Финал империи
|
28 февраля царь покинул Ставку и направился в Царское Село, к семье. По мнению С. Ольденбурга, «отъезд из Ставки оказался роковым»1. Мол, если бы царь остался в Ставке, все сложилось бы иначе. И с чего бы так? Генералы готовились предъявить царю ультиматум об отречении, и не все ли равно, где они сделали это — в Пскове или в Могилеве.
В ночь на 1 марта царский поезд был остановлен на ст. Малая Вишера, поскольку следующая станция уже была в руках «неприятеля». Затем он переместился в Дно, где ждал Родзянко, обещавшего приехать, но в итоге отказавшегося — слишком быстро менялась ситуация. Пока царь ждал в Дно, думские лидеры могли прозондировать настроения командующего Северным фронтом Н. Рузского. После некоторых железнодорожных перемещений царь оказался в штабе Северного фронта в Пскове. Отсюда было проще всего в сложившихся обстоятельствах руководить подавлением бунта. Если бы этого хотело командование. Но беседа царя с Рузским быстро приобрела не военно-технический, а политический характер. Выражая мнение командующих фронтами, Рузский добивался ответственного министерства. Царь не уступал — принцип кабинета, ответственного перед парламентом, а не перед самодержцем, противоречил основам его представлений о государстве: «Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело...»2 После длительной дискуссии с Н. Рузским Николай согласился сначала на создание кабинета доверия во главе с Родзянко, а затем — и на ответственное министерство. С его согласия в ночь на 2 марта был подготовлен манифест, в котором говорилось: «Я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России»3. В ночь на 2 марта телеграммой царя завязшие в Вырице войска Н. Иванова были официально «остановлены». Царь отменял решение о посылке подкреплений карательной экспедиции. Но было поздно. Под впечатлением общения с социалистами лидеры ВКГД решили, что только отречение Николая может как-то успокоить восставших и восстановит порядок. М. Родзянко связался со штабом Северного фронта, где находился император. Родзянко сообщил Рузскому: «Наступила такая анархия, что Шсударственной Думе вообще, а мне в частности оставалось только взять движение в свои руки и стать во главе, чтобы избежать такой анархии, при таком расслоении, которое грозило бы гибелью государству. К сожалению, мне это далеко не удалось». В этих условиях «ненависть к династии дошла до крайних пределов». Признав, что не может справиться с ситуацией, Родзянко вдруг меняет тон, подходя к выводу. Теперь он сообщает Рузскому, что войска все же встают на сторону Думы, и в то же время «грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием»4. Так ненависть к династии или определенное требование передачи власти другому монарху ради сохранения монархии? Очевидно, что Родзянко уже не рассказывает о настроениях населения, а предлагает Рузскому, а через него царю программу ВКГД, которая могла бы, по мнению его лидеров, успокоить разбушевавшуюся толпу. В случае отречения, утверждал Родзянко, можно будет спокойно заняться подготовкой к весенним военным операциям. Мнение Родзянко произвело впечатление на военных. Родзянко противопоставил Думу и анархию (под которой понимался хаос), а не Думу и Совет. О том, что левые силы способны самоорганизоваться и противостоять партии порядка, генералы не могли и помыслить. Альтернатива виделась им совсем иначе — либо уступки монарха, либо затягивание бунта. Рузский и Алексеев решили добиваться отречения Николая II. В ночь с 1 на 2 марта Алексеев и генерал-квартирмейстер Ставки Лукомский5 стали убеждать командующих фронтами поддержать отречение. Алексеева, Лукомского и Рузского поддержали командующие — великий князь Николай Николаевич, Брусилов и Эверт. Именно в этот момент в стране фактически произошел государственный переворот. Но он стал результатом не возникшего заранее заговора, а начавшейся в стране революции, которую генералы уже не могли подавить без широкомасштабной гражданской войны. Фактически к этому моменту Николай находился под домашним арестом. После того, как командующие фронтами в большинстве своем высказались за отречение, Николай был сломлен окончательно и дал согласие. К утру 2 марта Алексеевым, Лукомским и камергером Базили был подготовлен проект отречения в пользу Алексея. Около 15 часов 2 марта Николай подписал его. Однако затем он решил повременить до прибытия думской делегации (Гучков и Шульгин), чтобы еще раз выслушать «представителей общества». По мнению С.П. Мельгунова, «вмешательство делегации лишь задержало опубликование манифеста и тем самым осложнило проблему сохранения монархического строя, ради которой делегаты поехали в Псков»6. Делегация мало что изменила в представлении царя о ситуации, но он использовал эту пару для выработки иной формулы отречения. К вечеру Николай решил отречься в пользу брата Михаила. «Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского»7. Это была существенная разница. По законам Российской империи отречение могло быть произведено только в пользу Алексея. Сам Алексей не мог отречься от престола до совершеннолетия. Михаил был совершеннолетним и вполне был готов также отречься от престолачпо существу ликвидировав монархию. Он и сделал это 3 марта под давлением левых депутатов во главе с Керенским, а точнее — под влиянием общей ситуации в столице. Милюков еще пытался спасти монархию как таковую. Правовая схема легитимности, определявшая его взгляд на события, сковывала его сознание. Милюков надеялся, что на пути революционной стихии встанет «принцип монархии». Милюков безуспешно пытался уговорить Михаила сохранить за собой трон (как будто это реально от него зависело). Как рассуждал позднее кадет В. Набоков, «для укрепления Михаила потребовались бы очень решительные действия. Не останавливающиеся перед кровопролитием», для чего требовались реальные военные силы в Петрограде. «Таких сил не было»8. Зато, совершив незаконное отречение, Николай мог позднее, когда все уляжется, оспорить его. То, что Николай совершает тактический ход, первой поняла его супруга. Алике писала Ники: «Мы знаем друг друга насквозь, и слова не нужны — и, пока я жива, мы еще увидим тебя опять на своем престоле, возвращенного твоим народом и войсками к славе твоего царствования»9. «Нельзя не прийти к выводу, что Николай II здесь хитрил...Пройдут тяжелые дни, потом все успокоится, и тогда можно будет взять данное обещание обратно»10, — считал П. Милюков. Некоторые современные авторы пытаются оправдать Николая II с помощью версии, будто он решил отречься в пользу Михаила под давлением Гучкова11. Получается, что Гучков — просто тайный республиканец и, конечно же, масон, слуга Керенского, наносит решающий удар монархии. Эта экзотическая версия находится в прямом противоречии с известными воспоминаниями В. Шульгина — участника последней беседы царя с депутатами. В начале беседы Гучков требует отречения в пользу Алексея. Николай отвечает, что изменил решение и хочет отречься в пользу Михаила. Это вызывает замешательство Гучкова и Шульгина, и они лишь после обсуждения между собой этой новости «сдали позицию», согласившись с решением Николая12. А пока Николай Романов предпочел склонить голову перед либеральными идеями, с которыми боролся всю жизнь: «Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу»13, — говорилось в манифесте об отречении от престола, подписанном после 23 часов. Уже после отречения, задним числом Николай II утвердил предложенную лидерами Думы кандидатуру премьер-министра — князя Г. Львова, лидера земского движения. История Российской империи завершилась. *** История признает сослагательное наклонение. Она полна альтернатив, развилок. Без их оценки историческая наука лишена смысла. Как сложилась бы история России, если бы империя устояла? Если бы Николай был чуть менее упрям, если бы на месте Иванова и Рузского оказались кровожадные и решительные каратели? В конце концов, если бы чиновники и общественники успели договориться по продовольственному вопросу и в столице было бы достаточно «черняшки»? События 1905 — 1917 гг. показали, что правящие круги империи были достаточно эгоистичны, чтобы поступиться своими привилегиями ради задач модернизации. Аристократия и бюрократия могли уступать только насилию. Аристократы цеплялись за власть по праву рождения, авторитарная структура власти не давала места под солнцем для разночинных интеллектуалов, в деревне и городе накапливалась беднота, и этот взрывоопасный социальный материал не могли «рассосать» ни столыпинские реформы (они, впрочем, делали прямо обратное, выбрасывая новые массы разорившихся крестьян в города), ни циклические подъемы экономической конъюнктуры. Война не создала предпосылки революции, а, напротив, заморозила их. Но к 1917 г. «заморозка» стала отходить, и болезнь проявилась сильнее, чем накануне 1914 года. Революция в России была неизбежна. Но подавление движения 1917 г. могло отодвинуть ее на некоторое время, победоносное завершение войны благодаря истощению Германии могло дать режиму еще некоторую фору. Но не надолго. Вспомним, что Италия, худо ли бедно воевавшая в лагере победителей, после войны столкнулась с революционным кризисом. А в России все было гораздо запущеннее. Так что где-нибудь в 1919 — 1922 гг. в России все равно разразилась бы революция. Но она бы уже не была отягощена военным кризисом, иной было бы настроение армии. В этих условиях, как и в феврале 1917 г., многое зависело от действий генералитета. Если бы либеральные настроения не позволили генералам подавить социальную революцию на ранней стадии, то мы имели бы более умеренный и конструктивный вариант 1917 года. Если бы карательные инстинкты снова возобладали, новый «пятый год» смог бы лишь еще немного продвинуть Россию на Запад. Она стала бы «большой Болгарией» и прозябала бы в качестве периферии Запада, пока не настало бы время большой дележки 30-х гг. Тогда Россия удачно пригодилась бы в качестве «новой Османской империи», «европейского Китая». 1 Ольденбург С. С Указ. соч. С. 627. 2 Там же. С. 632. 3 Февральская революция. С. 132—133. 4 Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. С. 233. 5 С. П. Мелыунов даже пытается приписать Лукомскому инициативу в выдвижении требования отречения (С.227—229), хотя Родзянко в переговорах с Рузским договорился о необходимости отречения за два часа до того, как эту идею подхватил Лукомский. Инициатива отречения исходила все же не из Ставки, а из революционного Петрограда. 6 Мельгунов С.Л. Указ. соч. С. 177. 7 Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. С. 223. 8 Цит. по: Мельгунов СП. Указ. соч. С. 286. Забавно, что Милюков называет отречение Михаила "первой капитуляцией русской революции" Милюков П. Н. История Второй русской революции. С. 53). Тогда уж самой первой капитуляцией эпохи революции (а в понимании Милюкова — и самой революции, как ее хотел бы видеть кадет) является отречение Николая. 9 Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. Любовь и жизнь. M., 1998. С. 541. 10 Милюков П. Указ. соч. С. 467. 11 Куликов С.В. Февральская "революция сверху", или Фиаско генералов для «пронунсиаменто». // Россия XXI. 2004. С. 177. 12 Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. С. 170—171. 13Там же. с. 223 |
загрузка...