцога напали гвардейцы из числа «Сорока пяти» и нанесли ему множество ударов кинжалом. В тот самый момент, когда происходила эта поспешная казнь, восемь родственников Гиза и главные лигисты, которых тайный Совет короля решил арестовать, были задержаны и заперты под охраной в замке Блуа.

На следующее утро кардинал де Гиз был зверски заколот алебардами, его тело бросили рядом с телом брата, оба трупа разрубили на куски и сожгли в камине замка, чтобы позже им не поклонялись, как мученикам.

Едва Гиз был отправлен на тот свет, как король спустился к своей матери, занимавшей апартаменты под его собственными и которая, скорее всего, должна была слышать шум в момент убийства. У постели больной сидел врач Филипе Кавриана, шпион великого герцога Тосканского, которому он рассказал об этой сцене. Генрих спросил его, как чувствует себя королева. Врач ответил ему, что она отдыхает, приняв лекарства. Тогда король подошел к старой женщине и очень уверенно с ней поздоровался: «Добрый день, Мадам, извините меня. Господин де Гиз мертв; больше о нем говорить не стоит. Я приказал его убить, опередив в намерении по отношению ко мне». Он напомнил, какие оскорбления пришлось ему стерпеть, начиная с дня Баррикад, и все то, что знал о непрекращающихся интригах своего врага. Для спасения своей власти, своей жизни и своего государства ему пришлось пойти на эти крайние меры. В этом ему помогал сам Бог; на сем он откланялся, [409] сказав матери, что идет к мессе, чтобы возблагодарить небо за счастливый исход этого наказания. «Я хочу быть королем, а не пленником и рабом, каким я был, начиная с 13 мая и до сего часа, когда я снова становлюсь королем и хозяином». С этими словами он вышел. Королева была слишком слаба, чтобы ему ответить. «Она чуть было не умерла, — сказал врач, — от ужасного горя», и добавляет: «Боюсь, как бы отъезд госпожи принцессы Лотарингской [в Тоскану] и эти похороны герцога де Гиза не ухудшили ее состояния».

Другие очевидцы — легат Морозини, например, несколько иначе передает эту сцену. «Теперь я король», — воскликнул Генрих III, а Екатерина ему якобы ответила, что напротив — он только что потерял свое королевство. Но легат встретился с королем только 26 декабря. Святой Престол был больше озабочен не казнью герцога де Гиза — мирянина, а смертью его брата — кардинала, и резко ее осудил. В эйфории от удавшейся мести Генрих не принял никаких решений, которые должны были немедленно последовать. Он вернул в Париж арестованных городских старшин, освободил герцогиню де Немур — мать убитых, дал нужную Лиге передышку, не направив никакой помощи крепости Орлеана, которую осаждали лигисты. Ему очень бы пригодились советы матери, но она была все еще слаба и пришла в ужас от казни братьев Гизов. «Ах! Несчастный! — повторяла она, говоря о своем сыне с капуцином Бернаром д'Озимо 25 декабря. — Я вижу, как он стремительно несется навстречу гибели, и боюсь, как бы он не потерял жизнь, душу и королевство». 31 декабря, по словам ее врача Кавриана она была совершенно потрясена и не знала, как можно предотвратить грядущие несчастья.

Этим неслыханным убийством заканчивался ужасный год, предсказанный Региомонтаном и календарями. Также все вспомнили, что революционные дни мая 1588 года и трагедия в Блуа были предсказаны другими ясновидцами. Ученый Этьен Паскье обнаружил оба события — революцию [410] Лиги и королевское преступление в двух Центуриях Нострадамуса, изданных в 1533 году:

Толкование было простым: 12 мая король решил арестовать Гиза с помощью своих гвардейцев и казнить. Потерпев неудачу, он отыгрался в Блуа.

Когда Паскье приехал в Блуа, то заметил, что все цитировали это предсказание в большом зале заседаний.

Другая Центурия была, возможно, еще более понятной. Паскье ее перечитал, когда ехал на Генеральные штаты:

Он считал, что «глаз» — это Генрих III, потому что король только что отправил в отставку своих бывших советников (и впрочем, королеву, свою мать, тоже), «не желая, чтобы любой другой глаз видел все дела королевства».

Тревожась, что все пророчества исполнятся, старая королева почувствовала необходимость снова пожертвовать собой, чтобы примирить короля и тех, кого он так жестоко оскорбил. Одним из таких людей был кардинал Бурбонский — когда-то один из ее друзей и наперсник.

В воскресенье 1 января 1589 года, несмотря на протесты врачей, Екатерина прослушала мессу в часовне замка и отправилась к кардиналу Бурбонскому, находившемуся под стражей в своих апартаментах. Она хотела объявить ему, что, стремясь к примирению, король помиловал его и собирается освободить. Старик воспринял это очень плохо. Он вышел из себя и в гневе воскликнул, напомнив, как настойчиво королева звала его в Блуа с кардиналом де Гизом: «Ваши слова, Мадам, всех нас завлекли на бойню». Огорченная такими упреками, королева со слезами вышла, не [411] сказав ни слова. День был очень холодным: Екатерина простудилась, и ее горячка еще больше усилилась. 4-го стало еще хуже. Легат записал, что преклонный возраст больной и рецидив болезни внушали очень серьезные опасения. Возобновившееся воспаление мешало Екатерине дышать.

Утром 5 января, накануне Богоявления, она захотела написать завещание и исповедаться. Она доживала свои последние минуты. Ее близкие были взволнованны. Дадим слово очевидцу этого события Этьену Паскье: «В ее смерти есть нечто примечательное. Она всегда очень верила предсказателям, и так как ей когда-то сказали, что для того чтобы прожить долго, ей надо остерегаться какого-то Сен-Жермена, она особенно не хотела ехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, боясь встретить там свою смерть, и даже, чтобы не жить в Лувре, относящемуся к приходу Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, приказала построить свой дворец в приходе Сент-Эсташ, где она и жила. Наконец, Богу было угодно, чтобы, умирая, она не жила в Сен-Жермене, но ее утешителем стал первый духовник короля де Сен-Жермен».

Импровизированным исповедником действительно оказался Жюльен де Сен-Жермен, бывший наставником короля. С 1586 года он был аббатом Шаалиса и епископом in patribus Кайзери. Поражала точность предсказания. Еще один оракул в течение нескольких дней мучил умирающую. Его гороскоп указывал, что она погибнет под обломками дома. Разумеется, ее враги тут же объявили повсюду, что речь идет о Французском доме. Но после двойного убийства на Рождество поспешили сказать, что «ее угнетают руины дома Гизов» и ей следует быть готовой к смерти. Еще обратили внимание на то, что она умерла 5 января — в тот же самый день и час, когда Лоренцино Медичи убил Алессандро, ее сводного брата — первого герцога и тирана Флоренции. Ближе к полудню старая женщина почти не могла уже говорить. Ее сыну пришлось диктовать ее завещание вместо нее. После выполнения этой формальности ее соборовали, и она умерла, задохнувшись от легочного удушья, в половине второго пополудни. [412]

«Королева-мать скончалась, — писал Паскье, — накануне последнего Богоявления к всеобщему великому удивлению». Такая быстрая смерть ошеломила всех, настолько все привыкли видеть, как Екатерина энергично превозмогает любые болезни. Затем все заметили, что после убийства Гизов в небе Блуа появились «чудесные знаки», а 12 января — в окрестностях Парижа. В маленькой брошюре приводилось их описание: «В прошлое Рождество на город Блуа упал пылающий факел и исчез в один миг. Потом, в день Святых Невинно убиенных, в семь или восемь часов вечера один за другим появились два вооруженных человека в белом с острой окровавленной шпагой в деснице; эти два человека некоторое время смотрели на людей, за ними наблюдавших, желая таким образом указать на смерть какого-то великого государя или государыни из-за злобы или предательства, совершенных незадолго до этого и которые каждый день происходят».

Несмотря на то, что симптомы агонии указывали на естественную смерть, Генрих III приказал произвести вскрытие, чтобы избежать ставших привычными слухов об отравлении, которые обходили канцелярии после смерти любого принца. «Были такие, — пишет Брантом, — кто всякое говорил о ее смерти и даже о яде. Может быть, да, может быть, нет, но она умерла и околела с досады». Легат представил папе отчет о вскрытии: «Тело королевы было вскрыто по приказу короля, было поврежденное, залитое кровью легкое, с абсцессом с левой стороны. Тело было набальзамировано, положено в свинцовый гроб, который, в свою очередь, был опущен в деревянный. Затем дали возможность набежавшему народу посмотреть на королеву: ее тело обрядили в самые красивые золотые одежды, какие только нашлись во дворце, и перенесли из спальни в зал для аудиенций. Многие дамы в трауре оставались около тела, окруженного многочисленными свечами, а отцы францисканцы всю ночь читали псалмы».

Правда, выставлена была только парадная статуя королевы, на которую, по традиции, наложили слепок лица [413] королевы. Обычная верхняя одежда государынь была найдена в одном из сундуков в замке; как рассказывает Брантом, до этого ее использовали, чтобы одеть лежащую статую умершей королевы Анны Бретонской. Четыре недели народ мог видеть это зрелище, а 4 февраля 1589 года король приказал устроить пышные похороны своей матери в церкви Святого Спасителя Блуа, возвышавшейся на крепостных стенах замка. Архиепископ Буржский Рено, или Реньо, де Бон, глава палаты духовенства на Генеральных штатах, произнес надгробную речь в форме панегирика:

«Смирите гордыню свою перед Господом, вы — истинные французы, признайте, что вы потеряли величайшую королеву — самую добродетельную, самую благородную и знатную по происхождению, самую уважаемую, самую целомудренную среди всех женщин, самую осторожную правительницу, самую нежную собеседницу, самую приветливую и великодушную к тем, кто к ней обращался, самую милосердную и смиренную по отношению к своим детям, самую покорную своему мужу, но главное — самую набожную, самую расположенную к бедным из всех королев, когда-либо царствовавших во Франции!»

Этой прекрасной похвальной речи вторила эпитафия, которую решил сочинить в ее честь Этьен Паскье:

Известие о смерти королевы пришло в Париж 7 января и распространилось по городу, еще бурлившему после убийства Гизов. Подбиваемый своими священниками народ разрушил [414] усыпальницы и мраморные фигуры, водруженные по приказу короля около большого алтаря церкви Святого Павла (Сен-Поль), его «миньонов» Сен-Мегрена, Келюса и Можирона. Летописец Л'Этуаль, типичный средний парижанин, совершенно бесстрастно пишет о Екатерине: «Она хорошо пожила для женщины круглой и жирной, какой она была. У нее был хороший аппетит, и она отменно питалась». Говорили, что убийство Гизов ускорило ее смерть. «Однако, — добавляет Л'Этуаль, — парижане решили, что она устроила и дала свое согласие на смерть лотарингских принцев; а шестнадцать^*) говорили, что если ее тело привезут в Париж, чтобы похоронить в Сен-Дени в великолепной усыпальнице часовни Валуа, которую при жизни она построила для себя и покойного короля, своего супруга, то они бросят ее на свалку или в реку».

Но не все парижские лигисты были настолько безжалостны. Знаменитый проповедник Гинсестр возвестил о смерти королевы с кафедры в воскресенье: «Она сделала много доброго и дурного. Сегодня очень сложно сделать выбор: должна ли католическая церковь молиться за ту, которая так плохо жила и часто поддерживала ересь, а в конце жизни, как говорили, выступала за наш правый союз и не соглашалась на смерть наших добрых принцев. Поэтому я скажу вам, что если случайно, из милосердия, вы помянете ее молитвами pater, Господь Всемогущий, или Богородице Дева, радуйся, то это, как может, послужит ей, отдаю это на ваш суд».

В Париже тоже было произведено достаточно эпитафий. Самую известную приводит Л'Этуаль. Насколько можно судить, она дает весьма противоречивую оценку:

В продолжающей бунтовать столице все-таки достаточно уважительно относились к памяти старой королевы.

Передавались слухи, которые, подчеркивая презрение короля к останкам его матери, только еще больше дискредитировали монарха. В Блуа, где ее обожествляли как Юнону французского двора, «она еще не успела испустить последний вздох, а уже интересовала не больше, чем какая-нибудь тухлятина». Паскье рассказал, почему возникла эта история. Ее прах в цинковом гробу находился в церкви Святого Спасителя в ожидании момента, когда Франция несколько успокоится и его можно будет перевезти в Сен-Дени: «Правда, что тело было неважно набальзамировано (потому что в городе Блуа нет достаточного количества благовоний и средств для этого случая), и через несколько дней от него начал исходить дурной запах, а когда король уехал, пришлось ее похоронить среди ночи; не под сводами — таковых не было, а прямо в земле, так же как и самого ничтожного из нас, смертных; и даже в таком месте церкви, где нет никаких указаний, что она там покоится».

Там она оставалась в течение двадцати одного года, пока в 1610 году внебрачная дочь Генриха II и его любовницы из Пьемонта Филиппы Дучи — Диана, которая сначала была герцогиней де Монморанси, а потом герцогиней Ангулемской и де Шательро, приказала перевезти останки законной супруги своего отца в ротонду Валуа в Сен-Деии. Но и это место не стало ее последним пристанищем. В первый раз ее могила была перенесена в 1719 году внутрь базилики после разрушения часовни Валуа. Потом, в 1793 году, когда королевские гробницы были осквернены революционерами, ее останки, как и содержимое всех остальных захоронений, были сброшены в общую могилу. Но легенда о королеве уже будоражила умы. Сборщик налогов из Сен-Дени [416] Брюле решил оставить сувенир на память и сохранил ногу — одну из тех, которые, по свидетельству Брантома, были необыкновенно изящны и восхитительно стройны: историк сообщает, что «у Екатерины были ноги очень красивые, как говорила одна из ее дам, которой очень нравилось надевать на нее чулки и видеть, как натянутый чулок красиво обрисовывает ногу». Эта иссохшая и почерневшая часть тела королевы нашла свой последний приют в одной из витрин музея Таве в Понтуазе.

Завещание королевы было составлено и скреплено королевской печатью у постели умирающей. В нем она щедро одаривала своих верных слуг: около 400000 экю завещанных. Королева вознаградила рвение членов своего многочисленного дома: 112 статс-дам и фрейлин, 76 придворных кавалеров, полдюжины карликов, 58 советников, 108 секретарей, 51 певчий из ее церкви, 23 врача, 50 горничных. Всего — около 500 человек, не считая самых мелких лакеев и кухонных рабочих. Правда, что 50000 экю, заложенных в прошлом году, еще не были выплачены, и к тому же некоторые слуги получили свои деньги только через несколько лет.

Главными наследниками были Христина Лотарингская, «в знак доброй дружбы, которую она [королева] испытывает к своей внучке, вырастив ее как свою родную дочь». Будущая великая герцогиня Тосканская получала все, что принадлежало королеве в Италии, включая ее права на герцогство Урбиргское и 200000 экю-пистолей, которые предыдущий великий герцог пообещал ей в качестве возмещения ущерба за уступку ее собственности. Христина наследовала особняк королевы в Париже и половину всей мебели, колец и драгоценностей.

Королева Луиза де Водемон получала Шенонсо с его мебелью. Шарль Ангулемский, великий приор Франции, получил графства Клермон и Овернь, баронетства де Ла Тур и Ла Шез, все поместья Оверни, которые достались Екатерине от ее матери, а также графство Лораге и доходы от общинных мельниц на юге, в Каркассоне и Безье. [417]

Нельзя не заметить, что отсутствует малейшее упоминание о королеве Маргарите Наваррской, которую, собственно говоря, мать лишила наследства. Оставшееся имущество королевы будет передано королю после того, как он сделает пожертвования в пользу капитула с 2000 экю ренты, который она основала в церкви Аннунциады при своем парижском дворце. Король должен был продолжать раздавать милостыню бедным незамужним девушкам и раздать 6666 экю 2/3 беднякам,^-) чтобы те молились за упокой ее души. А главное, Генрих III должен был раздать долги кредиторам королевы.

Долги Екатерины были огромными: Брантом и Л'Этуаль говорят о 800000 экю. Невыплаты по залогам ее дома вместе с завещанными суммами составили, по крайней мере, 450000 экю. Кредиторов было несметное количество: мы знаем имена около сорока из них, стоящих на разных ступенях социальной лестницы — начиная с пастухов королевы и заканчивая банкиром Себастьяно Дзаметто и вдовой скульптора Жермена Пилона. Для того чтобы выплатить им деньги, пришлось продать собственное имущество Екатерины. Земли и поместья во Франции, которые Екатерина получила от матери, продать было нельзя. Оцененные более чем в 500000 экю, волей Екатерины они стали собственностью внебрачного сына Карла IX. Поэтому был опечатан парижский особняк и летом 1589 года составлена опись всей обстановки, как мы уже это видели. Возможно, что денег, вырученных от продажи всех этих сокровищ, хватило бы для возврата денег кредиторам. Но в особняке водворились герцог де Майенн и герцогиня де Монпансье, и те, кто решил вернуть себе деньги с помощью продажи содержимого этого особняка, смогли туда войти только в 1594 году.

Постановлением Парижского парламента было объявлено, что у этого особняка Екатерины нет наследников. После того как Жак Клеман убил Генриха III 2 августа 1589 года, об этом забыли. Генрих IV и его супруга Маргарита от него отказались, не располагая огромной суммой для уплаты всех [418] долгов. 16 декабря 1593 года старшина кредиторов Екатерины заявил, что в связи с разграблением особняка королевы, ее заимодавцы должны через суд продать поместья Шенонсо, Монсо и Сен-Мор-де-Фоссе. Собственность королевы растащили так, как если бы это были кости какого-нибудь безвестного банкрота, и личная выгода рассеяла воспоминания о той, которая так долго была воплощением величия Французской короны. [419]

⁺⁾ В предыдущем абзаце комендант Бастилии был другой. Где-то ошибка, но где — не знаю. {OCR}

²²⁾ Брандер (нем. Brander) — судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами, которое поджигали и пускали по ветру или течению на неприятельские корабли (прим. перев.).

²³⁾ Симония — в ср. века в Западной Европе продажа и покупка церковных должностей или духовного сана. Продажа практиковалась папством, королями, крупными феодалами (прим. Перев).

^*) Так в книге. {OCR}

^-) Так в книге. {OCR}