Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Елена Кочемировская.   10 гениев, изменивших мир

Фридрих Ницше

   Я понял, что наука – это призвание и служение, а не служба. Я научился люто ненавидеть любой обман и интеллектуальное притворство и гордиться отсутствием робости перед любой задачей, на решение которой у меня есть шансы. Все это стоит тех страданий, которыми приходится расплачиваться, но от того, кто не обладает достаточными физическими и моральными силами, я не стал бы требовать этой платы. Ее не в состоянии уплатить слабый, ибо это убьет его.

Норберт Винер


   «Трагедия Фридриха Ницше – монодрама: на сцене своей короткой жизни он сам является единственным действующим лицом. <…> Никто не решается вступить в круг этой судьбы; всю свою жизнь говорит, борется, страдает Ницше в одиночестве. Его речь не обращена ни к кому, и никто не отвечает на нее. И что еще ужаснее: она не достигает ничьего слуха» – так писал о Ницше Стефан Цвейг. «Я слишком хорошо знаю, что в тот день, когда меня начнут понимать, я не получу за это никакой прибыли, – говорил немецкий мыслитель о себе. – Только послезавтра принадлежит мне. Иные люди родятся после смерти».

   Так и получилось. Фридрих Вильгельм Ницше пополнил собой внушительный список мыслителей, художников, литераторов, ученых, чьи взгляды, оставаясь непонятыми (а часто и неизвестными) при жизни, получили мировое признание после смерти. Он был мыслителем, который «хотя и умер в 1900 году, но влияние которого в полной мере стало ощущаться лишь в XX веке». Морализаторский и рационалистический XIX век не нуждался в Ницше (точно так же ему были не нужны, к примеру, Карл Маркс или Винсент Ван Гог) – уж очень непривычным языком и о слишком «неудобных» темах пытался говорить со своими современниками этот поэт от философии.

   Оценить Ницше как теоретика – а именно это было основной ценностью любых ученых записок в XIX веке – почти невозможно. Главным достоянием его трудов является та эмоциональная сила, с которой личность автора обращается к личности читателя, те интуитивные выводы, что, по собственному выражению мыслителя, могли быть опровергаемы, но не могли быть похоронены. «Постепенно я понял, чем до сих пор была всякая великая философия – исповедью ее основателя и своего рода бессознательными, невольными мемуарами», – говорил Ницше в своем труде «По ту сторону Добра и Зла». А ведь ни в одной светской гостиной, ни в одном литературном салоне Европы, перегруженных условностями и ритуалами, не было принято открыто говорить о глубинных переживаниях человеческой личности, ее побуждениях и страхах, хотя за фасадом грандиозных научно-технических и социальных проектов позапрошлого века таились серьезные сомнения в идеях разума и морали.

   Тема «самообнажения» вошла в моду уже в веке двадцатом, вместе с войнами и постоянным существованием «перед лицом смерти», вместе с экономическими кризисами и страхом перед будущим, вместе с кровавыми революциями во имя идеалов добра и справедливости, результатами которых стало появление новых тираний. Вот тогда и оказалось, что «нелепые» работы Маркса, Ницше, Фрейда не так уж бессмысленны. Более того, они заново открывают совершенно новые перспективы изучения человека и общества, позволяя уйти от механистического и технократического подхода к личности и, по сути, давая новое звучание афоризму древнегреческого философа Протагора: «Человек есть мера всех вещей».

   Правда, Фрейда слава застала еще при жизни. Видимо, именно поэтому психоанализ не стал основой политического устройства какой-нибудь амбициозной европейской страны – в любой момент отец-основатель течения мог вмешаться в процесс государственного строительства, объяснив, что именно в его учении было понято неправильно или искаженно. В этом смысле Марксу и Ницше «повезло» куда больше. Их философское наследие (в виде извращенных в угоду пропаганде цитат, «с мясом» выдернутых из контекста) стало сначала основой идеологии для двух воинственных сверхдержав начала XX века – России и Германии, а потом – объектом ураганной критики со стороны людей, которые мало что знали об истинном содержании ницшеанства и марксизма.

   Но это век двадцатый, а в эпоху бурного развития индустриального производства и обслуживающих его технических и естественных наук ницшевские рассуждения о человеческом духе, да еще в форме притч, не интересовали никого. Философские произведения Ницше были для XIX века неприемлемы в силу своей необычности – в них отсутствовала стройная система выводов, доказательств и теоретических обобщений, в них не была видна титаническая работа разума по построению логических конструкций. Даже ближайшие друзья не видели в работах Ницше никакого проку. Публика не покупала произведений философа: за десять месяцев со дня выхода в свет было куплено всего 114 экземпляров одной из лучших работ Ницше «По ту сторону Добра и Зла». Четвертую часть поэмы «Так говорил Заратустра», которая в начале XX века соперничала своим тиражом с Библией, Ницше буквально навязывал своим немногочисленным друзьям.

   Впрочем, в России идеи Ницше были восприняты еще при жизни философа, когда появились первые переводы – в русском искусстве (прежде всего, в литературе) всегда были сильны традиции богоборчества и поисков Бога в себе, эмоционального принятия проблем морали и нравственности. В некрологе, опубликованном в траурном выпуске «Мира искусства» {13}, было написано: «Нам, русским, он особенно близок. В душе его происходила… та же борьба, которая вечно совершается в сердце русской литературы, от Пушкина до Толстого и Достоевского». Наэлектризованная ожиданием перемен атмосфера России начала XX века стала благоприятной средой для распространения идей Ницше, хотя всеобщий интерес к мистике и оккультизму, атмосфера болезненной религиозности, мода на экзальтацию и эпатаж мешали адекватному пониманию его идей.

   Философы Серебряного века видели в Ницше моралиста, чуть ли не защитника христианства от опошления (хотя именно он высказывал мысль о том, что альтруистическую мораль необходимо отбросить как в высшей степени опасную для человечества). И при этом очень немногие воспринимали его идеи как предостережение против прикрытия зла лозунгами гуманизма. «Ницшеанцами» были объявлены К. Мережковский, 3. Гиппиус, а чуть позднее – К. Бальмонт и В. Брюсов, которые возвели в абсолют формулу Ницше «жизнь может быть оправдана только как эстетический феномен». Впрочем, и здесь восприятие идей Ницше не могло быть полным хотя бы потому, что литературные декаденты старались приспособить его философию к своей художественной системе, выбрав наиболее вычурные и шокирующие идеи.

   Интересовался трудами немецкого мыслителя и «законченный ницшеанец» Горький, который старался подражать своему кумиру даже во внешнем облике (достаточно сравнить их усы). Современники, впрочем, видели в романтических произведениях Горького вульгаризацию идей Ницше и не без иронии писали об этом: «Едва ли кто-нибудь из последователей Заратустры согласится на замену сверхчеловеческой свободы русским удалым духом и стремления по ту сторону добра и зла бегством по ту сторону Кубани».

   Массовая культура также не осталась в стороне от поклонения перед философом, который толпу презирал. «Жизнь есть источник радости, но всюду, где пьет толпа, все источники бывают отравлены», – писал он. Мода на Ницше привела к такому опошлению его идей, что сам философ наверняка предпочел бы забвение сомнительной славе любимца богемы и культового персонажа. Собственно, устойчивое обаяние некоторых идей Ницше становится понятным в свете современных событий. Вера в Бога, человеколюбие, гуманизм, пацифизм, права человека, развитие цивилизации – все это бесспорные привлекательные ценности. Между тем бесстрастная статистика показывает, что вреда от гуманистических акций не только не меньше, но и зачастую даже больше, чем от суровых действий, связанных с запретами, нарушениями прав человека и насилием. Философию Ницше стали понимать (и продолжают понимать по сей день) как призыв к безумному пиру во время чумы – раз ужасный конец неотвратим, то следует хладнокровно и эгоистично, не думая о страданиях других, воспользоваться оставшимися возможностями для получения удовольствия. Подобные рассуждения легко привели к тому, что «всякие пошляки возомнили себя вдруг Заратустрами и сверхчеловеками, и… стадами начали ходить одинокие сверхчеловеки, вообразившие, что им все дозволено» (Н. Бердяев).

   Биограф Ницше Лу Саломе, которую он любил и ненавидел одновременно, писала в начале XX века: «Хотя за последние годы о Ницше говорят больше, чем о каком-либо другом мыслителе, основные черты его духовного облика почти неизвестны. С тех пор как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно понимали его, превратился в обширный круг почитателей… отдельные его идеи, вырванные из контекста… превратились в девизы для разных идейных направлений… совершенно чуждых автору. Конечно, этому обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, который поднялся вокруг его мирного имени, – но то истинно высокое, истинно самобытное, что таилось в нем, по этой причине оказалось незамеченным, непознанным, быть может, даже отошло в более глубокую тень, чем прежде. В своем разочаровании он говорит: «Я прислушивался к отклику и услышал лишь похвалы» («По ту сторону Добра и Зла»). Порою кажется, что он стоит среди людей, ценивших его, как чужой пришелец, как отшельник, который, только заблудившись, попал в их круг».

   Спросите себя – что я знаю о философии Ницше? Первыми на ум придут слова «сверхчеловек», «воля к власти» «презрение к морали». А на самом деле, как говорил великий философ XX века Мераб Мамардашвили, «мы опять сидим в компоте, в жидкости которого плавают огрызки яблочной кожуры». Что такое ницшевское «Wille zur Macht» – «Воля к власти»? Каждый, наверное, ответит: «Это же элементарно! Хочу власти, хочу властвовать». Но, во-первых, это не совсем точный перевод – в немецком языке слово Macht переводится прежде всего как «сила, мощь». Macht – это и власть тоже, но для власти существует отдельное слово – Gewalt. Следовательно, перевод должен быть таким: «Воля к силе» – к сильному состоянию. Как говорил Мамардашвили, «только в сильном состоянии рождается достоинство, мысль, истина. Когда мы не в сильном состоянии, мы мыслим плохо, более того – поступаем плохо… Вот что такое «воля к силе». Ницше на этом и строил философию: в этом состоянии все и рождается. А понята она как? Воля к власти, какая-то порода сильных существ. А такой не может быть. Ницше имел в виду: что-то в мире есть – истина, красота, порядок – если всегда есть воля к силе: удержание и сохранение сильного состояния».

   Та же история и со «сверхчеловеками», «сильнейшими», по терминологии Ницше. Кто они для нас? «Белокурые бестии», больше всего напоминающие какого-нибудь Верховного негодяя из третьесортного голливудского боевика. А по Ницше, это те, кто может стать «самыми умеренными, такими, которые не нуждаются в крайних догматах веры, такими, которые не только допускают добрую волю случайности, бессмысленности, но и любят ее, такими, которые умеют размышлять о человеке, значительно ограничивая его ценность, но не становясь, однако, от этого ни приниженными, ни слабыми». Не правда ли, довольно далеко от популярной версии?

   Немецкие нацисты, сделавшие из Ницше своего идейного вдохновителя, по всей видимости, не утруждали себя чтением его работ. Считающееся главным сочинение Ницше на самом деле – чистейший фальсификат, агитка, состряпанная нацистскими идеологами в поддержку тезисов о превосходстве арийской расы и ее «сверхчеловеческой» природе. Сам же Ницше в своих сочинениях нередко высказывал мысли, от которых за версту несло покушением на государственные устои Третьего рейха. Он прямо говорил, что милитаристский лозунг «Германия превыше всего» означает «конец немецкой философии». Мыслитель крайне негативно отзывался об антисемитизме, а кроме того, гордясь своими польскими корнями, подчеркивал преимущество славянской расы перед немецкой: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». Наконец, чтобы не попасть на военную службу, он в 1869 году освободился от прусского подданства и до самой своей смерти остался человеком без гражданства.

   Не акцентируя внимания на переменах, которые пришлись как раз на XIX столетие, трудно понять, почему Ницше пребывал «на обочине» того времени, но оказал такое влияние на XX век.

   Главной темой классической философии был комплекс вопросов о сущности и строении разума, который одновременно являлся вопросом о сущности и строении мира. Мир представал в этой конструкции как связная и рационально устроенная система, живущая по законам объективной логики: Nihil fit sine ratione[8]. Этот постулат равным образом касался и процесса рассуждения (т. е. мира сознания), и событий в мире, который принято называть «реальным». Этот принцип всеобщей рациональности и обоснованности был господствующим и в естествознании, «символом веры» которого стал лозунг: «Наука – враг случайностей». Причинная механика ньютоновского образца превратилась в идеал всякого научного познания, претендовавшего на истинность (до появления квантовой теории оставалось не так много времени). Такое направление мысли внесло вклад и в теории, согласно которым общество живет по неким разумным общеобязательным правилам, а историческая случайность вообще не имеет значения. Над всем царил гегелевский тезис: «Все действительное разумно, и все разумное действительно».

   Казалось бы, очевидно, что постулат о разумности всего сущего абсолютно противоречит фактам и потому просто не должен был бы появиться: «неразумность» социальных и государственных институтов, не говоря уж о поведении множества людей, слишком упрямый факт. И тем не менее, тезис этот не только сформулирован, но и был практически общепризнанным – вопреки очевидности! Сам Гегель, отвергая упрек в адрес его «философии истории», что она-де не соответствует фактам, говорил: «Тем хуже для фактов!» Так же точно относились к «эмпирическим данным» ученые всех специальностей, в том числе многие естествоиспытатели. Они либо игнорировали «неудобные» факты, коих «не должно быть» с точки зрения их теорий (хрестоматийный пример – непризнание французскими академиками существования метеоритов), либо подгоняли их под свои теоретические конструкции посредством сложных интерпретаций. В духе такого подхода единичное, уникальное событие (в том числе человеческая индивидуальность) «неинтересно», поскольку его могло и не быть.

   И вот этот-то рационализм, помноженный на иррациональную веру в логичность мироустройства, склонность проецировать умственные схемы на реальный мир, пренебрежение к индивидуальности стали общим местом критики классической философии. Главное требование – отказ от «игры понятиями», от конструирования «систем», которые «не соответствуют опыту». Философия начала приближаться к жизни, и действительность, с этой новой для европейского философа XIX столетия точки зрения, перестала быть «всеобщей». Гимном индивидуальности стали работы Ницше, который не просто занялся умозрительными заключениями о «роли единичности в бытии» или чем-то подобном, а предложил свой взгляд на мир и человека в нем, уникальный не только по содержанию, но и по форме.

   Ницше отрицает смысл бытия и жизни как таковой? Но ведь нет и не может быть единой для всех системы ценностей. И кроме того, рассуждал Ницше, ведь это наука убивает «живую» действительность, превращая ее в жесткую и сухую схему. Ведь кроме разума и логики как способа познания мира существуют еще чувства и интуиция – и они важны ничуть не менее рациональных рассуждений.

   В XIX веке это было совсем не очевидно: «случайные» открытия – вроде пенициллина, рентгена, радиоактивности, не говоря уже о периодической системе элементов Д. И. Менделеева, – были сделаны позднее и во многом благодаря тому, что ученый мир «настроился» на случайность и поверил в нее. Конечно, сама возможность непосредственного постижения жизни, развития до сих пор остается, по меньшей мере, спорной проблемой. Но попытка Ницше обратиться к анализу «бытия вне сознания» способствовала повороту к этой проблематике у других западных философов, естествоиспытателей и историков науки; и результат не замедлил сказаться. Более того, случайность и уникальность как таковые стали объектом научного интереса. А в итоге появилась квантовая физика, генетика, кибернетика, ряд концепций, описывающих социальные процессы…

   В общем, можно приводить множество примеров прямого или опосредованного влияния ницшеанства на развитие цивилизации, поскольку на протяжении всего XX века философия Ницше, по-новому осмысливаясь, представала в ином свете. Все кому не лень перетолковывали его учение на свой лад; его философия, как сказал Михаил Мамардашвили, вспыхнув в виде истины, оказалась погребена под слоем глупостей. Ницше казался символистом, нацистом, христианином, анархистом и даже… большевиком. Многие пытались «оправдать» философа, выдавая его «имморализм» за ухищрения комедианта, ведь в обыденной жизни Ницше был весьма добропорядочным гражданином.

   Эта «святость» жизни Ницше восставала против его философии и всегда была удобным предлогом для его моральной реабилитации. Но нуждался ли он в ней? Можно ли судить с точки зрения обыденной морали о философе, пытавшемся стать «по ту сторону добра и зла»? Ведь, как будет показано дальше, вся его жизнь была борьбой за независимость, за право человека идти собственным путем, отстаивать свои ценности – и не быть судимым моральным большинством за собственную неповторимость. И читателя он призывал не следовать советам Заратустры, а с его помощью обрести свою философию: «Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Теперь я приказываю вам потерять меня и найти себя, и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам».

   По сути, Ницше и думал, и писал только для себя, и только самого себя описывал, превращая свое внутреннее «я» в отвлеченные мысли. Стефан Цвейг утверждал: «Пора наконец раз и навсегда оставить школьные вопросы: чего хотел Ницше? что думал Ницше? к какой системе, к какому мировоззрению он стремился? Ницше ничего не хотел: в нем наслаждается собой непреодолимая страсть к правде. Он не знает никаких «для чего?». Ницше не думает ни о том, чтобы исправлять или поучать человечество, ни о том, чтобы успокоить его и себя; его экстатическое опьянение мышлением – самоцель, самоупоение, очень своеобразное, индивидуальное и стихийное наслаждение, как всякая демоническая страсть. Это неимоверное напряжение сил никогда не было направлено на создание «учения» – он давно преодолел «благородное ребячество начинающих – догматизирование» – или на создание религии: «Во мне нет ничего, напоминающего основателя религии. Религия – дело черни». Ницше занимается философией как искусством».

   Понимание текстов Ницше не может опираться на ссылки на гениальность, демонические способности или, тем более, на болезнь философа, благодаря которым он будто бы умел видеть и слышать то, чего не видят и не слышат другие. Но если вообще возможно объяснить творчество мыслителя событиями его личной жизни и чертами характера, то это – о Ницше, поскольку ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний душевный мир не представляют такого полного единения. Но если пытаться понять внутренний мир Ницше лишь через призму его внешней жизни, то снова в руках останется только пустая оболочка. Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило, а все переживаемое было столь глубоко внутренним, что могло находить выражение лишь в беседах с глазу на глаз и в идеях его произведений.

* * *
   «Жизнь Ницше начинается старостью», – говорил о философе Стефан Цвейг. Однако, как и у всякого человека, у Фридриха Вильгельма Ницше было и детство, и юность, хотя и не очень типичные для обычного мальчика.

   15 октября 1844 года в семье лютеранского священника Карла Людвига Ницше и его жены Франциски на свет появился первенец. Счастливый отец нарек мальчика, родившегося в день именин прусского короля Фридриха Вильгельма IV, в его честь – Фридрих Вильгельм.

   Родословная Ницше теряется в глубине XVI века. Достоверно известно, что предки Ницше уже с 1570 года жили в Верхнем Лаузице (на северо-западе прусской провинции Силезия), а затем перебрались в Бибр, небольшой городок близ старинного саксонского города Наумбурга.

   Правда, сестра Ницше Элизабет упоминала семейную легенду, согласно которой некий польский шляхтич Ницкий был в рядах тех, кто в 1697 году возвел на польский престол саксонского курфюрста Августа Сильного и за это удостоился графского титула. После отказа Августа от польской короны Ницкий был вынужден бежать в немецкие земли из-за участия в заговоре против нового короля Станислава Лещиньского. После трехлетних скитаний он с семьей осел в Саксонии. Однако изданный в Лейпциге десятитомный справочник польских дворянских родов ни о каком графе Ницком не упоминает, так что это не более чем романтическая легенда.

   Вполне можно понять желание семьи Ницше приписать себе аристократических предков, однако и по отцу, и по матери Фридрих происходил из семьи священников. Правда, священники были немного разные.

   Дед Ницше по отцу получил степень доктора теологии и написал несколько богословских трудов. Бабка по отцу, Эрдмуге Доротея, в молодости вращалась в высшем свете – ее первым мужем был веймарский придворный адвокат, она видела Наполеона и Гете. Их сын, Карл Людвиг, окончил теологический факультет университета в Галле. Ему не было еще и тридцати, когда он стал духовником детей знатных особ, в частности принцесс Альтенбургских. Однако из-за плохого здоровья ему пришлось оставить двор, и в благодарность за хорошее воспитание венценосных особ он получил от короля Фридриха Вильгельма IV церковный приход в деревне Рекен близ Люцена. Оказавшись в глуши, Карл Людвиг стал нелюдимым, предпочитая покой, тишину и одиночество. В воспоминаниях Ницше отец предстает хрупким, болезненным, сентиментальным и обходительным. Философ считал, что именно от отца он унаследовал дар понимания вещей возвышенных и утонченных, а также способности музыканта и композитора.

   Мать философа, Франциска Ницше, урожденная Элер, выросла в деревне. Ее отец, дед Фридриха по матери, был сыном ремесленника, простым сельским священником, держал пасеку на тридцать шесть ульев. У него было одиннадцать детей, из которых шестая – Франциска. В отличие от мужа, она обладала отменным здоровьем, практичностью и простотой нрава. Прекрасно умела считать, зато ни в грош не ставила абстрактные рассуждения, очень любила петь и редко поддавалась унынию. Ее жизненная стойкость впечатляла: она пережила безумие и смерть мужа, гибель младшего сына Йозефа, а в конце жизни – сумасшествие и смерть Фридриха.

   Свадьба Карла Людвига и Франциски состоялась 10 октября 1843 года, как раз в день рождения жениха. Через год, 15 октября, родился Фридрих, в июле 1846 года – дочь Элизабет, а еще спустя два года – второй сын Йозеф. Больше всех пастор любил старшего, с которым много и охотно занимался. Маленький Фриц, который начал говорить только в два с половиной года, был его излюбленным молчаливым спутником в долгих прогулках по окрестностям. В сумерках отец часто запирался в церкви и импровизировал на органе, и эти часы Фридрих вспоминал как лучшее время своего детства.

   В 1848 году Германия пережила революцию, которая глубоко напугала монархически настроенного пастора. Видимо, потрясение дало о себе знать, ибо в конце августа он тяжело заболел и через год, 30 июля 1849-го, скончался. В литературе есть различные версии о причинах болезни Людвига Ницше и ее связи с трагической судьбой старшего сына. Известно, что Карл Людвиг Ницше умер от размягчения (инфаркта) мозга, что вполне могло произойти из-за травмы головы, полученной при падении с каменной лестницы своего дома. Он сильно ударился и уже не выздоровел: многие месяцы провел в постели, а перед смертью совершенно ослеп. В своих мемуарах, написанных в возрасте четырнадцати лет, Фридрих рассказывал: «В сентябре 1848 г. мой любимый отец вдруг сделался душевнобольным… Несколько врачей силились распознать суть болезни, но напрасно… Тогда мы пригласили в Реккен известного врача Оппольцера… Этот выдающийся человек тотчас же понял, где следовало искать причину болезни. К нашему великому ужасу, он счел ею размягчение мозга, что, правда, было небезнадежным, но все же очень опасным. Мой любимый отец, должно быть, терпел чудовищные боли, но болезнь не желала идти на убыль, она прогрессировала день ото дня. В конце концов даже померк свет в его очах, и ему пришлось претерпеть остаток своих страданий в вечной тьме… Затем он тихо и благостно почил 27 июля 1849 года… О Боже! Я стал сиротой, лишившимся отца, а моя любимая мама – вдовой!»

   Неизвестно, стала ли болезнь результатом падения или предшествовала ему, но Фридрих Ницше, который всю свою жизнь верил в силу наследственности, писал в «Ессе homo»: «Мой отец умер тридцати шести лет… существование пришло в упадок в том же году, что и мое». Фридрих был уверен, что повторит судьбу отца.

   А пока что его мать в двадцать три года осталась вдовой с тремя детьми. Через пять месяцев после смерти мужа она потеряла младшего сына Йозефа, не прожившего и года. Позднее Фридрих в автобиографических заметках описал странный сон, который видел накануне: «Я слышал в церкви погребальные звуки органа. Пока я пытался понять, в чем дело, одна из могил внезапно вздыбилась, из нее поднялся мой отец в саване. Он поспешил в церковь и быстро вернулся с маленьким ребенком на руках. Вновь приоткрылся могильный холм, он влез внутрь, и крышка гроба захлопнулась. Тотчас смолкли мощные звуки органа, и я проснулся. На следующий день Йозефхену внезапно стало плохо, начались боли и судороги, и через несколько часов он умер. Мой сон сбылся полностью».

   Но Франциска Ницше мужественно вынесла эти удары судьбы. Она делала все, что должна была делать для своих детей хорошая немецкая мать: она даже выучилась играть на пианино, чтобы музицировать с ними. Но по натуре она была домоседкой и ханжой. Фридрих Ницше страдал от ее своенравия, показной религиозности и страсти к болтовне. Он считал мать несчастьем своей жизни, хотя именно ей было суждено впоследствии в шестьдесят лет заботиться о безумном сыне и оберегать его произведения, в которых она ничего не понимала.

   Весной 1850 года семья перебралась в старинный Наумбург, где мальчик воспитывался в благочестивом обществе своей матери, сестры, бабушки и двух тетушек. Ему еще не исполнилось и шести лет, когда он пошел учиться в мужскую школу. Молчаливый и замкнутый малыш с вьющимися белокурыми волосами и близорукими голубыми глазами чувствовал себя в классе неуютно. Отчужденность Фридриха росла, а одиночество стало его постоянным спутником. Его мягкие манеры, рассудительность, вежливый тон вызывали постоянные насмешки над «маленьким пастором», как его окрестили сверстники. Он страдал от малейшего замечания и очень старался соответствовать всем школьным требованиям. Однажды во время сильной грозы и ливня мать Ницше с удивлением увидела, что он идет домой ровным медленным шагом без пальто и зонтика. Она стала торопить его, опасаясь, что тот простудится. Войдя в комнату, Ницше заявил: «Нам внушают, что не следует бегать по улицам».

   Фридрих сочинял мелодии, которые посвящал своим «польским предкам». Он писал стихи, и все – его мать, бабушка, тетки и сестра – получали к дню своего рождения его сочинения, им же переложенные на музыку. Даже игры давали Ницше темы для его произведений: он написал несколько дидактических трактатов, заключающих в себе ряд правил и советов, и вручил их своим товарищам по школе. Он преподавал им архитектуру, а в 1854 году, во время осады Севастополя, изучал баллистику и систему защиты крепостей. Одновременно с этим вместе с двумя своими товарищами он основал «Театр искусств», где выступал в роли и драматурга, и режиссера.

   В 1854 году Фридрих покинул школу и поступил в Наумбургскую гимназию. Его превосходство над сверстниками было огромно, учеба давалась Фридриху легко, при том, что он засиживался над тетрадями и учебниками до полуночи, а в пять утра уже вставал и спешил в гимназию. Однако в 1856 году двенадцатилетнего гимназиста пришлось освободить от занятий из-за головных болей и болезни глаз. Впрочем, куда больше школьных предметов мальчика волновали поэзия и особенно музыка (позднее он называл людей, которых не волнует музыка, «бездуховными тварями, подобными животному»). Он полюбил классику, его очаровывали Моцарт, Гайдн, Шуберт, Бетховен, Бах.

   Осенью 1858 года мать Фридриха получила от ректора земельной школы-интерната «Шульпфорте» письмо, где ее сыну как необычайно одаренному мальчику предлагалось место в школе и стипендия. Предложение было лестным, так как Пфорта (так называли в просторечии школу) считалась одним из самых престижных учебных заведений в Германии. Среди ее выпускников были такие блестящие умы, как знаменитые романтики братья Шлегели[9], Новалис[10], философ Фихте. Мать согласилась, и проведший детство в тепличных условиях домашнего уюта Фридрих попал в новый мир закрытого учебного заведения.

   Воспитанники школы содержались вдали от своей семьи и никого не видели, кроме учителей. Им было запрещено говорить друг другу ты и вообще держать себя свободно. Каждый педагог был одновременно воспитателем двадцати подростков. Их обучали богословию, еврейскому языку, греческому и латыни.

   Нет практически никаких сведений о том, как жилось Фридриху в интернате. Сохранилась лишь одна история. Нескольким ученикам показался неправдоподобным рассказ о Муции Сцеволе {14}, и они отрицали возможность существования подобного факта. «Ни у одного человека не хватило бы мужества положить в огонь руку», – рассуждали молодые критики. Ницше, не удостаивая их ответом, вынул из печи раскаленный уголь и положил его на ладонь. След от этого ожога остался у него на всю жизнь, тем более что он искусственно поддерживал и растравлял рану, вливая в нее расплавленный воск.

   Любимыми авторами Ницше были Шиллер, Байрон и, в особенности, немецкий поэт Фридрих Гельдерлин. Жизнь последнего казалась Ницше похожей на его собственную. Гельдерлин хотел стать пастором, как его отец, изучал богословие, однако потом вдруг утратил веру в Бога. Он был беден и для того, чтобы как-то выжить, стал воспитателем детей в богатых домах, хотя это положение его невыносимо тяготило. Тем не менее, Гельдерлину удалось напечатать несколько своих поэм на античную тематику, но читатели не оценили его творчество. Гельдерлин сошел с ума и медленно угасал, не приходя в сознание, в течение сорока лет. Он умер в 1843 году, за несколько месяцев до рождения Ницше. В 1861-м Фридрих написал сочинение о поэте, увидев в «эллинском монахе» родственную душу, сказавшую немцам «горькую истину» об их жалком и убогом положении. Но учитель литературы, в полном соответствии с общепринятыми негативными оценками Гельдерлина, «дружески посоветовал автору избрать какого-нибудь более здорового и ясного немецкого поэта». Разочарованный Ницше еще глубже замкнулся в себе и больше никогда не высказывал перед преподавателями Пфорты своих истинных чувств и мыслей.

   В апреле 1862 года Ницше создал два философско-поэтических эссе: «Рок и история» и «Свобода воли и рок», где отразил чуть ли не все основные идеи своих будущих произведений. Вновь и вновь на протяжении всей жизни он будет возвращаться к этим темам, с каждым разом все более страстно и открыто. О чем пишет в эссе «Рок и история» молодой Ницше? «Свободная воля предстает как раскованность, самовольность. Она – бесконечная свобода, блуждание, дух. Но рок – это необходимость, если мы не согласны поверить, будто мировая история – это не ошибочные грезы, невысказанные муки человечества – фантазии, мы сами – игрушки наших фантазий. Рок – бесконечная сила сопротивления свободной воле; свободная воля без рока мыслима столь же мало, как дух без реалий, добро без зла… Свободная воля – лишь абстракция и означает способность действовать осознанно, а под роком мы понимаем принципы, которые руководят нами в неосознанных действиях… Абсолютная свобода воли без рока сделала бы человека Богом, фаталистический принцип – механизмом».

   Во втором эссе «Свобода воли и рок» самыми примечательными кажутся эскапады Ницше против христианской идеи потустороннего мира: «То, что Бог становится человеком, указывает лишь: человек должен искать свое блаженство не в бесконечности, а создать свое небо на земле; иллюзия неземного мира исказила отношение человеческого духа к миру земному: она была созданием детства народов».

   Планы Ницше на будущее были довольно расплывчаты. То он намеревался посвятить жизнь музыке и стать композитором, то в нем просыпалось желание заняться музыковедением: в 1863 году он написал работу «О демоническом в музыке» и набросок «О сущности музыки». Одновременно Ницше изучал историю литературы и эстетику, библейские тексты и античные трагедии. Его крайне тревожила разбросанность собственных интересов: «Меня волнует мое будущее. Все обстоятельства… говорят о том, что будущая моя жизнь будет полна тревоги и неизвестности. Я глубоко уверен в том, что достигну должной ступени в той профессии, которую выберу, но вместе с тем у меня не хватит силы отказаться ради профессии от многого другого, что для меня в равной степени интересно. Чем я буду заниматься? Я еще не решил этого вопроса, хотя вполне сознаю, что подобное решение зависит исключительно от меня самого; я знаю твердо только одно, что если примусь за изучение какого-либо дела, то изучу его до самого дна; от этого выбор делается, конечно, только еще затруднительнее, так как надо найти такое дело, которое захватило бы меня безраздельно. Положение мое действительно крайне затруднительно. У меня так много стремлений и желаний, что если бы я удовлетворил их все, то был бы очень образованным человеком, а никак не «профессиональным тупицей» (animal professionel). Ясно, что я должен был бы отказаться от некоторых своих наклонностей и, взамен них, развить в себе новые. Но что же именно я должен выбросить за борт моей жизни?»

   В сентябре 1864 года Фридрих закончил обучение в Пфорте и после сдачи экзаменов возвратился в Наумбург. Решение продолжить дальнейшую учебу в Боннском университете он принял еще раньше. Идя навстречу желанию матери, Фридрих обещал записаться на теологическое отделение. Через месяц, 16 октября 1864 года, Ницше и Пауль Дейссен, с которым у него завязалась в Пфорте дружба на почве любви к древнегреческой литературе и появились общие намерения изучать теологию, приехали в Бонн.

   После почти казарменных порядков Пфорты молодых людей захватила вольная студенческая жизнь, пирушки и обязательные поединки на рапирах. Впрочем, Ницше участвовал в дуэли довольно своеобразным образом. Однажды, решив, что должен стать «настоящим» студентом, он выбрал одного из безобиднейших своих товарищей. «Я – новичок, – сказал ему Ницше, – я хочу драться. Вы мне симпатичны, хотите драться со мной?» – «Охотно!» – ответил тот. Ницше получил удар рапирой, и бой был окончен.

   Но очень быстро он остыл к развлечениям и все чаще стал задумываться о переходе на отделение филологии, что и сделал осенью 1865 года. Ницше решил заняться изучением филологии, поскольку думал, что она способна дать пищу не только для интеллекта, но и для чувств, что в ней гармонично сочетаются холодная логика, научный рационализм и художественная сторона. Он занимался на семинаре одного из лучших немецких филологов Фридриха Ричля и даже перевелся в Лейпцигский университет в связи с переездом туда своего наставника.

   Третий семестр Ницше начал, как начинают совершенно новую жизнь. Он твердо решил стать филологом, хотя понимал, что для склада его ума и характера узкая специализация не подходит. Философское мышление еще не завладело разумом Ницше, но именно годы учебы в Лейпциге дали решающие духовные импульсы его последующей жизни и творчества. К Фридриху вернулось чувство уверенности в правильности избранного пути, утраченное было в Бонне, где он постоянно разрывался между теологией, музыкой и филологией, не решаясь остановиться на чем-нибудь одном.

   Тогда же произошло знаковое для жизни и творчества Ницше событие. Однажды он перелистывал в книжной лавке одну из множества книг, и как будто демон прошептал ему: «Купи ее!». Возвратившись домой, Ницше открыл купленный томик (это был труд А. Шопенгауэра «Мир как воля и представление») и не смог оторваться. Впечатление от книги было настолько сильным, что Фридрих еще две недели мучился от бессонницы, а потом стал называть Шопенгауэра своим отцом. Только необходимость ходить на занятия, вспоминал Ницше, помогла ему преодолеть глубокий душевный кризис, во время которого он, по собственному признанию, был близок к помешательству.

   Идеи Шопенгауэра, который к тому моменту уже пять лет как почил в бозе, оказались чрезвычайно близки собственным размышлениям тогдашнего Ницше: «Три вещи в мире способны успокоить меня, но это редкие утешения: мой Шопенгауэр, Шуман и одинокие прогулки». Фридриха поразило презрение философа к людям, с их мелочными заботами и своекорыстными интересами. Бессмысленность этого существования, так ярко обрисованная Шопенгауэром, привела Ницше к мысли о том, что искать смысл жизни человека в исполнении им своего долга – напрасная трата сил и времени. Человек исполняет свой долг под давлением внешних условий существования, и этим ничем не отличается от животного, также действующего исключительно по обстоятельствам.

   Возросший интерес Ницше к философии и стремление расширить познания в этой области не побудили юношу посещать лекции по философии. Этому немало способствовали выпады Шопенгауэра против академических философов и личные впечатления от преподавателей Боннского университета. С тем большей жадностью студент набросился на оригинальную философскую литературу. Он изучает труды молодых немецких философов – Гартмана, Дюринга, Ланге, Банзена.

   Особенно его заинтересовал вышедший в 1866 году труд Ланге «История материализма». Залпом прочитав его, молодой человек пришел в восторг от «самого значительного философского произведения последних лет». Из этой книги Ницше впервые получил представление о социальном дарвинизме, политических и экономических тенденциях современного развития, столкнулся с оригинальной интерпретацией взглядов греческого материалиста Демокрита и немецкого мыслителя Канта, подробно познакомился с работами представителей английского позитивизма и утилитаризма.

   У Ланге Ницше нашел и подтверждение собственным, еще смутным философским взглядам. По Ланге, окружающий мир – это представление, обусловленное физической структурой человеческого организма. Однако человек не может удовлетвориться только информацией, которую приобретает путем взаимодействия с жизнью. Человек – духовное, нравственное существо, он нуждается и в идеальном, более совершенном мире, который сам же и создает, творя поэтические образы, религиозные представления. Этот мир возвышает человека над обыденностью, вооружает его этической идеей. Собственно, представление о реальном мире как алогичном, иррациональном явлении Ницше почерпнул у Шопенгауэра, а Ланге лишь укрепил в нем это убеждение.

   Летом 1867 года Ницше познакомился с Эрвином Роде, ставшим его близким другом на всю жизнь. Он был немного моложе, родился в Гамбурге в семье врача. Юноша любил музыку и рано обнаружил задатки прирожденного филолога: владел французским, итальянским, испанским и английским языками, мастерски говорил на большинстве немецких диалектов. Летние каникулы молодые люди провели вместе, пешком путешествуя по Богемскому лесу.

   Осенью того же года Ницше вынужден был временно прервать обучение и пройти год военной службы. Так он оказался во второй батарее полка полевой артиллерии, расквартированного в родном Наумбурге. Военную службу недавний студент, еще не забывший строгие распорядки Пфорты, перенес довольно легко, хотя нельзя сказать, что он получил большое удовольствие от армейских будней. «Солдатская жизнь не особенно удобна, – писал Ницше, – но она, пожалуй, даже полезна… В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша как противоядие против парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдали вместе с тобой. В казарме узнаешь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым. До сих пор все относятся ко мне, по-видимому, доброжелательно, начиная от капитана до простого солдата, к тому же все свои обязанности я исполняю усердно и с интересом. Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получишь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии…» Впрочем, бодрое настроение Ницше продолжается недолго. Он не может не признать, что конный артиллерист глубоко несчастен, если у него есть наклонность к литературной деятельности; уединившись в своей комнатке, он размышляет о философии Демокрита.

   Вскоре службе Фридриха в армии пришел конец. Однажды во время учений, садясь на лошадь, он сильно ударился грудью о переднюю луку седла. Несмотря на боль, Ницше остался в строю до конца учений, но вечером юноше стало настолько плохо, что он дважды терял сознание. Десять дней Фридрих почти неподвижно пролежал в постели: у него оказались разорванными две грудные мышцы и произошло внутреннее кровоизлияние. В поврежденных грудных костях началось нагноение, а затем осколки стали выходить через рану наружу. Мучительный процесс продолжался почти два месяца. Ницше прошел чрезвычайно болезненный курс лечения и после пятимесячных страданий в августе наконец возвратился в Наумбург.

   Признанный негодным к службе в армии, молодой человек возобновил обучение в университете. Он твердо решил вступить на стезю преподавательской деятельности и начал обдумывать тему диссертации. Именно в это время произошло одно из наиболее значительных и судьбоносных событий в его жизни – знакомство со знаменитым композитором Рихардом Вагнером.

   В ноябре 1868 года Вагнер инкогнито приехал в Лейпциг навестить свою сестру Оттилию, жену известного востоковеда Германа Брокгауза. Опекавшая Ницше фрау Ричль, близкая подруга Оттилии, вместе с ней принимала музыканта. Ко времени приезда в родной Лейпциг Вагнер уже приобрел мировую известность, а его творения – «Летучий голландец», «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Тристан и Изольда» – вызывали восторженное поклонение одних и яростное неприятие других.

   Приехав к сестре, Вагнер, конечно же, не мог отказать ей в удовольствии послушать его последние сочинения. Когда он исполнил отрывки из «Мейстерзингеров», фрау Ричль заявила, что эти мелодии она слышала ранее в прекрасном исполнении студента мужа – Фридриха Ницше. Заинтригованный Вагнер выразил желание познакомиться с юношей. Так вечером 8 ноября 1868 года в доме профессора Брокгауза произошла их встреча.

   Однако радостное событие было несколько омрачено. Ницше хотел предстать перед Вагнером в наилучшем свете, и потому торопил портного, которому когда-то заказал костюм. Портной вошел в положение молодого человека и даже принес платье к нему домой. Ницше примерил платье – оно сидело хорошо; он поблагодарил мастера, но тот не ушел – за костюм нужно заплатить. Ницше относительно денег «всегда держался особого мнения», как пишет наиболее авторитетный специалист по Ницше, биограф философа Д. Галеви. В итоге все закончилось тем, что портной ушел, унеся с собой вожделенную обнову. Пристыженный Ницше с неудовольствием осмотрел свой черный сюртук, очень сомневаясь в том, что он достаточно хорош для Вагнера, но наконец все же надел его. «…Идет проливной дождь. Часы показывают четверть девятого. Я выхожу; на дворе черная, дождливая ночь, и я тоже, несчастнейший из смертных, одет в черное и даже не во фрак, но пребываю в самом романтическом настроении».

   Однако сюртук не помешал Ницше познакомиться и подружиться с Вагнером. Кроме музыки, они сразу нашли еще одну глубоко волновавшую их тему – философию Шопенгауэра. Ницше был очарован дружелюбием и живостью Вагнера, первой поистине гениальной творческой личностью, встреченной им на жизненном пути. Его ослепил не ореол славы Вагнера, а действительно независимое мышление известного музыканта. Вагнер, как и Ницше, стремился к обновлению немецкой культуры.

   После знакомства Ницше погрузился в чтение эстетических произведений Вагнера «Искусство и революция» и «Опера и драма». Вновь его начали одолевать сомнения в правильности того, что он избрал своей профессией филологию. Но именно в это время произошли события, задержавшие Ницше на десять лет в оковах филологической науки.

   В декабре 1868 года в Базельском университете освободилось место на кафедре греческого языка и литературы, руководитель которой, профессор А. Кисслинг, принял приглашение перейти в университет Гамбурга. Он обратился к своему бывшему боннскому наставнику Ричлю с вопросом о том, нельзя ли пригласить в Базель Ницше, чьи работы по античной литературе были ему хорошо знакомы из журнала «Рейнский музей филологии». Фридрих был польщен выпавшей честью занять пост экстраординарного профессора университета без диссертации и даже без завершенного полностью курса обучения. В приглашении его привлекало еще одно – возможность ближе сойтись с Вагнером, проживавшим с 1866 года в Трибшене близ Люцерна.

   Перед отъездом Ницше намеревался защитить в Лейпциге диссертацию на основе своих исследований о Диогене Лаэртском. Однако совет факультета единодушно решил, что опубликованные статьи Ницше вполне заменяют диссертацию, и 23 марта ему присудили степень доктора без обязательной публичной защиты. Осталось решить еще одну проблему. Ницше колебался, не зная, как поступить: следовало ли при переезде в Базель сохранить прусское гражданство или же принять швейцарское? После раздумий 17 апреля 1869 года он отказался от прусского подданства, но швейцарского гражданства не получил, став «гражданином мира».

   Ницше не слишком торопился в Базель. Вначале он отправился в Кельн и Бонн, оттуда спустился по Рейну до Бибериха, далее по железной дороге до Висбадена. Затем молодой человек посетил Гейдельберг, где любовался величественными руинами старого замка и живописными окрестностями на холмистых берегах Неккара. На следующий день он сел в поезд, идущий до Базеля, но перед Карлсруэ узнал от попутчиков, что вечером в баденской столице будет дана опера Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры». Не в силах побороть искушение, Фридрих остановился в Карлсруэ, чтобы еще раз насладиться любимой оперой. Он сошел на перрон вокзала в Базеле 19 апреля 1868 года.

   К тому времени Ницше превратился в скромного, тихого и почтительного человека, как и подобает профессору классической филологии. По свидетельству биографа Ницше Д. Галеви, у философа «была привычка тихо говорить, спокойные черты лица и обращенные вглубь, точно вдаль, глаза. Его легко было не заметить, так мало было выдающегося в его внешнем облике. В обычной жизни он отличался большой вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей несколько деланной церемонностью».

   Своим поведением Ницше заслужил титул «святого». Вагнер остерегался в его присутствии рассказывать пошлые анекдоты. Однажды, после того как композитор отпустил одну из столь любимых им скабрезных шуток, Ницше покраснел и с таким удивлением посмотрел на маэстро, что тот со стыда не знал куда деваться. «Я дал бы сто тысяч марок, чтобы уметь вести себя, как этот Ницше», – говорил потом композитор. Фридрих неизменно вызывал симпатию у простых людей. Торговки виноградом и те подбирали ему самые сладкие фрукты. Однако он страдал: ведь ему приходилось скрывать свои идеи даже от друзей. Они не понимали его. Даже Вагнер, в спальне которого висел портрет Ницше (дружбу с ним он называл «единственным выигрышем в жизни»), не воспринимал его всерьез. Будучи на 32 года старше Фридриха, он требовал от своего молодого друга почти лакейской преданности.

   Преподавание в университете и гимназии «Педагогиум» при нем скоро начали тяготить Ницше, у него возникло отвращение к филологии и науке вообще. Его все чаще охватывали периоды меланхолической депрессии, спасение от которой он находил в дружбе с Вагнером, в дом которого Ницше стремился при любой представившейся возможности, благо от Базеля до Люцерна всего два часа езды. В набросках того периода сомнения в науке выражены достаточно определенно: «Цель науки – уничтожение мира… Доказано, что этот процесс происходил уже в Греции: хотя сама греческая наука значит весьма мало. Задача искусства – уничтожить государство. И это также случилось в Греции. После этого наука разложила искусство».

   Сообщение Вагнера о предстоявшем ему переезде в Байрейт по приглашению баварского короля подействовало на Ницше как удар грома. Но судьба, словно взамен, подарила ему нового верного друга. В апреле 1870 года в Базель приехал профессор теологии Франц Овербек, поселившийся в том же доме, что и Ницше. Их быстро сблизила общность интересов и в частности критическое отношение к христианской церкви, а также одинаковый взгляд на франко-германскую войну.

   В августе 1870 года Ницше подал прошение об отпуске, чтобы принять участие в военных действиях. Но нейтральные швейцарские власти запретили ему непосредственное участие в боях, разрешив лишь службу в госпитале.

   После кратких санитарных курсов Ницше прибыл в Мец, откуда потом поездом направился в Карлсруэ. Он ехал три дня и три ночи в запертом и плотно закрытом, из-за холода и дождя, товарном вагоне, сопровождая одиннадцатерых раненых. Тут обнаружилось, что Фридрих заразился дифтеритом и дизентерией. Одной недели оказалось достаточно, чтобы поля сражений произвели на его чувствительную натуру неизгладимое впечатление. Став на ноги, Ницше немедленно уезжает в Наумбург, к родным, искать не покоя, а наслаждения в работе и размышлениях: «Для меня эти несколько недель создали целую эпоху в жизни, во время которой в душе моей укрепились и утвердились все мои принципы… Я чуть не умер ради них…»

   Д. Галеви так описывает произошедшую с философом перемену: «Как изменилась теперь его душа! Никакого следа не осталось в ней от «лояльного швейцарца» прежнего времени. Он стал мужем среди мужей, немцем, гордым своей родиной. Война преобразила его, и он восхваляет ее: она будит человеческую энергию, тревожит уснувшие умы, она заставляет искать цели слишком жестокой жизни в идеальном строе, в царстве красоты и чувства долга».

   После выздоровления и возвращения в Базель Ницше начал посещать лекции выдающегося историка Якоба Буркхардта, пересмотрев под его влиянием свое отношение к франко-германской войне. Он освободился от угара патриотизма и стал рассматривать Пруссию как опасную для культуры милитаристскую силу.

   Не без влияния Буркхардта Ницше начал разрабатывать трагическое содержание истории в набросках к драме «Эмпедокл», посвященной легендарному сицилийскому философу. В эмпедокловском учении о переселении душ он нашел один из постулатов собственной теории вечного возвращения. Сильное впечатление произвела на философа легенда о самообожествлении Эмпедокла, бросившегося в кратер Этны: Эмпедокл много лет посвятил исследованию религии, искусства, науки, обратив последнюю против самого себя. Изучив религию, он пришел к выводу, что она – обман. Тогда Эмпедокл переключился на искусство и пришел к идее мирового страдания вкупе с мыслями о том, что становится тираном, использующим религию и искусство. Сицилиец сошел с ума и объявил себя богом на земле, после чего прыгнул в кипящий кратер Этны.

   Во многом размышления Ницше отталкивались от идей Буркхардта. Однако последний считал, что в истории существуют два статичных образования – религия и государство и одно динамичное – культура. Ницше же считал статичной только религию, а культуру разделял на два элемента: искусство, основанное на мире видимости и фантазии, и науку, уничтожающую все иллюзии и образы. Государство он вообще не расценивал как созидающую силу истории.

   В начале 1871 года Ницше предпринял попытку занять свободное место профессора философии, а в качестве своего преемника по филологической кафедре предложил кандидатуру Роде. Попытка не удалась из-за противодействия руководителя основной кафедры философии К. Стеффенсена, с подозрением относившегося к вольнодумству молодого коллеги, к его дружбе с Вагнером и увлечению философией Шопенгауэра.

   Ницше понимал, что не имеет в философии никакого имени и поэтому его шансы весьма призрачны, но тем не менее отказ его расстроил. Возобновилось мучительное раздвоение между профессией и призванием, отраженное в его первой крупной работе, знаменовавшей его фактический уход из филологии. Не случайно в январе 1870 года ученый писал: «Наука, искусство и философия столь тесно переплелись во мне, что в любом случае мне придется однажды родить кентавра».

   2 января 1872 года в книжных магазинах Лейпцига появилась посвященная Вагнеру книга Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Работа определяла те основы, на которых покоится рождение трагедии как произведения искусства. Философ так сформулировал античные символы: «До сего времени мы рассматривали аполлоновское начало и его противоположность – дионисийское – как художественные силы: с одной стороны, как художественный мир мечты, завершенность которого не стоит в какой-либо связи с интеллектуальным уровнем или художественным образованием отдельной личности, а с другой – как опьяняющую действительность, которая также не принимает во внимание отдельную личность, а, наоборот, стремится даже уничтожить индивида и заменить его мистической бесчувственностью целого».

   Ницше подверг сомнению один из главных постулатов христианской веры: вечное существование по милости Бога. Он высказал поразительную, на первый взгляд, мысль о том, что чем сильнее воля к жизни, тем ужаснее страх смерти. Именно поэтому греки создали трагедию, благодаря которой зрители получили парадоксальную возможность переживать смерть, наблюдая за игрой актеров и вместе с актерами.

   «Рождение трагедии» было встречено критикой по меньшей мере прохладно.

   В январе – марте 1872 года Ницше выступил с серией публичных докладов «О будущности наших учебных заведений», имея в виду не столько швейцарские, сколько прусские гимназии и университеты. Там впервые прозвучала одна из главных идей Ницше – необходимость воспитания истинной аристократии духа, элиты общества. Его ужасала тенденция к расширению и демократизации образования. Он указывал, что «всеобщее образование – это пролог коммунизма. Таким путем образование будет ослаблено настолько, что не сможет более давать никаких привилегий». По Ницше, прагматизм должен присутствовать не в классических гимназиях (где основное внимание уделялось гуманитарному знанию), а в реальных школах (аналог технических и физико-математических лицеев), честно обещающих дать практически полезные знания, а вовсе не какое-то «образование».

   Весной 1873 года между Ницше и Вагнером, год назад переехавшим в Байрейт и занятым организацией знаменитых в будущем музыкальных фестивалей, наметилось охлаждение. А. Патрушев, один из исследователей творчества философа, пишет: «Чете Вагнер были не по душе растущая склонность Ницше к полемическому пересмотру моральных устоев человечества и «шокирующая резкость» суждений. Вагнер предпочитал видеть в базельском профессоре верного оруженосца, талантливого и яркого пропагандиста своих собственных воззрений. Но на такую роль Ницше согласиться не мог: его цель – великий штурм морали и ценностей мира, уходящего в прошлое, и поиск новых ориентиров».

   Однако Ницше еще не терял надежды, что Байрейт станет источником возрождения европейской культуры. Он задумал серию памфлетов, смысл которых изложен в письме к Роде в марте 1874 года: «Для меня крайне важно раз и навсегда извергнуть из себя весь полемически накопившийся во мне негативный материал; сначала я хочу живо пропеть всю гамму моих неприязней, вверх и вниз, причем таким устрашающим образом, чтобы «стены задрожали». Позднее, лет через пять, я брошу всякую полемику и примусь за «хорошую книгу». Но сейчас мне основательно заложило грудь от сплошного отвращения и подавленности. Будет это прилично или нет, но я должен прочистить горло, чтобы навсегда покончить с этим».

   Ницше задумал написать более двадцати статей, но ему удалось закончить лишь четыре эссе под общим заглавием «Несвоевременные размышления»: «Давид Штраус, исповедник и писатель», «О пользе и вреде истории для жизни», «Шопенгауэр как воспитатель» и «Рихард Вагнер в Байрейте».

   В этих размышлениях Ницше выступил защитником немецкой культуры и клеймил ура-патриотизм, переполнявший его земляков после создания империи. Современную культуру философ отвергал, потому что она, с его точки зрения, не осознавала своего назначения вырабатывать гениев. Низкие меркантильные интересы, холодный научный рационализм, стремление государства руководить культурой – все это ведет ее к упадку и кризису. Сомнение Ницше, что рождение Великой Германии станет основой для всплеска культуры, звучало раздражающим диссонансом на фоне всеобщего ликования. В статье «Господин Фридрих Ницше и немецкая культура» лейпцигская газета даже объявила его «врагом Империи и агентом Интернационала». Ницше стали замалчивать.

   Кроме скепсиса по поводу расцвета немецких искусств, ученый довольно резко высказался о роли истории в жизни человека. «В то время, когда немецкая историческая наука становилась образцом в Европе и переживала период подъема, – пишет А. Патрушев, – Ницше резко выступил против преклонения перед историей как слепой силой фактов. В прошлом он видел лишь бремя, отягощавшее память, не дававшее жить в настоящем». Ницше различал три рода истории – монументальный, антикварный и критический. История первого рода черпает из прошлого примеры великого и возвышенного, служит источником мужества, вдохновения и великих побуждений. Опасность же ее Ницше видел в том, что при таком подходе забвению предаются целые эпохи, образующие как бы однообразный поток, среди которого вершинами возносятся отдельные позолоченные факты. Антикварная история охраняет и почитает все прошлое, ибо оно освящено традициями; она отметает все новое и устремленное в будущее, постепенно превращаясь в страсть к собиранию покрытых пылью фактов.

   Выше других Ницше ставил критическую историю, которая связывает между собой прошлое и будущее, позволяя извлекать ошибки из опыта прежних эпох. Но он сразу предупреждал, что критическая история опасна, поскольку общество – это продукт прежних поколений, их страстей, ошибок и даже преступлений, избавиться от груза которых невозможно.

   Этот период творчества Ницше совпал со столь резким ухудшением здоровья, что в октябре 1876 года ему дали годичный отпуск для лечения и отдыха. Ученый провел зиму 1876/77 года в мягком климате Сорренто, где жил в обществе нескольких друзей: из Рима приехала его давняя приятельница Мальвида фон Мейзенбух (автор известных «Мемуаров идеалистки»); из Восточной Пруссии прибыл д-р Пауль Рэ, с которым Фридриха уже тогда связывала крепкая дружба. Увы, пребывание на юге не облегчило страданий. Ницше был вынужден окончательно бросить преподавательскую деятельность.

   Проводя время на курортах Швейцарии и Италии, он урывками работал над новой книгой, составленной в форме афоризмов, обычной для последующих сочинений Ницше. Причина заключалась не только в том, что из-за постоянных приступов и полуслепоты он мог лишь записывать отдельные мысли или набрасывать фрагменты. Дело также в оригинальном этическом образе мышления ученого. Его афоризмы не фиксируют строго очерченную мысль, а скорее «нюансируют все, что приходит на ум, предлагают не жесткую формулу, а широкое поле для осторожного обдумывания, – анализирует труды Ницше А. Патрушев. – Именно поэтому невозможно изложить философию Ницше, нельзя сделать то, что не позволял себе он сам, ибо домыслы приведут лишь к тому, что свои интерпретации будут выдаваться за его мысли. Все эти интерпретации, а их великое множество, на самом деле – произвольные выдергивания и систематизация кусков из всего корпуса сочинений Ницше».

   В мае 1878 года вышла в свет новая книга Ницше «Человеческое, слишком человеческое» с шокирующим подзаголовком «Книга для свободных умов». В ней автор публично и без особых церемоний порвал с прошлым и его ценностями: эллинством, христианством, Шопенгауэром, Вагнером. Такой неожиданный поворот событий вряд ли можно сводить к двум наиболее распространенным версиям. Первая объясняет происшедшее завистью неудавшегося музыканта Ницше к Вагнеру, который как-то пренебрежительно отозвался о композиторских упражнениях своего друга. Вторая версия усматривает причину в воздействии на Ницше его «злого демона» – философа и психолога Пауля Рэ, с которым он сдружился, живя в Сорренто. Несомненно, дружба с Рэ сыграла известную роль, но Фридрих уже до этого знакомства явно охладел к вагнерианству и метафизике немецкого идеализма. В Пауле Рэ он нашел не вдохновителя, а единомышленника. Не случайно на подаренной Ницше книге «Происхождение моральных чувств», вышедшей за год до «Человеческого», Рэ написал: «Отцу этой книги с благодарностью от ее матери». Так что влияние бесспорно, но оно обоюдно.

   Оторопевшие почитатели Вагнера онемели от ярости, а в августе 1878 года сам маэстро разразился крайне агрессивной и злобной статьей «Публика и популярность». Имя Ницше в ней не называлось, но явно подразумевалось. Книга расценивалась как следствие болезни, а блестящие афоризмы – как ничтожные в интеллектуальном плане и прискорбные в моральном. Зато очень высоко отозвался о книге Якоб Буркхардт, сказавший, что она «увеличила независимость в мире».

   Новый, 1879 год принес Ницше неимоверные физические страдания: почти каждодневные приступы болезни, непрерывная рвота, частые обмороки, резкое ухудшение зрения. Продолжать преподавание он был не в силах, и в июне получил по своему прошению отставку с назначением ежегодной пенсии в 3 тысячи франков. Ученый уехал из Базеля в Сильс-Марию, в долину Верхнего Энгадина – тихое местечко с густым хвойным лесом и маленькими голубыми озерами. Сгорбившийся, разбитый и постаревший полуслепой инвалид, которому еще не исполнилось и тридцати пяти лет.

   Вот как описывала его жизнь в то время подруга Ницше Лу Саломэ: «Его наружность к тому времени приобрела наибольшую выразительность, в лице его светилось то, что он не высказывал, а таил в себе. Именно эта замкнутость, предчувствие затаенного одиночества и производило при первой встрече сильное впечатление. При поверхностном взгляде внешность эта не представляла ничего особенного, с беспечной легкостью можно было пройти мимо этого человека среднего роста, в крайне простой, но аккуратной одежде, со спокойными чертами лица и гладко зачесанными назад каштановыми волосами. Тонкие, выразительные линии рта были почти совсем прикрыты большими, начесанными вперед усами. Смеялся он тихо, тихой была и манера говорить; осторожная, задумчивая походка и слегка сутуловатые плечи. Трудно представить себе эту фигуру среди толпы – она носила отпечаток обособленности, уединенности. В высшей степени прекрасны и изящны были руки Ницше, невольно привлекавшие к себе взгляд; он сам полагал, что они выдают силу его ума. Такое же значение он придавал своим необычайно маленьким и изящным ушам, о которых он говорил, что это настоящие уши для того, чтобы «слушать неслыханное».

   Истинно предательскими в этом смысле были и глаза Ницше. Хотя он наполовину ослеп, глаза его не щурились, не вглядывались со свойственной близоруким людям пристальностью и невольной назойливостью; они скорее глядели стражами и хранителями собственных сокровищ, немых тайн, которых не должен касаться ничей непосвященный взор. Слабость зрения придавала его чертам особого рода обаяние: вместо того чтобы отражать меняющиеся внешние впечатления, они выдавали только то, что прошло раньше через его внутренний мир. Глаза его глядели внутрь и в то же время – минуя близлежащие предметы – куда-то вдаль, или, вернее, внутрь, как бы в безграничный простор.

   В обыденной жизни Фридрих Ницше отличался большой учтивостью, мягкостью, ровностью характера – ему нравились изящные манеры. Но во всем этом сказывалась его любовь к притворству, к завуалированности, к маскам, оберегающим внутренний мир, который философ почти никогда не раскрывал. Ницше сам сформулировал это, написав: «Относительно всего, что человек позволяет видеть в себе, можно спросить: что оно должно собою скрывать? От чего должно оно отвлекать взор? Какой предрассудок должно оно задеть? И затем еще: как далеко идет тонкость этого притворства? В чем человек выдает себя при этом?». По мере того как росло в нем чувство уединения, все, обращенное к внешнему миру, становилось притворством – обманчивым покрывалом, которое ткала вокруг себя глубочайшая страсть одиночества, как бы временной внешней оболочкой, видимой для человеческого глаза. «Люди глубоко думающие кажутся себе актерами в отношениях с другими людьми, ибо для того, чтобы быть понятыми, они должны надеть на себя внешний покров» («Человеческое, слишком человеческое»).

   В жизни Ницше началась полоса бесконечных скитаний: летом по Швейцарии, зимой по Северной Италии. Удивительное по силе описание того периода жизни философа дал С. Цвейг: «Столовая недорогого пансиона где-нибудь в Альпах или на Лигурийском побережье. Безразличные обитатели пансиона – преимущественно пожилые дамы, развлекаются causerie, легкой беседой. Трижды прозвонил колокол к обеду. Порог переступает неуверенная, сутулая фигура с поникшими плечами, будто полуслепой обитатель пещеры ощупью выбирается на свет. Темный, старательно почищенный костюм; темные глаза, скрытые за толстыми, почти шарообразными стеклами очков. Тихо, даже робко, входит он в дверь; какое-то странное безмолвие окружает его. Все изобличает в нем человека, привыкшего жить в тени, далекого от светской общительности, испытывающего почти неврастенический страх перед каждым громко сказанным словом, перед всяким шумом. Вежливо, с изысканно чопорной учтивостью, он отвешивает поклон собравшимся; вежливо, с безразличной любезностью, отвечают они на поклон немецкого профессора. Осторожно присаживается он к столу – близорукость запрещает ему резкие движения, осторожно пробует каждое блюдо – как бы оно не повредило больному желудку: не слишком ли крепок чай, не слишком ли пикантен соус – всякое уклонение от диеты раздражает его чувствительный кишечник, всякое излишество в еде чрезмерно возбуждает его трепещущие нервы. Ни рюмка вина, ни бокал пива, ни чашка кофе не оживляют его меню; ни сигары, ни папиросы не выкурит он после обеда; ничего возбуждающего, освежающего, развлекающего, только скудный, наспех проглоченный обед да несколько незначительных, светски учтивых фраз, тихим голосом сказанных в беглом разговоре случайному соседу.

   И вот он снова в маленькой, тесной, неуютной, скудно обставленной chambre garnie[11]; стол завален бесчисленными листками, заметками, рукописями и корректурами, но нет на нем ни цветов, ни украшений, почти нет даже книг и лишь изредка попадаются письма. В углу тяжелый, неуклюжий сундук, вмещающий все его имущество – две смены белья и второй, поношенный костюм. А затем – лишь книги и рукописи, да на отдельном столике бесчисленные бутылочки и скляночки с микстурами и порошками: против головных болей, которые на целые часы лишают его способности мыслить, против желудочных судорог, против рвотных спазмов, против вялости кишечника и, прежде всего, от бессонницы – хлорал и веронал.

   Надев пальто, укутавшись в шерстяной плед (печка дымит и не греет), с окоченевшими пальцами, почти прижав двойные очки к бумаге, торопливой рукой часами пишет он слова, которые потом едва расшифровывает его слабое зрение. Так сидит он и пишет целыми часами, пока не отказываются служить воспаленные глаза: редко выпадает счастливый случай, когда явится неожиданный помощник и, вооружившись пером, на час-другой предложит ему сострадательную руку. В хорошую погоду отшельник выходит на прогулку – всегда в одиночестве, всегда наедине со своими мыслями: без поклонов, без спутников, без встреч совершает он свой путь. Пасмурная погода, которую он не выносит, дождь и снег, от которого у него болят глаза, подвергают его жестокому заключению в четырех стенах его комнаты: никогда он не спустится вниз к людям, к обществу. И только вечером – чашка некрепкого чая с кексом, и вновь непрерывное уединение со своими мыслями. Долгие часы проводит он еще без сна при свете коптящей и мигающей лампы, а напряжение докрасна накаленных нервов все не разрешается в мягкой усталости. Затем доза хлорала, порошок от бессонницы и, наконец, – насильственно вызванный сон, сон обыкновенных людей, свободных от власти демона, от гнета мысли.

   Иногда целыми днями он не встает с постели. Тошнота и судороги до беспамятства, сверлящая боль в висках, почти полная слепота. Но никто не войдет к нему, чтобы положить компресс на пылающий лоб, никого, кто бы захотел почитать ему, побеседовать с ним, развлечь его.

   И эта chambre garnie – всегда одна и та же. Меняются названия городов – Сорренто, Турин, Венеция, Ницца, Мариенбад, – но chambre garnie остается, чуждая, взятая напрокат, со скудной, нудной, холодной меблировкой, письменным столом, постелью больного и безграничным одиночеством. И за все эти долгие годы скитаний ни минуты бодрящего отдыха в веселом дружеском кругу, и ночью ни минуты близости к нагому и теплому женскому телу, ни проблеска славы в награду за тысячи напоенных безмолвием, беспросветных ночей работы! О, насколько обширнее одиночество Ницше, чем живописная возвышенность Сильс-Мариа, где туристы в промежутке между ланчем и обедом «постигают» его сферу: его одиночество простирается через весь мир, через всю его жизнь от края до края.

   Изредка гость, чужой человек, посетитель. Но слишком уже затвердела кора вокруг жаждущего общения ядра: отшельник облегченно вздыхает, оставшись наедине со своим одиночеством. Способность к общению безвозвратно утрачена за пятнадцать лет одиночества, беседа утомляет, опустошает, озлобляет того, кто утоляет жажду только самим собой и постоянно жаждет только самого себя. Иногда блеснет на краткое мгновенье луч счастья: это – музыка».

   Эстафету подхватывает наш современник, журналист Искандер Абдулхаеров: «Одиночество Ницше было абсолютным. Его никогда не скрашивало присутствие любимого человека. Близость с женщиной была для него невозможна – «мне неизбежно пришлось бы лгать». А лгать Ницше не хотел. Он мечтал найти ту, которая разделит его переживания, станет живым воплощением его идей. Однажды недалеко от Ниццы, увидев на прогулке молодую девушку, «нежную, как молодая козочка», философ пленился этим образом чистоты и невинности. Но он слишком хорошо осознавал опасность своей философии, чтобы решиться на брак с ней: «Без сомнения, ведь это было бы чистое благодеяние иметь около себя такое грациозное существо, но для нее было бы это благодеянием? Разве я с моими идеями не сделал бы эту девушку несчастной и разве не разрывалось бы мое сердце, видя страдания этого милого творения? Нет, я не женюсь!»

   Лишь однажды в жизни Ницше появилась женщина. В 1882 году философ познакомился с дочерью петербургского генерала Лу фон Саломэ. По словам Элизабет, сестры Ницше, это была «персонифицированная философия» ее брата. Ницше дважды делал Лу предложение и оба раза получал отказ. Вполне возможно, страстная, горячая натура Фридриха испугала русскую девушку. К тому же Элизабет ревновала брата к Лу и плела всяческие интриги против нее. Она написала Лу резкое письмо, где обвиняла ее в издевательстве над Ницше. Поводом послужила совместная фотография Ницше, Лу и их общего друга Пауля Рэ. На ней Ницше и Рэ держатся за ручки детской коляски, в которой сидит сама Лу. По слухам, Лу разослала эту фотографию своим друзьям как символ своей верховной власти. Письмо сестры привело к разрыву отношений между Лу и Ницше. Вот как прокомментировала сама Лу эти отношения в своей книге, написанной в 1913 году: «Поскольку жестокие люди являются всегда и мазохистами, целое связано с определенного рода бисексуальностью. И в этом сокрыт глубокий смысл. Первый, с кем я в жизни обсуждала эту тему, был Ницше (этот садомазохист в отношении самого себя). И я знаю, что после этого мы не решались больше видеться друг с другом».

   Но несмотря на свои болезни и тяжелое душевное состояние, в тот ужасный 1879 год Ницше создал новые книги: «Пестрые мысли и изречения», «Странник и его тень». А в следующем, 1880-м, появилась «Утренняя заря», где сформулировано одно из краеугольных понятий ницшевской этики – «нравственность нравов».

   Философ проанализировал связь падения нравственности с ростом свободы человека, полагая, что свободная личность «хочет во всем зависеть от самого себя, а не от какой-либо традиции». Последнюю он считал «высшим авторитетом, которому повинуются не оттого, что он велит нам полезное, а оттого, что он вообще велит». Отсюда отношение к морали как к чему-то относительному, так как поступок, нарушающий сложившуюся традицию, всегда выглядит безнравственным, даже и в том случае, если в его основе лежат мотивы, «сами положившие начало традиции».

   «Утренняя заря» успеха не имела. Непривычное построение книги, более полутысячи вроде бы никак не связанных друг с другом афоризмов могли вызвать только недоумение, а немецкая читающая публика, привыкшая к логичной и педантичной последовательности философских трактатов, была просто не в состоянии одолеть это странное произведение.

   Как продолжение «Утренней зари» зимой 1881/82 года Ницше написал в Генуе «Веселую науку», которая позднее дополнялась и переиздавалась. С этого сочинения началось новое измерение мысли Ницше, невиданное никогда прежде отношение к европейской истории, культуре и морали как к своей личной проблеме: «Я вобрал в себя дух Европы – теперь я хочу нанести контрудар».

   Особенно впечатляют два фрагмента «Веселой науки» – «Безумный человек» и «Величайшая тяжесть». В первом возникает тема «смерти Бога», образ которого увенчан в многочисленных надгробиях и церквах, разбросанных по всей Земле. Отныне человек вступает в эру совершеннолетия и предоставлен самому себе. Авторитет Бога и церкви исчезает, но на их место приходит авторитет совести и разума. Мир идеалов умирает, но творческое начало – прерогатива библейского Бога – переходит в человеческую деятельность. Это означает для Ницше конец всей предыдущей западной философии, которую теперь заменяет «веселая наука», открывающая «ужасные истины». Второй фрагмент («Величайшая тяжесть») намечает идею «вечного возвращения», которая у Ницше не имеет ничего общего с мистикой, а идет от естественнонаучных посылок, представленных, в частности, Эйгеном Дюрингом.

   Дюринг высказал мысль, что Вселенную теоретически можно представить в виде комбинации элементарных частиц, а мировой процесс – как калейдоскоп их различных сочетаний, число которых имеет предел. Это означает, что после завершения последней комбинации может вновь складываться первая (подобных же идей придерживался и К. Э. Циолковский). Следовательно, мировой процесс – не что иное, как циклическое повторение пройденного. Эта идея глубоко поразила Ницше: «Все становление имеет место только в рамках вечного круговращения и постоянного количества силы». Таким образом, бытие в том виде, в каком оно существует, не имеет цели и смысла, оно неумолимо вновь и вновь повторяется, никогда не переходя в небытие – неизбежный вечный круговорот и вечное возвращение. Но, следовательно, повторяется и человек, а значит, никакой потусторонней небесной жизни в природе не существует и каждое мгновение вечно, поскольку неизбежно возвращается».

   Мысль о вечном возвращении настолько захватила Ницше, что он всего за несколько месяцев создал поэму «Так говорил Заратустра». Он писал ее в Рапалло в феврале и в конце июня – начале июля 1883 года и в феврале 1884-го в Сильсе. Через год Ницше создал четвертую часть поэмы, столь личную, что она вышла всего в сорока экземплярах за счет автора – для близких друзей. Из этого числа Ницше подарил только семь, ибо больше дарить было некому. Как и прежние книги, эта не пользовалась спросом, да и понимания тоже не встретила.

   Ницше стал непостижимо чужд эпохе. Горько читать его письма, в которых он робко извиняется за просьбу ознакомиться с его книгой. Не успеха, не славы, даже не сочувствия ждал он: надеялся найти хоть какой-нибудь отклик на свои мысли. Но даже самые близкие люди – Овербек, Роде, Буркхардт – избегали в ответных письмах всяких суждений, настолько непонятны им были боль и страдания его лихорадочного разума.

   Время работы над «Заратустрой» – один из тяжелейших периодов в жизни Ницше. В феврале 1883 года в Венеции скончался Рихард Вагнер. Тогда же Ницше пережил серьезную размолвку с матерью и сестрой, возмущенными его намерением жениться на Лу Саломэ, которую они считали «совершенно аморальной и непристойной особой». Тяжело пережил Ницше и помолвку сестры с учителем гимназии Бернхардом Ферстером, вагнерианцем и антисемитом (в апреле 1884-го Ницше писал Овербеку: «Проклятое антисемитство стало причиной радикального разрыва между мною и моей сестрой»).

   «Заратустра» занимает исключительное место в творчестве Ницше. Именно с этой книги начинается резкий поворот к самоосознанию в себе человека-рока. Но вряд ли следует считать, что эта поэма означает начало третьего, уже собственно «ницшеанского» этапа его творчества, ибо «Заратустра» вообще стоит особняком в творчестве Ницше. Эта музыкально-философская книга вообще не укладывается в привычные каноны анализа.

   «Заратустра» практически непереводима с немецкого на другие языки, как непереводим, например, Гоголь. Игра слов, россыпи неологизмов, эквилибристика звуковых сочетаний, ритмичность, требующая декламации, теряются при любом переводе. Книга содержит ядовитые пародии на Библию, выпады в адрес Шекспира, Лютера, Гомера, Гете, Вагнера и многих других. На многие шедевры Ницше дает пародии с одной-единственной целью: показать, что человек – это бесформенная масса, материал, требующий для своего облагораживания талантливого ваятеля. Только так человечество превзойдет самого себя и перейдет в иное, высшее качество – появится сверхчеловек. Ницше закончил первую часть «Заратустры» словами: «Мертвы все боги; теперь мы хотим, чтобы здравствовал сверхчеловек».

   Известно, какой кровавый след оставили в истории нелюди, возомнившие себя сверхчеловеками. Но виновен ли в этом Ницше? Ни в коем случае. Его сверхчеловек – результат культурно-духовного совершенствования, тип, настолько превосходящий современного Ницше-человека по своим интеллектуально-моральным качествам, что образует как бы особый биологический тип. Аргументы сверхчеловека – не пистолет и дубинка, а осознание необходимости вознестись над прежним уровнем ради нового бытия, к которому нынешние люди еще просто не готовы. Сверхчеловек – это не вождь, возвышающийся над массой людей, а нравственный образ высшей степени духовного расцвета, олицетворение тех новых моральных идеалов, любовь к которым Ницше стремился сделать главным нравственным устремлением человечества.

   «Господство» Ницше понимал не как политическую, юридическую или экономическую власть над людьми. Его «господство» – это власть в силу выдающихся духовных качеств, которыми личность бескорыстно одаривает других. Ницше недвусмысленно писал: «Ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: «Все для меня». «Аристократия», по Ницше, неравнозначна социальной власти избранных над массами – во всех его произведениях «знать» и «чернь» употребляются как моральные категории.

   Что касается мифа о Ницше как об аморальном певце насилия и жестокости, то на самом деле философ протестовал против идеи долга в морали, которая не может быть чем-либо иным, кроме как принуждением, обязанностью. Моральные обязательства исходят из собственного «я», а потому оно более весомо, нежели принуждение внешнее. Ницше восставал против морального давления, основанного на страхе наказания, общественного осуждения либо на расчете на награду: «Вы любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?.. Пусть ваша добродетель будет вашим Само, а не чем-то посторонним, кожей, покровом – вот истина из основы вашей души, вы, добродетельные… Пусть ваше Само отразится в поступке, как мать отражается в ребенке, – таково должно быть ваше слово о добродетели!» Ницше настаивал на воспитании таких качеств, когда моральные установки превратятся во внутреннюю потребность. «Праведное негодование вызывают слова Ницше: «Мы должны освободиться от морали…», – пишет один из критиков Ницше. – Услыхавшие их в ужасе зажимают свои уши и не внемлют продолжению фразы: "…чтобы суметь жить морально"».

   После «Заратустры» все созданное ранее казалось Ницше столь несовершенным, что он решил переписать прежние работы. Но из-за своей физической слабости ученый ограничился лишь предисловиями почти ко всем своим книгам, а кроме того, написал зимой 1885/86 года «прелюдию к философии будущего» – книгу «По ту сторону Добра и Зла». По его словам, он создал «ужасную книгу, проистекшую на сей раз из моей души, – очень черную».

   Посылая Овербеку экземпляр с дарственной надписью, Ницше писал: «И все же, старый друг, просьба: прочти ее всю и воздержись от горечи и осуждения… Если книга окажется тебе невмоготу, то, возможно, это не коснется сотни частностей. Может, она послужит разъяснению в чем-то моего «Заратустры», который потому и является непонятной книгой, что восходит весь к переживаниям, не разделяемым мною ни с кем. Если бы я мог высказать тебе мое чувство одиночества. Ни среди живых, ни среди мертвых нет у меня никого, с кем я бы чувствовал родство. Неописуемо жутко это».

   К сожалению, и эта книга, изданная за счет скромных средств автора, осталась непонятой. К лету следующего года было продано всего 114 экземпляров. Отмалчивались друзья – Роде и Овербек. Буркхардт ответил вежливым письмом с благодарностью за книгу и чисто формальным комплиментом, явно вымученным.

   Отчаявшийся Ницше в августе 1886 года послал свой труд датскому литературному критику Георгу Брандесу и известному французскому историку и литературоведу Ипполиту Тэну. Первый промолчал, а Тэн отозвался необычайно похвально, пролив бальзам на душу Ницше. А между тем именно в книге «По ту сторону Добра и Зла», как ни в какой другой, Ницше обнаружил удивительную проницательность, предсказав катастрофические процессы будущего. Он размышлял о распаде европейской духовности, падении прошлых ценностей и норм, восстании масс, о появлении массовой культуры как средства контроля над людьми, об унификации людей под покровом их мнимого равенства, начале борьбы за господство над всем земным шаром, попытках выращивания новой расы господ, тиранических режимах как порождении демократических систем. Темы эти будут подхвачены и развиты крупнейшими философскими умами XX века – Эд. Гуссерлем, М. Шелером, О. Шпенглером, X. Ортегой-Гассетом, М. Хайдеггером, К. Ясперсом, А. Камю. Но XIX век остался к ним глух.

   Ницше затронул в книге проблему двойной морали – господ и рабов. Он никоим образом не пропагандировал идею о том, что для власть имущих должна быть одна мораль, а для подчиненных масс – другая. Он просто констатировал это как реальный факт, а писал о другом – о двух типах одной морали, существующих «даже в одном и том же человеке, в одной душе». Различия этих типов определяются различием моральных ценностей. Для морали господ характерна высокая степень самоуважения, возвышенное, гордое состояние души, ради которого можно пожертвовать и богатством, и самой жизнью. Мораль рабов, напротив, есть мораль полезности. Малодушный, мелочный, унижающийся человек, с покорностью выносящий дурное обхождение ради своей выгоды, – вот представитель морали рабов, на какой бы высокой ступени социальной лестницы он ни находился. Рабская мораль жаждет мелкого счастья и наслаждения; строгость и суровость по отношению к самому себе – основа морали господ.

   Чтобы избежать кривотолков вокруг книги, Ницше за три июльские недели 1887 года написал в дополнение к ней полемическое сочинение «К генеалогии морали», изданное, кстати, также за его счет. Здесь он поставил три основные проблемы: аскетические идеалы, способные придать смысл человеческому существованию; «вина» и «нечистая совесть» как инстинктивные источники агрессивности и жестокости; наконец, ключевое понятие движущей силы в структурировании ценностей морали – ressentiment. Ницше употребил здесь французское слово, которому нет аналога в немецком (как, кстати, и в русском языке). В общем плане это понятие характеризует атмосферу неопределенной враждебности, ненависти и озлобления, но не самих по себе, а только вкупе с чувством бессилия, порождаемым несоответствием между внутренними притязаниями и фактическим положением человека в обществе.

   Явление это могло возникнуть только в новое время, когда принцип средневековой сословной регламентации, при которой человек не сравнивал себя с представителем иного сословия, сменился принципом равной конкуренции. Тогда-то и возникло это психологическое состояние, при котором усилилось недовольство человека своим положением, и был сформирован стереотип неадекватных притязаний. Небольшая книжка Ницше дала ключ к пониманию психологического типа революционера-экстремиста – куда более ценный, чем увесистые историко-социологические трактаты ученых мужей.

   В Ницце осенью 1887 года Ницше приступил к первым наброскам задуманного им «главного сочинения» всей жизни. Всего он написал триста семьдесят две заметки, поделенные на четыре раздела: европейский нигилизм, критика высших ценностей, принцип новой оценки, дисциплина и подбор. Собранные затем сестрой и ее сотрудниками по «Архиву Ницше» из 5 тысяч листов рукописного наследия философа заметки составили одну из наиболее нашумевших его книг «Воля к власти», хотя сам Ницше за ее содержание и смысл ответственности, как выяснилось впоследствии, не несет. Составители, прежде всего Элизабет Ферстер, существенно исказили общую идею задуманного сочинения. В итоге именно эта книга стала основой нацистской идеологии, причиной запрета Ницше в СССР, поводом для неверной трактовки всех предшествующих работ философа и нападкам на ницшеанство, которые продолжаются и по сей день.

   В апреле 1888 года в Ницце стало слишком жарко, весеннее солнце начало плохо действовать на больные глаза Ницше, и он отправился в более умеренный по климату Турин. Ранним утром 2 апреля он сел в поезд «Ривьера» и навсегда покинул Ниццу. Чтобы попасть в Турин, следовало сделать пересадку в Савойе. Но Ницше по ошибке сел в поезд, идущий в Геную, а его багаж, который состоял в основном из рукописей, покатил к месту назначения. Ницше тяжело перенес досадное недоразумение, у него случился очередной приступ болезни. Ученый провел два дня в гостинице в пригороде Генуи и лишь 5 апреля наконец попал в Турин.

   В это же время произошла странная история, связанная с датским литературным критиком Г. Брандесом. Это он ввел в духовный мир скандинавских стран философию Ницше, оказавшую заметное влияние на знаменитых писателей Августа Стриндберга и Кнута Гамсуна. В свое время Брандес пришел в ужас от того, что никто в Скандинавии не знает столь великого мыслителя, и начал готовить курс лекций о его философии для Копенгагенского университета. Критик попросил Ницше прислать ему свою биографию и один из последних портретов, ибо внешность человека зачастую позволяет лучше понять и его внутренний мир. Тут-то и началась непонятная история, ставшая, возможно, одним из первых проявлений душевного расстройства Ницше.

   Посланная Брандесу автобиография пестрила вымышленными событиями, вплоть до того, что Ницше уверял, будто его первое и настоящее имя – Густав-Адольф. Значительная часть автобиографии была посвящена физическому самочувствию Ницше и настойчивому желанию уверить Брандеса в том, что у него никогда не бывало симптомов душевного расстройства. В то же время он ничего не написал о своих произведениях, хотя Брандеса интересовало именно это. Странностями сопровождалась и просьба датского критика прислать фотографию. Лишь через три недели Ницше написал матери в Наумбург и попросил ее отправить Брандесу любой из его лучших снимков, даже если он окажется единственным. Тем временем Брандес упрекал философа в медлительности и удивлялся, что тот не найдет пяти минут, чтобы посетить фотоателье. Но Ницше упорно переадресовал эту просьбу матери, явно не желая фотографироваться.

   Лекции Брандеса о творчестве Ницше пользовались большой популярностью и каждый раз собирали более трехсот слушателей. Философ был чрезвычайно доволен этим, но к чувству радости примешивался налет досады от того, что его признают в Дании, а в Германии, на родине, поклоняются другим кумирам, прежде всего Рихарду Вагнеру. Уязвленный Ницше задумал памфлет «Казус Вагнер». Это была блестяще написанная работа, пропитанная ядовитым и уничтожающим сарказмом.

   Прежде всего Ницше отметил болезненный характер музыки Вагнера: «Вагнер – художник декаданса… Я далек от того, чтобы безмятежно созерцать, как этот декадент портит нам здоровье – и к тому же музыку! Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее? Он делает больным все, к чему прикасается, – он сделал больною музыку».

   Ницше утверждал, что Вагнер разработал новую систему музыки лишь потому, что чувствовал свою неспособность тягаться с классиками. Его музыка просто плоха, поэтому он прикрывает ее убожество пышностью декораций и величием легенды о Нибелунгах. С помощью грохота барабанов и воя флейт он стремится заставить всех остальных композиторов маршировать за собой: «Ни вкуса, ни голоса, ни дарования – сцене Вагнера нужно только одно: германцы… Глубоко символично, что появление и возвышение Вагнера совпадает по времени с возникновением «империи»: оба факта означают одно и то же – послушание и длинные ноги».

   Памфлет был напечатан в середине сентября 1888 года, когда Ницше находился еще в Сильсе. В конце месяца он вновь поехал в Турин, где его самочувствие неожиданно резко улучшилось: пропали бессонница и головные боли, исчезли мучившие пятнадцать лет приступы тошноты. Ницше набросился на работу, совершал ежедневные прогулки вдоль берега По, много читал. Вечерами отправлялся на концерты или часами импровизировал в своей комнате на фортепиано. Он чувствовал себя превосходно, о чем незамедлительно сообщил матери и друзьям.

   Но какой же контраст всему этому составляет некоторые поступки Ницше! К примеру, 10 августа он послал гамбургскому концертмейстеру Хансу фон Бюлову предложение поставить оперу своего секретаря, помощника и друга Петера Гаста «Венецианские львы», оцененную Ницше гораздо выше произведений Вагнера. Занятый делами Бюлов, который был к тому же директором берлинской филармонии, задержался с ответом. Напрасно прождав два месяца и потеряв терпение, Ницше, не выяснив причины молчания, написал в начале октября Бюлову в чрезвычайно резком тоне: «Вы не ответили на мое письмо. Обещаю Вам, что отныне навсегда оставляю Вас в покое. Я думаю, Вы понимаете, что это пожелание выразил Вам лучший ум века».

   Одновременно Ницше пошел на разрыв отношений с писательницей и верной своей подругой Мальвидой фон Мейзенбух: он послал ей «Казус Вагнер», прекрасно зная о ее глубоком восхищении композитором. Словно не подозревая об этом, Ницше попросил узнать у ее зятя, кто мог бы перевести памфлет на французский язык и напечатать его во Франции. Получив вежливый и уклончивый ответ, а фактически отказ, Ницше пришел в ярость и отправил Мейзенбух два оскорбительных письма: «Эти сегодняшние людишки с их жалким выродившимся инстинктом должны бы быть счастливы, имея того, кто в неясных случаях говорит им правду в глаза». Они нуждаются, продолжал Ницше, «в гении лжи. Я же имею честь быть антиподом – гением истины».

   И во втором письме: «Вы осмелились встать между Вагнером и Ницше! Когда я пишу это, мне стыдно ставить свое имя в таком соседстве. <…> Разве Вы не заметили, что я более десяти лет являюсь голосом совести для немецкой музыки, что я постоянно насаждал честность, истинный вкус, глубочайшую ненависть к отвратительной сексуальности вагнеровской музыки? Вы не поняли ни единого моего слова; ничто не поможет в этом».

   Ницше сжег мосты, связывавшие его с прошлым…

   В конце 1888 года Ницше охватила мучительная тревога. У него все яснее начинали проступать черты мании величия и одновременно опасения, что мир никогда не признает его гениальных пророчеств. В лихорадочной спешке Ницше написал одновременно два произведения – «Сумерки идолов» и «Антихрист», явно недоработанную первую часть «Переоценки всех ценностей». Сам Ницше, правда, не хотел пока публиковать последний труд, вынашивая утопическую идею издать его одновременно на семи европейских языках тиражом по 1 млн на каждом. В свет она вышла только в 1895 году, причем с многочисленными купюрами.

   Ницше подверг резкой критике христианские церкви и тех людей, которые называли себя христианами, на самом деле не являясь ими. Он противопоставил жизнь Иисуса евангелиям, в которых, по его словам, предприняты первые попытки по созданию системы догм христианства в вопросе негативного отношения к миру. Иисус же, по мнению философа, вовсе не отвергал мира, не истолковывал его только как преддверие лучшей потусторонней жизни. Лишь позднейшее искажение его взглядов превратило его учение в отрицание сего мира. Христос был, по утверждению Ницше, идиотом в древнегреческом значении этого слова, которое означает святость как нахождение в своем собственном мире. Ницше восстал против попыток церкви извратить смысл и цели истинного христианства, которое «не связано ни с одной из наглых догм, щеголяющих его именем».

   Еще не закончив работу над «Антихристом», Ницше решил создать прелюдию к «Переоценке всех ценностей» в виде жизнеописания и аннотации своих книг, дабы читатели поняли, что он собой представляет. Так возник замысел работы «Ессе homo», где Ницше попытался объяснить причины своего охлаждения к Вагнеру и показать, как вызревало оно в его книгах на протяжении многих лет. Но и эта работа осталась, в сущности, черновым вариантом, в котором немало эпатирующего. Чего стоят одни названия главок: «Почему я так мудр», «Почему я пишу такие хорошие книги», «Почему я являюсь роком»!

   Начали проявляться все новые симптомы болезни Ницше. Он торопился с публикацией своих незаконченных произведений. Ему мерещились кошмары и опасности, исходящие от военной мощи Германской империи. Его охватывал страх перед династией Гогенцоллернов, Бисмарком, антисемитскими кругами, церковью. Все они были оскорблены в его последних книгах, и Ницше ждал жестоких преследований. Как бы предупреждая их, он набросал письмо кайзеру Вильгельму: «Сим я оказываю кайзеру немцев величайшую честь, которая может выпасть на его долю: я посылаю ему первый экземпляр книги, в которой решается судьба человечества». Постепенная утрата понимания реального мира привела Ницше к плану объединения всех европейских стран в единую антигерманскую лигу. Наброски этого фантастического проекта производят тягостное впечатление.

   Последняя в жизни Ницше запись гласила: «Тем, что я уничтожу тебя, Гогенцоллерн, я уничтожу ложь».

   Обстоятельства и причины душевного надрыва Фридриха Ницше не выяснены. Сестра Элизабет упорно писала, что болезнь стала следствием нервного истощения из-за чересчур напряженной работы и вредного воздействия успокаивающих лекарств. Теологические круги утверждали, что Ницше покарала рука Божья. Медицинский диагноз гласил: прогрессирующий паралич (надо оговориться, что в конце XIX века под этим диагнозом понимался довольно неопределенный круг заболеваний), который представляет собой нарушение функций головного мозга, вызванное внешней инфекцией. Зачастую это последствие перенесенного сифилиса.

   Сведения о болезни Ницше скудны и противоречивы. По одним данным, он якобы переболел сифилисом, будучи студентом Боннского университета в 1864–1865 годах, после посещения публичного дома в Кельне. Этой версии придерживался и Томас Манн в статье «Философия Ницше в свете нашего опыта». Однако более вероятно то, что если Ницше вообще болел сифилисом, то во время учебы в Лейпциге. Хотя и здесь слишком смущает то обстоятельство, что имена врачей, у которых лечился Ницше, так и остались неизвестными, да и слухи об этом лечении довольно глухие.

   Одним из первых на данном диагнозе настаивал известный лейпцигский невропатолог П. Ю. Мебиус, пытавшийся найти признаки душевного заболевания мыслителя в его книгах. Концепция Мебиуса повлияла на взгляды многих исследователей Ницше, стремившихся объяснить его мысли исключительно душевным недугом. Против низведения философии ученого к патологии в свое время резко возразил Карл Ясперс.

   Была ли болезнь Ницше неожиданной? Франц Овербек не замечал в друге никаких тревожных признаков и обеспокоился лишь в декабре 1888 года, когда тот начал проявлять странности в отношениях с издателем, постоянно требуя назад свои рукописи для внесения бесконечных исправлений. Ничего особенного не увидел и близкий друг и секретарь философа Петер Гаст, которого даже не встревожила посланная ему 4 января 1889 года открытка Ницше: «Спой мне новую песню: мир преображен и небеса обрадованы. Распятый».

   Помрачение разума Ницше произошло между 3 и 6 января 1889 года и привело к смешению всех понятий. Он забыл, что живет в Турине: ему казалось, будто он находится в Риме и готовит созыв конгресса европейских государств, чтобы объединить их против ненавистной Германии. 3 января он написал давней знакомой Мете фон Салис: «Мир преображен. Бог вновь на Земле. Вы не видите, как радуются небеса? Я вступил во владение моей империей, я брошу Папу Римского в тюрьму и прикажу расстрелять Вильгельма, Бисмарка и Штеккера». 5 января датировано еще одно бредовое письмо, на этот раз Буркхардту: «С Вильгельмом, Бисмарком и всеми антисемитами покончено. Антихрист. Фридрих Ницше. Фроментин».

   Буркхардт получил это письмо в Базеле 6 января и был потрясен: «В конце концов, – говорилось в нем, – меня гораздо более устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился зайти в своем личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира». Буркхардт отправился с письмом к Овербеку, чей дом находился совсем рядом, и предложил немедленно ехать в Турин, чтобы выяснить судьбу Ницше. Но Овербеку было давно известно, что после Рождества и Нового года его друг обычно испытывает приступы глубокой депрессии, и он решил, что это тот самый случай. Однако когда на следующее утро и сам Овербек получил открытку от Ницше с совершенно неадекватным текстом, ему стало ясно, что произошла катастрофа. Он немедля выехал в Италию, договорившись о месте друга в клинике профессора Вилле.

   В Турине Овербек нашел Ницше лежащим на кушетке в своей комнате. Тот читал корректуру сборника из старых работ «Ницше против Вагнера». При появлении Овербека, которого он сразу узнал, Ницше горячо обнял друга, разрыдался, а потом в ужасных конвульсиях рухнул на пол. Выпив воды с бромом, немного успокоился и с воодушевлением заговорил о намеченном им на вечер грандиозном приеме, идея которого целиком завладела его воспаленным мозгом.

   Больного следовало как можно быстрее доставить в Базель, но Ницше отказывался вставать с кушетки. Лишь после того как Овербек объяснил ему, что они отправляются на тот самый прием, бедняга согласился одеться и поехать на вокзал. Он явно не понимал, что происходит вокруг, и путь в Базель был мучителен. 10 января оба прибыли в Швейцарию и сразу же направились в клинику Вилле. По-прежнему не отдавая себе отчета в происходящем, Ницше вежливо поздоровался с профессором и спросил его имя. Услышав ответ, он вспомнил происходивший между ними семь лет назад разговор о причинах религиозного фанатизма и безумия. Выдающийся философ и мыслитель, видимо, не подозревал, что на сей раз он предстал перед Вилле как пациент.

   Болезнь протекала бурно. Ницше страдал бессонницей, днем и ночью распевал неаполитанские песни, выкрикивал бессвязные слова, испытывал постоянное возбуждение и отличался чудовищным аппетитом. Через три дня в Базель приехала его мать, Франциска Ницше. Она не могла поверить в безумие сына и надеялась любовью и молитвами вернуть его в разумное состояние. Первая встреча матери с сыном носила драматический характер. Ницше сразу узнал ее, быстро подошел и обнял со словами: «Ах, моя добрая, любимая мама, как я рад тебя видеть!» Он спокойно и почти осмысленно беседовал с ней о семейных делах и наумбургских знакомых. Но внезапно черты его лица исказились и раздался звериный крик: «Ты видишь перед собой туринского тирана!» После этого речь больного стала совершенно бессвязной, он все больше возбуждался, и свидание пришлось прекратить.

   Увы, надеждам матери не суждено было сбыться. Она хотела забрать Фридриха в Наумбург, но врачи категорически настояли на постоянном медицинском наблюдении. Тогда было решено перевезти больного поближе к дому, в йенскую клинику. Вечером 17 января Ницше вместе с матерью, врачом и санитаром отправился в Йену, в клинику профессора О. Бинсвангера. Провожая их на вокзале, Овербек окончательно уверился в том, что с Ницше как с мыслителем покончено навсегда.

   Фридрих Ницше потерял не только разум. На долгие десятилетия он потерял свое доброе имя. Его архив прибрала к рукам сестра, возвратившаяся из Парагвая после самоубийства запутавшегося в финансовых махинациях мужа. Она быстро отстранила от участия в подготовке собрания сочинений Ницше Петера Гаста, который вместе с Овербеком протестовал против подлогов и произвольного редактирования рукописей философа. Вскоре Элизабет перебралась в Веймар и перевезла туда брата, который, казалось, не заметил ни переезда, ни смерти матери, скончавшейся в апреле 1897 года.

   Пребывание Ницше в Веймаре было недолгим. В конце августа 1900-го он простудился, заболел воспалением легких и тихо скончался 25 числа в полдень. Сбылась пророческая строка из «Заратустры»: «О, полуденная бездна! Когда обратно втянешь ты в себя мою душу?» Через три дня состоялось погребение на семейном участке кладбища в Рекене, где покоились родители Фридриха Ницше и его брат.

   Скандалы вокруг рукописей философа и их фальсификация последовали почти сразу. Трижды в 1892–1899 годах начинало выходить полное собрание сочинений Ницше и дважды обрывалось.

   Второе издание, включившее значительную часть архивного наследия мыслителя, прекратилось на 12-м томе. Причиной явился разрыв редактора издания с Э. Ферстер-Ницше, когда тот резко возразил против крайне тенденциозного подбора заметок и черновых набросков 80-х годов, составивших затем печально знаменитую фальшивку «Воля к власти». От участия в фальсификациях, доходивших до прямого подлога писем Ницше, отказался Рудольф Штейнер. В 1899 году Элизабет Ферстер сама взялась редактировать 19-томное собрание сочинений брата.

   В 1908 году разразился грандиозный скандал, когда К. Бернулли выпустил документальную книгу «Франц Овербек и Фридрих Ницше», включив в нее ряд писем Ницше, доказывавших: «любимая сестра» была на деле «непримиримым противником» его философии и совершенно чуждой его «образу мыслей». Скандал закончился судебным разбирательством, но поскольку юридические права сестры на архив были безупречны, то она осталась его владелицей вплоть до смерти в 1935 году. Второй том книги Бернулли обезобразили многочисленные вымарки цензуры, распорядившейся по решению суда закрасить черным высказывания Ницше о сестре. В 1935 году Освальд Шпенглер демонстративно порвал все связи с архивом Ницше и его распорядительницей в знак протеста против ее участия в нацистских фальсификациях творчества философа.

   Итак, ницшеанство превратилось в основанную на аморальности, политическом экстремизме, цинизме и нигилизме идеологическую доктрину одного из самых жестоких тоталитарных режимов Европы. В политическом смысле трактовалась философия Ницше и в СССР, подвергаясь безусловному осуждению. Что могли узнать о Ницше отечественные читатели? «Творчество Ницше – настоящий гимн насилию и войне». «Ницшеанство одержало победу в виде национал-социалистского миросозерцания». «Ницше в плане идеологическом готовил умы… к восприятию фашистской социально-политической программы».

   Разумеется, существует ответственность мыслителей за их идеи, но испытания обрывочными цитатами не выдержит ни один философ, и Ницше не исключение. Проблема – Ницше и национал-социализм – действительно существует. Но суть ее в том, что философ был до неузнаваемости исковеркан: там, где у него речь идет о достоинстве человека как личности, у нацистов – о превосходстве. Протест мыслителя против посредственности был низведен до страшной в своей убогости идеологии, появление которой предвидел Ницше: «Не люблю этих новейших спекулянтов идеализма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой возбудить все элементы рогатого скота в народе».

   Большинство мыслей Ницше нацистские идеологи черпали, кроме «Заратустры», из книги «Воля к власти», которой на самом деле не существует. Есть лишь скверная компиляция многочисленных заметок. Фальшивку подготовила сестра философа, которую сам Фридрих в одном из писем мая 1884-го назвал «мстительной антисемитской дурой». Лишь в 1956 году Карл Шлехт восстановил хронологическую композицию этих заметок под заглавием «Из наследия 80-х годов». Издание произвело впечатление разорвавшейся бомбы: стало ясно, что «Воля к власти» – это грандиозный подлог.

   Никто, как Ницше, не призывал с таким отчаянием к бегству в царство свободы интеллекта и никто с такой силой не чувствовал, что старая эпоха умирает, а ей на смену приходят тоталитарные режимы XX века. «Грядет время, когда будут вести борьбу за господство над землей – ее будут вести во имя фундаментальных философских учений». Это предсказание Ницше остается в силе. И пока оно действительно, идеям философа суждено быть не столько творческим наследием, сколько ареной политических битв.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Игорь Мусский.
100 великих зарубежных фильмов

Лэмб Гарольд.
Чингисхан. Властелин мира

Теодор Кириллович Гладков.
Тайны спецслужб III Рейха. «Информация к размышлению»

Эрик Шредер.
Народ Мухаммеда. Антология духовных сокровищ исламской цивилизации

Николай Непомнящий, Андрей Низовский.
100 великих кладов
e-mail: historylib@yandex.ru