Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Эдвард Гиббон.   Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Глава 60. Раскол христианства и вражда греков и латинян. Четвертый крестовый поход. Союз французов и венецианцев и их путь в Константинополь. Захват и разграбление Константинополя латинянами

   За восстановлением Западной империи Карлом Великим вскоре последовало разделение греческой и латинской церквей. Религиозная и национальная вражда до сих пор разделяет два самых крупных религиозных сообщества христианского мира, а константинопольский раскол ускорил упадок и разрушение Восточной Римской империи, оттолкнув от нее самых полезных союзников и подтолкнув к действиям самых опасных врагов.

   В современную историческую эпоху нелюбовь греков к латинянам была видна часто, и видна хорошо. Она родилась из презрения господ к рабам, после Константина ярко разгоралась в одних случаях от гордости равных, в других случаях – от гордости повелителей, и, наконец, раскалилась добела от предпочтения, которое мятежные подданные греков отдали союзу с франками. Во все времена греки гордились своим первенством в светских и религиозных науках: они первыми восприняли свет христианства, они провозгласили решения семи Вселенских соборов, они одни владеют языком Священного Писания и философии, а варвары, погруженные во тьму на своем Западе, не смеют спорить о высоких и таинственных предметах богословской науки. Эти варвары в свою очередь презирали за вкрадчивую хитрость и непостоянство неугомонных жителей Востока, создавших все ереси, и благословляли Бога за свою простоту, которая позволяет им самим ограничиваться поддержанием традиций апостольской церкви. И все же в VII веке соборы, собиравшиеся вначале в Испании, а позже во Франции, то ли усовершенствовали, то ли исказили никейский символ веры в отношении таинственного вопроса о третьем лице Троицы. Природа и происхождение Христа были точнейшим образом определены во время долгих споров, происходивших по их поводу на Востоке, и было похоже, что хорошо знакомые отношения Отца и Сына дают человеческому уму слабое представление об этом предмете. Мысль о рождении труднее было применить к Святому Духу, которого католики считали не даром или свойством божества, а субстанцией, личностью, богом. Он не был рожден, но, как было сказано в каноническом учении, он исходил. Исходит он только от Отца, возможно, через Сына или от Отца и от Сына. Первого из этих мнений придерживались греки, второго – латиняне. Добавление к никейскому символу веры слова «филиокве», что на латыни значит «и от Сына», зажгло огонь вражды между восточной и западной церквами. В начале этого спора римские первосвященники подчеркивали свою нейтральность и умеренность: осуждали нововведение своих заальпийских братьев по вере, но заявляли, что одобряют руководившие теми чувства. Было похоже, что папы желали набросить покрывало молчания и милосердия на это излишнее исследование; в переписке Карла Великого и Льва III папа проявляет либерализм государственного деятеля, а государь опускается до страстей и предрассудков священника. Но вдруг ортодоксальный Рим подчинился земным политическим устремлениям, и филиокве, которое Лев хотел стереть, было вписано в Символ веры и пропето в литургии Ватикана, никейский символ веры и символ веры Афанасия считаются католическими канонами веры, без чего ни один из них нельзя было бы сохранить. Получается, что теперь и паписты, и протестанты должны принять на себя проклятие греков и ответить им такой же анафемой за то, что греки отрицают исхождение Святого Духа от Сына так же, как от Отца. Прийти к соглашению относительно таких догматов веры невозможно, но правила религиозного учения и должны быть разными в находящихся далеко одна от другой и независимых церквах, а рассудок, даже если это рассудок богослова, может допустить, что такое различие неизбежно и безвредно. Хитрый или суеверный Рим связал своих священников и дьяконов суровым обетом безбрачия. У греков же это правило относится лишь к епископам, и потеря возмещается высоким положением или уничтожается возрастом, а приходские священники греков, иначе попы, наслаждаются супружеским общением с женами, вступая в брак до принятия церковного сана. В XI веке были яростные споры по поводу опресноков: на Востоке и на Западе полагали, что сущность таинства причастия зависит от того, причащают верующих квасным или неквасным хлебом. Должен ли я излагать в серьезном повествовании гневные упреки, которые летели в латинян, долгое время только оборонявшихся от противника? Латиняне не желают отказаться, как предписывает апостольская церковь, от употребления в пищу мяса удушенных животных и крови; они, словно евреи, постятся во все субботы; у них в первую неделю Великого поста разрешено употреблять в пищу молоко и сыр; их монахи так слабо соблюдают обет, что позволяют себе есть мясо, а в отсутствие растительного масла его может заменить животный жир; право помазания при крещении у них дано только епископам; эти епископы, женихи своих церквей, украшены кольцами; священники у них бреют бороды и крестят одним погружением. Вот какие преступления зажгли пылкий религиозный гнев в константинопольских патриархах и были так же пылко оправдываемы сторонниками латинской церкви.

   Ханжество и нелюбовь одного народа к другому становятся мощными увеличительными стеклами для любого предмета спора. Однако непосредственной причиной отделения греков от латинян можно считать соперничество ведущих прелатов, отстаивавших первенство старой метрополии, которая выше всех, выше даже столицы царствующих государей, и не ниже никого в христианском мире. Примерно в середине IX века Фотий, честолюбивый мирянин, капитан гвардии и главный секретарь, благодаря своим достоинствам и благосклонности сильных покровителей получил более желанную и высокую должность патриарха Константинопольского. В науке, даже науке церковной, он был выше современного ему духовенства, а его нравственная чистота ни разу не была поставлена под сомнение. Однако его рукоположение было поспешным, его возвышение произошло против правил, и отрекшийся от патриаршества его предшественник Игнатий все же имел на своей стороне сочувствие народа и упрямство своих сторонников. Они обратились в суд папы Николая I, одного из самых гордых и честолюбивых римских первосвященников, а тот ухватился за счастливую возможность судить своего восточного соперника и вынести ему обвинительный приговор. Их вражду обострил спор из-за духовной власти над царем и народом болгар: их недавнее обращение в христианство не приносило пользы ни тому ни другому прелату, если он не мог включить этих новых братьев по вере в число своих подданных. Греческий патриарх одержал победу с помощью своего двора; в этой яростной схватке он в свою очередь сместил с престола наместника святого Петра и бросил латинской церкви упрек в ереси и расколе. Правление Фотия, для которого он пожертвовал спокойствием мира, было коротким и непрочным: Фотий пал вместе со своим покровителем, цезарем Вардой, и Василий Македонский вернул на патриарший престол Игнатия, что было справедливо, поскольку ранее к старости и достоинству Игнатия не проявили достаточно уважения. Фотий, находясь в монастыре, который был ему тюрьмой, добивался расположения императора Василия патетическими жалобами и умелой лестью, и был восстановлен на константинопольском престоле, как только глаза его соперника навеки закрылись. После смерти Василия Фотий испытал на себе превратности судьбы придворных и неблагодарность своего царственного ученика: патриарх снова был низложен, и в последние одинокие часы своей жизни мог жалеть о свободе ученого-мирянина. При каждом перевороте покорное духовенство повиновалось любому вздоху или кивку государя, и в любую минуту собор из трехсот епископов был готов восславить торжество «святого Фотия» или заклеймить позором падение «гнусного преступника Фотия». Римские папы, соблазненные уклончивыми обещаниями помощи или награды, соглашались одобрить противоположные судебные разбирательства, и решения всех этих константинопольских соборов были утверждены папскими письмами или папскими легатами. Но двор и народ, Игнатий и Фотий были одинаково против их требований, папских священнослужителей оскорбляли или заключали в тюрьму, вопрос об исхождении Святого Духа был забыт, Болгария навсегда была присоединена к империи, и папы, продолжая раскол, строго осудили все рукоположения, произведенные незаконным патриархом. Невежество и развращенность X века на время прервали общение этих двух наций, но не привели их к согласию. Когда же нормандский меч вернул церкви Апулии под власть Рима, греческий патриарх посланием, в котором было много дерзости и раздражения, предупредил уходившую от него паству, что она должна относиться с отвращением к ошибкам латинян и сама не совершать этих ошибок. Возвышавшийся Рим больше не мог спокойно терпеть наглость соперника, и этот патриарх, Михаил Кируларий, был отлучен от церкви папскими легатами в центре Константинополя. Отряхивая прах этого города со своих ног, они положили на алтарь храма Святой Софии послание с грозной анафемой, где перечислили семь непростительных ересей греков и навечно отправили преступных наставников и их несчастных учеников к сатане и ангелам его. Позже при крайней необходимости для церкви и государства иногда возобновлялись дружественные отношения и притворно произносились слова о милосердии и согласии, но греки не раскаялись в своих заблуждениях, а папы не отменили своего решения. Со времени этих громовых проклятий мы можем считать разделение церквей завершенным. Каждый честолюбивый поступок римских пап увеличивал расстояние между греческой и латинской церквами, поскольку константинопольские императоры краснели от стыда и дрожали от испуга при мысли о позорной участи своих братьев, королей Германии, а народ был возмущен земной властью и воинским образом жизни латинского духовенства.

Вражда греков и латинян
   Нелюбовь между греками и латинянами росла и ярко проявлялась во время трех первых походов в Святую землю. Алексей Комнин хитростью старался хотя бы удалить грозных паломников со своей земли; его преемники, Мануил и Исаак Ангел, вступили в заговор с мусульманами против величайших правителей франков, и этой извилистой коварной политике помогали деятельным добровольным повиновением их подданные всех сословий. Это враждебное отношение можно в значительной степени объяснить различием языков, одежды и нравов, которое отделяет и отчуждает один от другого народы земного шара. И гордость, и благоразумие государя заставляли его очень болезненно воспринимать вторжение в его страну иноземных армий, которые заявляли, что имеют право идти через его земли и даже пройти под стенами его столицы. Его подданные были оскорблены и ограблены грубыми чужеземцами с Запада, к тому же ненависть малодушных греков обострялась от тайной зависти к смелым и богоугодным делам франков. Но эту порожденную мирскими причинами вражду между народами укреплял и разжигал ядовитый огонь религиозного пыла. Вместо дружеских объятий и гостеприимной встречи, которые восточные христиане могли бы предложить своим братьям-христианам, все языки учились произносить названия «раскольник» и «еретик», которые православному человеку были более ненавистны, чем слова «язычник» и «неверный». Вместо того чтобы быть любимыми за сходство основных черт веры и религиозных обрядов, латиняне были ненавидимы из-за нескольких правил своего учения, нескольких богословских вопросов, в которых они или их учителя, возможно, расходились с восточной церковью. Во время Крестового похода Людовика VII греческие священники мыли водой и очищали обрядом алтари, которые осквернил жертвой французский священник. Спутники Фридриха Барбароссы горько жаловались на оскорбления словом и делом, которые они терпели от особенно озлобленных епископов и монахов. Их молитвы и проповеди возбуждали в народе гнев против нечестивых варваров, и патриарха обвиняют в заявлении, что верующий может получить отпущение всех своих грехов за истребление раскольников. Некий энтузиаст по имени Дорофей встревожил императора и вернул себе его доверие пророческим заявлением, что немецкий еретик после того, как брал штурмом Влахернские ворота, станет показательным примером Божьей мести. Проходы этих могучих армий были редкими и несли опасность, однако Крестовые походы сделали общение двух народов частым и тесным, в результате чего знания каждого из них о другом стали больше, но предрассудки не стали слабее. Богатому и роскошному Константинополю были нужны произведения всех климатов, и этот импорт уравновешивался искусством и трудолюбием многочисленных жителей византийской столицы. Своим местоположением она привлекала торговцев со всего мира, и во все эпохи ее существования эта торговля находилась в руках иностранцев. После упадка Амальфи венецианцы, пизанцы и генуэзцы разместили свои мастерские и организовали свои кварталы в столице империи. Их услуги вознаграждались почестями и льготами, они приобретали земли и дома, их семьи увеличивались за счет браков с местными жителями; а после того, как в Константинополе построили магометанскую мечеть, стало невозможным запретить существование в нем церквей римского обряда. Обе жены Мануила Комнина были из народа франков: первая была свояченицей императора Конрада, вторая – дочерью князя Антиохии. Своему сыну Алексею он добыл в жены дочь короля Франции Филиппа-Августа, а свою дочь отдал за маркиза Монферрата, который получил воспитание и почетный титул в константинопольском дворце. Правитель греков, которому приходилось встречать воинов Запада с оружием в руках, стремился стать императором Запада. Он высоко ценил отвагу франков и твердо полагался на их верность, но вознаграждение для них за военные заслуги выбрал неподходящее – прибыльные должности судей и казначеев. По политическим соображениям Мануил добивался союза с папой, и народ стал обвинять его в несправедливом пристрастии к народу и религии латинян. В его царствование и в царствование его преемника Алексея латинянам в Константинополе ставили в вину три преступления: во-первых, они были чужеземцами, во-вторых, еретиками и, в-третьих, императорскими любимцами. За эти провинности они понесли суровую кару во время бунта, который предшествовал возвращению и восшествию на престол Андроника. Народ выступил против них с оружием в руках, государь-тиран направил с азиатского побережья свои войска и галеры, чтобы помочь совершению народной мести, а безнадежное сопротивление чужеземцев лишь служило оправданием для ярости палачей и делало острее их кинжалы. Ни возраст, ни пол, ни узы дружбы или родства не могли спасти жертв народной ненависти, алчности и религиозного пыла. Латинян убивали в их домах и на улицах, их квартал был обращен в пепел, их священнослужители были сожжены в своих церквах, а их больные – в своих больницах. Количество убитых можно приблизительно оценить по тому, что более четырех тысяч христиан были «милосердно» проданы в вечное рабство туркам.

   Священники и монахи были самыми шумными и деятельными участниками этого уничтожения раскольников и пели хвалу Господу, когда голова римского кардинала, папского легата, была отрублена от тела и привязана к хвосту собаки, которую затем с дикими насмешками прогнали через город. Более предусмотрительные среди иноземцев при первых признаках тревоги отступили к своим кораблям и спаслись, уплыв по Геллеспонту прочь от места кровопролития. Во время бегства они сожгли и опустошили двести миль морского побережья, жестоко мстя ни в чем не повинным подданным империи, причем считали своими главными врагами священников и монахов и захваченной при этом добычей вознаградили себя за потерю имущества и друзей. Вернувшись на родину, эти люди рассказали Италии и Европе о богатстве и слабости греков и об их коварстве и злобе, изобразив их пороки как природные свойства ереси и раскола. Участникам первых Крестовых походов хватило совести отказаться от нескольких удобных случаев завладеть Константинополем, чтобы проложить себе путь в Святую землю в то время, когда переворот внутри империи манил, даже почти заставлял французов и венецианцев завершить завоевание Восточной Римской империи.

   Описывая сменявших один другого византийских государей, я уже рассказал о лицемерии и честолюбии, тиранстве и падении Андроника, последнего мужчины из рода Комнинов, царствовавшего в Константинополе. Переворот, сбросивший его с трона, спас и возвысил Исаака Ангела, представителя этой же императорской династии по женской линии. Преемник второго Нерона мог бы легко заслужить уважение и любовь своих подданных, но у них иногда были причины жалеть о правлении Андроника. Тиран, обладавший здравым и сильным умом, был способен видеть связь между пользой для себя и пользой для общества. Поэтому его боялись те, кого мог бояться он, но те, кто не вызывал у него подозрений, и жители далеких провинций могли благословлять своего повелителя за непреклонную справедливость. Его преемник был тщеславен и ревниво оберегал верховную власть, но для ее осуществления не имел ни мужества, ни способностей. Для человечества его пороки были вредны, а его добродетели (если они существовали) – бесполезны. Греки объясняли свои бедствия его недосмотром и не считали его заслугой ни одно временное или случайное благо этих лет. Исаак дремал на троне и просыпался лишь при звуках, обещавших удовольствие: его ничем не занятое время заполняли развлечениями комедианты и шуты, и даже эти шуты презирали императора. Его пиры и здания были роскошнее прежних примеров царской роскоши; количество евнухов и слуг достигало двадцати тысяч, а расходы на дворцовое хозяйство и стол императора достигали четырех тысяч фунтов серебра в день, что было бы равно четырем миллионам фунтов стерлингов в год. От бедности он спасался путем угнетения, и злоупотребления, происходившие как при сборе доходов, так и при их распределении, разжигали недовольство в народе. Пока греки считали дни своего рабства, льстивый пророк, которого он наградил за предсказания саном патриарха, уверял императора, что того ждет долгое и победоносное царствование длиной в тридцать два года, и обещал, что за это время император распространит свою власть до гор Ливана и завоюет земли за Евфратом. Однако единственным шагом императора для исполнения этого пророчества была отправка к Саладину роскошного, но постыдного посольства, которому было поручено потребовать возвращения Гроба Господня и предложить оборонительный и наступательный союз этому врагу христиан. В недостойных руках Исаака и его брата остатки греческой империи рассыпались и превратились в пыль. Остров Кипр, имя которого вызывает представление об изяществе и удовольствиях, был незаконно захвачен тезкой императора, князем из рода Комнинов, и в результате странного сцепления событий наш английский король Ричард своим мечом отдал это королевство семейству Лузиньян, чем щедро вознаградил этот род за потерю Иерусалима.

   Честь монархии и безопасность столицы тяжело пострадали от восстания болгар и валахов. Со времени победы Василия II эти народы больше ста семидесяти лет терпели над собой слабую власть византийских императоров, но те не приняли никаких действенных мер, чтобы надеть ярмо закона и цивилизованных нравов на эти дикие племена. По приказу Исаака их стада, единственное, за счет чего жили эти люди, были уведены от них для использования на роскошной императорской свадьбе; кроме того, этих свирепых воинов приводило в ярость то, что на военной службе им не давали равных с остальными должностей и равной платы. Петр и Асень, два могущественных вождя из рода древних правителей Болгарии, заявили о своих правах на ее престол и о независимости своего народа. Послушные им шарлатаны, одержимые дьяволом, лгали толпе, что греков навсегда покинул их прославленный покровитель святой Дмитрий, и пламя войны распространилось от берегов Дуная до холмов Македонии и Фракии. После слабых попыток сопротивляться Исаак Ангел и его брат признали независимость болгар, а отвагу солдат империи вскоре охладил вид костей их соратников, которыми были усыпаны перевалы гор Хемус. Иоанн, или Иоанникий, оружием и политическим искусством укрепил Второе Болгарское царство. Этот хитрый варвар отправил к Иннокентию III послов, которые заявили, что их государь считает себя истинным сыном Рима по происхождению и вере, и смиренно получили для него от папы разрешение чеканить собственные деньги, титул царя и латинского архиепископа или патриарха для Болгарии. Ватикан ликовал по поводу духовного завоевания родины раскола, а греки, если бы смогли сохранить привилегии своей церкви, с радостью отказались бы от прав на верховную власть над ней.

   Болгары были достаточно коварны для того, чтобы молиться о долгой жизни Исаака Ангела, которая была самым надежным залогом их свободы и процветания. Однако их вожди могли одинаково презирать семью императора и его народ. «Во всех греках одни и те же климат, нрав и образование приносят одинаковые плоды», – говорил своим войскам Асень. «Взгляните на мое копье и на длинные флажки, которые развеваются на ветру, – продолжал этот воин. – Флажки отличаются один от другого только цветом; они сделаны из одного и того же шелка и выкроены одним и тем же мастером, и тот лоскут, который окрашен в пурпур, нисколько не дороже и не ценнее прочих себе подобных». Несколько таких кандидатов на пурпур один за другим возвышались и падали в годы правления Исаака: военачальник, который отразил нападение сицилийских флотов, был доведен до мятежа и крушения неблагодарностью своего государя; его роскошный покой тревожили тайные заговоры и народные восстания. Императора спас случай или высокие достоинства его слуг: в конце концов его стал притеснять один из его братьев, честолюбец, который ради надежды надеть на себя слабо державшийся на любой голове венец забыл о долге природы, верности и дружбы. Пока Исаак в уединенных долинах Фракии в одиночестве предавался бесполезным удовольствиям охоты, его брат Алексей Ангел был возведен на престол единодушным выбором войск. Столица и духовенство подписались под выбором солдат, причем новый государь в своем тщеславии отверг имя своих отцов и принял высокое царственное родовое имя Комнинов. Рассказывая о жалком характере Исаака, я исчерпал все слова презрения и могу лишь добавить, что еще более низкий Алексей восемь лет продержался на престоле благодаря мужским порокам своей жены Ефросиний. О своем падении бывший император Исаак узнал по враждебному виду гвардейцев, которые погнались за ним, потому что уже не были его охраной. Он бежал от них более пятидесяти миль до города Стагира в Македонии. Но там беглец, не имевший никакой цели и ни одного сторонника, был арестован, привезен обратно в Константинополь, лишен глаз и заточен в заброшенной башне, где его держали на хлебе и воде. Во время этого переворота его сыну Алексею, которого он воспитывал в надежде передать ему императорскую власть, было двенадцать лет. Захватчик престола пощадил его, но заставил присутствовать на своих мирных и военных триумфах. Но когда армия стояла лагерем на берегу моря, итальянский корабль стал для царственного юноши возможностью бежать. Младший Алексей, переодевшись матросом, ускользнул от искавших его врагов, проплыл по Геллеспонту и нашел безопасное убежище на Сицилии. Почтив порог апостолов, Алексей принял ласковое приглашение своей сестры Ирины, жены Филиппа Швабского, короля римлян. Но, проезжая по Италии, он услышал, что цвет западного рыцарства съехался в Венецию для освобождения Святой земли, и в его душе загорелась надежда использовать их непобедимые мечи для восстановления его отца на престоле.

Четвертый крестовый поход
   Через десять или двенадцать лет после потери Иерусалима французских дворян снова позвал на священную войну голос уже третьего пророка, возможно, менее странного, чем Петр Пустынник, но сильно уступавшего святому Бернару как оратор и государственный муж. Фулько из Нейи, неграмотный священник из окрестностей Парижа, отказался от своих обязанностей в приходе, чтобы принять на себя более почетную роль популярного странствующего миссионера. Слава о его святости и творимых им чудесах разнеслась по стране. Он сурово и пылко обличал в речах пороки своего времени, проповеди Фулько на парижских улицах обращали в его веру разбойников, ростовщиков, проституток и даже ученых и студентов из университета. Иннокентий III еще до своего вступления на престол Святого Петра провозгласил в Италии, Германии и Франции, что христиане обязаны выступить в новый Крестовый поход. Этот красноречивый первосвященник описывал своим слушателям разорение Иерусалима, торжество язычников и позор христианства и щедро обещал полное отпущение грехов всем, кто либо сам прослужит в Палестине один год, либо пошлет вместо себя заместителя, который прослужит два года. Среди его легатов и ораторов, которые трубили в трубу святой войны, Фулько из Нейи был самым громкоголосым и самым удачливым. Главные монархи находились в таких обстоятельствах, которые мешали им ответить на этот благочестивый призыв. Император Фридрих II был ребенком, и его королевство Германию оспаривали друг у друга Брауншвейгское и Швабское семейства, создавшие памятные в истории партии гвельфов и гибеллинов. Филипп-Август, король Франции, уже выполнил этот губительный обет, и его невозможно было убедить сделать это снова. Но поскольку он жаждал похвалы не меньше, чем власти, то с радостью организовал постоянный фонд пожертвований на защиту Святой земли. Ричард Английский сполна насытился славой и несчастьем во время своей первой авантюры и осмелился посмеяться над страстными призывами Фулько из Нейи, которого не смутило присутствие короля. Этот государь из рода Плантагенетов сказал так: «Ты мне советуешь расстаться с моими тремя дочерьми – гордостью, скупостью и непоследовательностью. Я отдаю их самым достойным претендентам: свою гордость – рыцарям-храмовникам, свою скупость – монахам из монастыря Систо, а свою непоследовательность – прелатам». Однако проповедника услышали и послушались крупные вассалы, князья второго разряда. Первым в этой гонке был граф-владетель Шампани, имя которого произносилось как Теобальд, или Тибо. Этот отважный юноша, которому тогда было двадцать два года, имел перед собой ободряющие примеры отца, участника Второго крестового похода, и старшего брата, который закончил свои дни в Палестине в сане короля Иерусалимского. Молодому графу, который был пэром, обязались служить и оказывать почтение две тысячи двести рыцарей; шампанские дворяне великолепно владели всеми воинскими искусствами, а благодаря своему браку с наследницей Наварры Тибо мог набрать по отряду отважных и закаленных гасконцев на каждой стороне Пиренейских гор. Его собратом по оружию стал Луи, граф Блуа и Шартра. Этот граф, как и сам Тибо, имел королевское происхождение: оба они были племянниками королей Англии и Франции. В толпе прелатов и баронов, которые последовали примеру их религиозного усердия, я хотел бы выделить за знатное происхождение и собственные достоинства Матье де Монморанси, карателя альбигойцев Симона де Монфора и доблестного дворянина Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани, который снизошел до того, что на грубом языке своего времени и своей страны написал или продиктовал рассказ очевидца о совещаниях и делах, в которых его участие было достойно упоминания. В это же время Бодуэн, граф Фландрии, женатый на сестре Тибо, принял крест в Брюгге, а за ним последовали его брат Генрих и все наиболее видные рыцари и горожане этой богатой и населенной трудолюбивыми жителями провинции. Обет, который предводители произнесли в церквах, они затем подтвердили на турнирах и часто собирались в полном составе, чтобы обсудить планы военных действий. Было решено воевать за освобождение Палестины в Египте – в стране, которая после смерти Саладина была почти разорена голодом и гражданской войной. Но участь множества королевских армий говорила о том, как велики тяготы и опасности похода по суше. Что же касается океана, то фламандцы были в нем как дома, но французские бароны не имели кораблей и не знали искусства судовождения. Они приняли мудрое решение: выбрали шесть депутатов – своих представителей, одним из которых был Виллардуэн, и поручили им по их собственному усмотрению направлять действия всей конфедерации и давать клятвы верности от ее имени. Только приморские государства Италии имели средства для перевозки участников святой войны, их оружия и лошадей. Поэтому шесть депутатов отправились в Венецию добиваться, чтобы эта могущественная республика помогла им ради благочестия или выгоды.

   В рассказе о вторжении Аттилы в Италию я упомянул о первых венецианцах, которые бежали из захваченных им материковых городов и нашли убежище в глуши на островах, цепь которых тянется вдоль границы Адриатического залива. Окруженные водой, эти свободные бедняки, трудолюбивые и недоступные для врагов, постепенно образовали республику. Начало Венеции было положено на острове Риальто. На смену двенадцати трибунам, которых избирали на год, пришел дож – правитель, должность которого была пожизненной, а титул имел то же происхождение, что слово «дюк», означающее «герцог». Живя на границе двух империй, венецианцы восторженно верили, что так же независимы, как в самом начале, и будут независимы всегда. Свою свободу от латинян они отстояли мечом и могли доказать пером. Сам Карл Великий отказался от всяких претензий на верховную власть над островами Адриатического залива, поскольку его сын Пипин был остановлен, когда пытался атаковать противника в лагунах, то есть протоках, слишком глубоких для конницы, но слишком мелких для судов. Поэтому при немецких цезарях всегда проводилось четкое различие между землями Венецианской республики и королевством Италия. Но жители Венеции считали себя неотъемлемой частью греческой империи; так же думали их правители и чужеземцы. В IX и X веках они дали много неоспоримых доказательств своего подданства у греков, а их герцоги-дожи жадно добивались от византийского двора пустых титулов и рабских почестей, которые для выборных наместников свободного народа должны были бы выглядеть унижением. Однако честолюбие Венеции и слабость Константинополя постепенно ослабили эту зависимость, которая никогда не была ни полной, ни жесткой. Послушание сменилось менее строгим уважением. Подобно тому как из завязи вызревает плод, дарованные привилегии превратились в исключительные права, а свобода внутреннего самоуправления укрепилась за счет независимого владения землями, завоеванными у иностранцев. Приморские города Истрии и Далмации покорились владыкам Адриатики, и когда они подняли оружие против нормандцев на стороне императора Алексея, император призывал их сделать это не как подданных, выполняющих свою обязанность, а как верных союзников, ради великодушия и благодарности. Море принадлежало венецианцам: правда, западную часть Средиземного моря от Тосканы до Гибралтара они отдали своим соперникам из Пизы и Генуи, но сами рано добыли себе прибыльную долю в торговле с Грецией и Египтом. Их богатства росли вместе с ростом потребностей Европы: шелкоткацкие и стекольные мануфактуры Венеции, возможно организованные ее банком, возникли в очень давние времена. Венецианцы вкушали плоды предприимчивости и трудолюбия, наслаждаясь роскошью в частной и общественной жизни. Чтобы отстоять свои права, отомстить за полученное оскорбление или защитить свободу торговли, Венецианская республика могла спустить на воду и обеспечить людьми флот из ста галер, и ее морские войска не раз вступали в бой с греками, сарацинами и нормандцами. Венецианцы помогли сирийским франкам покорить морское побережье, но их религиозное усердие никогда не было слепым или бескорыстным: после захвата Тира они получили часть верховной власти над этим городом, родиной мировой торговли. В политике венецианцы проявляли алчность торговцев и наглость хозяев моря. Но честолюбие не лишало их осмотрительности: они редко забывали, что вооруженные галеры поддерживают и охраняют их величие, но рождают и питают это величие торговые суда. В религии Венеция не отделилась от Рима вместе с греками, но и не покорилась рабски римскому первосвященнику. Похоже, что рано возникшая свобода общения с иноверцами всех стран, как жаропонижающее в начале болезни, излечило лихорадку суеверия. Первоначальная система правления в Венеции была нестрогой и представляла собой смесь демократии с монархией: дож избирался голосованием на общем собрании граждан; пока он был любим народом и удачлив, дож обладал властью и роскошью государя и царствовал, но в случае переворота – а перевороты в этом государстве случались часто – толпа, иногда справедливая, иногда нет, лишала дожа власти, изгоняла или убивала. В XII веке возник первый зародыш той мудрой и завистливой аристократии, которая превратила дожа в марионетку, а народ – в цифру на бумаге.

Союз французов и венецианцев
   Когда шесть послов французских паломников прибыли в Венецию, правивший в то время дож радушно принял их во дворце Святого Марка. Звали этого дожа Энрико Дандоло. Его закат был окружен сиянием славы: он проживал уже последнюю пору своей жизни и был одним из самых знаменитых людей своего времени. Несмотря на тяжкий груз прожитых лет и потерю глаз, Дандоло сохранил здравый ум и мужскую отвагу; к ним добавлялись сила духа и честолюбие героя, который жаждал прославить свое правление каким-нибудь памятным в истории подвигом, и мудрость патриота, горячо желавшего возвеличить свое имя приобретением славы и выгод для своей страны. Дандоло похвалил баронов и их представителей за вдохновлявшую их отвагу и за доверие, которое они великодушно ему оказали. Будь он частным лицом, он не желал бы ничего лучшего, чем закончить свою жизнь в борьбе за такое дело вместе с такими союзниками; но он слуга республики, и ему необходимо время, чтобы выяснить мнение его собратьев по правлению о таком трудном деле. Вначале предложение французов обсудили шесть мудрецов, незадолго до этого назначенные, чтобы надзирать за правлением дожа. Затем оно было представлено на рассмотрение сорока членам государственного совета и, наконец, передано законодательному собранию, куда входили четыреста пятьдесят народных представителей, избираемых на год в шести кварталах, на которые делился город. Дож продолжал оставаться главой государства в мирное и военное время, а у Дандоло законную власть укреплял его личный авторитет; его доводы о выгодности этого предложения для общества были обдуманы и одобрены, и Дандоло получил разрешение сообщить послам условия договора. Условия же были таковы: крестоносцы должны собраться в Венеции на праздник в День святого Иоанна следующего года. Для них будут подготовлены плоскодонные суда, способные вместить четыре тысячи пятьсот лошадей и девять тысяч дворян, а также корабли в количестве, достаточном, чтобы принять на борт четыре тысячи пятьсот рыцарей и двадцать тысяч пеших воинов. В течение девяти месяцев их будут снабжать продовольствием и перевозить на любое побережье, где им понадобится быть ради служения Богу и христианам, и республика присоединит к их армии флот из пятидесяти галер. Было поставлено требование, чтобы паломники до отплытия заплатили восемьдесят пять тысяч марок серебра и чтобы все завоеванные владения, будь то море или суша, были разделены поровну между союзниками. Это были тяжелые условия, но обстоятельства были трудными, приходилось спешить, а французские бароны тратили деньги с той же щедростью, с которой проливали кровь. Было созвано общее собрание, чтобы утвердить договор; десять тысяч горожан заполнили величественный собор и площадь Святого Марка, и знатным депутатам пришлось усвоить новый для них урок – научиться склонять голову перед народом. «Славные венецианцы, – заявил маршал Шампани, – самые великие и могущественные бароны Франции прислали нас умолять повелителей моря помочь им в освобождении Иерусалима. Они повелели нам пасть ниц к вашим ногам, и мы не встанем с земли, пока вы не пообещаете вместе с нами отомстить за обиды, нанесенные Христу». Их красноречивые слова и слезы, воинственный облик в сочетании с позами мольбы исторгли у всех одновременно громкий приветственный крик, по словам Жоффруа, подобный гулу землетрясения. Почтенный дож взошел на кафедру и поддержал просьбы посланцев теми соображениями чести и добродетели, которые можно изложить лишь перед народным собранием. Договор был записан на пергаменте, скреплен клятвами и печатями, принят плачущими от радости представителями обеих сторон – Франции и Венеции – и послан в Рим на утверждение папе Иннокентию III. На первые расходы по снаряжению войска заняли две тысячи марок у купцов. Два из шести депутатов вернулись за Альпы, чтобы сообщить о своем успехе, а их четыре товарища попытались пробудить религиозный пыл и чувство соперничества в Генуэзской и Пи-занской республиках, но не имели успеха.

   Выполнению договора все же мешали непредвиденные трудности и задержки. Маршал, вернувшись в Труа, был дружески принят графом Тибо Шампанским, который одобрил его действия. Граф Тибо был единодушно избран главнокомандующим армией союзников, но здоровье этого доблестного юноши уже слабело. Вскоре его положение стало безнадежным, и он горько жаловался на судьбу, которая заставляет его уйти из жизни до срока и не в бою, а в постели от болезни. Умирая, этот государь раздал свои богатства многочисленным и храбрым вассалам, а они поклялись в его присутствии, что выполнят его и свой обет, однако, по словам его маршала, некоторые приняли дары, но отреклись от своих слов. Более решительные защитники креста собрались на съезд в Суассоне, чтобы выбрать нового главнокомандующего, но бессилие, зависть или нежелание французских государей были так велики, что не нашлось никого, кто бы одновременно мог и хотел взяться за руководство этим походом. Наконец они избрали на эту должность иностранца – маркиза Монферрата. Маркиз происходил из рода героев и сам играл заметную роль в войнах и переговорах того времени. Набожность и честолюбие не позволили этому итальянскому военачальнику отклонить такое почетное предложение. Побывав при французском дворе, где его приняли как друга и родственника, он в церкви Суассона принял крест паломника и жезл главнокомандующего. Сразу же после этого маркиз вернулся за Альпы, чтобы готовиться к далекому походу на Восток. Приблизительно в дни праздника Троицы он развернул знамя и направился в Венецию во главе своих итальянцев. Перед ним или следом за ним шли графы Фландрии и Блуа и самые уважаемые бароны Франции; их отряды увеличивались за счет немецких паломников, у которых была примерно та же цель и похожие побудительные причины. Венецианцы не только выполнили, но даже перевыполнили свои обещания: они построили конюшни для лошадей и казармы для солдат, наполнили склады кормом для скота и продовольствием для людей, и флот из грузовых судов, кораблей и галер был готов поднять якоря, как только республика получит плату за фрахт и снаряжение. Но эта плата, как оказалось, намного превышала те средства, что были у собравшихся в Венеции крестоносцев. Фламандцы, которые повиновались своему графу добровольно и могли ослушаться его, сели на свои корабли, чтобы отправиться в долгий путь по океану и Средиземному морю, но многие французы и итальянцы предпочли более дешевый и удобный путь в Святую землю через Марсель и Апулию. Каждый паломник мог жаловаться, что после того, как он внес свою долю денег, его заставляют платить за отсутствующих соратников. Золотая и серебряная посуда предводителей, которую они по собственной воле отдали в сокровищницу Святого Марка, была щедрым, но недостаточным пожертвованием, и после всех стараний до требуемой суммы не хватало еще тридцати четырех тысяч марок. Это препятствие устранил своей политикой и патриотизмом дож. Он предложил баронам, что если они присоединятся к его войскам и помогут ему подавить восстание нескольких городов Далмации, то он лично рискнет собой в священной войне и добьется от республики отсрочки уплаты долга на большой срок – до тех пор, пока захват каких-нибудь богатых земель не обеспечит баронов средствами для уплаты долга. После долгих сомнений и колебаний они решили, что лучше принять это предложение, чем отказаться от похода. Первым врагом их армии и флота стала Зара, хорошо укрепленный город на далматском побережье, который нарушил верность Венеции и попросил защиты у короля Венгрии. Крестоносцы прорвались через цепь или деревянный брус, преграждавшие вход в гавань, выгрузили на берег своих коней, солдат и военные машины и заставили жителей после пяти дней обороны сдаться на милость победителя. Горожанам сохранили жизнь, но в наказание за мятеж их дома были разграблены, а стены Зары разрушены. Был уже близок конец осени, так что французы и венецианцы решили провести зиму в этой надежной гавани изобильного края, но их покой нарушали буйные ссоры между солдатами и моряками из разных народов. Захват Зары посеял семена разлада и позора; союзники в самом начале войны запятнали свое оружие кровью не иноверцев, а христиан. Король Венгрии и его новые подданные сами числились в списках воинов креста, и угрызения совести благочестивых паломников были усилены страхом или усталостью тех, кто стал паломником поневоле. Папа отлучил от церкви лжекрестоносцев, которые грабили и резали своих братьев; этого громового проклятия избежали только маркиз Бонифаций и Симон де Монфор – первый потому, что не участвовал в осаде, второй потому, что, в конце концов, покинул лагерь союзников. Иннокентий мог бы отпустить этот грех простодушным и покорно каявшимся французам, но его вывело из себя опиравшееся на логику упрямство венецианцев, которые полностью отказались признать себя виновными и принять от него прощение, поскольку не желали, чтобы священник вмешивался в их мирские дела.

   Вид этих грозных и могучих войск, съезжавшихся по суше и по морю к месту сбора, возродил надежды в юном Алексее; и в Венеции, и в Заре он добивался, чтобы крестоносцы своим оружием помогли ему вернуться на престол и освободили его отца. Король Германии Филипп рекомендовал этого царственного юношу крестоносцам; своим видом и своими просьбами он вызвал сочувствие в их лагере, маркиз Монферрат и дож Венеции встали на его сторону и просили за него. Оба старших брата маркиза Бонифация были связаны браком и титулом цезаря с императорской семьей, и он надеялся благодаря этой важной услуге стать королем. У Дандоло было более благородное стремление: он горячо желал закрепить за своей страной те неисчислимые выгоды, которые она могла получить от торговли и новых владений. Благодаря своему влиянию они добились благосклонного приема для послов Алексея. Огромный размер его предложений вызывал некоторые сомнения, но побудительные причины и награды, которые он перечислил, могли оправдать отсрочку свободы Иерусалима и отвлечение на другое дело войск, собранных для его освобождения. Алексей пообещал от своего имени и от имени своего отца, что, как только они сядут на трон в Константинополе, они положат конец многолетнему расколу: признают сами и заставят свой народ признать законное первенство римской церкви. Он пообещал в награду за труды и заслуги крестоносцев немедленно выплатить им двести тысяч марок серебром, лично сопровождать их в Египет или, если это посчитают более выгодным, содержать на военной службе в течение года десять тысяч солдат и до конца своей жизни пятьсот рыцарей. Венецианская республика приняла эти заманчивые условия, маркиз и дож своим красноречием убедили графов Фландрии, Блуа и Сен-Поля и с ними восемь французских баронов принять участие в этом славном походе. Они заключили оборонительный и наступательный союз, скрепив его обетами и своими печатями. Каждого союзника влекла надежда получить благо для себя или своего общества соответственно его положению и характеру, честь восстановить на престоле изгнанного монарха или искреннее и вполне вероятное мнение, что война в Палестине была бы безрезультатной и бесполезной и освобождение Иерусалима должно быть подготовлено взятием Константинополя. Но они были предводителями или равными всем прочим воинами в отважном отряде свободных людей, добровольцев, каждый из которых сам определял, что ему думать и как поступать. Мнения солдат и духовенства разделились. Значительное большинство было за предложенный союз, но и количество отколовшихся было достаточно велико, а их доводы заслуживали внимания. Даже самые отважные сердца дрогнули при сообщении о том, как велик военный флот и неприступны стены Константинополя, но те, у кого возникли опасения, скрывали свою тревогу от других, а возможно, и от самих себя под более пристойным именем религии и чувства долга. Они заявляли, что покинули свои семьи и дома, чтобы исполнить священный обет идти на выручку Гроба Господня, и никакие хитрости земной политики не заставят их свернуть с этого пути, а исход дела в руках всемогущего Бога. За свою первую провинность, нападение на Зару, они были сурово наказаны своей совестью и папой и потому больше не станут пачкать руки в крови своих единоверцев-христиан. Римский апостол сказал свое слово, и они не станут незаконно присваивать себе право мстить грекам мечом за церковный раскол, а византийскому монарху – за сомнительную незаконность его власти. По этой причине или под этим предлогом многие паломники, причем самые отважные и благочестивые, покинули лагерь. Однако их уход нанес меньше вреда, чем явное и тайное противодействие партии недовольных, которая пользовалась любым случаем, чтобы расколоть армию и помешать успеху похода.

Путь в Константинополь
   Несмотря на этот разлад, венецианцы настойчиво понуждали армию и флот отправиться в путь: усердно служа молодому сыну императора, они таили в душе вполне оправданную злобу против его народа и его семьи. Они были оскорблены таможенными льготами, которые незадолго до этого получила Пиза, их соперница в торговле. Они могли предъявить византийскому двору большой счет за прежние долги и обиды, и Дандоло не мог убедить народ в ложности популярного вымысла о том, что ему выкололи глаза по приказу императора Мануила, который коварно нарушил неприкосновенность посла. Уже много лет волны Адриатики не бороздил такой флот – сто двадцать паландеров, то есть плоскодонных судов, для лошадей, двести сорок транспортных судов, наполненных людьми и оружием, семьдесят кораблей-складов с продовольствием и пятьдесят крепких галер, хорошо подготовленных для встречи с врагом. Ветер был попутный, небо безоблачное, море спокойное, и все глаза с изумлением и восхищением смотрели на великолепное зрелище – движение огромного флота, который широко развернул свои ряды по морю. Вдоль бортов кораблей висели в ряд щиты рыцарей и дворян, служившие сразу украшением и защитой, а на кормах были выставлены знамена народов и знатных семей. Место современной артиллерии занимали триста машин, метавших камни и дротики. Усталость в пути отгоняли радостные звуки музыки, и бодрость духа была велика во всех частях войска: эти искатели приключений были уверены, что сорок тысяч героев-христиан смогут завоевать весь мир. От Венеции до Зары флот успешно провели умелые и опытные лоцманы-венецианцы, и в Дураццо союзники в первый раз высадились на землю греческой империи. На острове Корфу им предоставили место для стоянки и обеспечили отдых, затем они благополучно обогнули опасный мыс Малея, южную оконечность полуострова Пелопоннес, иначе называемого Морея, после чего делали вылазки с кораблей на острова Негропонт и Андрос и, наконец, стали на якорь в Абидусе, на азиатской стороне Геллеспонта. Эта предварительная часть похода, перед завоеваниями, была легкой и бескровной: греки в провинциях, не имевшие ни любви к своей стране, ни мужества, были без труда раздавлены неодолимой мощью союзной армии; они могли оправдать свою покорность присутствием законного наследника престола и были вознаграждены за нее сдержанностью и дисциплинированным поведением латинян. Когда союзники плыли по Геллеспонту, их огромному флоту было тесно в этом узком проливе, и вода была черна от тени, которую бросало на нее неисчислимое количество парусов. В Пропонтиде они снова разошлись на удобное для них расстояние и, переплыв это спокойное море, приблизились к европейскому берегу возле монастыря Святого Стефана, на расстоянии трех лиг к западу от Константинополя. Благоразумный дож убедил их не расходиться по многолюдной враждебной стране, а поскольку у них уже оставалось мало продовольствия и было время сбора урожая, крестоносцы решили пополнить свои плавучие склады на плодородных островах Пропонтиды. Туда они и направились, но из-за сильного шторма и их собственного нетерпения их отнесло на восток, и как только они оказались поблизости от берега и от города, корабли выпустили по городским стенам и получили в ответ несколько залпов камней и дротиков. Плывя вдоль берега, солдаты союзников в изумлении не сводили глаз со столицы Восточной империи. Константинополь возвышался на своих семи холмах над двумя частями света – Европой и Азией, и казался столицей всей земли. Гигантские купола и высокие шпили пятисот дворцов и церквей, позолоченные лучами солнца, отражались в воде. На стенах толпились солдаты и просто любопытные. Союзники видели, как они многочисленны, но не знали, каково их настроение, и на кораблях у всех замерло сердце при мысли, что еще ни разу с начала мира такая малая горсть воинов не бралась за подобное дело. Однако этот страх уже через мгновение исчез под действием надежды и отваги, и каждый, по словам маршала Шампани, взглянул на меч или копье, которые вскоре должен был пустить в ход во время славного боя. Латиняне бросили якоря перед Халкедоном. После этого на судах остались лишь моряки, а солдаты, кони и оружие были благополучно переправлены на берег, и бароны испробовали первый плод своего успеха – роскошь одного из императорских дворцов. На третий день флот и армия переместились в Скутари, азиатский пригород Константинополя, восемьдесят французских рыцарей застали врасплох и победили отряд греческих всадников числом пятьсот человек, и во все время стоянки, которая продолжалась девять дней, лагерь союзников обильно снабжался кормом для скота и продовольствием для людей.

   Может показаться странным, что в рассказе о вторжении чужеземцев в великую империю я не описал препятствия, которые должны были возникнуть на их пути. Греки, хотя и невоинственные, были богаты, трудолюбивы, подчинялись воле одного человека и выполнили бы его приказ, если бы этот человек был способен испытать страх, когда его враги были далеко, или проявить мужество, когда они приблизились. Но Алексей-узурпатор с презрением отнесся к первым слухам о союзе его племянника с французами и венецианцами: льстецы убедили его, что это презрение неподдельно и показывает его отвагу, что каждый вечер он трижды побеждает западных варваров тем, что завершает свой пир как обычно. Эти варвары вначале почувствовали вполне обоснованный страх, узнав о том, как сильны его войска на море: в Константинополе было тысяча шестьсот рыболовных судов и на них – достаточно моряков, чтобы обеспечить людьми флот, который мог бы потопить союзников в Адриатике или помешать им войти в устье Геллеспонта. Но беспечность государя и продажность его чиновников могут уничтожить любую силу. Великий дука, то есть адмирал, опозорил себя почти публичной продажей с аукциона мачт, парусов и такелажа; леса императора оберегались для более важного занятия – охоты, и, по словам Никиты Хониата, евнухи охраняли императорские деревья, как язычники – священные рощи. Спавшего с гордым видом Алексея разбудили от сна осада Зары и быстрое приближение латинян к Константинополю. Как только он увидел, что опасность существует на самом деле, то стал считать ее неизбежной; его заносчивое хвастовство сменилось малодушным унынием и отчаянием. Он допустил, что презренные варвары разбили лагерь в виду его дворца, и отправил к ним послов-просителей, слабо прикрыв свою тревогу роскошью и угрозами этого посольства. Повелитель римлян изумлен (так было велено сказать его послам) тем, что чужеземные паломники появились здесь как враги. Если клятва освободить Иерусалим была дана искренне, его голос должен приветствовать их благочестивое намерение, а его сокровища станут помощью для них. Но если они осмелятся нарушить священные границы империи, их количество, даже будь их в десять раз больше, не защитит их от его справедливого гнева. Ответ дожа и баронов был прост и благороден: «Мы отстаиваем дело чести и справедливости и презираем захватчика греческого престола, его угрозы и его предложения. Наша дружба и его верность должны принадлежать законному наследнику – молодому государю, который находится среди нас, – и его отцу, императору Исааку, которого преступный и неблагодарный брат лишил власти, свободы и глаз. Пусть этот брат признает свою вину и умоляет о прощении, и тогда мы сами будем просить, чтобы ему было позволено жить в достатке и безопасности. Но пусть он не оскорбляет нас посольством во второй раз: тогда мы дадим ему ответ своим оружием в константинопольском дворце».

   На десятый день своей стоянки в Скутари крестоносцы, как солдаты и католики, приготовились пересечь Босфор. Это было поистине опасное дело: поток, который следовало переплыть, был широким и быстрым, при штиле воды Эвксинского моря могли нести вниз по течению непотухающую горящую жидкость – «греческий огонь», а противоположный европейский берег защищала грозная сила – семьдесят тысяч конных и пеших воинов. В тот памятный день, который выдался ясным и приятным, латиняне разделились на шесть полков, то есть боевых отрядов. Первый из них, передовой полк, возглавлял граф Фландрии, один из самых сильных христианских государей по мастерству и количеству своих арбалетчиков. Четыре следующих отряда французов находились под командованием его брата Генриха, графа де Сен-Поля, графа де Блуа и Матье де Монморанси, которому добровольно оказывали честь своей службой знатные дворяне Шампани и ее маршал. Шестой отряд, арьергард и резерв этой армии, состоял из немцев и ломбардцев, которых вел маркиз Монферрат. Боевые кони, оседланные и под длинными чепраками, концы которых волочились по земле, были погружены на плоскодонные паландеры, и рядом со скакунами встали их владельцы-рыцари в доспехах, в застегнутых шлемах и с копьями в руках. Их многочисленные сопровождающие – сержанты и лучники – заняли места на транспортных судах, и каждое из этих судов вела на буксире мощная и быстрая галера. Все шесть полков переправились через Босфор, не встретив ни одного врага и ни одного препятствия. Каждый полк, каждый солдат желал сойти на берег первым. Все были полны решимости и желали победить или умереть. Рыцари, оспаривая друг у друга опасность как привилегию, в своих тяжелых доспехах прыгали в море, когда вода еще доходила им до пояса. Их отвага воодушевила сержантов и лучников, а дворяне спустили с паландеров мостики-трапы и свели на берег лошадей. Раньше, чем всадники успели сесть на коней, построиться в боевой порядок и взять на изготовку копья, семьдесят тысяч греков исчезли, пропали у них из вида. Робкий Алексей первым подал своим войскам пример бегства, и только по богатой добыче, захваченной в его шатрах, латиняне узнали, что сражались против императора. Они решили, пока противник еще не успел опомниться от ужаса и бежал, ударом с двух сторон открыть себе вход в гавань. Французы атаковали и взяли приступом Галатскую башню в пригороде Пера, а венецианцы взяли на себя более трудную задачу – прорвать заградительную цепь, которая была протянута от этой башни до византийского берега. После нескольких неудачных попыток настойчивость и отвага взяли верх, и остатки греческого флота, двадцать боевых кораблей, были потоплены или захвачены, огромные массивные звенья цепи были разрезаны ножницами или разорваны тяжестью галер, и венецианский флот, невредимый и победоносный, встал на якорь в порту Константинополя. Этими дерзкими подвигами двадцать тысяч латинян добились возможности осадить столицу, где было больше четырехсот тысяч жителей, умевших владеть оружием, хотя и не желавших взять его в руки для защиты своей родины. Правда, такое соотношение цифр заставляет предположить, что всех жителей было около двух миллионов, но насколько бы нам ни пришлось уменьшить численность греков, вера в их многочисленность точно так же могла наполнить благородной отвагой бесстрашные души осаждавших.

Захват Константинополя латинянами
   Выбирая способ атаки, французы и венецианцы повели себя по-разному, в зависимости от своих жизненных и военных привычек. Одни справедливо утверждали, что Константинополь доступнее всего со стороны моря и гавани, другие же могли с честью заявить, что уже достаточно долго доверяют свою жизнь и имущество хрупким судам и ненадежной воде, и громко потребовать испытания своей рыцарской доблести на твердой земле в плотном строю, пешем или конном. После благоразумного компромисса – решения, что оба народа будут использованы на море и на суше для службы, наиболее им свойственной, а флот станет прикрытием для армии, воины обеих союзных наций пошли в наступление от входа в гавань к ее краю. Каменный мост через реку был поспешно отремонтирован, и шесть французских отрядов встали лагерем вдоль передней стороны укреплений столицы – той стороны, которая является основанием треугольника и тянется примерно на четыре мили от порта до Пропонтиды. На краю широкого рва, у подножия высоких крепостных стен они имели достаточно времени, чтобы подумать о трудностях своего предприятия. Справа и слева от узкой полосы земли, на которой стоял их лагерь, были ворота, из которых часто выходили на вылазку отряды конницы и легкой пехоты. Эти отряды убивали их отставших товарищей, увозили продовольствие из сельских окрестностей столицы, пять или шесть раз в день трубили тревогу и вынудили крестоносцев оградиться забором и траншеей от близкой опасности. В отношении поставок продовольствия то ли венецианцы были слишком скупыми, то ли франки слишком алчными, но, во всяком случае, звучали обычные в таких случаях жалобы на голод, который, возможно, осаждавшие действительно испытывали: муки у них хватало только на три недели, а солонина опротивела настолько, что они почувствовали искушение съесть своих лошадей. Дрожавшего от страха узурпатора поддерживал его зять Федор Ласкарис, отважный юноша, который мечтал спасти свою страну и править в ней. Греки были равнодушны к родной стране, но готовы защищать свою веру, однако их главной надеждой были сила и мужество охранников-варягов – датчан и англов, как называли их тогдашние писатели. Через десять дней непрерывного труда земля была выровнена, ров засыпан, осаждающие имели оборудованные по правилам подходы к укреплениям, и двести пятьдесят боевых машин применяли свои разнообразные свойства для того, чтобы расчистить проход посреди вала, проломить стены и подвести подкоп под их фундаменты. Как только появился пролом, были пущены в ход штурмовые лестницы. Многочисленные защитники этого удобного для боя участка отбросили назад слишком рискованно действовавших латинян и стали их теснить. Но они сами признавали, что восхищаются решимостью пятнадцати рыцарей и сержантов, которые смогли подняться на укрепления и держались на своем опасном месте, пока не были сброшены вниз или захвачены в плен гвардейцами императора. Атака венецианского флота со стороны гавани была успешнее. Венецианцы, сыновья трудолюбивого и изобретательного народа, применили все средства ведения боя, которые были известны и использовались до изобретения пороха. Суда построились в два ряда, каждый длиной в три полета стрелы по фронту. Быстрое движение галер поддержали своей мощью тяжелые и высокие большие корабли, которые несли боевые машины на палубах, корме и башенке. Эти машины стреляли по противнику над головой бойцов первого ряда. Солдаты, спрыгнув с галер на берег, сразу же приставляли к стенам штурмовые лестницы, а корабли на меньшей скорости входили в промежутки строя между галерами и спускали трапы, прокладывая в воздухе путь от своих мачт до крепостного вала. Посреди боя возвышалась, внушая почтение, хорошо заметная отовсюду фигура дожа: он, одетый в доспехи, стоял во весь рост на корме своей галеры, и перед ним развевалось большое знамя святого Марка. Угрозы дожа, его призывы торопиться и его обещания увеличили усердие гребцов, его корабль достиг цели первым, и первым воином, сошедшим на берег, был Дандоло. Народы восхищались величием души этого слепого старика, не думая о том, что его возраст и болезни уменьшали ценность жизни и увеличивали цену бессмертной славы. Внезапно чья-то невидимая рука (должно быть, знаменосец был убит) укрепила знамя республики на валу. Были быстро захвачены двадцать пять башен, и жестокий обстрел заставил греков уйти из прилежавшего к ним квартала. Но едва дож отправил сообщение о своем успехе, как был остановлен опасностью, грозившей его союзникам. Дандоло благородно заявил, что скорее умрет вместе с паломниками, чем одержит победу ценой их гибели, отказался от завоеванного преимущества, отозвал назад свои войска и поспешил к месту сухопутного сражения. Там он обнаружил, что шесть усталых малочисленных французских полков окружены конными силами греков численностью шестьдесят отрядов, из которых самый меньший был больше самого крупного французского: стыд и отчаяние заставили Алексея сделать последнее усилие – вылазку силами всего гарнизона. Однако строгий порядок, с которым латиняне держали строй, и их мужественный вид испугали узурпатора так, что он ограничился обстрелом противника издали и в конце вечера увел свои войска с поля боя. Ночью то ли тишина, то ли тревожный шум довели его страх до крайности, и робкий похититель престола, захватив с собой ценности стоимостью десять тысяч фунтов золота, постыдно бросил свою жену, свой народ и свое дело, прыгнул в лодку, украдкой переплыл в ней Босфор и нашел позорную безопасность в безвестном портовом городке во Фракии. Знатные греки, узнав о его бегстве, отправились с просьбой о прощении и примирении в ту башню, где слепой Исаак каждый час ждал прихода палача. Узник, вновь спасенный и вознесенный наверх переменчивой судьбой, был опять посажен на трон в своей императорской одежде, а вокруг него простерлись на полу рабы, в поведении которых он был не способен различить подлинный ужас и притворную радость. На рассвете военные действия были приостановлены, и предводители латинян очень удивились, получив послание от законного царствующего императора, который горел нетерпением обнять своего сына и наградить своих великодушных освободителей.

   Однако эти великодушные освободители не желали выпускать из рук своего заложника, пока не получат от его отца плату или по меньшей мере обещание расплатиться. Они выбрали четырех послов – Матье де Монморанси, нашего историка маршала Шампани и двух венецианцев – и отправили их поздравить императора. Ворота были распахнуты перед ними, вдоль улиц выстроились с боевыми топорами в руках датские и английские гвардейцы императора, приемный зал сверкал фальшивым блеском золота и драгоценных камней, которые подменили собой добродетель и силу. Рядом со слепым Исааком сидела его жена, сестра короля Венгрии; ее появление заставило знатных греческих матрон покинуть домашнее уединение и присоединиться к сенаторам и солдатам. Латиняне устами маршала обратились к императору как люди, которые знают свои заслуги, но при этом уважают творение своих рук. Императору стало совершенно ясно, что он должен сейчас же и без колебаний утвердить союз, заключенный его сыном с Венецией и паломниками. Отец молодого Алексея перешел в одну из своих личных комнат вместе с императрицей, одним из камергеров, переводчиком и четырьмя послами и там с некоторым беспокойством спросил, какие условия ему ставят. Условия были таковы: подчинение Восточной империи римскому папе, отправка военного подкрепления в Святую землю и выплата сейчас же суммы в двести тысяч марок серебром. Он благоразумно ответил: «Эти условия тяжелы, их трудно выполнить, но никакие условия не могут быть дороже ваших услуг и заслуженной вами награды». После этого достаточно твердого заверения удовлетворенные бароны сели на коней и ввели наследника константинопольского престола в его столицу и в императорский дворец. Юность и удивительные приключения наследника расположили к нему все сердца, и Алексей был торжественно коронован в соборе Святой Софии вместе со своим отцом. В первые дни их царствования народ, который судьба уже благословила возвращением изобилия и мира, был в восторге от радостной развязки трагедии, а недовольство, сожаление и страхи людей знатных были скрыты под гладкой поверхностью видимых удовольствия и верности. Соседство двух не ладящих между собой народностей в одной столице могло породить смуту и опасность, и потому французам и венецианцам был выделен для поселения пригород Галата, иначе называвшийся Пера. Но торговле и дружескому общению между представителями союзных народов была дана полная свобода, и набожность или любопытство каждый день приводили паломников в церкви и дворцы Константинополя. Их грубые души, возможно не способные воспринять тонкости искусства, были потрясены великолепием этих зданий, а бедность их родных городов делала в их глазах еще многолюднее и богаче первую столицу христианства. Молодой Алексей, спускаясь с высоты своего положения ради выгоды и благодарности, часто бывал по-дружески в гостях у своих латинских союзников. За накрытым столом французы, пользуясь свободой этих минут, весело дерзили или капризничали, иногда забывая, что имеют дело с императором Восточной империи. Во время более серьезных бесед было решено, что воссоединение церквей требует терпения и времени, но алчность труднее смирить, чем религиозный пыл, и крестоносцам сразу же была выдана большая сумма денег, чтобы удовлетворить их нужды и прекратить навязчивые требования. Алексея тревожило приближение того часа, когда крестоносцы покинут город: их отсутствие могло освободить его от обязательства, которое он все еще был не в состоянии выполнить, но, уйдя, друзья оставили бы его одного без защиты на волю капризов и предрассудков его коварного народа. Он решил заплатить им, чтобы удержать возле себя, и предложил: пусть они отложат свой поход на год, а за это он оплатит их расходы, в том числе фрахт венецианских судов. Бароны обсудили это предложение на своем совете. При этом повторились прежние споры и колебания, и большинство опять проголосовало за то, чтобы послушаться совета дожа и согласиться на просьбу молодого императора. За тысячу шестьсот фунтов золотом Алексей поручил маркизу Монферрату провести его с армией по европейским провинциям, чтобы установить его власть и преследовать его дядю. Балдуин и его союзники из Франции и Фландрии в это время должны были держать в страхе Константинополь. Поход был успешным, слепой император был в восторге от победы своего оружия и прислушивался к предсказаниям льстецов, говоривших ему, что Провидение, которое вознесло его из тюремной башни на трон, излечит его от подагры, вернет ему зрение и устроит, чтобы его царствование было долгим временем процветания. Однако душу подозрительного старика глубоко ранило то, что слава его сына так росла. К тому же гордость не мешала ему с завистью замечать, что его имя при приветствии выкрикивают еле слышно и неохотно, а молодого государя хвалят все и по собственной воле.

   Недавнее вторжение пробудило греков от девятивекового сна – от напрасной и самонадеянной веры, что столица Римской империи неприступна для иноземного оружия. Западные чужеземцы силой захватили город Константина и распорядились скипетром этого императора. Императоры, подручные этих захватчиков, вскоре стали так же непопулярны, как сами захватчики. Хорошо всем известные недостатки Исаака стали еще презреннее из-за его недугов, а молодого Алексея теперь ненавидели как отступника, который отрекся от обычаев и религии своей родины. Греки узнали или стали догадываться о его тайном договоре с латинянами; а народ, и в особенности духовенство, очень дорожил своей верой и своими предрассудками. В каждом монастыре, в каждой лавке зазвучали слова «опасность для церкви» и «тирания папы». Пустая казна едва могла удовлетворить запросы государя, желавшего роскоши, и требования чужеземных вымогателей. Греки отказывались платить налог, который им всем приходилось вносить в казну, чтобы отвратить угрозу рабства и грабежа. Богачи своими притеснениями навлекли на себя злобу более сильную и направленную лично против них. Молодой император своими приказами расплавить церковные сосуды и снять украшения с икон, казалось, оправдывал жалобы на ересь и кощунство. Пока маркиз Бонифаций и его царственный ученик отсутствовали в столице, Константинополь постигло бедствие, которое по праву можно объяснить усердием в вере и несдержанностью паломников-фламандцев. Во время одного из своих выходов в город они возмутились, увидев мечеть или синагогу, где поклонялись одному Богу, без товарища или сына. Они стали спорить с приверженцами этой веры и в споре применили очень сильные доводы: напали на неверных с мечом в руке, а их жилище подожгли. Однако неверные и некоторые их соседи-христиане посмели защищать свою жизнь и свое имущество. Кроме того, пламя, зажженное ханжеством, уничтожило православные и ни в чем не повинные здания. В течение восьми дней и ночей пожар распространился на расстояние примерно одной лиги по фронту от гавани до Пропонтиды, по наиболее плотно застроенным и многолюдным частям города. Трудно подсчитать, сколько величественных церквей и дворцов превратилось в дымящиеся развалины, оценить стоимость товаров, погибших на торговых улицах, или подсчитать количество семей, пострадавших при этом всеобщем разрушении. Этот беззаконный поступок, причастность к которому дож и бароны подчеркнуто и безуспешно отрицали, сделал имя латинян еще ненавистнее, и население латинских кварталов Константинополя, примерно пятнадцать тысяч человек, стало искать спасения в поспешном бегстве из города под защиту знамени своих земляков в пригород Пера. Император вернулся победителем, но даже при самом последовательном и умело выбранном политическом курсе он не смог бы удержаться на плаву в такую бурю, и ее волны утопили несчастного юношу вместе с его правительством. Собственные склонности и советы отца влекли его к его благодетелям, но Алексей колебался между благодарностью и патриотизмом, испытывал страх и перед своими подданными, и перед своими союзниками. Из-за такой слабости и непостоянства в поступках он потерял уважение и доверие обеих сторон. Пригласив маркиза Монферрата занять дворец, он этим подтолкнул аристократов к заговору, а народ к восстанию ради освобождения родины. Не обращая внимания на его трудное положение, вожди латинян повторили свои требования, злились, когда он не выполнял их в срок, подозревали его в обмане, и, наконец, надменно потребовали дать окончательный ответ – мир или война. Этот ультиматум передали три французских рыцаря и три венецианских депутата; они опоясались мечами, сели на коней, пробились через толпу разгневанных горожан, без признаков страха на лице вошли во дворец греческого императора и встали перед ним. Повелительным тоном они напомнили ему о своих услугах и его обязательствах, а затем дерзко заявили, что, если их справедливые требования не будут удовлетворены немедленно и полностью, они больше не будут считать его ни государем, ни союзником. Бросив этот вызов, первый вызов, который когда-либо ранил слух императора, они ушли, по-прежнему не выказывая никаких признаков страха. Однако позже послы сами удивлялись, что смогли уйти целыми из раболепного дворца и разъяренного города. Их возвращение в латинский лагерь стало сигналом к началу войны между греками и латинянами.

   У греков всякая власть и мудрость были подавлены буйными порывами чувств толпы, которая принимала свой гнев за отвагу, свою многочисленность за силу, а свой фанатизм за вдохновение, посланное Небом. Алексей в глазах обоих народов был презренным и лживым, и род Ангелов был шумно и презрительно отвергнут как низкий и незаконный. Народ Константинополя окружил здание сената и стал требовать, чтобы сенат дал ему более достойного императора. Горожане предлагали пурпур по очереди всем сенаторам, которые отличались знатностью происхождения или высоким положением, но каждый сенатор отвергал эту смертоносную одежду. Спор о власти продолжался три дня, и от историка Никиты Хониата, который был тогда одним из членов сената, мы можем узнать, что верность сенаторов тогда уберегли два стража: страх и слабость. Толпа поневоле провозгласила императором какого-то призрачного полузабытого претендента, но зачинщиком смуты и вождем войны был князь из рода Дука. Его тоже звали Алексей, и это распространенное имя нам придется принизить прозвищем Мурзуфл, что на народном говоре греческого языка означало человека со сросшимися бровями – а брови Алексея Дуки к тому же были черными и нависали над глазами. Этот коварный Мурзуфл, патриот и льстивый придворный одновременно, был не лишен хитрости и мужества, противостоял латинянам словом и делом, разжигал страсти и предрассудки греков, сумел втереться в доверие к Алексею и стать его любимцем. Алексей дал ему должность великого камергера и право носить обувь цвета, присвоенного императорской семье. Глубокой ночью Мурзуфл с испуганным видом вбежал в спальню императора и крикнул, что народ идет на приступ дворца, а охрана изменила. Ничего не подозревавший правитель вскочил с постели и отдал себя в руки своего врага, который повел его спасаться по потайной лестнице. Но эта лестница закончилась в тюрьме. Алексея схватили, раздели, заковали в цепи. Несколько дней он чувствовал горечь смерти, а потом был то ли отравлен, то ли задушен, то ли забит дубинами по приказу и в присутствии тирана. Император Исаак Ангел вскоре последовал за сыном в могилу. Возможно, Мурзуфл обошелся без лишнего преступления и не стал ускорять конец слабого слепца.

Разграбление Константинополя
   Смерть императоров и незаконный захват престола Мурзуфлом изменили характер спора. Это уже не было недовольство союзников другими союзниками, которые слишком дорого оценили свои услуги или пренебрегали своими обязательствами. Французы и венецианцы забыли свои жалобы на Алексея, проливали слезы по поводу безвременной гибели своего соратника и поклялись отомстить коварному народу, надевшему венец на его убийцу. Однако благоразумный дож и теперь был склонен вести переговоры. Он потребовал с греков в качестве то ли долга, то ли субсидии, то ли штрафа пятьдесят тысяч фунтов золота, что равно примерно двум миллионам фунтов стерлингов. Переговоры были резко прерваны лишь потому, что Мурзуфл по религиозным или политическим причинам отказался принести греческую церковь в жертву государству. Внимательно вчитавшись в обвинения его врагов, иностранцев и соотечественников, можно по их словам догадаться, что Мурзуфл был в какой-то мере достоин принятой им на себя роли народного защитника. Вторая осада Константинополя потребовала больше труда, чем первая; казна была наполнена и дисциплина восстановлена с помощью суровых мер по расследованию злоупотреблений, совершенных в предыдущее царствование. Мурзуфл с железной булавой в руке обходил посты, всем своим поведением и внешним видом подчеркивая, что он воин, и вызывал ужас по меньшей мере у солдат и своих родственников. Греки предприняли две мощные и умело осуществленные попытки сжечь флот, стоявший в гавани, – один раз до смерти Алексея и один раз после нее. Но умелые и мужественные венецианцы оттолкнули от своих кораблей греческие брандеры, и эти плавучие костры догорели посреди моря, не причинив им вреда. В ночной вылазке греческий император был побежден Генрихом, братом графа Фландрского, и позор этого поражения усиливался тем, что побежденные имели два преимущества: численное превосходство и внезапность. Щит императора был найден на поле боя, а императорское знамя с изображением Пресвятой Девы было подарено, как военная добыча и святыня, монахам-цистерцианцам, ученикам святого Бернара. Около трех месяцев, в том числе святые дни Великого поста, прошли в перестрелках и приготовлениях, и лишь затем латиняне оказались готовы бросить все свои силы на штурм города. Наземные укрепления они посчитали неприступными, а венецианские лоцманы сообщили, что берег Пропонтиды – ненадежное место для стоянки на якорях, поскольку течение отнесет корабли далеко к проливу Геллеспонт. Такая возможность не слишком огорчала паломников поневоле, искавших любой случай разделить армию на части, поэтому осаждающие решили идти на приступ из гавани. Осажденные также ждали их оттуда, и император поставил свои ярко-алые шатры на холме рядом с гаванью, чтобы направлять и воодушевлять свои войска в бою. Бесстрашный наблюдатель, чей ум был бы доступен для мыслей о роскоши и удовольствии, мог бы залюбоваться этими готовыми к бою армиями. Два длинных ряда бойцов стояли друг против друга, растянувшись более чем на пол-лиги: один на кораблях и галерах, другой на стенах и башнях, высота которых была увеличена за счет надстроенных над ними многоярусных деревянных башенок. Первый порыв ярости обе стороны истратили на обстрел противника дротиками, камнями и огнем из метательных машин; но вода была глубока, французы отважны, венецианцы умелы, и латиняне подошли к самым стенам. Противники отчаянно бились мечами, копьями и боевыми топорами на шатких мостиках, переброшенных от кораблей к укреплениям. Более чем в ста местах нападавшие упорно шли на приступ, а защитники выдерживали их удар. В конце концов выгодная позиция и численное преимущество оказались сильнее, и трубы латинян дали сигнал к отступлению. На следующий день атака была повторена с той же силой и отвагой, и исход был тот же. Ночью дож и бароны собрались на совет. Их тревожила лишь опасность, угрожавшая войску. Ни один голос не произнес ни слова о бегстве или соглашении с противником; каждый воин, в зависимости от своей натуры, либо надеялся на победу, либо был уверен, что умрет со славой. Опыт предыдущей осады научил греков, но воодушевил латинян, и знание, что Константинополь может быть взят, стоило больше, чем меры, которые опыт подсказал для защиты того или иного участка укреплений. При третьем штурме осаждавшие скрепили один с другим два корабля, чтобы удвоить их мощь, и сильный северный ветер понес их к берегу; в первых рядах наступавших шли епископы Труа и Суассона, и вдоль всего строя звучали предвещавшие удачу названия этих кораблей – «Паломник» и «Рай». Знамена епископов были подняты на стенах. Тем, кто захватил укрепления первым, было обещано сто марок серебра, и даже если смерть не позволила им получить эту награду, то слава обессмертила их имена. Наступавшие поднялись на четыре башни, выломали трое ворот, и французские рыцари, которые могли дрожать от страха на волнах, на твердой земле и верхом на коне почувствовали себя непобедимыми. Должен ли я рассказать, что тысячи охранников императора бежали перед всего одним воином, когда он возник перед ними с копьем в руке? Это позорное бегство засвидетельствовал Никита Хо-ниат, соотечественник беглецов. Целая армия призрачных солдат шла вместе с французским героем, и глазам греков он показался великаном. Пока беглецы покидали свои посты и бросали оружие, латиняне вошли в город под знаменами своих вождей; улицы и ворота открывались перед ними. То ли по чьей-то воле, то ли случайно вспыхнул третий сильнейший пожар, который за несколько часов опустошил пространство, равное по площади трем самым крупным городам Франции, вместе взятым. В конце вечера бароны остановили свои войска и укрепили места своих стоянок, чувствуя почтительную робость перед огромностью размера и населения столицы: чтобы захватить этот город, им мог понадобиться еще месяц, если бы в церквах и дворцах находились люди, знающие силу своих убежищ. Но утром к завоевателям вышла с крестами и иконами процессия умоляющих просителей. Они сообщили о покорности греков и этим усмирили ярость победителей. Захватчик престола бежал через Золотые ворота, дворцы во Влахернах и Буколеоне были заняты графом Фландрским и маркизом Монферратом. Империя, которая все еще носила имя Константина и титул Римской, покорилась оружию паломников-латинян.

   Константинополь был взят штурмом, и законы войны не налагали на завоевателей никаких ограничений, кроме тех, которых требуют религия и человечность. Маркиз Бонифаций де Монферрат по-прежнему командовал победителями, и греки, почитавшие его как своего будущего государя, жалобно кричали: «Святой маркиз-король, помилуй нас!» Из благоразумия или сострадания он велел открыть ворота города для беженцев и горячо просил воинов, носящих крест, пощадить жизнь их братьев-христиан. Потоки крови, которые льются на страницах сочинения Никиты Хониата, можно уменьшить до истинного размера: были перерезаны две тысячи его не сопротивлявшихся соотечественников, причем большинство из них были убиты не пришлыми чужеземцами, а теми латинянами, которые прежде были изгнаны из города, а теперь мстили обидчикам по праву победившей партии. Однако среди этих изгнанников были такие, кто помнил добро лучше, чем обиды, и сам Хониат был обязан своим спасением душевному благородству купца-венецианца. Папа Иннокентий III обвиняет паломников в том, что они, удовлетворяя свою похоть, не уважали ни возраста, ни пола, ни духовного звания, и горько жалуется, что черные дела, которые обычно творятся в темноте – блуд, супружеская измена и кровосмешение, – совершались при свете дня, что благородные матроны и святые монахини были обесчещены конюхами и крестьянами из католического лагеря. Вполне возможно, что вседозволенность подсказала победителям много грехов и помогла скрыть эти грехи; но нет сомнения и в том, что в столице Восточной империи было достаточно продажных и сговорчивых красавиц, чтобы удовлетворить желания двенадцати тысяч паломников, а пленницы больше не были домашними рабынями, жертвами права господина или злоупотребления этим правом. Маркиз Монферрат был защитником дисциплины и благопристойности, граф Фландрский – образцом целомудрия; они под страхом смертной казни запретили своим людям насиловать замужних женщин, девственниц и монахинь, и случалось, что побежденные напоминали победителям этот указ, а те ему подчинялись. Жестокость и похоть победителей сдерживались авторитетом вождей и чувствами солдат: мы описываем уже не нашествие северных дикарей, и какими бы свирепыми ни выглядели захватчики, время, цивилизация и религия облагородили нравы французов и еще больше итальянцев. Но их алчности была дана полная воля, и даже в Страстную неделю они грабили Константинополь, утоляя жажду наживы. По праву победы, не ограниченному никаким обещанием или соглашением, они конфисковали общественные и личные богатства греков. Любая рука на законных основаниях могла, соразмерно своей величине и силе, выполнять этот приговор о конфискации и брать то, что была в состоянии ухватить. Золото и серебро в виде монет и в иных видах оказались универсальным и удобным при переноске средством платежа: каждый захватчик мог на родине или в другой стране превратить их в то имущество, которое лучше всего подходило к его нраву и положению в обществе. Из сокровищ, которые накопили торговля и роскошь, самыми ценными были шелк, бархат, меха, драгоценные камни, пряности и дорогая мебель, поскольку их нельзя было приобрести за деньги в менее утонченных странах Европы. Грабеж был упорядочен, и доля каждого похитителя определялась не находчивостью и удачей. Латинян заставили поклясться, что они будут складывать все, что добыли, в общую казну, и нарушителей клятвы ждали страшные кары: отлучение от церкви и смерть. Три церкви были выбраны хранилищами и местами распределения военной добычи. Пешему солдату выдавалась одна доля, конному сержанту две, рыцарю четыре, а баронам и князьям больше, и для них количество доль зависело от их положения в обществе и заслуг. Один рыцарь, служивший у графа де Сен-Поля, за нарушение этой священной клятвы был повешен, и его щит с гербом привязали ему к шее. Такой пример должен был сделать подобных ему нарушителей более хитрыми и скрытными, но жадность была сильнее страха, и все считают, что тайно захваченной добычи было гораздо больше, чем предъявленной открыто. Однако даже признанная добыча оказалась богаче самых больших ожиданий и не имела себе подобия в прежнем опыте победителей. После того как все захваченное было разделено поровну между французами и венецианцами, из французской доли вычли пятьдесят тысяч марок, чтобы уплатить долги французов венецианцам. Оставшаяся у французов доля добычи составила четыреста тысяч марок серебра, то есть примерно восемьсот тысяч фунтов стерлингов. Чтобы объяснить, сколько значила такая сумма в государственных и частных торговых сделках того времени, мне лучше всего указать, что она была в семь раз больше годового дохода Англии.

   В отношении этого великого переворота нам выпала единственная в своем роде удача: мы можем сравнить рассказы Виллардуэна и Никиты Хониата, противоположные чувства маршала Шампани и византийского сенатора. На первый взгляд может показаться, что богатства Константинополя лишь перешли от одного народа к другому, и печаль греков уравновешивается радостью и выгодами латинян. Но при печальном подсчете итогов войны прибыль никогда не бывает равна убытку, а удовольствие – боли. Улыбки латинян были временными и обманчивыми, а греки вечно плакали о разрушении своей страны, и их подлинные бедствия были еще усилены кощунством и насмешками. Какую пользу получили захватчики от трех пожаров, которые уничтожили огромную часть зданий и богатств города? Сколько вещей, которые нельзя было ни использовать, ни увезти, было злобно или беспечно уничтожено! Сколько сокровищ было зря растрачено в азартных играх, разврате и бунтах! И сколько драгоценных вещей было по дешевке обменено на какой-нибудь товар нетерпеливыми или невежественными солдатами, награду которых украли с помощью низких уловок худшие среди греков! Лишь те, кому было нечего терять, могли получить какую-то выгоду от переворота, но жалкое положение высших слоев общества хорошо видно в приключениях, пережитых самим Хониатом. Его величественный дворец превратился в пепел во время второго пожара, и сенатор вместе с семьей и друзьями нашел скромное убежище в другом принадлежавшем ему доме, возле церкви Святой Софии. Именно дверь этого бедного жилища охранял, переодевшись солдатом, его друг, венецианский купец, до тех пор, пока Хониат не смог поспешным бегством спасти остатки своего имущества и честь своей дочери. Холодной зимой эти беглецы, которые выросли в достатке и довольстве, отправились в путь пешком, а жена Хониата была беременна. Бегство рабов вынудило господ нести свои пожитки на собственных плечах; женщины, которые шли в середине, по просьбе своих мужчин скрывали красоту грязью вместо того, чтобы подчеркивать ее красками и драгоценностями. На каждом шагу изгнанники терпели насмешки от плебеев, с которыми теперь были равны, и смогли почувствовать себя в безопасности лишь после того, как их печальный путь завершился в Селимбрии, на расстоянии более сорока миль от столицы. По дороге они встретились с патриархом, без сопровождающих и очень скромно одетый, он ехал на осле, низведенный до апостольской бедности, которая могла бы вызвать уважение, будь она добровольной. А тем временем его опустевшие церкви терпели осквернение от распущенных или слишком верных своей религиозной партии латинян. Церковные чаши они превратили в застольные кубки, сначала сорвав с них драгоценные камни и жемчуг; столы, за которыми рыцари пировали и играли в кости, были застелены изображениями Христа и святых; захватчики топтали ногами самые почитаемые предметы христианского богослужения. В соборе Святой Софии широкий занавес святилища был разорван на куски ради золотой бахромы, а алтарь, драгоценное произведение искусства и богатства, был разбит на куски и разделен между захватчиками. Они нагрузили своих мулов и лошадей украшениями из кованого серебра и кусками позолоченных резных дерева и кости, которые сорвали с дверей и кафедры. Если животное шаталось под тяжестью груза, нетерпеливый погонщик закалывал его, и нечистая кровь потоками текла по святому полу. На трон патриарха усадили проститутку, и эта «дочь Велиала»[204], как она названа в рассказе, пела и танцевала в церкви, высмеивая гимны и процессии восточных христиан. Даже гробницы умерших государей не спаслись от насилия: могилы императоров в церкви апостолов были вскрыты и разграблены, и написано, что на теле Юстиниана, которое пролежало в гробнице шесть столетий, не было ни малейших следов распада или гниения. На улицах французы и фламандцы одевались сами и наряжали своих коней в расцвеченные красками одежды и просторные головные уборы из льняного полотна, и грубая неумеренность их пиров плохо сочеталась с этим спокойным великолепием Востока. Они выставляли напоказ перо, чернильницу и лист бумаги – оружие народа писцов и ученых, не догадываясь, что орудия воинской отваги и орудия учености были одинаково слабы и бесполезны в руках современных греков.

   Громкая слава и различие языков все же позволяли грекам презирать латинян за невежество и не замечать, насколько те продвинулись вперед. В любви к искусству разница между этими двумя народами была еще больше и заметнее: греки с почтением берегли работы своих предков, которым не могли уподобиться, и при рассказе о разрушении Константинополя мы готовы присоединиться к жалобам и гневным упрекам византийского историка.

   Мы уже видели, как возвышавшийся город был украшен благодаря тщеславию и деспотизму его основателя-императора: в дни гибели язычества некоторые боги и герои были спасены от карающего меча суеверия, а ипподром и форум Константинополя были прославлены, как наградами, реликвиями лучших времен. Из этих реликвий некоторые Хониат описывает, расцвечивая свой рассказ искусственными красотами стиля, и я приведу несколько интересных отрывков из его описания.

   1. В честь побед в гонках колесниц отливали из бронзы статуи победителей за счет самих изображаемых или за счет государства и ставили эти фигуры вплотную одну к другой на ипподроме. Победившие возницы изображались во весь рост, стоящими в колеснице, когда они разворачивают ее, чтобы обогнуть финишный столб. Зрители могли любоваться позами и судить о сходстве. Самые совершенные из этих фигур могли быть привезены с Олимпийского стадиона. 2. Сфинкс, бегемот и крокодил, означавшие климат Египта, египетские ремесла и военную добычу, взятую в этой древней провинции. 3. Волчица, кормящая молоком Ромула и Рема, – сюжет, дорогой сердцу жителей и старого, и нового Рима, но который вряд ли могли бы использовать в греческой скульптуре до ее упадка. 4. Орел, который держит в когтях змею и разрывает ее на части, – статуя местной, византийской работы. Византийцы считали ее созданием не рук художника-человека, а магической силы философа Аполлония, который будто бы с помощью этого талисмана освободил город от таких ядовитых пресмыкающихся. 5. Осел и погонщик, изображения которых Август велел поставить в колонии Никополь в память о счастливом предзнаменовании, предсказавшем его победу при Акциуме. 6. Конная статуя, которую народ принимал за изображение Иисуса Навина, еврейского завоевателя, протянувшего руку вперед, чтобы остановить движение заходящего солнца. Сторонники другого мнения, более верные классическим традициям, узнавали в этих фигурах Беллерофонта на Пегасе, и свободная поза скакуна показывала, что он скорее ступал по воздуху, чем по земле. 7. Очень высокий квадратный обелиск из меди. Его боковые стороны были украшены рельефными изображениями живописных сцен сельской жизни. Там были поющие птицы, крестьяне, пашущие или играющие на дудках, блеющие овцы, прыгающие ягнята, море и ловля рыбы, маленькие купидоны, смеющиеся, играющие и бросающие друг в друга яблоками. Наверху же находилась фигура женщины, которая вращалась даже от самого легкого ветерка и потому получила прозвище Служанка ветра. 8. Фригийский пастух, подающий Венере награду за красоту – яблоко раздора. 9. Ни с чем не сравнимая статуя Елены. Хониат описывает ее словами, полными восхищения и любви: прекрасная форма ступней, белоснежные плечи, розовые губы, чарующая улыбка, влажный взгляд, брови, изогнутые как два лука, гармоничные формы тела, легкие одежды, развевающиеся по ветру пряди волос. Эта красота могла бы смягчить варварские души тех, кто ее уничтожил, и вызвать у них жалость и раскаяние. 10. Фигура Геркулеса, чей мужественный или божественный облик был воскрешен к жизни мастерской рукой Лисиппа. Размер этой статуи был так велик, что большой палец ее руки был обычному человеку до пояса, а нога была длиной во весь рост обычного человека. Грудь у Геркулеса была объемистая, плечи широкие, руки и ноги – сильные и мускулистые, волосы курчавые, весь вид внушительный и властный. Он без своих лука, колчана со стрелами и палицы сидел на корзине из ивовых прутьев и был одет в небрежно наброшенный на тело плащ из львиной шкуры. Правая рука и правая нога были вытянуты вперед как можно дальше, левая нога, согнутая в колене, служила опорой для локтя, голова склонилась на левую руку, на лице было выражение гнева и задумчивости. 11. Колоссальная статуя Юноны, когда-то украшавшая храм этой богини на острове Самос. Ее огромную голову с великим трудом привезли во дворец четыре упряжки быков. 12. Еще одна гигантская скульптура – статуя Паллады, по-римски Минервы, высотой в тридцать футов, с изумительной верностью представлявшая силу духа, характерные признаки и нрав этой воинственной девы. Прежде чем обвинять латинян, нужно проявить справедливость и сказать, что эту Палладу уничтожили после первой осады сами греки из-за своих страха и суеверия. Другие бронзовые статуи, которые я сейчас перечислил, были разбиты и расплавлены бесчувственными в своей жадности крестоносцами. Ценность и труд исчезли за один миг. Душа гения превратилась в дым и растворилась в воздухе, а оставшийся низкий металл был превращен в деньги для выплаты жалованья войскам. Бронза – не самый прочный материал для памятников: от мраморных произведений Фидия и Праксителя латиняне могли отвернуться с глупым презрением, но эти бесполезные камни продолжали стоять невредимо на своих пьедесталах, если не разбивались вследствие какой-либо случайности. Наиболее просвещенные из чужеземцев были выше грубых материальных целей своих земляков и пользовались своим правом завоевателя более благочестиво – разыскивали реликвии святых и завладевали ими. Этот переворот разбросал по церквам Европы огромное количество голов, костей, крестов и икон и тем самым привел к такому увеличению числа паломников и суммы пожертвований, что, возможно, из всей добычи, привезенной с Востока, именно эта часть была самой выгодной. Из сочинений античных авторов многое, что еще существовало в XII веке, теперь утрачено. Но паломники не заботились о том, чтобы сохранить или увезти с собой книги, написанные на неизвестном им языке. Бумага и пергамент – непрочные материалы, их жизнь можно продлить, лишь размножив сочинение в большом числе копий. Литература греков почти вся была сосредоточена в столице, и мы, не подсчитывая величину ущерба, можем оплакать судьбу библиотек, погибших в огне трех пожаров Константинополя.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Генрих Шлиман.
Троя

Генри Бэзил, Лиддел Гарт.
Решающие войны в истории

Олег Соколов.
Битва двух империй. 1805-1812

Г. А. Порхунов, Е. Е. Воложанина, К. Ю. Воложанин.
История Сибири: Хрестоматия
e-mail: historylib@yandex.ru