Среди союзников
Уже на следующий день после нашего прибытия в Северскую моя 2-я батарея была откомандирована, чтобы осуществлять поддержку румын, обороняющих Лабину[29]. Окрестности представляли собой невысокую горную гряду, которая проходила примерно в восьми километрах южнее села и ограничивала собой кубанскую равнину от медленно поднимающегося низкогорья. Здесь начинается Кавказ, пока имеющий вид скромного низкогорья. 1-й батарее я велел на всякий случай занять позицию на южной окраине Северской, откуда она в случае необходимости могла достать своим огнем до главной линии обороны. Поскольку дивизион как таковой боевого задания еще не получил, я использовал свободное время для того, чтобы закончить начатую два дня назад переписку. Затем ясным морозным утром мы с моим адъютантом сели в наш «Фольксваген», чтобы побывать на 2-й батарее. Она уже повзводно была задействована в боевых действиях. Находившийся в тылу взвод расположил свои орудия на южной окраине нового поселка Свободный (у автора Konssulow. – Ред.). Во дворах этого поселка были также размещены старший погонщик вьючных животных батареи со своими мулами. Километра на два ближе к врагу, но все еще в трех километрах за главной линией обороны на Лабине находились огневые позиции передового взвода, которым командовал Людвиг. Несколько дней назад ему было присвоено звание лейтенанта, после чего он был назначен на освободившуюся офицерскую должность во 2-й батарее. Он доложил мне:
– В первом взводе второй батареи ничего нового. – А теперь, после того как вы отбарабанили этот предписанный кем-то текст, пожалуйста, расскажите мне, что на самом деле у вас нового. – На сей раз этот предписанный текст точно соответствует истинному положению дел, господин майор. Все совершенно спокойно. Час назад русские предприняли было слабенькую попытку атаки. Нам пришлось пострелять. Но после этого они сидят очень смирно. – А что докладывает передовой наблюдатель на Лабине? – С начала атаки связь с ним потеряна. Вероятно, повреждена линия, а рация снова не действует. Но связисты уже в пути, пошли искать повреждение по линии. Собственно, она уже должна быть восстановлена, но на такой местности для этого требуется время. Местность и в самом деле была весьма пересеченной, частично заросла буковыми деревьями, которые значительно ограничивали обзор. – И все это, – сказал я, – вы называете «ничего нового». Конечно, мы привыкли к опасностям. Но мне все же до конца положение неясно. – Хочу надеяться, что все кончилось. Если бы атака не была полностью отбита, мы слышали бы сейчас шум боя. – Возможно, вы правы. Достав сигареты, мы с Людвигом сели перекурить в сторонку. – Как вам нравится служба в новом качестве? – Все хорошо, господин майор. Но куда лучше было, когда мы с вами ползали рядом с врагом и направляли огонь батарей. Тогда можно было и видеть результаты. В те времена мы с вами были как вольные звери на лесной тропе. А на огневой позиции я чувствую себя как собака на цепи. – Да, мой дорогой, чего только нам не пришлось пережить вместе! Когда мы станем стариками, то будем об этом рассказывать. Будем подносить трясущимися руками к беззубым ртам наши поилки и говорить: какими же отчаянными парнями мы тогда были! А слушатели будут про себя думать: какие же брехуны! Хотя мы будем рассказывать им чистую правду. Ну а для нас самих это навсегда останется гордым воспоминанием. – Так точно, господин майор. За это нам надо непременно чокнуться. – Ну, мой нынешний адъютант не из таких, которые всегда носят с собой полную фляжку. А у тебя найдется что-нибудь? – Так точно, господин майор, у меня всегда есть. Я не мог представить себе, что в последний раз пью с товарищем моих самых тяжелых боевых дней. Через пять минут я входил в расположенный в километре по направлению к тылу штаб румынского кавалерийского полковника, командира обороняющих этот участок войск. Весь состав штаба я застал в совершенном волнении. Полковник сам говорил по телефону, при этом яростно жестикулируя. Когда он наконец положил телефонную трубку, я отрапортовал ему. – Отлично, что вы здесь, – ответил он на беглом немецком. – Русские на позициях вашего передового взвода. – Но это совершенно невозможно. Я только что оттуда. Там стояло полное спокойствие. – Это произошло только что. Русские предприняли внезапную атаку и захватили взвод врасплох. Однако в результате ближнего боя они были отброшены. Взводом командует толковый лейтенант. Но русские закрепились по окраинам низины, в которой стоят орудия. – Каким образом господин полковник получил эти сведения? – От командира моих тяжелых минометов, которые стоят позади этого взвода. – Могу ли я от вас переговорить со своей второй батареей? – Да, конечно. Командир батареи в Свободном уже был в курсе дела: – Людвиг уже ведет огонь из орудий двух взводов. Русские отходят на исходные позиции. Людвиг оценивает ситуацию как благоприятную. Он считает, что русские получили такой отпор, что больше не полезут. – Об этом нельзя судить. Немедленно направьте одного наблюдателя к Людвигу, чтобы ему не приходилось вести огонь одновременно двумя взводами. – Он уже следует туда. – Отлично. Я остаюсь в штабе румынского полка. Я немедленно продиктовал адъютанту соответствующий приказ своему штабу, еще один 1-й батарее, на которой передовой наблюдатель должен был заменить Людвига, и донесение о ситуации в штаб артиллерийского полка. «Фольксваген» отправился с ними обратно в Северскую. – Я все слышал, – сказал румынский полковник. – Просто отлично, что вы остались с нами. Само собой разумеется, что здесь вы – мой гость. Во второй половине дня прибыл уже мой КП, который как раз при поступлении телефонного сообщения из Северской направлялся сюда. Им руководил Герд Мейер. – Зачем вы прибыли? – спросил я. – Вам не следовало сюда приходить. Вы командир штабной батареи, у вас есть прямая связь с Северской, и вы могли организовывать снабжение. – Ах вот как – командир штабной батареи! Разумеется, повинуясь приказу, я возьму на себя и эту обязанность, но не везде. Прошу вас использовать при себе или лучше всего в качестве артиллерийского офицера связи, или передового наблюдателя, или как офицера сопровождения. В штабе нет другой офицерской должности, кроме как адъютанта, а поскольку Людвиг получил вторую батарею, то она пустует. Или господину майору я не угоден? – Наоборот, еще как. Итак, оставайтесь. Так как в нашем домишке, кроме меня и моего адъютанта, было больше никому не поместиться, Герду Мейеру со штабом пришлось разместиться в соседнем доме, где, помимо них, квартировали еще несколько румынских солдат. Оба взвода 2-й батареи продолжали держать под огнем прорывающегося врага, а вскоре их начала поддерживать и 1-я батарея. Кроме того, мне была временно подчинена батарея 100-мм орудий из состава армейской артиллерии. Румынская конная артиллерия, орудия которой стояли перед нашим домом, тоже присоединилась к этой небольшой артиллерийской группе. Мне не на что было жаловаться. Всегда, когда приходилось туго, я получал поддержку. В это время я обратил внимание на то, что не слышно звуков выстрелов взводов Людвига. Вероятно, низина, в которой они располагались, поглощала звук. Согласно поступающим оттуда донесениям, ничто не предвещало новых атак русских. Тем больше мы были ошеломлены, когда ближе к вечеру командир 2-й батареи сообщил по телефону, что в Свободном встретил двоих из взводов Людвига, которые сообщили следующее. Русские снова предприняли атаку взводов Людвига, на этот раз намного превосходящими силами. Поскольку атака началась со значительно удаленного от взводов рубежа, Людвиг попытался отразить ее артиллерийским огнем. Артиллеристы 1 и 2, которые в составе артиллерийского расчета были наводчиком и заряжающим, были быстро выведены из строя огнем русских (необходимо заметить, что наше горное орудие образца 1936 г. для экономии веса не было оснащено защитным щитком). Нескольких попытавшихся их заменить солдат постигла та же участь. Вокруг орудия лежали только убитые и раненые. Наконец, Людвиг в качестве наводчика вместе с еще одним солдатом заняли места двух номеров расчета и открыли огонь по наступающим русским. Однако это продолжалось недолго, оба вскоре были убиты, Людвигу пуля попала в голову. Два выживших артиллериста, раненные, сначала подавали снаряды Людвигу, а потом отстреливались из карабинов. Когда русские заняли огневые позиции взводов, раненым артиллеристам пришлось отступить, поскольку они ничего не могли больше сделать. Спасся ли еще кто-нибудь из личного состава, они не смогли рассказать. Русским также удалось захватить тяжелый румынский миномет, уничтожив его расчет. Напряженное положение не оставляло мне времени для того, чтобы отдаться переживаниям, когда я получил это известие. Только поздним вечером этого тяжелого дня я смог найти время и силы для того, чтобы при неверном свете керосиновой лампы написать письмо вдове Людвига. Мне было совершенно ясно, что означает потеря этого человека. У него, уроженца и жителя Бранденбурга, ветерана – унтер-офицера, более чем обоснованно произведенного в офицеры, в крови были врожденные прусские традиции и солдатский кодекс чести. В былые времена было принято, что капитан погибал вместе со своем кораблем, а артиллерист – со своим орудием, если ему грозила опасность попасть в руки врага. Но уже в Первую мировую войну этот основной закон был признан не соответствующим наступившим временам. Несмотря на это, даже и теперь истинные артиллеристы относились к потере своего орудия, как гренадер времен Фридриха Великого – к потере знамени. Я был совершенно убежден, что и Людвиг думал точно так же, и был бы безмерно удивлен, если бы он поступил не так, как поступил. Кому-то это может показаться бессмысленным. Но я считаю: человек не может более достойно завершить свою жизнь, если при этом придерживается тех убеждений и законов, по которым он ее прожил, будь его убеждения внутренне глубоко выношенными или нет. Глядя на поведение своего командира, его артиллеристы не смогут забыть старые законы рыцарства и не последовать в небытие за своим офицером. Солдатское братство не связано с чинами. Когда я закончил письмо, то почувствовал себя очень плохо и попросил румынского старшего врача штаба, крупного и полного флегматичного человека, дать мне термометр. Оказалось, что термометра у него нет. Врач, который тоже хорошо говорил по-немецки, благодушно объяснил мне, что я не должен особо беспокоиться, поскольку у большинства людей температура тела к вечеру бывает несколько выше, чем днем. Это оказалось слишком даже для полковника. Он по-немецки сказал врачу: – Если вы до утра не раздобудете термометр, я наложу на вас взыскание. На следующее утро термометр нашелся. Наше положение становилось все более и более критическим. Несмотря на то что оба наших штаба, будучи без достаточного прикрытия, находились всего лишь в километре от прорвавшегося врага, русские все же смогли просочиться через больше не закрываемую брешь силами до дивизии и теперь маневрировали – слава богу, лишь отдельными подразделениями и достаточно бессистемно – в тылу нашей главной линии обороны. В этом же районе действовали также германские и румынские боевые группы, сражавшиеся с прорвавшимся неприятелем. Мы то и дело получали требования артиллерийской поддержки в самых невероятных точках за нашим фронтом и вели огонь по площадям направо и налево. Эта ужасная неразбериха приводила иногда к достойным сожаления накладкам. Румынский батальон в боевом порядке приближался к некоей деревне, о которой не было известно, находится ли она в наших руках или в руках противника. Немецкие части, расположенные в деревне, приняли румын, на головах у которых были меховые шапки, за русских и открыли огонь. Румыны поэтому сочли, что перед ними русские, и пошли в атаку. Лишь с большим запозданием и после значительных потерь каждой из сторон ошибка была установлена. Немногие выжившие солдаты из туркестанских подразделений, которые так храбро сражались вместе с нами на водоразделе под Туапсе, заняли небольшую покинутую деревню, где они должны были пару дней отдохнуть. К этому мероприятию они подошли основательно и улеглись на ночь в опустевшие кровати, не выставив часовых. Когда наутро германский дозор зашел в подозрительно тихую деревню, то обнаружил всех туркестанцев лежащих в кроватях с перерезанным горлом. Ночью русские пробрались в деревню и устроили предателям кровавую месть. Однажды румынский патруль привел на наш КП взятого ими в плен русского командира батальона, крупного, атлетически сложенного мужчину. На его круглом черепе торчком стояли коротко остриженные белокурые волосы, что еще больше усиливало впечатление облика каторжанина, которое вызывало его простое и грубое лицо. Все же этот человек явно был сильной личностью. Так как я случайно сел напротив висящего на стене зеркала, у меня появилась возможность сравнить фигуру стоящего в полный рост русского со своим отражением. В зеркале я видел изможденное, больное и небритое лицо и болтающийся на костлявых плечах полевой китель. Мне пришла в голову мысль, что если русский, со своей стороны, сравнивает нас, то для него, как и для меня, сидящий перед ним румынский полковник мог бы быть представителем того упаднического, идущего к своему закату мира, который следовало бы подчинить его собственному, полному жизненных сил народу. В то время как полковник, который также хорошо говорил и по-русски, в очень вежливой форме допрашивал его, русский достал из кармана табак и бумагу и скрутил самокрутку. Зажав ее в углу губ, он сунул руки в карманы брюк и отвечал на все вопросы только недовольным ворчаньем. Я попытался было сбить его с такого хамского тона, но потом последовал примеру полковника, который сделал вид, будто он ничего другого и не ждал от этого урожденного пролетария. Этот полковник был примерно моих лет и относился еще к тому поколению румынских офицеров, которое по большей части получило свое военное образование в Германии еще до Первой мировой войны. Их симпатии также были на стороне Германии, хотя они впоследствии и сражались против нас. Вместо адъютанта при каждом румынском командире полка состоял немецкий штабной офицер. В нашем случае это был светло-русый жилистый ротмистр, которому как нельзя лучше соответствовало выражение «лихой» и который мне своим поведением и своим немецким выговором напоминал офицера k. и k.[30] армии. Несколько позднее мне стало известно, что его отец и был таковым. Ротмистр оказался уроженцем Трансильвании[31]. Тогда как с полковником, ротмистром и старшим врачом я мог бегло общаться на немецком языке, другие офицеры, разделявшие наше пристанище, немецким не владели. Это были два офицера-порученца и офицеры конной артиллерии. Все они оставляли хорошее впечатление своей манерой общения и поведения в обществе, поскольку принадлежали к офицерскому корпусу румынской королевской армии. По их поведению можно было понять, что в этот офицерский корпус отбиралась элита нации. Даже в русской грязи эти офицеры еще умудрялись сохранять особый стиль жизни. В то время как я, случалось, в своей среде порой хлебал немытой ложкой похлебку из полевого котелка, то теперь я ел вкуснейшие блюда на покрытом чистой скатертью столе из безупречно чистой посуды сверкающими столовыми приборами! Блюда, разумеется, подавал, как и в большинстве армий, но не в немецкой, особый офицерский официант. В военное время я воспринимал это едва ли не как извращение, но, будучи не в состоянии ничего изменить, мог только сидеть и с удовольствием поглощать замечательные блюда. Денщики сервировали приготовленные блюда с опытностью хорошо вышколенных служителей казино. Перед каждым офицером ставилась тарелка с уже сервированным кушаньем. Но если мой адъютант и я съедали предложенные нам порции без остатка, то у румынских офицеров уносили тарелки с ясно видимыми остатками еды. Наконец, я как-то поинтересовался причиной этого и узнал, что остатки предназначались для денщиков. Понятно, что нас, немцев, за несоблюдение этого удивительного обычая обслуга не очень-то жаловала. Тон разговоров при общении в этом штабе можно было назвать образцовым. Каждый начальник обращался к своему подчиненному – будь то офицер или рядовой – дружественно и доброжелательно. Подчиненные при общении со своими начальниками являли собой пример дисциплины в разговоре и поведении. Ни разу я не заметил здесь малейшего нарушения дисциплины. Что все-таки резко отличало этот штаб от подобного немецкого, так это южный темперамент, который прорывался при каждом подходящем случае. Принимая во внимание всю серьезность положения, полковник отправлял многочисленные дозоры и разведывательные группы. Когда раздавался зуммер полевого телефона, он каждый раз неизменно сам подходил к аппарату и повторял полученное сообщение, сопровождая все это оживленными жестами. Если донесения были благоприятными, то все присутствующие при этом румыны начинали обмениваться громкими возгласами радости. Если известия были плохими, то ситуация напоминала мне реакцию, которую мне приходилось видеть во время похорон на Балканах – жалобы, стенания, едва ли не плач. Порой мне начинало казаться, что вокруг меня отнюдь не солдаты. Одним особенно впечатляющим персонажем был толстый вахмистр, который заведовал всем внутренним хозяйством штаба, пожилой человек с круглым красным лицом и добродушным взглядом, большой любитель выпить. На груди у него красовался широкий набор орденских планок с наградами за обе мировые войны. Офицеры на полном серьезе говорили, что он был «героем». Однако я при всем желании никак не мог представить себе этого плотного, уютного шуцмана из былых времен в роли героя двух войн. Насколько хороши были дни в румынском штабе, настолько ужасны были там ночи. В штабном помещении были двое нар без матрацев. Спать можно было только на голой панцирной сетке. На одних нарах спали полковник и ротмистр, другие должен был делить я со старшим врачом. Этот грузный человек устраивал два центнера своего веса всегда точно по центру, так что мне оставалось только ютиться на самом краешке спального места. Поэтому я выразил было желание лучше спать на полу. Но полковник не мог допустить подобного нарушения этикета: я был офицером штаба, и поэтому мне было положено спальное место на кровати. Поэтому я, как жертва этикета, должен был доблестно переносить все страдания еще и в этой роли. Впрочем, место для сна на полу я себе вряд ли нашел бы. Там спали офицеры и унтер-офицеры штаба и конной артиллерии. Денщики ухитрялись спать скрючившись под нарами. Мой адъютант с выключенными наушниками укладывался спать на столе. Особенно мешала спать работа пункта телефонной связи, который располагался в соседней комнате. Для проверки исправности телефонных линий в германских частях применяли проверку связи один раз в четверть часа. Румыны же использовали другой метод. Дежурный телефонист непрерывно повторял в трубку одно и то же условное слово, пока не получал ответа. Если же он не получал ответа сразу, то знал, что линия связи повреждена. Лежа без сна в поту малярийного жара долгими бессонными ночами, я наизусть запомнил слова, повторяемые монотонным голосом, которые до сих пор иногда звучат в моих ушах: «Алло, алло, алло! Карачи ди карпац!» Что означают эти слова и правильно ли я их написал, я не знаю до сих пор. Поскольку из-за сильных морозов окно на ночь оставалось закрытым, воздух в этой тесной комнате, в которой ночевали по крайней мере двадцать человек, не имевших возможности мыться неделями и питавшихся солдатскими галетами, был непереносим. Эти душные и вонючие ночи были и останутся моими самыми отвратительными воспоминаниями о военных буднях. |
загрузка...