Глава II. Кавалькада мира

«Мир короля» не смог детально решить все проблемы. Его условия были одинаково неприемлемы как для протестантов, так и для католиков. Первые не собирались лишаться полной свободы отправления культа во всем королевстве, которую им даровал «мир Монсеньора (брата Короля)». А вторые не могли согласиться с тем, что король прекратил военные действия, когда победа была уже одержана, и не воспользовался своими успехами, чтобы наложить полный запрет на реформистскую религию. Всеобщее недовольство не давало возможности восстановить авторитет государства и исправить финансовое положение — ни в коем случае нельзя было допустить банкротства Короны.

Советники Монетного двора предложили восстановить доверие подданных путем стабилизации денежной единицы — эта спасительная мера должна была покончить с инфляцией, привести в равновесие расходы королевства за границей и обеспечить поступление налогов в форме соответствующей денежной массы. Огромная прореха в бюджете, появившаяся из-за рейтар и увеличения военных расходов весной 1577 года, повлекла за собой «огромное пламя», в котором сгорел золотой экю. В марте 1577 года, перед окончанием работы Генеральных штатов, курс этой денежной единицы был поднят до 65 су — до этого — в 1575 году — он был равен 60 су (3 ливра). Но этого повышения оказалось недостаточно: в июне пришлось официально поднять курс до 66 су, хотя при обмене между купцами обменный курс неуклонно и с головокружительной скоростью увеличивался до 80, 100, 120 и даже 140 су (от 4 до 7 ливров!). Серебряные деньги, как и золотые, также росли в цене, хотя и не так быстро: тестон, курс которого в [299] 1575 году был равен 14 су 6 денье, дошел до 16 су 4 денье в июне 1577 года.

Ордонанс, зарегистрированный 18 ноября 1577 года, заменил турский ливр на экю, ставший расчетной монетой. Была установлена окончательная стоимость экю — 60 су. Таким образом была сделана попытка навязать для сделок постоянную и незыблемую денежную единицу. Попытка сама по себе смелая, но сделана она была в тот момент, когда в обороте оставалось все меньше золотых монет, а количество серебряных увеличивалось, потому что к 1590 году их чеканили в огромном количестве, в основном из-за ввоза значительных партий белого металла из Америки. Поэтому золотой экю тоже стал монетой теоретической — при расчетах суммы выражались как раз в экю. Но, по крайней мере, по поводу находившихся в обращении монет — золотых, или серебряных, или мелких разменных монет — сомнений никаких не оставалось. Биллоны¹⁹⁾ могли использоваться только при покупках на сумму, не превышающую 100 турских су: для удовлетворения нужд народа были отчеканены медные лиары, дубли и денье. Было разрешено хождение некоторых доброкачественных иностранных монет: испанских и португальских дукатов. Обесцененные иностранные монеты могли приниматься, но только по цене марки и по их весу и пробе. Их хождение было запрещено: монеты следовало разрезать и отправлять на переплавку.

Эта реформа внесла необходимую ясность в наведение порядка в национальной экономике. Когда вышел соответствующий указ, в 1578 году правительство попыталось воспользоваться ею, чтобы наполнить свои сундуки с помощью штатов провинций, полагая, что они будут более сговорчивы, чем Генеральные штаты. Но отовсюду правительство получило резкий отказ. В штатах Нормандии Никола Клерел, каноник Собора Руанской Богоматери, заявил королевскому наместнику, что жестоко облагать непосильным налогом [300] «бедных деревенских жителей Нормандии, худых, истерзанных, изможденных, голых и босых, больше похожих на мертвецов из могилы, чем на живых».

А двор тем временем продолжал жить в ритме праздников и ставших привычными споров. Король позволял своим фаворитам самое разнузданное распутство. 9 февраля 1578 года на свадьбе Сен-Люка, одного из его «миньонов», королевские любимцы вызывающе вели себя по отношению к герцогу Анжуйскому. Оскорбленный герцог разозлился и покинул праздник, отправившись жаловаться своей матери. Екатерину очень рассердил это неприятный инцидент, и она посоветовала сыну поехать на несколько дней на охоту, чтобы «утешиться и немного отвлечься от придворных ссор». Он удалился в свои апартаменты. Однако, поразмыслив, король решил, что в таком внезапном уходе его брата есть нечто внушающее тревогу: не решил ли его брат с досады бежать и начать еще один бунт? Чтобы выяснить это, он послал разбудить мать, а сам в сопровождении капитана гвардейцев и шотландских стрелков приказал открыть спальню своего брата. Он обыскал мебель и даже кровать: вырвал из рук герцога бумагу, которая, как он подозревал, была планом заговора и которая в итоге оказалась всего лишь любовным письмом мадам де Сов. Королева-мать, пытаясь закутаться в свой ночной халат, поспешно прибежала — она боялась, как бы разгневанный Генрих «не покалечил» своего брата. Ошеломленная Екатерина присутствовала при этой сцене и удалилась вместе с королем, который приказал хорошенько охранять принца и не позволять ему ни с кем разговаривать. Герцог провел очень тревожную ночь.

На следующий день Екатерина собрала заседание Совета — присутствовавших при дворе канцлера, вельмож и маршалов Франции. По общему мнению, королю надлежало помириться со своим братом. Такого же мнения придерживались королева-мать и ее зять — герцог Карл III Лотарингский. Генрих, несколько успокоившись и осознав свое заблуждение, согласился на примирение: он извинился, сказав, что «сильно взволновался, думая исключительно о мире в [301] своем государстве». Герцог заявил, что раз его невиновность признали, то он удовлетворен, а королева завершила эту церемонию, приказав сыновьям поцеловаться. Но Монсеньора это совершенно не успокоило. По-прежнему оставаясь в большой тревоге, пять дней спустя он ускользнул из Лувра, где его продолжали охранять, через окно апартаментов своей сестры Маргариты Наваррской, и спрятался в Анжере, своей вотчине.

Екатерина помчалась вслед за беглецом, «боясь, как бы он не натворил каких-нибудь безумств». Но когда она его догнала, он уверил ее, что не собирался вызывать немилость короля и смущать покой королевства, но при этом не желает возвращаться ко двору. Его оправдывала дерзость «миньонов»; теперь же, лишенные удовольствия издеваться над Монсеньором, они обратили свои насмешки против герцога де Гиза и убедили короля забрать у него его должность и передать ее одному из них — г-ну де Келюсу.

Преданные Гизам люди не снесли такого оскорбления: 27 апреля 1578 года д'Антраг, Риберак и Шомберг вызвали на дуэль «миньонов» короля — Келюса, Можирона и Риваро и убили первых двух. Через некоторое время еще один королевский любимец — Сен-Мегрен, бесстыдно волочившийся за герцогиней де Гиз, был захвачен и убит 21 июля. Как говорили, бандой убийц командовал герцог Майеннский — брат герцога де Гиза. Сам же де Гиз, покинувший двор, заявил королю, что в будущем он не собирается поднимать оружие против герцога Анжуйского, его брата.

Но, по правде говоря, Монсеньор совершенно не собирался пускаться в какие-либо авантюры во Франции. Уже несколько месяцев перед ним маячил призрак трона.

8 ноября 1576 года южные католические провинции Нидерландов, пока еще хранившие верность Филиппу II, были разграблены испанской армией, которую король оставил без содержания. Эти провинции объединились с северными кальвинистскими провинциями — Голландией и Зеландией, заключив «Гентский мир». И те, и другие стремились к одному — добиться ухода иностранных войск, сохранить привилегии страны и установить религиозный [302] мир. Назначенный правителем дон Хуан Австрийский, внебрачный сын Карла V, сразу же отказался принять эти требования. Вильгельм Оранский, организовавший бунт северных провинций, начал искать покровительства какого-нибудь иностранного принца. Он обратился к Англии, Австрии и Франции и предложил герцогу Анжуйскому взять на себя эту роль. Заинтересованный Монсеньор отправил в Брюссель своего канцлера Бониве, чтобы тот добился от Генеральных штатов Нидерландов декларации в его пользу.

Дипломатические маневры герцога раздражали Генриха III. Его привело в ярость то, что принц позволил себе подготовить нападение на государя, с которым он сам был в мире. Видя, что события развиваются крайне неблагоприятно, Екатерина, снова смирив свои эмоции, 2 мая отправилась к герцогу в Бурже, чтобы просить его не подвергать королевство опасности новой войны. Эта встреча продолжалась три дня — с 7 по 9 мая. Королеве-матери удалось доказать сыну, что у него нет никаких гарантий, что он получит княжество Нидерланды, а всего лишь устное обещание о передаче нескольких городов, поэтому она заставила его подписать обязательство, что он оставит свои планы, если штаты не провозгласят его их «государем и сеньором», отдав ему все занятые ими города, — что было возможно, но все-таки маловероятно. А пока герцог ждал такой уступки, она позволила ему держать армию в 2400 солдат на границах Нормандии.

Но королева была уверена, что нужно нечто большее, чем смутная надежда, чтобы удержать ее сына. И принялась строить планы о браке с какой-нибудь принцессой, способной принести ему сразу же те выгоды, которые он надеялся найти в Нидерландах. Она приказала маршалу де Коссе представить ему записку, где были предложены шесть прекрасных партий: дочь курфюрста Саксонского (но этот государь был лютеранином и союз с ним никоим образом не помог бы помешать периодическим появлениям кальвинистов в королевстве); принцесса Клевская (которая, возможно, позже получит в наследство Гельдер); дочь великого герцога Тосканского (из семьи Медичи, за которой дают в [303] приданое большие деньги); дочь герцога Мантуи (она в приданое вполне может получить Монферра, который король сможет присоединить к маркграфству Салюс, и тогда его брат получит весьма обширное княжество); одна из инфант, дочь Филиппа II, внучка Екатерины и, следовательно, племянница герцога (королева-мать не сомневалась, что король Испании отдаст своему зятю Франш-Конте, а позже, когда появятся наследники, — Нидерланды или Милан); наконец, сестра короля Наваррского (которая не имела почти никакого состояния и была протестанткой: она была включена в список «для проформы»).

Самая выгодная партия — брак с одной из инфант — была абсолютной химерой. Было совершенно невероятным, чтобы Филипп II согласился на этот брак и тем самым завещал бы огромную часть своих земель иностранному принцу. Однако Екатерина снова предложила этот брак своему сыну, когда приехала к нему в июне, прибегнув к помощи Маргариты Наваррской, чтобы склонить его в пользу этого союза. Она отправила секретаря Клода де л'Обепина в Рим к папе Григорию XIII: королева просила его вести переговоры с Испанским двором по поводу этого брака! Но будучи, в отличие от своей матери, реалистом, герцог, продолжавший готовить свой поход и располагавший 20000 солдат, потребовал прерогатив главного королевского наместника, пообещав при этом отказаться от фландрской затеи. Естественно, Генрих III не мог никоим образом на это согласиться: в ответ он предложил своему брату маркграфство Салюс в обмен на вотчины герцога, расположенные под Парижем, а также Авиньон и Конта-Венессен (позже он попросит папу уступить ему эти владения). Кроме того, король обещал продолжить поиски подходящей партии для Франсуа Анжуйского.

Эти встречные предложения были слишком уж несерьезными. Герцог решил, что над ним издеваются, и продолжал вооружаться. В июле король был вынужден отдать своим наместникам приказ разогнать войска брата, но королева-мать тихонько им посоветовала дать возможность солдатам добраться до границы Фландрии. Приличия были [304] соблюдены: Франция во всеуслышание заявляла, что не причастна к экспедиции Монсеньора, а сама в это время тайно ему помогала, чтобы не допустить гражданской войны. Ход событий ускорился: 7 июля герцог Анжуйский покинул свою вотчину, проехал через Пикардию, а 11-го вступил в Монс в Эно. Вскоре он начал военные действия и бросил своего фаворита, де Бюсси, на осаду Мобежа и соседних городов, захваченных один за другим.

Екатерина решила снова сыграть роль великой примирительницы, которую она когда-то сыграла во время великого путешествия по Франции с Карлом IX в 1564 году. Она добилась от короля разрешения уехать, чтобы проводить Маргариту Наваррскую к мужу, который требовал ее приезда не потому, что любил ее, а из соображений чести. Таков был внешний предлог, на самом же деле королева намеревалась вести очень серьезные переговоры, что доказывает состав ее свиты: государственный секретарь Пинар, бывшие послы в Риме и Испании — Поль де Фуа и де Сен-Сюльпис, Жан де Монлюк, который так ловко поработал на выборах в Польше, кардинал Бурбонский и герцог де Монпансье, который присоединился к ней по дороге. Полезный совет могли дать герцогиня д'Юзес, вдовствующая принцесса Конде, и герцогиня де Монпансье. Но в свите находились также придворные дамы и девицы, изящество, красота и любовный пыл которых доказали, что при необходимости они способны творить чудеса: итальянка Атри, гречанка Дайель и знаменитая мадам де Сов.

В таком окружении королева прибыла 18 сентября в Бордо, где сразу же стало ясно, какова была ее цель — она упразднила братство, объединявшее всех ревностных католиков города. В Ажане, куда прибыли 11 октября, королева собрала представителей провинциальной католической знати в большом зале епископского дворца и объявила им, что по приказу короля собиралась восстановить все губернаторские полномочия своего зятя короля Наваррского. Она выразила готовность вместе с ними потрудиться над достижением искреннего примирения всех подданных; если при этом они столкнутся с какими-либо трудностями, предлагала [305] им обратиться к ее дочери, чтобы Генрих III смог их выслушать. Она изображала добрую мать семейства, обращающуюся к своим детям.

Первая встреча Екатерины и Маргариты с королем Наваррским состоялась 2 октября у Ла Реоль. Она была весьма сердечной. Были выработаны общие условия мира, в частности касавшиеся возвращения захваченных укрепленных городов. Но их было более 200, а некоторые капитаны, как знаменитый Мерль, были «разбойниками», которые ни за что не дали бы лишить себя владений. С другой стороны, внешне приветливый Генрих Наваррский нисколько не доверял королеве-матери и королю Франции: он продолжал искать поддержку за границей, которая могла бы оказаться полезной, и поддерживал отношения как с Яном-Казимиром, так и с Филиппом II. Присутствие маршала де Бирона в Бордо по-прежнему вызывало его крайнее раздражение: их встречи, происходившие всегда в присутствии королевы-матери, заканчивались громкими спорами. Все это практически не давало возможности вести плодотворный диалог. Заявив, что страдает «от фурункула на ягодице», Генрих Наваррский отменил встречу со своей тещей. Вместо себя он прислал виконта де Тюренна, с которым она вела переговоры в Тулузе. Разговор казался бесконечным. Потеряв терпение, королева уехала и 20 ноября остановилась в Оше. Она надеялась завлечь туда Наварра, который там почувствовал бы себя в безопасности. Это ей удалось и она смогла его удержать там благодаря своим придворным девицам. Пылкий в любви Беарнец не смог устоять против чар красавицы Дайель. Праздники не прекращались. Вечером 22 ноября, в разгар бала, король Наваррский вдруг узнал, что католики захватили Ла Реоль. Он немедленно улизнул, сделав это как можно незаметнее, и отправился захватывать католический городок Флеран: 4 декабря Екатерина была вынуждена «в публичном акте» вернуть Ла Реоль протестантам.

Атмосфера удовольствий и подозрения сменилась в начале 1579 года серьезными переговорами. Они состоялись [306] в Нераке. Прибывшая туда 15 декабря 1578 года Екатерина терпеливо ждала делегатов протестантских церквей. Конференция открылась 3 февраля 1579 года. Впервые со времени начала гражданских войн главные заинтересованные стороны должны были свободно обсудить исполнение королевского эдикта. Этот способ действий удовлетворял гугенотов, привыкших сообща рассматривать документы, упорядочивающие коллективную дисциплину. Кроме того, он отвечал тайному желанию Екатерины: заставить заинтересованные стороны принять положения мирного урегулирования, с тем чтобы оно соблюдалось в течение длительного времени. Еще было необходимо сохранить занятые позиции. Протестанты направили в ее адрес многочисленные наказы и претензии. Она заставила своих советников ознакомиться с ними и в течение многих часов обсуждать их со своими партнерами. Как-то Монлюк почувствовал себя дурно. В другой раз он и Поль де Фуа слегли в постель, обессиленные, после окончания заседания. Их собеседники начали требовать свободного отправления культа во всем королевстве, как это было записано в «мире Монсеньора», что шло вразрез с положениями эдикта. Они заговорили о требовании предоставить шестьдесят безопасных городов, доказывая на примере Ла Рошели, насколько такая безопасность была необходима во время Варфоломеевской ночи: для них это было так важно, что однажды вечером они явились к королеве просить об отставке, потому что не получили те города, которые требовали. Екатерина как раз ужинала. На этот раз она прореагировала весьма высокомерно: пригрозила им, если они будут по-прежнему упорствовать в своих требованиях, повесить их как бунтовщиков. Маргарите Наваррской пришлось вмешаться: она плакала, пытаясь смягчить гнев своей матери.

Наконец, договоренность была достигнута: подписанная 28 февраля 1579 года Неракская конвенция передавала гугенотам девятнадцать безопасных городов, но только на полгода. В конце концов король Наваррский и виконт де Тюренн согласились с мнением Екатерины. [307]

Постоянную тревогу Екатерины вызывал близлежащий Лангедок, где противостояли наместник Дамвиль и капитаны-протестанты, самым буйным из которых был сын Колиньи — наместник Монпелье. Королева неоднократно заверяла Дамвиля в своей поддержке и поддержке короля. Она заставила короля Наваррского вмешаться, чтобы тот отвлек Колиньи от захвата некоторых важных городов, таких как Бокер. Ее присутствие и непрекращающаяся деятельность способствовали возрождению веры в правосудие королевской власти: в Кастельнадори в апреле королева-мать была приятно удивлена, когда получила от штатов Лангедока субсидии, о которых она просила.

Постепенно в провинции устанавливалось спокойствие. Конечно, привычная борьба между семьями и кланами продолжалась под прикрытием религиозных расхождений, но Екатерина полагала, что выполнила свою роль, на месте определив, что кому было позволено. В мае она попрощалась со своим зятем и дочерью, проливавшей при расставании горькие слезы.

В течение девяти с половиной месяцев королева-мать отсутствовала и теперь думала, что может вернуться в Париж. 16 марта 1579 года туда возвратился герцог Анжуйский после провала своей затеи в Нидерландах: южные провинции бросили его и примирились с новым испанским правителем Александром Фарнезе, герцогом Пармским. Уже в январе Екатерина посоветовала Монсеньору возобновить переговоры о браке с королевой Англии. Как она писала, для него это было единственное средство надеть «корону на свою голову». Если необходимо, была готова лично встретиться с Елизаветой, чтобы устроить этот брак, как она доверительно сообщила своей старой подруге, герцогине д'Юзес: «Даже если наш возраст больше располагает к отдыху, чем к поездкам, придется все-таки совершить еще одну в Англию».

Но перед тем как пересечь Ла-Манш, королева должна была закончить свою миротворческую миссию на юге. Зима для нее оказалась очень тягостной, она страдала от «колик» и хронического катара, который сменяли ревматические [308] приступы. Резкие колебания температуры, которые она испытала в Лангедоке, не улучшили положения. Екатерина страдала от сухой и жаркой тулузской весны. Она уже отвыкла от Италии и привыкла к сезонным ритмам Иль-де-Франса. А в Тулузе, в марте, она с радостью увидела «цветущие бобы, твердый миндаль и крупные вишни». Королева ехала в носилках и иногда, несмотря на свой ишиас, садилась верхом на маленького мула, чтобы лучше видеть прекрасную местность. «Я думаю, — писала она герцогине д'Юзес, — что король посмеется, когда увидит, что я прогуливаюсь с ним на муле как маршал де Коссе!» Путешествовать по южным живописным дорогам совершенно неудобно. Королева, которой уже было за шестьдесят, проезжает через провинции, довольствуясь жалким ночлегом. Иногда она спит в палатке: так было, когда ехали вдоль средиземноморского побережья, между прудами и морем. Она очень экономно тратит свое скромное содержание в 339 экю 1/3, которое каждый месяц вручает ей «казначей ее случайных увеселений». Как далеко все это от той роскоши, которая окружала ее во время великого путешествия по Франции вместе с юным Карлом IX, когда они проезжали по этим же местам! Королева ведет «суровую» жизнь — как мелкие дворяне и буржуа тех гордых обнесенных стенами городов, разногласия которых она должна разрешить как добрая советчица, а не как агрессивная государыня.

29 мая она храбро въезжает в Монпелье, оставшийся протестантским и переданным гугенотам. Еще совсем недавно город бунтовал против короля. Королева-мать бесстрашно едет вдоль крепостных стен между двух рядов аркебузиров, которые оставили совсем немного свободного места, для того чтобы проехала ее карета. Судьи и жители города, вначале настроенные крайне враждебно, покорены мужеством Екатерины и кланяются ей. Она пользуется их почтительностью, чтобы вынудить согласиться на проведение месс в церкви Богоматери — единственной уцелевшей в городе. Католики получат право приходить туда каждое воскресенье после протестантской службы, становясь у подножия кафедры священника-министра. Она горда достигнутыми [309] результатами. «Я видела всех гугенотов Лангедока, — пишет она герцогине д'Юзес. — Господь, который всегда мне помогает, сделал так, что я добилась почти всего, что получила в Гиени, здесь тоже достаточно вредных птиц, которые с удовольствием вырвали бы ваши волосы, если бы у вас они по-прежнему были красивыми: а вообще, это очень общительные люди, которые хорошо танцуют повороты». Накануне отъезда из Монпелье она держится очень мужественно, но при этом совершенно не уверена, что дальнейшее путешествие окажется благополучным: «Меня настолько измучили ссоры в Провансе, что я только и делаю, что гневаюсь... Не знаю, будут ли в Дофине люди добрее. Если права пословица, что весь яд в хвосте, то боюсь, что мне там и придется его обнаружить: но я всегда уповаю на Господа».

30 мая она приезжает в Бокер, а 7 июня на корабле по Роне направляется в Марсель. Находясь далеко от нее, король отдает должное ее достойной восхищения преданности. Так, например, в письме к своему послу в Венеции Арно дю Феррье он пишет: «Королева, моя мать и повелительница, сейчас в Провансе, где, как я смею надеяться, она установит мир и союз среди моих подданных, как уже это сделала в Гиени и Лангедоке, и сможет сделать то же самое в Дофине, когда будет там проезжать. Через свои благие деяния она оставит в сердцах моих подданных нетленную память и признательность, и поэтому они сочтут своим вечным долгом вместе со мной молить Господа о ее благоденствии и здравии».

Так, больше благодаря мягкости, нежели силе, в провинции был восстановлен порядок. Екатерина посоветовала королю, чтобы его представители и впредь вели себя так на всей территории королевства, а особенно в Гиени, где, как она ему напомнила, нужно следить за тем, чтобы ни одна партия не покушалась на позиции другой и заставить короля Наваррского восстановить отправление католического культа.

Кроме того, королева одержала еще одну победу. Ей удалось убедить короля, что его сводный брат, великий [310] приор, был человеком, достойным доверия, и будет ему преданно служить. Великий приор был назначен наместником в ущерб предыдущему обладателю этой должности графу де Сюзу, который, в свою очередь, получил ее от маршала де Реца. Оба вельможи решили, что их ограбили. При дворе у них были могущественные друзья, которые настроили короля против Генриха Ангулемского. Королева не спеша уладила спор: Реца умилостивили присвоением его сыну чина генерала галер, а Сюз оставил себе шесть тысяч ливров, которые он получил, чтобы освободить должность. Кроме этого, его сын получил аббатство. Екатерина считала, что Генрих слишком легкомысленно относится к жалобам, и сделала ему внушение: «Эти особые пристрастия вашего сердца разрушают все наши дела... Я люблю всех, но я не люблю, когда нам мешают, и я добьюсь того, чтобы в этих провинциях не вы испытывали страх, а сами в нем держали других, и так должно быть, иначе вы никогда не будете иметь того положения, какое имела я, когда вам было всего десять лет при покойном короле, вашем брате... Благо государства охраняет ваш авторитет».

Этот политический урок был явно необходим, чтобы возродить волю короля, находящуюся в полном подчинении его «миньонов». Впрочем, некоторые из них были весьма стоящими молодыми людьми. Он посылал их в качестве связных к своей матери и королеве и, искренне или желая польстить, подкладывал всегда в свои письма записочки для своих фаворитов. В апреле 1579 года Арк (будущий герцог де Жуайез) сумеет, пишет она, «очень хорошо и разумно» сказать королю, что она думает о делах на юге и переговорах об английском браке Монсеньора. В октябре Сен-Люк тоже заслужит ее одобрения. Нужно давать ему поручения, чтобы он приобрел опыт, «потому что старые уходят и нужно дрессировать молодых». Точно так же она довольна де Вилькье — любимым фаворитом и тестем одного из «миньонов» — д'О. Он смог «весьма порадовать ее... своим осторожным советом и мнением». Прекрасная похвала человеку, который в 1577 году из ревности заколол свою беременную жену. [311]

Несмотря на то, что Екатерина не смогла договориться с предводителем протестантов Ледигьером 20 октября, ей удалось подписать еще один акт о мирном урегулировании с несколькими депутатами протестантских общин Дофине, которые обязались отказаться от ведения любых военных действий. Королева-мать заверила их, что уговорит короля принять их особые замечания. Она разрешила им в течение шести месяцев занимать девять безопасных городов: Гар, Ди, Ла Мюр, Лерон, Шатонеф-де-Мазен, Понтуаз около Ди, Пор-де-Руайян, Серр и Нион. Кроме того, она взяла на себя обязательство заплатить месячное содержание командующим гарнизонов этих городов, или 1733 экю 1/3 при условии, что католикам этих городов и деревень разрешат вернуться в свои дома.

Бельгард, назначенный гарантом исполнения соглашения, в ноябре 1579 года установил перемирие с Ледигьером. Этот новый акт обеспечил действенность прекращения военных действий. Для Екатерины как раз наступило время завершить свою долгую и тягостную поездку по югу. Она отовсюду получала тревожные известия. Мир, который королева с таким трудом установила на юге, был нарушен на востоке и севере королевства. Начались крестьянские волнения в Нижней Нормандии. Рассказывали, что в Руане начался бунт. По слухам, несколько сеньоров — Ла Рош-Гюйон, Кантелу, Пон-Белленжер готовили похищение короля. Один лотарингский сеньор, протестант Ла Пти-Пьер, собирался сделать то же самое в Страсбурге и позвал туда своих единоверцев. В пограничных районах испанского Франш-Конте хозяйничали банды грабителей, беспокоя швейцарцев в соседних кантонах. Складывалось впечатление, что к этим бунтам народ подстрекали сторонники герцога Анжуйского, пытаясь отвлечь внимание от Испании в тот момент, когда принц готовился снова начать военную кампанию в Нидерландах. Екатерина попыталась объяснить это Генриху III, который к несчастью, в это время был в отвратительных отношениях со своим братом: он выказал ему оскорбительное презрение, когда тот вернулся из Англии, куда отправился в августе на переговоры с королевой по [312] поводу брака. В конце сентября возмущенный принц воспользовался паломничеством короля в Шартр и укрылся в своей вотчине Алансоне. Королева-мать обезумела: неужели снова начнется гражданская война? Но как только стало понятно, что мир в Дофине будет установлен, она поспешила отправиться в путь. Наконец-то она с радостью могла приветствовать короля, который приехал встретить ее в Орлеан 9 октября. Он высказал ей «свое огромное удовольствие и радость видеть, что она вернулась, и в добром здравии, из такого долгого и утомительного путешествия, во время которого, как писал он своему послу в Венецию, я много раз воздавал хвалу Господу, что именно этой женщине я обязан тем благом, которое она посеяла на всем своем пути».

После тягостных и продолжительных переговоров такой прием вознаграждал шестидесятилетнюю королеву за ее труды. К благодарности короля добавилось всеобщее восхищение. Парламент и жители Парижа вышли встречать королеву за лье от городских стен. Они устроили ей триумфальную встречу. Очевидец — венецианский посол Джироламо Липпомано — писал: «Королева-мать вернулась в Париж 14 ноября после полуторагодичного отсутствия, по правде говоря, скорее притушив, чем уладив, разногласия в Гиени, Лангедоке, Провансе и Дофине. Она неутомима в делах и действительно рождена, чтобы укрощать и управлять таким непоседливым народом, как французы: теперь они признают ее заслуги, ее заботы об объединении и раскаиваются, что раньше этого не оценили».

Но по-прежнему была велика опасность начала новой гражданской войны между королем и его братом. Отдохнув несколько дней в Париже, Екатерина снова в пути — она едет к герцогу Анжуйскому. Принц, сославшись на «желудочный понос», не встретил ее. Ей не удалось привезти его ко двору, однако она заручилась его обещанием, что он не будет делать попыток объединять недовольных, как он делал это раньше.

Этот двусмысленный результат был как бы символом всего того, что смогла сделать королева в течение своего [313] долгого путешествия: прочность «мирного урегулирования» зависела от доброй воли ее партнеров. Такое хрупкое равновесие могло существовать только при условии, если исчезнут причины для недовольства и если каждый будет стремиться поддерживать порядок в государстве.

Весьма своевременно, пока Екатерина отсутствовала, король принял некоторые меры, направленные на национальное примирение.

Первой такой мерой стало учреждение королевского ордена Святого Духа. В ноябре 1574 года королю пришла в голову мысль создать «орден и ополчение», нечто вроде рыцарского учреждения, напоминающее воинствующие религиозные ордена средневековья. Он заставил вступить в него принцев и вельмож, которые дали обет защищать и оберегать католическую религию. Скорее всего, на Генриха оказали большое влияние рассуждения, содержащиеся в труде, который ему дал дож, когда он проезжал через Венецию, и который содержал установления ордена Святого Духа, созданного Людовиком Анжуйским, королем Неаполя и Сицилии. Король начал переговоры, чтобы получить поручительство по векселю в Риме, но препятствием к этому стала дотация, которую король хотел дать новым рыцарям в ущерб собственности духовенства в форме команд (пользование доходами с аббатства). Начавшиеся позже волнения заставили его временно отказаться от своего замысла, но после эдикта в Пуатье Генрих III с прежней настойчивостью возобновил переговоры со Святым Престолом. Его идея прояснилась: он хотел окружить себя тремя сотнями дворян, которые бы дали клятву защищать не только религию, но также и Корону. Ополчение стало бы почетной гвардией суверена. Но тем не менее религиозная подоплека замысла было всего лишь предлогом, чтобы попросить на это денег у церкви в форме ежегодной субсидии в 200000 экю. Категорический протест папы, переданный его нунцием Ансельмо Дандино, не помешал королю торжественно учредить орден. 31 декабря 1578 года он произвел в рыцари двадцать шесть аристократов, среди которых были важные сановники и солдаты: Невэр, Меркер, адмирал де Виллар, [314] Омаль, маршалы Конде и Рец, Фелиппе Строцци: все они были преданными слугами короля или королевы-матери. В течение года Генрих III пререкался с папой, но в итоге отказался обложить духовенство налогом в пользу своего нового ополчения. Тогда 31 декабря 1579 года он смог произвести в рыцари еще шестнадцать человек, среди которых на сей раз были кардиналы Карл Бурбонский, Луи Лотарингский, Рене де Бираг и пять прелатов, приближенных Екатерины — Филипп де Ленонкур, бывший епископ Осера, Пьер де Гонди, епископ Парижский, Жак Амио, епископ Осера, Рене де Дальон, будущий епископ Байе. Герцог де Гиз входил в число рыцарей-мирян. Благодаря созданию этого ордена, король теперь был связан с элитой самых знатных людей в государстве.

Дело национального возрождения требовало нечто большего, чем просто укрепление авторитета монарха: оно требовало настоящего искоренения злоупотреблений и пороков институтов власти. Это стало предметом внимания большого ордонанса из 363 статей, составленного по замечаниям Генеральных штатов в Блуа. Король подписал его в 1579 году. В течение полугода текст изменялся и подвергался критике парламентов и ассамблей духовенства. Наконец, он был принят в январе 1580 года. Церковное сословие, больницы, университеты и коллегии, управление правосудием, должности, дворянство, военные, владения Короны, вспомоществования и оброки, содержание дорог, иностранные банкиры и купцы, полиция, муниципальные выборы — все было пересмотрено. Программа реформ была необъятной, а намерения — великодушными: уменьшение количества постов, правительств и прерогатив наместников, запрет на продажу должностей, защита частных лиц через запрещение похищений. В области финансов предусматривалось сделать усилие по уменьшению расходов и оздоровлению королевской казны путем выкупа отчужденной собственности. Снова говорилось о налогах с духовенства. Было решено повышать нравственность этого сословия через запрет на совместительство бенефиций и обязательное для прелатов постоянное место жительства: большое количество статей было заимствовано, [315] без ссылки на этот документ, из решений Тридентского собора, публикация которого в королевстве была запрещена, чтобы не ущемлять «свободы» Галликанской церкви.

Итак, по возвращении Екатерины были достигнуты существенные успехи в наведении порядка в королевстве и определении способов правильного управления. Однако основы возрождения были пока еще непрочными. Когда Екатерина ездила в Нормандию на встречу с Монсеньором, то осознала, что в провинции народ не был расположен терпеливо ждать вступления в силу нового законодательства. 25 ноября 1579 года из Эвре она написала королю с горечью и разочарованием: «Государь сын мой, я вижу, что еще больше запутано, чем мы полагали, и умоляю вас исправить положение и немедленно приказать вашим финансистам, чтобы они нашли для вас средства, а вы не угнетали бы для этого ваши народы, потому что вы накануне всеобщего бунта; а тот, кто вам скажет, что это неправда, будет лжецом».

Черные тучи не могли рассеяться чудесным образом. Нужно было с удвоенной бдительностью следить за виновниками беспорядков, разогнать сеньоров, объединившихся с де Ла Рош-Гюйоном в Шампани, попытаться выманить из Ла Фера принца Конде, который там закрепился, несмотря на положения эдикта, принятого в Пуатье, заставить гугенотов Гиени действительно вернуть города, которые они обязались возвратить. Несмотря на декабрьскую отвратительную погоду, старая королева снова отправилась в путь — на этот раз в Пикардию, чтобы попытаться убедить Конде вернуться в Сен-Жан д'Анжели, который ему уступили для обеспечения безопасности. Снова ей пришлось призвать на помощь всю свою мудрость. Она умоляла принца не провоцировать волнения католиков и новую войну, угрожала ему, в случае неповиновения, что первой посоветует королю «поставить все на карту и никогда больше не говорить ни о каком мире». Король не боится, сказала она принцу, его сторонников, и да накажет Бог всех тех, кто хочет уничтожить королевство. Ни молитвы, ни угрозы не возымели никакого действия. Ей пришлось уехать, так ничего и не добившись. [316]

Конде, к счастью, был изолирован и отрезан в Пикардии от провинций, захваченных гугенотами. Но на юге их дерзость не знала границ. 25 декабря капитан Матье Мерль захватил Манд. Король Наваррский извинился перед Генрихом III за это нападение: все было сделано без его ведома, а он не давал своего согласия. Но за таким благоразумием скрывалось желание сохранить приобретенные преимущества. Де Рамбуйе и маршал де Монморанси, которых король к нему направил, а также представитель королевы-матери аббат Гуаданьи столкнулись с его отказом вернуть незаконно захваченные города.

Несмотря на огромные усилия королевы-матери, мир еще не воцарился в сердцах людей. Подозрительность и агрессивность царили повсюду: великая кавалькада мира ничего не смогла изменить. [317]

¹⁹⁾ Биллоны — неполноценная разменная монета из низкопробного серебра или сплавов, номинальная стоимость которой превышает стоимость содержащегося в ней металла и расходы на чеканку (прим. ред.).