Глава 1. Отрывание русской головы
БЕГОМ К ПРОПАСТИВойна никогда не становится временем торжествующего гуманизма. Первая мировая война не стала исключением из правил. Евреи в этой войне, как и всегда, вовсе не составляли единого целого. Часть из них хотела победы Российской империи, как своего Отечества, а немцев, что австрийских, что поданных Вильгельма, они не любили и боялись. Другие панически боялись как раз победы Российской империи: уже была обещана автономия Польше (после победы), и евреи очень боялись оказаться подданными поляков — поляки относятся к ним так плохо, что могут всех изгнать из страны. Большая часть евреев воевала на стороне Российской империи и делала это хорошо, но было всякое. А одновременно в декабре 1915 года «усилилось до угрожающих размеров перебегание от нас к неприятелю евреев и поляков не только с передовых позиций, но и из тыловых учреждений» [122, с. 353]. В результате главнокомандующий Янушевич (кстати, поляк, принявший православие) принял решение о выселении евреев из района боевых действий. Потом он приостановил свое решение, но уже на местах, волею местных командиров, принимались решения о выселении евреев из прифронтовой полосы [70, с. 356], причем в Ковенской губернии выселение было поголовным, из Ковно вывозили больных, раненых солдат, семьи фронтовиков [70, с. 357]. Личным приказом императора выселение из прифронтовой полосы прекратилось. Но вдруг по всему фронту «и во всех правительственных кругах заговорили о еврейском шпионаже» [123, с. 144]. К этому необходимо добавить: в Первую мировую войну никто ведь мирное население не выгонял. Армии ходили, воевали между собой, а население-то оставалось. Изгонялись только евреи! И ведь одни теряли при этом и жилье и имущество, и получался, по справедливому замечанию, «еще один вид грандиозного погрома, и ведь уже от властей, а не от толпы» [6, с. 484]. Германское командование использовало ситуацию, как умело: издало воззвание к евреям — восставать против своего правительства. Допускаю, что кое-кто из евреев, в обстановке выселений и недоверия, мог и прислушиваться к пропаганде. В конце концов, в Германии и Австро-Венгрии тоже жили евреи, а в германской и особенно в австро-венгерской армии еврей, не выкрещиваясь, мог быть офицером. В русской армии — не мог, и известен случай, когда рядовой, кавалер 4 Георгиевских крестов, не пошел в школу прапорщиков — пойдя, он должен был бы выкреститься, и это могло убить его отца. Дать бы искомое равноправие, прекратить бы застарелый, заскорузлый маразм! Но и позже, в 1916 году, порой очень уж соблазнителен был прежний «удобный ход: свалить все поражения на евреев» [6, с. 480]. В действующей армии множество раз менялись установки по отношению к солдатам-евреям. То их посылали исключительно рыть окопы, как ненадежных. То — чего это они прохлаждаются в тылу?! А ну, всех в маршевые роты! То опять всех отправляли с фронта в тыл, как потенциальных предателей. При этом мало того, что страдали невинные за виновных (как при погромах). Никто не вникал в то, что среди 6 миллионов русских евреев есть множество людей с самыми разными установками. И для правительства, и для командования в армии все евреи сливались в какую-то однородную, нерасчлененную массу. В результате те, кто оставался друзьями Российской империи, получали основания сомневаться в своей правоте, а враги получали подтверждение правильности выбранного пути. Есть много данных, что война не отменила, а наоборот, усилила прежние противоречия. Например, поляки часто обвиняли евреев в шпионаже, доносили русским властям. Часть этих доносов была справедлива, а часть — полнейший навет. При русской оккупации Галиции евреи массами бежали в Венгрию, — бежали от русской армии, а «оставшиеся в Галиции евреи сильно пострадали в период русской оккупации края» [70, с. 24], потому что «издевательства над евреями, избиения и даже погромы, которые особенно часто устраивали казачьи части, стали в Галиции обычным явлением» [70; с. 356]. А местное украинское и русинское население мстило евреям-панам, присоединяясь к казакам-погромщикам. Словом, ужас… Впечатление такое, что на протяжении всей Первой мировой войны власти как будто специально пытаются как можно сильнее раздразнить, обидеть евреев, унизить их, наплевать им в душу. Словом, пытаются сделать врагов из этого и так уже не дружественного Российской империи народа. КАТАСТРОФАСамое удивительное — русское императорское правительство могло примириться с евреями еще в конце 1916 года. Мировая война вынудила сдвинуться с места великое множество людей, сломала черту оседлости: евреи бежали от немецкой армии вглубь России. В 1915 году черту оседлости наконец отменили. Характерно, что современная еврейская литература «не знает» об этом и упорно указывает на другое время отмены черты оседлости: «существовала по март 1917» [71, с. 195]. Ну очень хочется современным еврейским националистам, чтобы Российская империя не отменяла черты оседлости! Чтобы «пришлось» произвести для этого переворот… Позиция тем более глупая, что многие ограничения сохранялись — евреям нельзя было жить в столицах, в области Войска Донского, в окрестностях Ялты. И — процентная норма для поступающих так и не отменена! До двухсот тысяч человек евреев оказались в одном только Петербурге, и у этих наивных людей возникла такая робкая надежда… Может быть, хотя бы на фоне огромной и страшной войны, в которой евреи лояльны Российской империи, а множество еврейских юношей воюет на ее стороне, правительство согласится уравнять их в правах? Жившие в Петербурге евреи написали петицию, в которой так и излагали: учитывая их лояльность, полезность их для Российской империи, может быть, правительство даст евреям полные права граждан? Они нашли сородичей, вхожих в придворные круги, и исхитрились сделать так, что петиция, минуя прочих, легла на стол лично Николаю II. «Ни при каких обстоятельствах» — так соизволил написать самодержец всероссийский на полях этой очень скромной, очень приличной петиции, похоронив мечты и надежды целого народа. Иногда мне кажется, что Николай II и все его правительство сознательно делали все необходимое, чтобы их свергли. Они как будто сами искали своего уничтожения. Я не могу сослаться на печатный источник, но знаю про эту историю совершенно достоверно, потому что одним из петербургских евреев, «забросивших» петицию на стол Николаю II, был дед старого друга нашей семьи, выкрестившийся еще в эпоху Александра III (называть этого человека я, конечно, не буду). Было это в ноябре 1916 года, а в феврале 1917 рухнула империя. Евреи по-разному относились к империи и к царскому режиму, но ни у одного из них не было причины жалеть о падении царского правительства. Подпиши Николай II ту самую петицию — и его назвали бы Освободителем миллионы евреев! Но Российская империя ушла в небытие государством, мертвой хваткой вцепившимся в Средневековье, в том числе и в неравноправие евреев. Но при всем при том у русских евреев не существовало никакой общей цели, никакой общей политической позиции. То есть и Бунд, и сионисты, и ортодоксальные раввины пытались выступать от имени всего народа… но большинство евреев не особенно их слушалось. Еще позволю себе напомнить вот что: даже и полное равноправие евреев в Российской империи дано вовсе не советской властью. 2 марта 1917 года Временное правительство издает декрет: «Об уравнении в правах еврейского населения». Все. Дело сделано, и для этого не было никакой необходимости свергать существующую власть. На выборах в Учредительное собрание в октябре-ноябре 1917 года до 90 % евреев голосовали за сионистов, остальные разошлись практически по всем остальным партиям, от социал-демократов до кадетов и октябристов. Они еще голосовали, еще думали, что их бюллетени что-то решают, их мнение что-то изменяет в жизни колоссальной страны… А в это время Зимний дворец уже взят, и на Втором Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов в Смольном дворце 25 октября 1917 года Ленин уже сообщил о низложении Временного правительства и переходе всей власти в руки Советов. Этот съезд уже встретил овациями сообщение о захвате Зимнего дворца и зачитанное Луначарским обращение «К рабочим, солдатам и крестьянам!». Съезд уже объявил о том, что берет власть в России в свои руки, и о создании Рабоче-крестьянского советского правительства, Совета народных комиссаров, во главе с В. И. Лениным. Вот и все. Пала историческая Россия. Исчезла страна, начавшаяся полтора тысячелетия назад на берегах степной речушки Рось. Исполнилось то, о чем мечтали, к чему готовились три поколения революционеров, от Андрея Желябова и Геси Гельфман до Лейбы Бронштейна-Троцкого, Урицкого и Свердлова. А нам, потомкам когда-то великого народа, остается одно: спорить, гадать и прикидывать, когда именно сорвалось в пропасть наше государство — в феврале или в октябре 1917 года. ЧЬЯ ЭТО БЫЛА РЕВОЛЮЦИЯ?!Революция грянула в государстве, где русские играли роль государственного народа, были создателями этого государства. В глазах всего мира это государство было империей русских, революция — тоже русской. О национальном составе революционных партий уже говорилось, и как в те времена, так и в наши звучало: революция это еврейская, потому что ее сделали евреи. Русская эмиграция никак не могла найти общего языка с европейцами, потому что мир смотрел извне: революция была в Российской империи. А они смотрели изнутри и видели, что революция эта еврейская. Для обоих мнений есть своя логика и свои аргументы. Я же позволю себе предложить очень простое решение вопроса: революция эта не русская и не еврейская. Это революция, произошедшая в Российской империи. В империю входило много стран, в том числе и еврейская Россия. Жители этих стран играли разные роли в общей революции в империи. Складывались новые империи, возникали новые государства на обломках старых, место входивших в империю стран и народов изменялось. Как ни цеплялись за Средневековье кагал и раввины, к 1917 году Страна ашкенази утратила свое былое единство. Еще жили на своих прежних местах, в традиционных штетлах еврейские туземцы-ашкенази. Еще галицийский ашкенази из Австрии понимал без переводчика другого ашкенази, из-под Киева, и третьего, из-под Кракова. Но почти все прусские ашкенази говорили к тому времени на немецком языке и расстались с традиционным образом жизни. И в четырех других странах — Австрии, Венгрии, России, Польше — возникли толстые, включающие десятки и сотни тысяч людей, слои евреев, ассимилирующихся в этих странах. Кафка, которым махают как знаменем некоторые русские евреи, не говорил ни на идиш, ни на русском. Он — что тут поделать! — был австрийским немцем еврейского происхождения. Лидер сионизма Менахем Бегин свободно говорил по-польски, но вот по-русски не знал, а на идиш говорил крайне плохо. Примерно как граф Безбородко по-украински под конец жизни. Еврейская Россия сыграла исключительную роль в революции 1917 года и в Гражданской войне 1917–1922 годов. Еврейская молодежь? Племя младое, незнакомое? Но те, кого называли так в 1905 году, к 1917 году уже потеряли право быть молодежью. Видимо, каждое поколение еврейской России было достаточно революционно. Но и евреи других частей Страны ашкенази принимали в российской революции 1917 года пусть более скромное, но участие. Один Бела Кун, родившийся в Трансильвании венгерский еврей, тому порукой. Что было ему, венгру, в российской или русской революции? Кроме веры в спасительность марксизма, ожидания конца «старого мира» и жажды лично участвовать в строительстве «светлого будущего» могу предложить только одно объяснение: Бела Кун вовсе не чувствовал, что он как-то связан с Венгрией, но считал революцию в Российской империи своим личным, кровным делом. Как и множество других евреев, считавших своим долгом кинуться в революционную кровавую круговерть из сравнительно благополучных Литвы, Польши, Германии, Латвии, Венгрии (известен, впрочем, и случай приезда 200 евреев из США). Тут, конечно, проявилось не отношение к Российской империи, к России русских людей. Судя по всему, это не стремление спасать русских от самих себя — по крайней мере, не у большинства. Это — стремление реализовывать, воплощать в жизнь столь необходимую для евреев социальную утопию, коренящуюся в идеалах иудаизма. Ну и еще — желание быть со своим народом. Евреи ведь ехали в Советскую Россию и много после установления советской власти. В 1926 году перебрался из Литвы в нашу многострадальную страну отец шумного публициста Померанца — пылкого ленинца в 1960-е годы, патологического ненавистника русского крестьянства до сих пор — Соломон Померанц. Уж, наверное, он был не один. ПРИЗВАНИЕ ЕВРЕЕВЧто, собственно, означают слова: «Большевики взяли власть»? Ровно одно — что в конце 1917 года большевики захватили власть в Петербурге и в Москве. И только. А Российская империя лежала фактически безвластная, можно сказать, без правительства. Тогда же на национальных окраинах и в области Войска Донского стали возникать местные органы самоуправления, хоть как-то брать в руки хоть какую-то власть. На юге и в Сибири начали формироваться будущие белые армии, а множество российских дворян и интеллигентов засобирались за рубеж. А большевики столкнулись с проблемой, о которой вряд ли думали раньше: с ними попросту никто не хотел сотрудничать. Что стоит хунта, захватившая власть, если у нее нет ни управленческого аппарата, ни полиции, ни армии? Чиновники не хотели выполнять своих прямых обязанностей, чтобы не работать на узурпаторов, и никакие декреты, грозившие смертной казнью за саботаж, никакие Чрезвычайные комиссии не могли тут ничего изменить. В конце концов, чиновник может сидеть в своем кресле весь положенный рабочий день, усердно скрипеть пером и звонить по телефону… Но при этом он будет работать так, что лучше бы он этого не делал. Большевики, хотят они этого или нет, вынуждены формировать новый аппарат управления государством. Чиновников им надо много, гораздо больше, чем было в старой Российской империи, — уже потому, что их государство берется управлять такими областями жизни, в которые царская Россия и не думала никогда лезть, — хотя бы тщательный контроль за производством и потреблением произведенной продукции. Механизм рыночной экономики крутится сам; если надо распределять все на свете, приходится заводить целые управления этих распределяющих. А образованный слой к большевикам на службу не шел! Русские европейцы были совершенно едины с еврейскими европейцами в этом упорном нежелании работать на творящееся безумие. Да и «эксперименты», приводящие в такой восторг престарелого господина Померанца, вызывали у них не так много положительных эмоций. И «…когда после Октября русская интеллигенция в массе отказалась сотрудничать с большевиками… решительные и цепкие ленинцы обратились за помощью к евреям, энергичным, смекалистым, способным и дотоле униженным, подавленным, затоптанным чертой оседлости и иными „еврейскими законами“. Миллионам жителей гнилых местечек, старьевщикам, контрабандистам, продавцам сельтерской воды, отточившим волю в борьбе за жизнь и мозг за вечерним чтением Торы и Талмуда, власть предложила переехать в Москву, Петроград, Киев, взять в свои нервные, быстрые руки все, выпавшее из холеных рук потомственной интеллигенции, — все, от финансов великой державы до атомной физики, от шахмат до тайной полиции. Они не удержались от Исаакова соблазна, тем более, что в придачу к чечевичной похлебке им предложили строить „землю обетованную“, „новое Царство Божие на Земле“, сиречь Коммунизм, которое являлось вековой мечтой народа. Кто имеет право осудить их за это историческое заблуждение и историческую расплату с Россией за черту оседлости и погромы, — кто, кроме нас, их горько раскаивающихся потомков?» [3, с. 44–45]. Ну, допустим, и судить, и осудить имеют право многие: например, потомки тех, кого эти обладатели «нервных, быстрых рук» пытали и убивали для достижения своих целей, — а таких людей в современной России десятки миллионов человек. Но в главном автор прав: большинство евреев 1918 года пошли на службу к больщевикам. Кто — для карьеры, кто — истово веря в их цели, кто — увидев в большевиках «свою», еврейскую власть. Но пошли. И раскаиваются в преступлениях предков далеко не все потомки. Большинство-то ведь и по сей день объясняет свои несчастья, никак не анализируя собственные грехи, сваливая все на то, что Россия — «страна с сильной традицией враждебности к евреям» [124, с. 264]. А тогда, в 1920 году, руководитель Евсекции Интернационала С. Диманштейн рассказывает, что он обратился к Ленину с просьбой запретить листовку Горького: листовка содержала такие похвалы евреям, что возникало впечатление — «революция держится на евреях, и в особенности на их середняцком элементе». На что Диманштейн получил разъяснение, что для «дела революции» и правда оказалось очень важным, что во время войны много евреев было эвакуировано вглубь России, и «значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен. Еврейские элементы, хотя далеко не все, саботировали этот саботаж и этим выручили революцию в нужный момент» [125, с. 264–265]. Уинстон Черчилль, выступая в палате представителей 5 ноября 1919 г., сказал: «Нет надобности преувеличивать роль, сыгранную в создании большевизма и подлинного участия в русской революции интернациональных евреев-атеистов. Более того, главное вдохновение и движущая сила исходят от еврейских вождей. В советских учреждениях преобладание евреев более чем удивительно. И главная часть в проведении системы террора, учрежденного ЧК, была осуществлена евреями и в некоторых случаях еврейками. Такая же дьявольская известность была достигнута евреями в период террора, когда Венгрией правил еврей Бела Кун». Так что все верно, только не все дело в том, что у большевиков возник дефицит кадров… Есть еще по крайней мере два существеннейших обстоятельства, и первое из них — это уничтожение основ еврейской экономики за время Гражданской войны. Действительно, пока армии и банды носились по несчастной стране, частная торговля практически сошла на нет, а городская жизнь оказалась совершенно дезорганизована. «Наибольшая часть русского народа частью осталась на земле, на своих корнях, частью туда вернулась. Евреи на земле не сидели и туда вернуться не могли. Они жили в городах, и в городах была уничтожена главная хозяйственная опора их существования» [106, с. 110]. То есть, попросту говоря, евреям стало нечего есть, и чем дальше раскручивался маховик Гражданской войны, чем хуже и страшнее становилось, — тем хуже делалось именно им. Вот исторический парадокс! Колоссальные бедствия навлекли на сородичей как раз те евреи, которые стремились свергнуть царизм, — в числе прочего, и чтобы принести несказанные блага своему горячо любимому народу. «Все еврейство в целом… настолько себя с ней (с революцией) отождествляет, что еврея — противника революции всегда готово объявить врагом народа» [49, с. 74]. Но получается, что как раз эти «друзья народа» и причинили ему больше всего вреда! Я не раз показывал, как евреи оказываются неспособны учитывать мнения «другого», даже вообще интересоваться тем, что «другой» думает о них. А тут получается, что евреи неспособны понять и самих себя! Огромное множество тех, кого И. М. Бикерман метко называл «полуграмотной чернью», оказывается совершенно лишенным рефлексии. Они не видят связи между собственными желаниями и порожденными этими желаниями действиями массы евреев — и последствиями этих действий. Не способны увидеть, что хлеба насущного лишают еврейство как раз порожденные им самим идеологии и наполненные его представителями революционные партии. Но это разрушение еврейской экономики — только одна из причин, толкнувшая евреев в объятия большевиков. А ведь «в них (революционных партиях) огромное место занимали евреи; тем самым евреи приблизились к власти и заняли различные государственные „высоты“ — пропорционально не их значению в России, а их участию в социалистических организациях. Но далее, заняв эти места, естественно, что — как и всякий общественный слой — они уже чисто бытовым образом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей детства, подруг молодости. …Совершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым доверяешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и пользуются знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате» [106, с. 110]. Как мы видим, Г. А. Ландау видит здесь действие другого механизма, куда менее интересного, чем почти романтическое «призвание евреев» по Хейфецу. Причем видит он и еще кое-что, от внимания Хейфеца почему-то ускользнувшее: «…большевистский строй, опрокинувший социальную пирамиду, давший господство социально — низам, морально — отбросам, культурно — невежественным, неизбежно и в еврействе вытянул на поверхность соответствующие элементы, открыв свободный путь наглости, проворству, всякому отщепенству, всему не помнящему родства» [106, с. 110]. То есть, говоря попросту, — путь был открыт в основном люмпен-евреям, и они же в основном воспользовались предоставленными возможностями. О ПОГРОМАХ— Как?! — закричат мои «оппоненты», — этот ужасный Буровский забыл о такой важной вещи — о погромах! Сразу видно, что антисемит!!! Итак, о погромах… Классическая байка — что погромы организовывало «белое стадо горилл», а красные — друзья евреев и законности, они вырывали евреев из рук смерти. Так повествует и Н. Островский в «Как закалялась сталь», а современный Мелихов в «Исповеди еврея» взволнованно рассказывает, как злые беляки рубили евреев на части и сжигали их живьем, а вот красные наводили порядок и изучали чужие бесчинства. Такова официальная советская точка зрения, и она предельно далека от истины. Для полной ясности сообщаю: еврейские погромы устраивали ВСЕ силы, участвовавшие в Гражданской войне 1917–1922 годов. Абсолютно ВСЕ. После революции коммунисты пытались обвинить в этом сраме только одну сторону и приложили для этого немало сил. Выше я привел книги, изданные и переиздававшиеся сравнительно недавно и легко доступные читателю. А в 1920-е годы существовала буквально целая библиотека произведений на эту тему; книги эти практически никогда не переиздавались, потому что написаны они совершенно бездарно, в основном с целью пропаганды, и уже много лет никому и ни для чего не нужны. Пропаганда началась еще в годы Гражданской войны и продолжалась потом [126]. Любые политические события становились причиной вернуться к рассказу о евреях — жертвах погромов. В 1926 году один политический эмигрант, еврей Шварцбард, убивает в Париже другого политического эмигранта, Симона Петлюру. Причиной убийства становится месть за родственников, истребленных при погромах. Тут же, вслед, издается соответствующая книга [127]. Ответственность за погромы возлагается, ясное дело, только на один политический лагерь — на белых [128], а часто и на конкретные яркие фигуры [129]. Издаются даже альбомы с фотографиями жертв погромов — часто по-настоящему страшные [130]. В действительности как раз белые армии из всех участников Гражданской войны 1917–1922 годов наиболее последовательно защищали законность. Добровольцы — люди из числа русских европейцев (среди них были и евреи) — единственные, кто вообще ни разу не устроил погромов. Учиняли их бравые союзники белых — то казаки, то махновцы, то еще какие-нибудь местные националисты. В чем белые не всегда были последовательны — не все командиры пресекали действия союзников достаточно быстро. Скажем, Дроздовский обычно не торопился наводить порядок, а были полевые командиры, готовые бросить добровольцев против казаков — чтобы немедленно остановить бессудную расправу. Свидетельств очень много, так много, что я не вижу возможности выделить какие-то отдельные работы. Информацию обо всем, что я отмечаю поневоле очень кратко, можно найти практически во всех воспоминаниях, во всех изданных документах белых армий. Есть множество свидетельств погромов, организованных и самими красными, а уж тем более самыми разными «батьками», и уж, конечно, маниакальным антисемитом Петлюрой. Ну вот хотя бы такой факт: 9-я дивизия Красной армии разграбила и частично сожгла город Бахмут (ныне — Артемовск) под лозунгом «Бей жидов и коммунистов!». О погромах 1918–1921 годов можно уверенно сказать: они стали по-настоящему страшными. Теперь русские и украинцы не грабят евреев, не уничтожают их имущество, а стремятся убить их как можно больше. По разным данным, убито было от 50 до 120 тысяч человек. Цифры расходятся, но не очень сильно, это вызывает доверие. Евреев не просто убивают; совершаются чудовищные жестокости, кажущиеся порой совершенно неправдоподобными: людей сжигают живьем, забивают насмерть дубинками, рубят на части топорами, вливают в них ведрами воду. Остервенелые погромщики убивают младенцев на руках у матерей, целые семьи на глазах кормильцев, топят в сортирах стариков. Порой кажется, что они действительно обезумели, утратили все человеческое, превратились в шайку диких зверей. Что по России катится вал буйнопомешанных, и что единственный способ остановить эту публику — применять напалм и пулеметы. Наверное, я бы и пришел к такому выводу, если бы… Если бы эта информация не дополнялась кое-какой другой. Гражданская война унесла, по разным данным, от 3 до 5 миллионов жизней. То есть погибло примерно 3–5 % всего населения, в основном русского, — то есть, говоря современным языком, русского, украинского и белорусского. После Гражданской войны 1917–1922 годов и появилось понятие «беспризорник», а было беспризорников несколько миллионов человек. Столь нелюбезный Д. Маркишу А. И. Солженицын весьма справедливо указывает — и в 1905 году были ведь вовсе не только еврейские погромы, были еще и помещичьи. Назвать их дворянскими не совсем точно, потому что к тому времени покупали землю самые различные люди, включая и выходцев из рабочих и крестьян. Причем помещиков точно так же грабили и убивали, проявляя чудовищную жестокость. Точно так же рубили топорами на части, сжигали живьем, топили в уборных, истязали с изобретательностью профессиональных палачей. Описано это во многих книгах, малую толику которых я могу предложить вниманию читателя [131]. Но предупреждаю: эти книги даже сейчас, по прошествии почти столетия, страшно читать. Еще много позже «знающие люди» искали в деревнях награбленное у помещиков — произведения искусства, скрипки работы Страдивари, одежду, мебель — и скупали у погромщиков за совершенно сказочный бесценок. С некоторыми из этих людей можно было пообщаться еще в 1970-е годы, причем они довольно охотно рассказывали, что и по какой цене приобрели. Один (по фамилии Ландау) показывал мне чудесные картины. Их он выменял на наган и патроны к нему в 1933 году. Другой (по фамилии Рабинович) в 1935 году выменял на хлеб и мешок картошки прекрасные бронзовые безделушки и серебряную посуду XVIII века. Причем продавцы не особенно скрывали, откуда у них это все. Мародер пользовался тем, что он — главный врач санатория или научный работник в большом городе, у него есть оружие, паек, возможность получать продовольствие. Он пользовался этим, чтобы купить что-то у другого мародера, более раннего. Есть ли между этими мародерами такая уж большая разница? В 1917–1919 годах грабили и кулаков — то есть вышедших на отруба, порвавших с общиной крестьян. Жестокость, беспощадность — те же самые. В Петербурге, потом и в других городах, истребляли дворян, а очень часто вместе с ними — интеллигенцию и чиновников. Степень жестокости — та же самая. В ноябре 1917 года на Перинной линии, в самом сердце Санкт-Петербурга, балтийские матросы насадили на штыки двух девочек — примерно трех и пяти лет. Насадили и довольно долго носили еще живых, страшно кричащих детей. А их маму, жену офицера («золотопогонника» — так они это называли), долго кололи штыками, резали ножами и в конце концов оставили на снегу, перерезав сухожилия на руках и ногах — чтобы не могла уползти, чтобы наверняка замерзла. Она и умерла — от потери крови, от холода, от ужаса и отчаяния[3]. Или вот, пожалуйста: «А в ранний утренний час, в пустынном парке на Крестовском острове, возле дворца, я видел, как матросы охотились на человека. Как на дичь… Человек в разорванной морской тужурке, с непокрытой головой и залитым кровью лицом, задыхаясь, бежал рывками, из последних сил» [132, с. 27]. Чем эта сцена отличается от классической: «…человека в разорванном пальто, с лицом синим и красным в потеках крови волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ними рядом и бил его шомполом по голове»? [133, с. 287]. В ходе Гражданской войны шел погром священников. Шутовское «венчание» попа с кобылой — вовсе не выдумка «врагов народной власти». Истребление священников и их семей шло даже в большем масштабе, чем истребление дворян, — среди дворянства было много советских или разного рода «попутчиков», они имели шансы уцелеть. А попы практически поголовно были «реакционерами» или нейтральными, аполитичными людьми; резали их последовательно, крайне жестоко и до 1922 года истребили порядка полумиллиона священников и монахов — то есть 80 %, а может быть, и 90 %. Сегодня намного легче найти потомка дворянина, чем потомка священника. Потомки убийц бешено сопротивляются, когда эти действия называют погромом и геноцидом. Мол, это все — народное сопротивление, проявление народного возмущения теми, кто эксплуатировал народ. С тем же успехом я могу отнести эти слова и к еврейскому погрому. Геноцид, заявляют мне, — это истребление по генетическому принципу. Человек не выбирает, к какому народу принадлежать, и его убийство — это бить лежачего, бить того, кто не имеет возможностей выбора. Но ведь и в каком сословии или классе общества родиться, человек тоже не выбирает. Поменять класс и сословие можно, но лишь в той же мере, что и народ. Можно сделаться крестьянином, можно накопить денег на землю и стать помещиком; можно служить в армии, как старший Трумпельдор, и сделаться офицером, получить потомственное дворянство. Можно постричься в монахи. Но точно так же можно принять гиюр, можно выкреститься, выучить язык, сменить гражданство. Почему помещики не приняли гиюр?! Почему евреи поголовно не выкрестились и не стали все помещиками?! И потому я не вижу никакой разницы в том, кого именно обрекают на разорение и смерть, и по какому именно принципу. Геноцид — он и есть геноцид. Стоит проанализировать, что делалось в Российской империи во время Гражданской войны, — и мы обнаружим множество актов геноцида. А еврейские погромы станут одним из эпизодов этих событий, и даже нельзя сказать, что евреи пострадали больше других. Пострадали они даже меньше помещиков и уж, конечно, куда меньше священников. Существует, конечно, и такая логика: «Мне крепко запомнилась фраза, сорвавшаяся у одного беженца, немецкого еврея. На мое указание о потрясающей разнице в количестве жертв разных народов в последние полстолетия он ответил: „Да, количество… Но качество!..“» [90, с. 110]. Если еврейская девочка имеет другое «качество», чем русская дочка дворянина; если убийство петлюровцами еврея — преступление, а убийство матросами офицера суть не более чем милая забава, — тогда, конечно, все написанное здесь не имеет ни малейшего смысла. Остается малость — доказать, что у кого-то и правда другое «качество», причем доказать фактами и логикой, а не выплескиванием на собеседника своих диких племенных поверий. О ТЕРРОРЕПисалось, и уже задолго до меня, про легендарный пломбированный вагон, провезенный германской разведкой из Швейцарии в Российскую империю. Собственно говоря, тут был даже не один вагон, а целых два поезда. В первом из них было всего 29 революционеров — так сказать, тайное идеологическое оружие для сокрушения Российской империи. Сколько русских и сколько евреев ехало в этом вагоне? Даже если не знаете, угадать будет нетрудно. Ну, допустим, русских было там 9 человек. А если бы их было 2 человека? Или 11? Что, очень многое бы изменилось? Тем более, во втором поезде было 130 человек, из них 119 — евреи. Эти люди и захватили власть в Российской империи. Они и стали ставить над ней и над живущими в ней народами свои диковинные эксперименты. «Пусть 90 % русского народа погибнет, лишь бы 10 % дожило до мировой революции», — говорил Ленин. «На Россию мне плевать… Слышите вы, плевать! Потому что я большевик!» — кричал Бухарин. Чтобы стать единственной в империи головой и командовать русским телом, чтобы ставить свои эксперименты, им было нужно уничтожить правящую династию. Решение об убийстве императора и всей его семьи принимали Ленин и Свердлов, а главными исполнителями стали Яков Юровский, Шая Голощекин, Александр Белобородов. 2 февраля 1934 года Юровский выступил на совещании старых большевиков в Свердловске. «Так как этот факт был актом политической важности, все это дело было поручено пользующемуся особым доверием ЦК тов. Голощекину» [134, с. 365]. В комнате, где убивали царя и его семью, найдена надпись на идиш: «Месть!». Кто из этой троицы написал славное слово, не знаю. Или это кто-то менее «доверенный», но тоже причастный к преступлению? Для современной России характерно, что об этой находочке стараются не писать, и о ней известно из книг H. A. Соколова [135], первого следователя по делу об убийстве императора и его семьи, и П. Жильяра [136]. Наверное, бывшие советские, а ныне российско-федеративные люди не хотят будить национальных проблем… Но кто убил царя — уже известно, а за рубежом — всегда было известно. В зарубежной литературе, на английском языке, иногда тоже вот обижают евреев. В книге корреспондента «Таймс» Роберта Вилтона, который присутствовал при работе Соколова, есть слова: «кровавые деяния гнусных еврейских убийц». Ах он, гадкий антисемит! Не желает знать, этот Вилтон, что евреи не бывают убийцами! Это их убивают погромщики, а они только вершат великие исторические дела. По свидетельству Гелия Рябова, эти слова очень обижают сына «того самого» Юровского, Александра Яковлевича. Так же обижают его предположения, что часть драгоценностей царской семьи его отец присвоил, а не отдал по назначению (например, золотые украшения с бриллиантами, которые прятали в лифчиках великие княжны, и которые так и сняли с них, расплющенные пулями убийц). И вообще «трудно быть… Юровским» [137, с. 54]. Наверное, он прав: трудно быть сыном изобличенного подонка и палача. Так же трудно приходилось и детям Отто Скорцени, Гесса, даже честного фронтовика фон Браухича. Но это можно и нужно пережить; да в конце концов — их проблемы. Отцу Александра Яковлевича было плевать, тяжело ли приходится нам, а ведь пережить все, что сделано его шайкой с Россией, куда труднее. Чтобы стать единственной головой России, нужно было истребить целые общественные слои, отстранить от власти одно из двух сословий русских европейцев — дворянство. Уже зимой и весной 1918 года на Петроград обрушивается удар Петроградской ЧК, во главе которой стоит Моисей Соломонович Урицкий, сын богатого купца, окончивший юридический факультет Киевского университета. Не хочется раздувать объем книги, перечисляя его сотрудников… На одного русского, поверьте на слово, там приходится два латыша и пять евреев. Такое же соотношение — и в Киевской ЧК! В. В. Шульгин приводит «личный состав командных должностей в киевской чрезвычайке». Из 20 человек — трое русских, остальные евреи [54, с. 257–258]. Там же — список расстрелянных Киевской ЧК из 132 имен [54, с. 259–263]. Список неточен: под одним номером идут «Соколов, братья Сабанеевы и др.». Список неполон, за три месяца красные убили в Киеве около четырех тысяч человек. Но даже из этого списка можно сделать кое-какие выводы: еврейских фамилий там всего 4. Это при том, что жило в Киеве до 200 тысяч евреев из 500 тысяч жителей. То есть, конечно же, и евреев большевики порою обижали — как же обойтись без перегибов в такое безумное время? В киевской «чрезвычайке» были убиты (кроме нескольких тысяч русских людей) финансисты Пенес и Рубинштейн, директор городского банка Цитович, присяжный поверенный Лурье [138, с. 255]. Это, по их терминологии, «буржуи». А вот даже в списке В. В. Шульгина есть «Павлович Иосиф Яковлевич, директор 8-й гимназии», соседними номерами в списке Сабанеев Лазарь и Сабанеев Даниил, «ученики». Полагается указывать, что жертвы ЧК были невинны… Жаль, если так. Как ни мало зла могут причинить мальчики, а хоть бы что-то сделали сволочам, убивающим детей. Военный врач Турбин и то пристрелил, убегая, петлюровца. Дай-то Бог, мальчики хоть что-то, да успели, были убиты не просто «как гимназисты». Я верю, что их душеньки в раю, а что были мальчики евреи — так я ведь не Д. Маркиш и не И. Бабель, у которых только своя болячка болит. Кстати, о гимназистах. В Ярославле чекисты (на 90 % евреи) убивали мальчиков в гимназических фуражках: «чтобы не вырос еще один русский интеллигент» [140, с. 18]. Дети перестали носить фуражки, и тогда чекисты стали определять подлежащих смерти по характерному рубчику под волосами: натирает фуражка, и натирает в определенном месте! Поймает коммунист русского ребенка, начинает щупать, и если нащупает — выстрел! Как ни поносили зверей-погромщиков, а что-то я не слыхал, чтобы евреев убивали… ну, допустим, по принципу: есть на заду следы хедеровской розги — надо стрелять. Или что-нибудь в этом духе. Смеетесь? Но ведь детей-то убивали. В крестьянском восстании в Меленковском уезде (Черноморье) были «замешаны» 8 реалистов, то есть учеников реального училища — подростков от 12 до 16 лет. Они были взяты в заложники и расстреляны. Крестьяне могли не очень разбираться в том, что такое реальное училище, но убийство детей — этого крестьянин, по своей скотской сущности, не понимает. Крестьяне растерзали двух комиссаров-убийц. Ответ — убийство еще 260 заложников [138, с. 260]. Одесская ЧК — то же соотношение русских и евреев как среди палачей, так и среди жертв. Для интересующихся подробностями рекомендую малоизвестную книжку В. Катаева «Уже написан Вертер». Крым дольше всего оставался свободной русской землей — по крайней мере, в европейской части России. В Крыму, «заявляясь в хаты мужиков, комиссары первым делом требовали: „Убрать эту грязь вон!“ и тыкали пальцами в сторону икон. Большинство комиссаров и чекистов были евреи» [138, с. 257]. Справедливости ради: в Севастополе, помимо остальных, убиты еврей купец Окунев и его сын [138, с. 258]. Но все же вошел Крым в историю Великого Русского Погрома не смертью Окунева и сына, а гибелью нескольких десятков тысяч русских «монархистов, патриотов и офицеров». Именно на этом основании зимой 1920/21 годов были истреблены все, кто не эвакуировался вместе с войсками Врангеля. Организаторами массовых убийств были председатель Крымской ВЧК венгерский еврей Бела Кун и секретарь Крымского обкома РСДРП(б) Розалия Семеновна Залкинд, еврейка из Киева, вошедшая в историю под одной из своих партийных кличек — Землячка. Любопытно, что в числе этих кличек была и такая, как Демон. Сначала объявили регистрацию офицеров, и те в массе своей явились — ведь остались в Крыму те, кто не хотел уезжать с Родины, кто поверил обещаниям большевиков (ах, эта смешная и нелепая приверженность к своей земле! Она так типична для русских свиней!). Все эти люди были уничтожены. Уцелели только те, кто почувствовал что-то и убежал в горы, к партизанам. Потом погнали на расстрел членов семей офицеров, а также вообще всех, кто имел хоть какое-то образование и хоть где-нибудь служил. Для этого на улицах арестовывали всех, кто прилично одет, кто говорит, как образованный человек. Потом устраивали облавы, население целых кварталов сгоняли в концлаге-; ря и потом сортировали, истребляя всех «классово неполноценных». И тоже, разумеется, целыми семьями. Людей истребляли по спискам «за дворянское происхождение», за «работу в белом кооперативе», «за польское происхождение». Как видите, мотивы убийств — происхождение. Чистой воды геноцид, как его ни отмывай и не оправдывай. «Окраины города Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов расстрелянных, которые даже не закапывали в землю. Ямы за воронцовским садом и оранжереи в имении Крымтаева были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанными землей, а курсанты кавалерийской школы (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм выбивать золотые зубы изо рта казненных, причем эта охота давала всегда большую добычу» [142, с. 530]. Одна из самых страшных в мировой литературе книг — «Солнце мертвых» — написана про Крым того времени Иваном Шмелевым [141]. Я рекомендую эту книгу читателю, но предупреждаю: это еще страшнее, чем истории про Киевскую ЧК. Кстати, один из десяти тысяч убитых «патриотов, монархистов и офицеров» — сын И. Шмелева. Это он валялся, еле присыпанный землей. Это за золотыми зубами из его рта охотились красные курсанты. Крым вошел в историю, как изнасилованная земля. Как земля страшного преступления советских. А что из памяти двух поколений пытались всячески вытравить эту память… Так об этом — стихи Г. Иванова: Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених…
…И Леонид под Фермопилами
Конечно, умер и за них [143, с. 157].
Не только Леонид под Фермопилами. Все белые, все русское воинство, включая полковника Кауфмана и штабс-капитана Фридмана, — все они умерли за этих «голубых комсомолочек» и их женихов. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮДЕстественный вопрос: а что Думали те, кто организовывал и проводил в жизнь обрушившийся на страну кошмар? Отвечаю: им было очень весело. «Всем хорошим в своей жизни я обязана революции! — экспрессивно восклицает Евгения Гинзбург, уже не восторженной девицей, а почтенной матроной, мамой двух взрослых сыновей — Ох, как нам тогда было хорошо! Как нам было весело!» КОГДА было до такой степени весело неуважаемой Евгении Семеновне? В 1918–1919 годах, вот когда. Как раз когда работала на полную катушку Киевская ЧК, — та самая, описанная Шульгиным. Работала так, что пришлось проделать специальный сток для крови. После бегства красной сволочи из Киева нескольких женщин обыватели убили — спутали с чекисткой Розой Розенблюм, прославленной чудовищной жестокостью. Кое-какие сцены проскальзывают и у Надежды Мандельштам: и грузовики, полные трупов, и человек, которого волокут на расстрел, но особенно впечатляет момент, когда юный художник Эпштейн лепит бюст еще более юной Надежды и мимоходом показывает ей с балкона сцену — седого как лунь мужчину ведут на казнь. Каждый день водят, а не расстреливают, только имитируют расстрел, и это ему такое наказание — потому что он бывший полицмейстер и был жесток с революционерами[4]. Он еще не стар, этот обреченный полицмейстер, он поседел от пыток. Но саму Н. Мандельштам и ее «табунок» (из названных фамилий членов «табунка» — все до единой еврейские) все это волновало очень мало. В «карнавальном» (цитирую: в «карнавальном») Киеве 1918 года эти развращенные пацаны «врывались в чужие квартиры, распахивая окна и балконные двери… крепко привязывали свое декоративное произведение (наглядную агитацию к демонстрации — плакаты, портреты Ленина и Троцкого. — А. Б.) к балконной решетке» [144, с. 11]. «Мы орали, а не говорили, и очень гордились, что иногда нам выдают ночные пропуска и мы ходим по улицам в запретные часы» [144, с. 11]. Словом — и этим… (эпитет пусть вставит сам читатель) было очень, очень весело в заваленном трупами, изнасилованном городе. Весело за счет того, что можно было «орать, а не говорить», терроризировать нормальных людей и как бы участвовать в чем-то грандиозном — в «переустройстве мира». Про портреты Ленина и Троцкого… По рассказам моей бабушки, Веры Васильевны Сидоровой, в Киеве 1918–1919 годов эти портреты производили на русскую интеллигенцию особенное впечатление. Монгольское лицо Ленина будило в памяти блоковских «Скифов», восторженные бредни Брюсова про «грядущих гуннов», модные разговоры о «конце цивилизации». Мефистофельский лик Троцкого будил другие, и тоже литературные ассоциации. Монгол и сатана смотрели с этих портретов, развешанных беснующимися прогрессенмахерами. «Юность ни во что не вдумывается?» [144, с. 12] А вот это уже прямая ложь! Не в этом дело. Это смотря какая юность. Террор их и их близких не касался — для красных они были «свои», белые и не подумали бы заниматься истеричными, плохо воспитанными сопляками. Как-то несправедливо — даже порка им не светила. Это не отца Надежды Мандельштам водили каждый день на расстрел, это не она искала близких в подвалах ЧК, это не у нее были причины отыскать чекистку Розу. Более того! За работу по изготовлению и развешиванию «наглядной агитации» «табунку» платили, а «бежавшие с севера настоящие дамы пекли необычайные домашние пирожки и сами обслуживали посетителей» [144, с. 11]. Наверное, и у этих «настоящих дам», и у обитателей квартир, в которые врывался «табунок», были дочки-сверстницы этих «орущих, а не говорящих». И уж, наверное, у них были совсем, совсем другие проблемы, уверяю вас. Юность юности рознь, но ведь и зрелость у отца Н. Мандельштам и медленно убиваемого полицмейстера была разная. Для всех людей этого круга, для бежавших с севера «настоящих дам» Киев был каким угодно, только не «карнавальным» и не веселым. В буйном веселье образца 1919 года Н. Мандельштам в старости начала каяться, возлагая на двадцатые годы и «людей двадцатых годов» ответственность за произошедшее со страной. «Двадцатые годы оставили нам такое наследство, с которым справиться почти невозможно» [144, с. 130]. Правда, это вот навязчивое, стократ повторенное «мы»… «Проливая кровь, мы твердили, что это делается для счастья людей» [144, с. 119]. Все навязчивые варианты: «мы все потеряли себя…», «с нами всеми произошло…». Тут возникает все тот же вопрос: почему малопочтенная Надежда Яковлевна так упорно не видит вокруг себя людей с совершенно другим жизненным опытом? Людей, которым в 1918 и 1919 годах вовсе не было весело? Помните начало «Белой гвардии» М. Булгакова? «Велик был год и страшен год 1918 по Рождестве Христовом, от начала же революции второй» [133, с. 5]. И у него же сказано, что год 1919 был еще страшнее предшественника (не для Мандельштам и ей подобных). Почему не возникает вопроса, даже в старости: а что думали жильцы квартир, в которые среди ночи врывался «табунок»? Им что, тоже было так невероятно весело? Они тоже проливали кровь для счастья человечества? Это их жизнь оставила такое наследство, с которым справиться почти невозможно? Но в том-то и дело, что эти люди для Надежды Яковлевны не существуют. Нельзя даже сказать, что они для нее не важны или что она придает мало значения людям с другими биографиями и другой исторической судьбы. Она просто отрицает самый факт их существования. Почему?! Согласен: опыт XX века — уникальный и злой опыт. Права Н. Мандельштам тысячу раз: бессмысленно подходить к опыту этого века с позиций Кодекса Наполеона. «Людей снимали слоями» — сегодня востоковедов, завтра мистиков, послезавтра философов, потом кого начальство прикажет. Но и в этой мясорубке ведь были те, кто «снимал людей слоями», были те, кого снимали, а были и люди нейтральные, стоявшие возле убийц; те, кто не нагружал трупами телеги, а «только» наблюдал, как их вывозят. Почему же в своей мрачной эсхатологии, в своих прямо библейских пророчествах о погублении страны и народа, чуть ли не всего человечества, никак не оценивается опыт тех, кто вообще не имел отношения к творящемуся? Или тех, кто был жертвой творящегося? Некоторые объяснения, почему это так, появляются, особенно если сравнить две версии «Второй книги воспоминаний», — вышедшую в Париже и опубликованную в Москве, на волне «перестройки». «Откуда взялось столько евреев после погромов и газовых камер? В толпе, хоронившей Ахматову, их было непропорционально много. В моей молодости я такого не замечала. И русская интеллигенция была блистательна, а сейчас раз-два и обчелся… Мне говорят, что ее уничтожили. Насколько я знаю, уничтожали всех подряд, и довод не кажется мне убедительным. Евреи и полукровки сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся интеллигенция» [144, с. 78]. В книге, вышедшей в Париже, конец абзаца несколько красочнее: «Евреи и полукровки сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся интеллигенция. Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей» [145, с. 567–568]. Итак, после «исчезновения» (!!!) русской интеллигенции евреи стали как бы этой интеллигенцией. Что ж, это та же самая оценка, что и у Шульгина, но совершенно с другой стороны. Шульгин все русское любил, в том числе и русскую церковь. Н. Мандельштам же полагает, что «нельзя напиваться до бесчувствия… Нельзя собирать иконы и мариновать капусту» [145, с. 119]. Как видите, по мнению Мандельштам, запойное пьянство и вообще «некультурность» отождествляются с любовью к иконописи. Но что для «культурного человека» вовсе нет ни запрета «готовить фаршированную рыбу», ни «надевать полосатый талес». Совершать эти действия и оставаться интеллигентным человеком — это можно. Главное — икон не собирать и капусты квашеной не есть. Кстати, ненависти Н. Мандельштам к презренному «быту» может позавидовать даже Багрицкий. Разница между женой и временной подружкой ей и в старости оставалась непонятна. У Мстиславского «на балконе всегда сушились кучи детских носочков, и я удивлялась, зачем это люди заводят детей в такой заварухе» [144, с. 12]. Нет худа без добра — детей у этой наследницы двадцатых годов нет. Не было и у Екатерины Михайловны Плетневой, но по совершенно другой причине. Екатерина Михайловна детей хотела… Но… «Какое право я имею привести ребенка в этот ад?!» — так говаривала Екатерина Михайловна в годы, пока было не поздно. После того, как сдох усатый тиран, ужас разлился речами и пустой болтовней. Стало не страшно иметь детей — в том числе и дворянам, но было поздно. Две ровесницы, обе бездетные. Но какие разные по смыслу судьбы! Какие разные жизни они прожили! Так же точно и веселая дама[5] Евгения Гинзбург ничего не забыла, но ничему и не научилась. В свое время Твардовский не захотел печатать ее книгу: «Она заметила, что не все в порядке, только тогда, когда стали сажать коммунистов. А когда истребляли русское крестьянство, она считала это вполне естественным». Слова Твардовского доносят до читателя друзья Е. Гинзбург (Орлова и Копелев) в своем послесловии (своего рода форма печатного доноса) [146, с. 690]. Но ведь в ее книге и правда нет ни одного слова покаяния. Даже ни одного слова разочарования в том, чему служила всю жизнь! Объясняется (причем неоднократно), что СССР — это все-таки лучше «фашистской» Германии [146, с. 322]. Если в книге Гинзбург появляется мотив раскаяния, то это мотив покаяния стукачей, и вполне конкретных, — тех, кто сажал ее близких. Или «фашистского» офицера Фихтенгольца, оказавшегося в советском лагере на Колыме [146, с. 446]. По поводу же собственной судьбы — только ахи и охи про то, как все было замечательно. И никакой переоценки! Вот только трудно поверить, что так уж обязана Евгения Семеновна революции прочитанными книгами. «Мой дед, фармацевт Гинсбург, холеный джентльмен с большими пушистыми усами, решил, что когда девочки (моя мама и сестра Наташа) вырастут, он отправит их учиться в Женеву», — свидетельствует Василий Аксенов в предисловии, написанном к книге матери [147, с. 3]. В русском издании книги Гинзбург этого предисловия нет. Впрочем, и сама Евгения Семеновна проговаривается об отце: «учил в гимназии не только латынь, но и греческий» [146, с. 186]. Неужели еврей, окончивший русскую гимназию (явно не религиозный фанатик и не «отсталый» тип), помешал бы ей читать книги, самой получать образование? Об этом смешно и подумать. Так что вот: отрывавшим русскую голову было весело. И каяться они и не подумали, даже десятилетия спустя. Опять же из Булгакова: «Это надо осмыслить…». ОТРЫВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯПричем все это, весь обрушившийся на Россию безысходный кошмар 1917–1920 годов, — это так себе, еще семечки. Почти в то же время пошла волна «расказачивания»: то есть лишения казаков всех вековых привилегий, уничтожение специфики их жизни и, наконец, физического истребления. К марту 1923 года от четырех миллионов казаков осталось всего полтора. Как именно окончили свои жизни два с половиной миллиона казаков, могла бы рассказать Землячка-Залкинд, «революционный товарищ», умевшая всегда возвращаться с конфискованным хлебом из своих командировок. В 1921 году гасилось артиллерией и огнеметами Тамбовское восстание под руководством Антонова. Но даже расказачивание и Тамбовское, Ижорское восстания пока что были всего лишь прелюдией. Так, легкой отмашкой, чтобы не мешал никто отрывать дальше русскую голову. Русское тело пока не трогали, и только через долгие семь лет началось раскрестьянивание, гибель уже не сотен тысяч, а десятков миллионов человек… ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЭТЮДНаивный Михаил Хейфец писал о покаянии потомков за преступления предков. Ха-ха! Это он, наверное, судил по Германии, не иначе. Это на процессах, где на скамье подсудимых сидели эсэсовцы, случалось: человек под грузом показаний свидетелей и предъявленных документов хватался за голову, глухо стонал, осознавая, в какой же кошмар он влип. Что касается потомков палачей еврейского происхождения, то знаю точно: они каяться и не подумают. Сомневаюсь, что были бы в состоянии раскаяться и непосредственные преступники, — те, кто убивал гимназистов в Ярославле, кормил тигров живыми людьми в Одесском зоопарке, хоронил живого в одном гробу с трупом в Киеве. Завывания двух коммунистических ведьм мы уже слышали, а ведь и у Натальи Мандельштам, и у Евгении Гинзбург было немало времени подумать, вспомнить, оценить происходящее. То, что мы слышали, прокричали не восторженные гимназистки, «пошедшие в революцию», а высказали взрослые и даже не очень молодые дамы. Видимо, эти вопли про «хорошо!» и «весело!» отражают некую продуманную точку зрения. Теперь имеет смысл послушать речь еще более активного и еще более заслуженного участника событий. Так сказать, услышать речь мужчины того же круга. Тем более, эти комведьмы не участвовали в воспитании новых советских поколений, их книг в СССР как бы и не существовало. А вот человек, которого мы сейчас послушаем, издавался и читался. А кое-кем и почитался. «Дорога» [148, с. 218–224] — это очень простой автобиографический рассказ. Автор едет из родного местечка в Петербург — через всю Россию, зимой 1918. Сидит, прячась, пока в Киев не входят большевики, уезжает с их помощью, а ночью поезд останавливают; входит некий «телеграфист в дохе, стянутой ремешком, и мягких кавказских сапогах. Телеграфист протянул руку и пристукнул пальцем по раскрытой ладони. — Документы об это место… …Рядом со мной дремали, сидя, учитель Иегуда Вейнберг с женой. Учитель женился несколько дней назад и увозил молодую в Петербург. Всю дорогу они шептались о комплексном методе преподавания, потом заснули. Руки их и во сне были сцеплены, вдеты одна в другую. Телеграфист прочитал их мандат, подписанный Луначарским, вытащил из-под дохи маузер с узким и грязным дулом и выстрелил учителю в лицо. У женщины вздулась мягкая шея. Она молчала. Поезд стоял в степи. Волнистые снега роились полярным блеском. Из вагонов на полотно выбрасывали евреев. Выстрелы звучали неровно, как возгласы. Мужик с развязавшимся треухом отвел меня за обледеневшую поленницу дров и стал обыскивать…Чурбаки негнувшихся мороженых пальцев ползли по моему телу. Телеграфист крикнул с площадки вагона: — Жид или русский? — Русский, — роясь во мне, пробормотал мужик, — хучь в раббины отдавай… Он приблизил ко мне мятое озабоченное лицо, — отодрал от кальсон четыре золотых десятирублевки, зашитых матерью на дорогу. Снял с меня сапоги и пальто, потом, повернув спиной, стукнул ребром ладони по затылку и сказал по-еврейски: — Анклойф, Хаим…[6]» [148, с. 218–219]. Отморозив ноги, получив, как можно понять из текста, новое пальто и обувь от местного Совета, после множества других приключений герой приезжает в Петербург; последние два дня он совершенно ничего не ел. Здесь на перроне — последняя пальба: «Заградительный отряд палил в воздух, встречая подходивший поезд. Мешочников вывели на перрон, с них стали срывать одежду» [148, с. 220]. Почему евреев грабить и убивать плохо, а мешочников хорошо, я, наверное, никогда не пойму. Чтобы схватывать с ходу такие вещи, надо или родиться от еврейки, или потрудиться в «чрезвычайке», не иначе. А скорее всего, нужно и то, и другое, тогда скорее сообразишь. Ну ладно. Автор же идет на Гороховую, ему сообщают, что его друг Калугин в Аничковом дворце. Хоть герой и подумал «не дойду», он все же до Аничкова дворца добирается. «Невский млечным путем тек вдаль. Трупы лошадей отмечали его, как верстовые столбы. Поднятыми ногами лошади поддерживали небо, упавшее низко. Раскрытые животы их были чисты и блестели» [148, с. 221]. Но — добирается. «В конце анфилады… сидел за столом в кружке соломенных мужицких волос Калугин. Перед ним на столе горою лежали детские игрушки, разноцветные тряпицы, изорванные книжки с картинками» [148, с. 221–222]. Автор теряет сознание, приходит в себя уже ночью. Калугин его купает, дает сменную одежду, и тогда автор узнает, что это были за странные предметы на столе и зачем они взрослому дядьке. «…Халат с застежками, рубаха и носки из витого, двойного шелка. В кальсоны я ушел с головой, халат был скроен на гиганта, ногами я отдавливал себе рукава. — Да ты шутишь с ним, что ли, с Александром Александровичем, — сказал Калугин, закатывая на мне рукава, — мальчик был пудов на девять…» [148, с. 222]. 
Кто этот «мальчик»? Сейчас узнаете: «Кое-как мы подвязали халат императора Александра Третьего и вернулись в комнату, из которой вышли. Это была библиотека Марии Федоровны, надушенная коробка с прижатыми к стенам золочеными, в малиновых полосках, шкафами… Мы пили чай, в хрустальных стенах стаканов расплывались звезды. Мы заедали их колбасой из конины, черной и сыроватой. От мира отделял нас густой и легкий шелк гардин; солнце, вделанное в потолок, дробилось и сияло, душный жар налетал от труб парового отопления. — Была не была, — сказал Калугин. Он вышел и вернулся с двумя ящиками — подарком султана Абдул-Гамида русскому государю. Один был цинковый, другой сигарный ящик, заклеенный лентами и бумажными орденами… Библиотеку Марии Федоровны наполнил аромат, который был ей привычен четверть столетия назад. Папиросы 20 см в длину и толщиной в палец были обернуты в розовую бумагу; не знаю, курил ли кто в свете, кроме российского самодержца, такие папиросы, но я выбрал сигару. Калугин улыбался, глядя на меня. — Была не была, — сказал он, — авось не считаны… Мне лакеи рассказывали — Александр Третий был завзятый курильщик: табак любил, квас да шампанское… А на столе у него, погляди, пятачковые глиняные пепельницы да на штанах — латки… И вправду, халат, в который меня облачили, был засален, лоснился и много раз чинен. Остаток ночи мы провели, разбирая игрушки Николая Второго, его барабаны и паровозы, крестильные его рубашки и тетрадки с ребячьей мазней. Снимки великих князей, умерших в младенчестве, пряди их волос, дневники датской принцессы Дагмары, письма сестры ее английской королевы, дыша духами и тленом, рассыпались под нашими пальцами…Рожая последних государей, маленькая женщина с лисьей злобой металась в частоколе Преображенских гренадеров, но родильная кровь ее пролилась в неумолимую мстительную гранитную землю. До рассвета не могли мы оторваться от глухой, гибельной этой летописи. Сигара Абдул-Гамида была докурена. Наутро Калугин повел меня в Чека на Гороховую, 2. Он поговорил с Урицким» [148, с. 223]. Кончается все хорошо: «Не прошло и дня, как все у меня было — одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране. Так началась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья» [148, с. 224]. Как оценивать жизнь чекиста — дело, конечно, личное, дело вкуса. Пусть она будет превосходная, и пусть это только безнадежный клерикал может увидеть в конце Бабеля, умершего в лагерях в возрасте 47 лет, перст Божий. И верить, что сейчас эта парочка, Бабель с Калугиным, воет посреди сковороды, бьется в скворчащем чадном масле. Но вот что сказать об этом описании открытого, наглого мародерства? Император Николай II и его семья, кстати говоря, тогда были еще живы. Калугин и Бабель копались в имуществе пока еще не убитых людей, перетряхивали детские игрушки и частную переписку ведь не просто императора, но вполне конкретной, вполне определенной семьи. СЛОВО УЧАСТНИКА СОБЫТИЙ, ИЛИ ОДНА СЕМЕЙНАЯ ИСТОРИЯАлександр Владимирович Плетнев был сотрудником и помощником моего деда. В 1960-е годы он и его жена, Екатерина Михайловна Плетнева (Римская-Корсакова по отцу), доживали свой век в Киеве, на Бастионной улице. Однажды дядя Саша выпил коньяку больше обычного, а тетя Катя беседовала о чем-то с моей бабушкой и не остановила его вовремя. И дядя Саша рассказал о том, как втроем с такими же, как он, студентами, людьми булгаковского Киева, ушел в 1919 году навстречу Белой армии А. П. Деникина. — К вечеру прихватили они нас… Степь еще мокрая, по бездорожью не уйдешь, а потом еще в лошадь попали. Пришлось пристрелить — очень она кричала, мучалась. Закат уже… малиновый такой, красивый. Телега перевернулась, мы за ней встали, хорошо, что у всех карабины. Три раза они к нам подходили… Знаешь, тогда я первый раз в людей стрелял; очень это было нехорошо… страшно было и гадко. Они накатятся — мы начнем стрелять, они назад… — А они стреляли, дядя Саша? — У них обрезы были, из них толком не прицелишься, да и пьяные были они… А жиды — те из наганов сажали. Стреляли — воздух звенел, а мы даже свиста пули не услышали (тут я сегодняшний невольно вспоминаю «снайперскую» пальбу евреев во время гражданских беспорядков, красочно названных «погромами»). Жиды мужиков натравливают — те вперед. Мы стрелять — они сразу откатятся… — Так и надо было… в жидов! — Без тебя, Андрей, сообразили. Как зацепили одного, — сразу все отступать! Темнеет уже, ветер поднялся, они уходят и своего утаскивают, нам издали наганами грозят. А мы подождали и ушли. Дядя Саша замолкает. За окном грохочет вечерний город, тянет прелой листвой и дождем. Молчание, только в стороне шепчутся бабушка и тетя Катя. — Вы потом долго шли? — Всю ночь… Наутро вышли к нашим. Через два дня в эту деревню наведались… — И что?! Но дядя Саша только хмыкает, напускает на себя таинственный вид и отправляет в рот последний кусок пирога. К сведению внимательного читателя: таких семейных историй у меня в запасе не одна, а несколько десятков. А рассказал я ее с одной простенькой целью: чтобы уверить читателя, что в любой интеллигентной семье, не до конца утратившей историческую память, обязательно хранятся истории подобного рода, соединяя историю страны с историей близких тебе людей.
|