Реклама

И. Д. Рожанский.   Античная наука

Введение

Всякий, кто приступает к изучению истории античной науки, должен прежде всего уяснить смысл словосочетания «античная наука», что, оказывается, не так уж просто. Перед нами возникает ряд принципиальных вопросов, на которые нужно сразу же ответить, хотя бы в общей, предварительной форме.

Что такое наука вообще? Каковы основные признаки науки, отличающие ее от других видов материальной и духовной деятельности человека — ремесел, искусства, религии? Удовлетворяет ли этим признакам тот культурно-исторический феномен, который мы называем античной наукой? Если да, то была ли античная, в частности ранняя греческая наука, исторически первой формой науки или у нее были предшественники в странах с более древними культурными традициями — таких, как Египет, Месопотамия и т. д.? Если верно первое предположение, то каковы были «преднаучные» истоки греческой науки? Если же верно второе, то в каких отношениях находилась греческая наука с наукой своих старших восточных соседей? Имеется ли, наконец, принципиальное различие между античной наукой и наукой Нового времени?

В какой-то мере мы попытаемся ответить на перечисленные вопросы уже во введении, частично же ответы выявятся в ходе дальнейшего изложения.

По поводу самого понятия науки среди ученых-науковедов наблюдаются весьма большие расхождения. Мы укажем на две крайние точки зрения, находящиеся в радикальном противоречии друг с другом.

Согласно одной из них, наука в собственном смысле слова родилась в Европе лишь в XVI-XVII вв., в период, обычно именуемый «великой научной революцией», её возникновение связано с деятельностью таких ученых, как Галилей, Кеплер, Декарт, Ньютон. Именно к этому времени следует отнести рождение собственно научного метода, для которого характерно специфическое соотношение между теорией и экспериментом. Тогда же была осознана роль математизации естественных наук — процесса, продолжающегося до нашего времени и теперь уже захватившего ряд областей знания, которые относятся к человеку и человеческому обществу. Античные мыслители, строго говоря, еще не знали эксперимента и, следовательно, не обладали подлинно научным методом, их умозаключения были в значительной степени продуктом беспочвенных спекуляций, которые не могли быть подвергнуты настоящей проверке. Исключение может быть сделано, пожалуй, лишь для одной математики, которая в силу своей специфики имеет чисто умозрительный характер и потому не нуждается в эксперименте. Что же касается научного естествознания, то его в древности фактически еще не было; существовали лишь слабые зачатки позднейших научных дисциплин, представлявшие собой незрелые обобщения случайных наблюдений и данных практики. Глобальные же концепции древних о происхождении и устройстве мира никак не могут быть признаны наукой: в лучшем случае их следует отнести к тому, что позднее получило наименование натурфилософии (термин, имеющий явно одиозный оттенок в глазах представителей точного естествознания).

Другая точка зрения, прямо противоположная только что изложенной, не накладывает на понятие науки сколько-нибудь жестких ограничений. По мнению ее адептов, наукой в широком смысле слова можно считать любую совокупность знаний, относящуюся к окружающему человека реальному миру. С этой точки зрения зарождение математической науки следует отнести к тому времени, когда человек начал производить первые, пусть даже малые элементарные операции с числами; астрономия появилась одновременно с первыми наблюдениями за движением небесных светил; наличие некоторого количества сведений о животном и растительном мире, характерном для данного географического ареала, уже может служить свидетельством первых шагов зоологии и ботаники. Если это так, то ни греческая и ни любая другая из известных нам исторических цивилизаций не может претендовать на то, чтобы считаться родиной науки, ибо возникновение последней отодвигается куда-то очень далеко, в туманную глубь веков.

Строго говоря, вторая точка зрения превращает науку в некий внеисторический феномен. Ведь всякое ремесло — металлургия, гончарное дело, наконец сельское хозяйство, уже существовавшее за несколько тысячелетий до нашей эры, характеризуется не только чисто практическими приемами и навыками, но одновременно требует наличия значительного количества знаний о тех или иных аспектах окружающей человека природной среды. Это относится и к наиболее древним видам человеческой деятельности — таким, как охота и рыболовство. Ведь для того чтобы, скажем, успешно охотиться на таких-то животных, надо знать их места обитания, их повадки, средства защиты, которыми они обладают, и многое другое. Несомненно, что у первобытных охотников знания такого рода не только имелись в наличии, но по объему, точности и детальности превосходили все, что в этой области можно найти у рядового «цивилизованного» человека. Это отнюдь не голословное утверждение, ибо оно подкрепляется данными современной антропологии. Французский ученый К. Леви-Стросс указывает в качестве примера на одно обитающее на Филиппинских островах племя, находящееся, с точки зрения стандартов европейского человека, на весьма низком уровне развития. В языке этого племени имеются слова, служащие для обозначения 461 вида животных, в число которых входят 60 разновидностей рыб, 85 моллюсков и т. д. Знания, которыми обладают представители этого племени, относятся в данном случае к сфере зоологии, но значит ли это, что у них существует зоологическая наука?

Обе изложенные точки зрения являются, очевидно, крайностями и истина должна лежать где-то в промежутке между ними. Не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, по этому поводу. Перечислим основные признаки, которые по нашему мнению, должны, быть присущи любой науке, заслуживающей такого наименования.

1. Всякая наука, бесспорно, представляет собой определенную совокупность знаний, но это отнюдь не главный и не определяющий ее признак. Гораздо важнее то, что наука есть особого рода деятельность, а именно деятельность по получению новых знаний. Эта деятельность предполагает, прежде всего существование определённой категории людей, которые ею занимаются. Еще не так давно в эту категорию входили лишь ученые в собственном смысле слова, которые были одновременно и хранителями уже накопленных знаний и творцами новых знаний. В настоящее время деятельность по получению новых знаний охватывает целый спектр профессий: сюда относятся и руководители научных коллективов, институтов, лабораторий, и научные сотрудники различных рангов, далее инженеры, техники, лаборанты, программисты и т. д. Во-вторых, эта деятельность предполагает наличие средств для ее проведения: к ним мы относим не только материальные средства в виде инструментов, приборов и экспериментальных установок любого рода, но и всю совокупность методов как теоретических, так и эмпирических, разработанных и используемых для получения новых знании. Наконец, необходимым условием такой деятельности является возможность фиксации как имеющейся, так и вновь получаемой информации, а это означает, прежде всего, существование развитой письменности. Общество, лишенное письменности, не может иметь науки. До последнего времени информация, получаемая в результате научной деятельности, фиксировалась в основном в форме письменных документов, книг, статей, писем, научных отчетов. В настоящее время к этим, давно уже существовавшим формам фиксации добавляются новые — фотографии, магнитофонные записи, электронно-вычислительные машины и т. д.

Отсюда следует, что традиционные, по преимуществу, цивилизации, облагавшие налаженным механизмом для хранения и передачи существующей информации, но где отсутствовала отчетливо выраженная деятельность по получению новых знаний, не имели науки в собственном смысле слова. Такой была, например, древнеегипетская цивилизация. Основной социальной прослойкой, ответственной за хранение знаний, были в Египте жрецы: в их среде знания передавались от поколения к поколению, не подвергаясь существенным изменениям. Развитие и обогащение наличных знаний не входило, по-видимому, в число важнейших функций жрецов. С этим согласуются и те сведения, которые у нас имеются о характере обучения в Древнем Египте. Процесс обучения сводился там к пассивному усвоению уже разработанных рецептов и правил; при этом совершенно не ставился вопрос, каким образом были получены эти рецепты и правила и можно ли заменить их другими, более совершенными. Подобный характер обучения не мог стимулировать творческой деятельности по получению новых знаний. Если все же на протяжении многих веков и происходило медленное изменение объема и состава знаний, накопленных египтянами, то это совершалось, скорее всего, стихийным образом и не носило характера сознательно направлявшейся деятельности.

Более динамичной в этом отношении была вавилонская цивилизация. Так, на протяжении первого тысячелетия до нашей эры вавилоняне добились значительных успехов в наблюдениях за движением небесных светил. Собранные ими за много столетий данные, которые тщательно фиксировались на глиняных табличках, позволяли вавилонским астрологам точно предсказывать наступление тех или иных небесных явлений (например, лунных затмений). Наличие такого прогресса настойчиво подчеркивал известный исследователь вавилонской науки О. Нейгебауэр, расшифровавший и изложивший с использованием современной математической символики довольно сложные вычислительные методы, которыми пользовались вавилонские ученые.

Но успехи, достигнутые вавилонянами в области астрономических наблюдений и вычислений, меркнут по сравнению с необычайно бурной деятельностью по получению новых знаний, которая была развита греками начиная с VI в. до н. э. Для того чтобы представить себе масштабы этой деятельности, да и то лишь на первом ее этапе, достаточно указать, что путь, пройденный греческой астрономией от Фалеса до Евдокса, греческой математикой — от Пифагора до Евклида и греческим естествознанием — от, скажем, Анаксимандра до Аристотеля и Феофраста, занял по времени, меньше трех столетий. Столь быстрые темпы развития представляются тем более поразительными, если учесть скудость средств, которыми располагали греческие ученые: все, что было в их распоряжении, сводилось к данным непосредственных наблюдений, которые подвергались ими чисто умозрительной обработке. То, что при этом они приходили к спекулятивным заключениям, которые никак не могли быть пи подтверждены, ни доказаны, нисколько не умаляет достижений греческих мыслителей.

2.Второй признак науки в собственном смысле слова, или, как говорили раньше, «чистой» науки, состоит в ее самоценности. Целью такой науки должно быть познание ради самого познания, иначе говоря постижение истины. Научная деятельность по получению новых знаний не может быть направлена лишь на решение практических задач; в последнем случае она перестаёт быть собственно наукой и попадает в сферу прикладных дисциплин. Этому нисколько не противоречит то обстоятельство, "что - большинство крупных научных открытии находит в дальнейшем практическое применение. Последнее в особенности справедливо для наук нашего времени: физика, химия, биология, геология и т. д. приобрели столь большое значение в жизни современного человека, что их становится трудно относить к разряду «чистых» наук. Теперь предпочитают проводить грань уже внутри самой науки, различая «фундаментальные» и «прикладные» исследования.

И все же для перечисленных наук и вообще для наук в собственном смысле слова фундаментальные исследования играют ведущую роль. С другой стороны, при проведении прикладных исследований могут получаться результаты, имеющие фундаментальное значение. В ряде случаев фундаментальные и прикладные дисциплины связаны общей областью исследований, отличаясь лишь своими задачами; таковы, например, термодинамика и теплотехника, учение об электромагнетизме и электротехника, физика атомного ядра и атомная энергетика.

Обращаясь к начальному периоду развития науки, мы увидим, что там имели место различные ситуации. Так, вавилонскую астрономию следовало бы отнести к разряду прикладных дисциплин, поскольку она ставила перед собой чисто практические цели. Проводя свои наблюдения, вавилонские звездочеты меньше всего интересовались устройством вселенной, истинным (а не только видимым) движением планет, причинами таких явлений, как солнечные и лунные затмения. Эти вопросы, по-видимому, вообще не вставали перед ними. Их задача состояла в том, что бы предвычислять наступление таких явлений, которые, согласно взглядам того времени, оказывали благоприятное или, наоборот, пагубное воздействие на судьбы людей и даже целых царств. Поэтому несмотря на наличие огромного количества наблюдений и на весьма сложные математические методы, с помощью которых эти материалы обрабатывались, вавилонскую астрономию нельзя считать наукой в собственном смысле слова.

Прямо противоположную картину мы обнаруживаем в Греции. Греческие ученые, сильно отстававшие от вавилонян в отношении знания того, что происходит на небе, с самого начала поставили вопрос об устройстве мира в целом. Этот вопрос интересовал греков не ради каких-либо практических целей, а сам по себе; его постановка определялась чистой любознательностью, которая в столь высокой степени была присуща жителям тогдашней Эллады. Попытки решения этого вопроса сводились к созданию моделей космоса, на первых порах имевших спекулятивный характер. Как бы ни были фантастичны эти модели с нашей теперешней точки зрения, их значение состояло в том, что они предвосхитили важнейшую черту всего позднейшего естествознания — моделирование механизма природных явлений.

Нечто аналогичное имело место и в математике. Ни вавилоняне, ни египтяне не проводили различия между точными и приближенными решениями математических задач. Любое решение, дававшее практически приемлемые результаты, считалось хорошим. Наоборот, для греков, подходивших к математике чисто теоретически, имело значение прежде всего строгое решение, полученное путем логических рассуждений. Это привело к разработке математической дедукции, определившей характер всей последующей математики. Восточная математика даже в своих высших достижениях, которые долгое время оставались для греков недоступными, так и не подошла к методу дедукции.

Итак, отличительной чертой греческой науки с момента ее зарождения была ее теоретичность, стремление к знанию ради самого знания, а не ради тех практических применений, которые могли из него проистечь. На первых этапах существования науки эта черта сыграла, бесспорно, прогрессивную роль и оказала большое стимулирующее воздействие на развитие научного мышления.

3. Третьим признаком настоящей науки следует считать её рациональный характер. В настоящее время это требование применительно к науке кажется само собой разумеющимся. Но так было не всегда. Не нужно забывать, что науке предшествовали мифология, магия, вера в существование сверхъестественных сил. Вспомним «Илиаду» Гомера, где почти все поступки, решения и даже внутренние побуждения героев объясняются божественным вмешательством. Переход к рациональному объяснению любых явлений, или как говорят переход «от мифа к логосу», был огромной важности шагом в развитии человеческого мышления и человеческой цивилизации вообще.

Этот переход был осуществлен не сразу и не везде одинаковым образом. Так, например, вавилонская астрономия, бывшая вполне рационалистичной по своим методам, основывалась на вере в таинственную, иррациональную связь, якобы существовавшую между расположением светил на небесном своде и человеческими судьбами. Эта вера, по-видимому, имеет какие-то очень глубокие корни, о чем свидетельствует живучесть астрологии, сохраняющей власть над умами многих людей вплоть до нашего времени. В наш век расщепления атома вряд ли можно найти людей, серьезно занимающихся алхимией, но еще продолжает жить вера в особые свойства различных минералов, в частности драгоценных и полудрагоценных камней, из которых одни будто бы способны оказывать благотворное, а другие пагубное действие на людей, с которыми те соприкасаются. Этот предрассудок тоже имеет очень древнее происхождение, и он сопутствовал первым шагам науки минералогии.

Ниже мы увидим, что истоки ранней греческой науки следует искать в мифологии, в частности в космогонических мифах — как отечественных, так и заимствованных у близлежащих народов Востока. Создавая свои космогонические концепции, ранние греческие мыслители перерабатывали эти мифы, очищая их от прежних мотивировок и образов, но сохраняя в основном их внутреннюю структуру. Так возникли теории происхождения мира, которые мы находим в учениях многих досократиков — от Анаксимандра до Демокрита. Эти теории имели вполне рациональный характер. Но наряду с ними возникали и другие концепции, основанные на широком использовании мифологических образов — как традиционных, так и творимых заново. К ним надо отнести причудливые космогонии Ферекида Сиросского, орфиков и другие, о которых нам известно меньше. Заслугой греческой науки было то, что она сразу же отмежевалась от подобных мифотворческих построений. Аристотель проводит резкую границу между «теологами», с одной стороны, и «физиологами» (или «физиками») — с другой, причем его интересуют только последние.

Рационализм ранней греческой науки проявлялся в самых различных формах — и притом не только в области космогонических концепций. Геродот в своих исторических сочинениях и Гиппократ в трактате «О воздухах, водах и местностях» объясняют национальные особенности различных народов свойствами природной среды, в которой они живут. Ярким примером рационализма греческой медицины может служить трактат «О священной болезни», автор которого решительно выступает против объяснения любых болезней действием супернатуральных причин. Укажем еще на сугубо рационалистическую этику Сократа, который считал, что человек поступает дурно лишь по причине своего незнания хорошего и дурного.

Характерно, что упадок античной науки в эпоху Римской империи был связан с резким усилением антирационалистских тенденций. В философских учениях поздней античности — у неопифагорейцев, неоплатоников — все большую роль начинает играть мистика чисел, возрождается мифотворчество. Откровение признается одним из источников знания. С Востока приходят оккультные дисциплины — алхимия, магия. Наука постепенно переставала быть рациональной, а это означало, что она в конечном счете лишалась права называться наукой в собственном смысле слова.

4. К признакам настоящей науки относится, наконец, ее систематичность. Совокупность не связанных внутренним единством разрозненных знаний, даже если они относятся к одной области реальной действительности, еще не образует науки. С этой точки зрения критерию подлинной научности не может удовлетворить вавилонская или египетская математика, сводившаяся к набору алгоритмов или правил для решения отдельных задач. При этом не имеет существенного значения то, что некоторые из этих задач были достаточно сложными (так, например, у вавилонян были разработаны численные методы решения квадратных и кубических алгебраических уравнений) и на определенном этапе превосходили все, что было известно в этой области другим народам, в том числе и грекам. В курсах по истории математики задачи, найденные в вавилонских математических текстах, обычно приводятся с использованием алгебраической символики нашего времени. При этом они становятся на вид более современными и приобретают общность, которая им, вообще говоря, не присуща. Для того чтобы уяснить специфику вавилонской математики, рекомендуется попытаться решить какую-либо из задач, записанных на вавилонских клинописных табличках, рассматривая ее в ее оригинальной формулировке.

Греческая математика с момента ее возникновения пошла иным путем — путем строгого доказательства математических теорем, формулируемых в максимально общей форме. Уже к концу V в. до н. э. математик Гиппократ Хиосский написал книгу, содержавшую дедуктивное изложение основных положений планиметрии (геометрии на плоскости). Высшей точкой применения дедуктивного метода к математике явились «Начала» Евклида, остававшиеся идеалом научной строгости на протяжении последующих двух тысячелетий. В этом сочинении основы известной к тому времени грекам математики приобрели вид стройной системы логически взаимосвязанных аксиом, постулатов и теорем. Напомним, что, когда Ньютон писал свои «Математические начала натуральной философии», он имел перед собой в качестве образца «Начала» Евклида. А в школьных учебника геометрия до самого недавнего времени излагалась «по Евклиду», частично же излагается так и теперь.

Нечто аналогичное имело место и в астрономии. Вавилонские звездочеты наблюдали за движениями небесных светил, изучали их повторяемость и выводили из них чисто эмпирические закономерности, позволявшие предсказывать наступление тех или иных астрономических событий. В известном смысле вавилонская астрономия соответствовала идеалу науки, выдвинутому позитивистской философией XIX в. Но позитивисты упускали из виду один из важнейших признаков настоящей науки — ее систематичность. И в этом отношении греческая астрономия очень быстро превзошла вавилонскую.

Действительно, идея космоса как единого замкнутого в себе целого уже сама по себе содержала условия для систематизации разнообразнейших эмпирических сведений. В начальный период существования греческой науки эти данные были еще очень скудными и неточными. Но когда греческие астрономы научились следить за движениями не только Луны и Солнца, но также и пяти планет, идея космоса пригодилась им для построения уже чисто научных моделей вселенной, первая из которых была создана Евдоксом. С помощью этих моделей оказалось возможным объединить различные астрономические данные в единую взаимосвязанную систему представлений.

И еще — о биологических науках. На Востоке живой природой интересовались исключительно лишь ради практических целей (например, для гадания или для изготовления медицинских снадобий). Основоположником биологических наук, в частности научной зоологии, считается по праву Аристотель. И не только потому, что в своих трактатах (и прежде всего в «Истории животных») он изложил колоссальный собранный им материал о нескольких сотнях видов различных животных. Но еще и потому, что своей классификацией животного мира, установлением так называемой «лестницы природы» он придал этому материалу научную систематичность, которая, заметим мимоходом, была в значительной степени утрачена Естествоиспытателями поздней античности.

Из всего этого явствует, что греческая наука была первой обладавшей всеми перечисленными выше признаками подлинной науки. То, что обычно именуется египетской или вавилонской наукой, строго говоря, еще не заслуживает такого наименования. Правда, здесь мы ничего не сказали о научных представлениях более удаленных стран Востока — Индии и Китая, но читатель может поверить на слово, что и для них будет справедливо аналогичное заключение — по крайней мере, поскольку речь идет об эпохе, соответствующей времени зарождения и развития ранней греческой науки.

Сказанное выше отнюдь не означает какого-либо принижения или недооценки научных достижений народов Ближнего и Дальнего востока. Эти достижения бесспорны и без их учета никакая история мировой науки не может быть полной. Речь идет о том, что по отношению к научным знаниям древних египтян, вавилонян, индийцев и китайцев - греческая наука, по крайней мере в высших её проявлениях — представляла собой качественно новый этап, к которому впервые стало допустимым применять термин «наука» в том смысле в каком этот термин понимается до нашего времени.

Посмотрим теперь, существуют ли — и какие именно — принципиальные различия между античной наукой и наукой нового времени. На этот вопрос нельзя ответить вполне однозначным образом. Дело в том, что античная наука претерпела на протяжении своей тысячелетней истории очень большие изменения. И прежде всего в этой истории надо выделить первый период — период ранней греческой науки, получившей у древних авторов наименование науки «о природе». Не вдаваясь в смысл греческого термина «природа» (об этом речь пойдет ниже), скажем только, что в отличив от наук позднейшего времени наука «о природе» была не расчлененной, спекулятивной дисциплиной, основной проблемой которой была проблема происхождения и устройства мира, рассматривавшегося как единое целое. Как по содержанию, так и по своим методам эта дисциплина имела мало общего с естествознанием в нынешнем значении этого слова. Вплоть до конца V в. до н. э. она была неотделима также и от философии, в силу чего ее иногда называют натурфилософией, хотя применение этого термина к ранней греческой науке представляется, по нашему мнению, неправомерным. У Энгельса мы находим очень точную характеристику ранней греческой науки:

«У греков — именно потому, что они еще не дошли до расчленения, до анализа природы,— природа еще рассматривается как одно целое. Всеобщая связь явлений природы не доказывается в подробностях, она является для греков результатом непосредственного созерцания».

Высшей точкой развития и в то же время завершающей стадией науки «о природе» была всеобъемлющая научно-философская система Аристотеля. В это время уже обнаруживается распад этой единой науки на отдельные дисциплины, каждая из которых обладает своим предметом и своими специфическими методами исследования. Еще в V в. до н. э., одновременно с разработкой метода дедукции, происходит обособление математики, которая у ранних пифагорейцев была неотделима от их общего учения о мире. Результатом деятельности Евдокса, жившего в середине IV в. н. э., явилось возникновение научной астрономии. В трудах Аристотеля и его учеников уже можно усмотреть появление логики, зоологии, эмбриологии, психологии, ботаники, минералогии, географии, музыкальной акустики, не считая гуманитарных дисциплин, таких, как этика, поэтика и т. д., которые никогда не были частью науки «о природе».

Дифференциация наук продолжалась и в эллинистическую эпоху. В III—IΙ вв. до н. э. приобретают самостоятельное значение новые дисциплины — геометрическая оптика (в частности, катоптрика, т. е. наука о зеркалах), механика (статика и ее приложения), гидростатика. В это время происходит резкое размежевание философии и специальных дисциплин, означавшее конец ранней синкретичной науки «о природе». Расцвет эллинистической культуры ознаменован творческими достижениями таких великих ученых, как Евклид, Архимед, Эратосфен, Аполлоний Пергский, Гиппарх и др. Именно тогда, в III—II вв. до н.э., античная наука по своему духу и своим устремлениям ближе всего подошла к науке Нового времени. В дальнейшем начинается медленный спад. И хотя наука поздней античности может гордиться такими именами, как Птолемей, Диофант или Гален, в первые века нашей эры в ней наблюдается постепенное усиление регрессивных тенденций. Эти тенденции связаны с ростом иррационализма, появлением оккультных, дисциплин, возрождением попыток синкретичного объединения науки и философии. Обо всем этом будет сказано в последующих главах нашей книги.

И вот, обратившись критичной науке в период ее наивысших достижений, можем ли мы найти в ней черту, принципиально отличающую ее от науки Нового времени? Да, можем. Несмотря на блестящие успехи античной науки эпохи Евклида и Архимеда, в ней отсутствовал важнейший ингредиент, без которого мы теперь не можем представить себе таких наук, как физика, химия, отчасти биология. Этот ингредиент — экспериментальный метод в том его виде, в каком он был создан творцами науки Нового времени — Галилеем, Бойлем, Ньютоном, Гюйгенсом. Античная наука понимала значение опытного познания, о чем свидетельствуют Аристотель, a до него еще Демокрит. Античные ученые умели хорошо наблюдать окружающую природу. Они достигли высокого уровня в технике измерений длин и углов, о чем мы можем судить па основании процедур, разрабатывавшихся ими, например, для выяснения размеров земного шара (Эратосфен), для измерения видимого диска Солнца Архимед) или для определения расстояния от Земли до Луны (Гиппарх, Посидоний Птолемей). Но эксперимента, как искусственного воспроизведения природных явлений, при котором устраняются побочные и несущественные эффекты и которое имеет своей целью подтвердить или опровергнуть то или иное теоретическое предположение,— такого эксперимента античность еще не знала. Между тем именно такой эксперимент лежит в основе физики и химии — наук, приобретших ведущую роль в естествознании Нового времени. Этим объясняется, почему широкая область физико-химических явлений осталась в античности во власти чисто качественных спекуляций, так и не дождавшись появления адекватного научного метода.

Но почему так случилось? Почему античная наука не дошла до открытия экспериментального метода в указанном выше смысле? Ответить на эти вопросы мы не сможем, не выйдя за пределы науки как таковой и не рассматривая тех социальных условий, в которых античная наука возникла и развивалась.

Выше было указано, что одним из признаков настоящей науки является ее самоценность, стремление к знанию ради самого знания. Этот признак, однако, отнюдь не исключает возможности практического использования научных открытий. Великая научная революция XVI— XVII вв. заложила теоретические основы для последующего развития промышленного производства, направленного на использование сил природы в интересах человека. С другой стороны, потребности техники явились в Новое время мощным стимулом научного прогресса. Подобное взаимодействие науки и практики становится с течением времени все более тесным и эффективным. В наше время наука превратилась в важнейшую производительную силу общества.

В античную эпоху подобного взаимодействия науки и практики не было. Античная экономика, основанная на использовании ручного труда рабов, не нуждалась в развитии техники. По этой причине греко-римская наука, за немногими исключениями (к которым относится, в частности, инженерная деятельность Архимеда), не имела выходов в практику. С другой стороны, технические достижения античного мира — в области архитектуры, судостроения, военной техники — не находились ни в какой связи с развитием науки. Отсутствие такого взаимодействия оказалось в конечном счете пагубным для античной науки.

Этими общими замечаниями в отношении особенностей античной науки мы пока и ограничимся. В ходе дальнейшего изложения эти вопросы получат более детальное освещение на конкретном историко-научном материале.
загрузка...
Другие книги по данной тематике

В. Ф. Каган.
Лобачевский

И. М. Кулишер.
История экономического быта Западной Европы.Том 1

Артур Орд-Хьюм.
Вечное движение. История одной навязчивой идеи

И. Д. Рожанский.
Античная наука

Борис Спасский.
История физики. Ч. II
e-mail: historylib@yandex.ru