Глава XI. Воинская доблесть и дух состязательства в римских военных традициях

Сплоченность и дисциплина римских легионов, как показывает предыдущий анализ, в значительной мере обусловливались теми военно-этическими представлениями, которые были укоренены в сознании самих римских солдат и непосредственно коррелировали с конститутивными элементами римской системы ценностей. К числу таких ключевых аксиологических категорий относятся и понятия «доблесть», «честь», «слава». Помня о славных страницах римской военной истории, наполненных множеством ярких примеров высокого героизма, можно априорно утверждать, что эти понятия для римских солдат не были просто отвлеченными идеями и пропагандистскими фикциями, но имели первостепенное значение как непосредственные моральные ориентиры. Это их значение с особенной наглядностью раскрывается в таком феномене, как дух соперничества и состязательности, который, как и поразительное чувство чести, можно, наверное, считать одной из отличительных особенностей римской армии: именно эти черты, по мнению Дж. Лендона, могли бы в первую очередь поразить современного солдата, окажись он среди римлян¹.

Данный феномен — то, что сами древние называли certamen virtutis, cupido gloriae, — и станет предметом нашего анализа. При этом, в отличие от Лендона, затрагивающего данный вопрос в контексте той роли, какую играли в общественно-политических структурах Римской империи, включая армию, представления о почестях и чести, мы сосредоточим внимание на развитии в римской армии состязательного начала прежде всего в связи с первичной и ключевой для римской аксиологии категорией «доблесть». Дело в том, что ни сам по себе атональный фактор применительно к армии императорского Рима², ни конкретное военно-этическое наполнение понятия «доблесть» еще не были специально исследованы в научной литературе, хотя и существует множество работ, освещающих историческую эволюцию и морально-политическое значение римской концепции virtus³. Вместе с тем давно уже признано, что дух агона во многом определял истоки и своеобразие античной цивилизации в целом, пронизывая самые разные ее структуры⁴, в том числе область военной деятельности, к основополагающим элементам которой, безусловно, относятся стремление к славе и престижу, представления о верности и чести, желание отличиться воинской доблестью⁵. Более подробного рассмотрения, с этой точки зрения, заслуживает идеология славы, органически связанная с категорией доблести и уже в раннем Риме ставшая одной из важнейших социокультурных основ общества⁶. В конкретизации нуждается и вопрос о том, какое место «славолюбие», cupido gloriae, занимало в сознании самих солдат императорской армии.

Прежде всего обозначим основные характеристики римского понимания воинской доблести. Римская virtus, при всей своей многозначности, изначально, в силу исторических условий развития Рима, базировалась главным образом на военных компонентах⁷. На это, кстати сказать, обратил внимание еще наблюдательный Плутарх, заметивший, что «среди всех проявлений нравственного величия (της άρβτης) выше всего римляне ставили тогда воинские подвиги, о чем свидетельствует то, что понятия нравственного величия и храбрости (της άνδρβίας) выражаются у них одним и тем же словом...» (Plut. Marc. Cor. 1. 4)⁸ (пер. С. П. Маркиша). По своему происхождению и первоначальному смыслу virtus представляла собой всеобъемлющее выражение нравственного идеала правящей аристократии: обладать «доблестью» в категориальном смысле, так же как laus и gloria⁹, могли главным образом, если не исключительно, представители знати, boni. Но со временем, претерпев определенные трансформации и переосмысление, virtus становится общим «национальным» идеалом Рима¹⁰. В армейской среде акцент тем более делался на военном характере доблести, которая практически отождествлялась с моралью как таковой, оттесняя на задний план даже такие понятия, как «долг» и «служение отечеству»¹¹.

В своих военных проявлениях virtus считалась важнейшим фактором могущества и непобедимости Рима, основой всей его государственности. Такую воинскую доблесть, rei militaris virtus, красноречиво превознес Цицерон в речи за Лициния Мурену (10. 22): «Это она возвысила имя римского народа; это она овеяла наш город вечной славой; это она весь мир подчинила нашей державе. Все городские дела... находятся под опекой и защитой воинской доблести (bellicae virtutis)» (пер. В.О. Горенштейна) (ср.: Cic. Phil. IV. 13; Verr. IV. 37. 81; Plaut. Amph. 75; 648-653; Casina. 87-88). Аналогичная мысль звучит и в «Тускуланских беседах» (I. 1. 2), где особо подчеркивается, что римляне обладают доблестью благодаря самой природе, а не науке или случаю (ср.: Onasand. Prooem. 4; los. В. lud. III. 5. 1). По мнению римлян, исход любого сражения или войны преимущественно, если не исключительно, зависел от доблести воинов. Ливий называет ее в числе основных факторов, определяющих исход войны наряду с численностью войск, талантом полководца и удачей (IX. 17. 3), а в другом месте (XXXVII. 30. 6) прямо утверждает, что обычно на войне важнее всего оказывается доблесть воинов: plurimum tarnen, quae solet, militum virtus in bello valuit. В критических ситуациях надежду на спасение может дать одна только доблесть (Caes. В. Gall. V. 34. 2), которая в таких случаях бывает эффективней обетов и обращенных к богам молитв (Liv. XXII. 5. 2). В своих речах к войску перед сражением римские полководцы часто призывали воинов рассчитывать прежде всего на доблесть и находили, по-видимому, соответствующий отклик в душах солдат (например: Liv. XXXIV. 14. 3; XL. 27. 11 ; Tac. Agr. 33). Во всяком случае, римские солдаты в Британии перед решающим сражением с Каратаком в ответ на обращение своего командующего преисполнились, по свидетельству Тацита (Ann. XII. 35. 1), решимости и боевого пыла и восклицали: «доблесть всё одолевает» (cuncta virtute expugnabilia). Характерно, что в подобных призывах эта доблесть иногда выступает как virtus Romana, как неотъемлемое качество римлян (Liv. XXXVI. 44. 9; los. В. lud. III. 10. 2).

Античными авторами неизменно констатируется, что римская доблесть неотделима от воинской дисциплины, постоянных ратных трудов, выучки, опыта и организованности¹². Весьма характерно, что именно этими качествами римская доблесть противопоставляется боевому неистовству, отчаянной храбрости, физической силе и закаленности, коварству и хитрости варваров, а также теоретическим знаниям греков¹³. Н. Розенштайн справедливо указывает, что ключевая доблесть римского легионера заключалась в том, чтобы исполнять приказы и любой ценой удерживать занимаемую позицию и место в строю. Первостепенное значение имела стойкость солдат, потому что исход сражения зависел не столько от индивидуальных действий бойцов, сколько от сплоченности и согласованного эффективного функционирования всех подразделений. Такое качество воинской доблести было результатом длительной каждодневной тренировки. Однако высшим проявлением личного мужества в Риме все же считалась готовность встретить опасность лицом к лицу в ситуации, когда это не вызывалось прямой необходимостью, и именно за это присуждались награды¹⁴. Нормативный идеал истинно римской доблести предполагал, что она может быть выказана лишь при определенных условиях. Настоящая доблесть, vera virtus, обнаруживается только в открытом и честном сражении с достойным противником¹⁵, который действительно мог бы стать для римлян, по выражению Ливия (VI. 7. 3), «оселком их доблести и славы», perpetua materia virtutis gloriaeque vestrae. Понимание доблести в духе «нравов предков» исключало не только всякого рода грязные средства ведения войны, вроде отравления источников (Flor. I. 20. 7), но даже применение засад, ночных вылазок, ложного бегства и т. п. средств (Liv. XLII. 47. 5)¹⁶.

Следует также отметить, что в традиционной римской шкале ценностей воинская доблесть представлялась благородной и истинной лишь в том случае, если она проявлялась в борьбе с внешним врагом, а не в междоусобной войне. Показательна в этом плане оценка Луканом знаменитого подвига центуриона Кассия (Цезия) Сцевы в битве под Диррахием. Если остальные авторы пишут о Сцеве как о подлинном герое либо нейтрально (Caes. В. civ. III. 53; Val. Мах. III. 2. 23; App. В. С. II. 60; Plut. Caes. 16. 3), то Лукан дает ему и его подвигу сугубо негативную характеристику («Склонный к злодействам любым, не знал он, каким преступленьем / В междоусобной войне боевая является доблесть») и, после красочного описания его деяний, горестно восклицает: «О, как бы прославил ты имя, / Если б бежал пред тобой ибер устрашенный или / С длинным доспехом тевтон, иль кантабр со щитом своим круглым! /...Горе! В геройстве своем возвеличил ты только владыку!» (Infelix, quanta dominum virtute parasti!) (Phars. VI. 147-148; 257-262) (пер. Л. E. Остроумова)¹⁷. По существу, тот же критерий использует и Цицерон, говоря в XIV Филиппике о победе войска консулов и Октавиана над Антонием: «Если вражеской была эта кровь, то велика была верность солдат их долгу; чудовищно их злодеяние, если это была кровь граждан». Примечательна также риторическая антитеза Тацита (Hist. III. И. 2), который в рассказе о гражданской войне противопоставляет прежнее virtutis modestiaeque certamen воинов состязанию в дерзости и распущенности (procacitatis et petulantiae) (ср. также: Hist. III. 51; 61; Sail. Cat. 7. 6; 9. 2; 11. 4-6). Как заметил Г. С. Кнабе, при описании подвигов римских солдат в этой войне Тацит не пользуется словом virtus даже там, где оно, казалось бы, наиболее естественно по контексту¹⁸.

Говоря о римском понимании воинской доблести, нельзя обойти вниманием еще один вопрос, всегда занимавший античных писателей. Это вопрос о соотношении доблести и удачи¹⁹. «Идея успеха в Риме изначально осложнена идеей случайности»²⁰. В некоторых высказываниях доблесть и фортуна выступают как равнозначные или рядоположные факторы (Caes. В. civ. III. 73. 4; Cic. XIV Phil. 11; 28; Liv. VII. 34. 6; XXXV. 6. 9; Tac. Hist. IV. 58. 2). Иногда же определенно подчеркивается особая значимость в делах войны именно Фортуны²¹. Вместе с тем для римлян не менее характерно убеждение, что полагаться следует в первую очередь на доблесть, которая способна преодолеть любые случайные обстоятельства (ср.: Ios. В. Iud. III. 5. 7). В общем виде эта мысль афористично выражена у Публилия Сира: «Следует больше полагаться на доблесть, чем на фортуну» (virtuti melius quam fortunae creditur) (Ribbeck. Fragmenta. II. 1. 641, 646, 647). В суждениях греческих авторов проримской ориентации при объяснении причин военных успехов римлян предпочтение явно отдается доблести. Согласно Полибию, римские военачальники побеждают не благодаря случайности, но следуя заранее составленному плану и рассудительности, т. е. действуя так, как сам Полибий предписывает искусному полководцу (IX. 12. 1 sqq.). Иосиф Флавий констатирует, что римляне на войне ничего не предпринимают без расчета или полагаясь на случайность, но всегда согласуют свои действия с намеченным планом. Он даже заявляет, что римляне предпочитают поражение в подготовленном сражении победе, доставшейся благодаря счастливой случайности (В. Iud. III. 5. 6; ср.: III. 5. 1; V. 3. 4). Из всех этих замечаний трудно сделать вывод об однозначной приоритетности доблести или фортуны, особенно если принять во внимание различные контексты приведенных суждений. Но хотя Фортуна как обожествленная абстракция довольно широко почиталась военными, особенно как Fortuna redux («Возвращающая»)²², все же прав скорее А. Домашевский, по мнению которого акцент на удаче в военных делах не характерен для римлян. В подтверждение этой мысли он приводит тот факт, что самое раннее эпиграфическое свидетельство культа Фортуны в армии относится ко времени Траяна (CIL III 1008), а ее изображение на монетах впервые появляется только при Веспасиане²³. Примечательно также, что уже в позднереспубликанский период в еще меньшей степени, чем на Фортуне, акцент в военных делах делается на помощи богов. Например, Цезарь, даже упоминая в одном месте содействие бессмертных богов, рядом с ним ставит доблесть воинов (В. Gall. V. 52. 6; ср.: В. Alex. 75. 3, а также: los. В. lud. VI. 1. 5), а в других местах своих сочинений основной упор делает на искусстве полководца, патриотизме, мужестве и чувстве чести римлян. Это, по мнению Е. М. Штаерман, весьма знаменательно для умонастроения в армии²⁴.

Что касается категории «слава», то необходимо отметить, что она мыслилась как наивысшая награда за доблесть²⁵. Главным результатом проявленной доблести, а соответственно, основным критерием воинской чести и славы является достижение победы над противников²⁶. По афористическому выражению Тацита (Ann. I. 68. 5), победа — это для воинов всё: сила, здоровье, изобилие. Именно победителям предназначены почет и слава (at victoribus decus gloriam) (Tac. Ann. I. 67. 2). Для римлян позорно не только терпеть поражение, но и не побеждать, как говорит Тит в одной из речей, приводимых Иосифом Флавием (В. lud. V. 1. 5). Память о прежних победах воодушевляет легионы в борьбе с сильным противником и порождает страх большего бесчестья в случае поражения (Tac. Ann. IV. 51. 2). Надо сказать, что неразрывность воинской славы и победы отличает римское понимание славы от феодальной концепции славы. По авторитетному мнению Ю. М. Лотмана, в феодальном обществе «чем более несбыточна, нереальна с точки зрения здравого смысла, чем более отделена от фактических результатов... была цель, тем выше была слава попытки ее реализации»²⁷. Кроме того, в отличие от феодальных представлений, в Риме стремление к воинской славе присуще не только представителям знати, вступающим на путь почестей, но и простым центурионам и солдатам. Валерий Максим, рассказывая об одном воине вспомогательной когорты, бывшем рабе, который с обидой отверг награду в виде золота, которую полководец хотел вручить ему вместо простых знаков отличия, завершает этот рассказ восклицанием: «Нет рода столь низкого, чтобы его не трогала сладость славы» (VIII. 14. 5).

Важно подчеркнуть, что в императорской армии слава, по существу, приобретает корпоративный характер: на первый план выдвигается не государственное патриотическое начало, как в традиционном древне-римском понимании славы, но честь и репутация воинского коллектива и (или) его вождя. Очень показательно в этом плане то контрастное различие мотивировок, которые звучат в сочиненных Аппианом речах Цезаря и Помпея перед началом боевых действий в Греции. Если Помпей выставляет в качестве цели войны защиту свободы и отеческого государственного строя, то Цезарь подчеркивает, что честь его армии и сподвижникам доставит слава, стяжать которую в будущих сражениях является главной целью войны (App. В. С. II. 50; 53). Можно вспомнить также речь Тита в «Иудейской войне» (III. 10. 2), где он отмечает, что римляне борются за более высокие блага, чем иудеи, сражающиеся за отечество и свободу, ибо для них превыше всего стоят слава и честь римского оружия. В другом месте Иосиф Флавий (VI. 1. 5) вкладывает в уста Тита пространное рассуждение о том, что смерть в бою почетна и сулит бессмертие. Характерно, что Тит призывает воинов взойти на стену, чтобы прославить себя, и делает особое ударение на доблести как таковой и ее достойном вознаграждении. У Тацита (Ann. I. 67. 2) другой римский военачальник, призывая воинов мужественно сразиться с врагом, напоминает им о том, что им дорого на родине, и о том, что является предметом их чести в лагере (quae domi cara, quae in castris honesta) (ср.: Hist. III. 84. 2). В этих и подобных полководческих речах (ср., например: Tac. Agr. 33; Hist. V. 16) мотив почетной смерти ради отечества если и не элиминируется полностью, то часто оказывается на втором плане, в то время как акцент делается либо на героической смерти как высшем проявлении доблести, либо на воинской чести и славе как таковой, безотносительно к самопожертвованию ради отечества и государства. Очевидно, что такое изменение в мотивациях героического поведения и понимания славы обусловлено прежде всего характером тех войн, которые вел императорский Рим. Но не менее существенно, что изменились ценностные установки самих солдат, для которых понятие профессиональной чести очень часто превалировало над какими бы то ни было другими соображениями. Честь и слава воинов оказываются неотделимыми от проявленной доблести и верности своему полководцу-императору²⁸.

В традиционной римской идеологии великим позором для воинов считалось не только поражение или капитуляция перед врагом, но и сдача в плен, которой всегда следовало предпочитать почетную смерть на поле боя (например, Tac. Hist. II. 44. 3). По словам Ливия, ни в одном государстве попавшие в плен воины не пользовались таким презрением, как у римлян (Polyb. VI. 58. 11; Liv. XXII. 59. 1; 61. 1;XXV.6. 15; ср.: Val. Max. II. 7. 15; App. Hann. 28). Лишь во II в. н. э. в римском военном праве отношение к солдатам, побывавшим в плену, определенным образом смягчается (Dig. 49. 16. 3. 12; 49. 16. 5. 5-7). До этого же плен продолжал считаться бесчестием для римского солдата. Так, тем солдатам из разгромленных легионов Вара, которые были выкуплены родственниками из плена, было позволено вернуться, но при условии, что они будут жить за пределами Италии (Dio Cass. LVI. 22. 4). Иосиф Флавий (В. lud. VI. 7. 1) рассказывает, что один римский всадник, попавший в плен к иудеям, сумел бежать. Тит не счел возможным его казнить, после того как тот спасся из рук врага, однако, считая бесчестием для римского воина сдаться живым в плен, приказал лишить его оружия и изгнал из воинского строя, что, как замечает Иосиф, является для человека, обладающего чувством чести, наказанием даже худшим, чем смерть.

Отмеченные нами элементы традиционной римской концепции доблести и славы принадлежат, разумеется, к аксиологическому идеалу. Но это не значит, что такое представление было сплошной фикцией, призванной лишь облагородить и эстетизировать войну «через ее вознесение в сферы морали и ритуала», «в сферу чести», благодаря чему война «становится священным установлением и в этом качестве облекается всем духовным и материальным декором, имеющимся в распоряжении данного племени»²⁹. Напротив, по мысли Й. Хейзинги, именно такого рода идеал задает определенные, «рамочные», параметры, включающие войну в атональную сферу. Стоит заметить, что этот же идеал во многом предопределяет литературную топику и идейные установки в освещении военных обычаев, событий и героев в наших источниках. Поэтому, прослеживая, каким образом данный нормативный комплекс воплощался и трансформировался в традициях профессиональной армии, как он сопрягался с ее действительным воинским этосом, необходимо отдавать себе отчет в том, насколько трудноуловима та грань, которая отделяет литературные штампы, реминисценции, дань риторической фразе и закодированную в них аксиологию от реальной ментальности римского воина. Важно также учитывать, что указания на значение атонального начала в военной сфере и практические рекомендации по его стимулированию римляне (как литераторы, так и практики военного дела) могли почерпнуть в классической литературе и военных традициях греков. Следует поэтому хотя бы вкратце остановиться на эллинском опыте, тем более что без сопоставления с ним римских традиций трудно уяснить собственно римскую специфику рассматриваемого феномена.

Первое развернутое, можно сказать, военно-теоретическое обоснование роли состязательного фактора как средства морально-психологического воздействия на войско мы находим у Ксенофонта, чьи размышления на данную тему, очевидно, вдохновлялись и его собственным богатым опытом, и примером его любимого героя Агесилая, и Ликурговыми установлениями Спарты, и новыми тенденциями в развитии военного дела в его время³⁰. При каждом удобном случае Ксенофонт отмечает необходимость и благотворность целенаправленного поощрения в воинах духа соперничества. Для этого Ксенофонт предлагает использовать специально организуемые соревнования в воинской выучке среди отдельных бойцов и между целыми отрядами, продуманное распределение наград, привилегий и повышений, персональную оценку военачальником действий своих подчиненных, его личный пример в трудах и опасностях³¹. На необходимость поощрять состязательность в военном деле, устраивая соревнования в воинских упражнениях и назначая почетные награды, указывал также Платон³². Яркие примеры состязания в доблести с присуждением соответствующих наград (τά άριστεΐα) мы находимм у Геродота (VIII. 93-95; 123-124; IX. 71-74) (из классических авторов, кроме него, только Ксенофонт использует термин άριστεΐον)³³. Примечательно, что у греков времен Персидских войн вопрос о выявлении наиболее доблестных воинов, командиров и отрядов решался либо общей дискуссией, либо голосованием военачальников, тогда как у Ксенофонта это — прерогатива командующего.

В дальнейшем, вплоть до эллинистического времени, в свидетельствах о военной истории Греции мы имеем лишь единичные указания на сознательно поощряемое или спонтанно возникающее среди воинов состязание в храбрости. Так, Полиэн (III. 9. 31) сообщает, что Ификрат обещал перед боем особую награду (άθΧον) тому, кто отличится мужеством (τω άριστεύσαντι) среди представителей различных родов войск. Полибий в рассказе о битве ахеян против Клеомена в 221 г. до н. э. (II. 69. 4) пишет, что с обеих сторон была обнаружена замечательная храбрость, так как отдельные воины и целые отряды соревновались друг с другом в доблести, желая отличиться на виду у царей и войск. Сильно развитый состязательный дух был, без сомнения, присущ войску Александра Македонского. Александр побуждал воинов к состязанию в храбрости прежде всего собственным примером, первым устремляясь навстречу опасностям и разделяя с подчиненными все тяготы и труды (например: Plut. Alex. 40; Curt. III. 6. 19; IV. 14. 6; VIII. 4. 10). В некоторых описаниях Восточного похода соревнование в воинской выучке и боевой отваге разворачивается и поощряется почти в буквальном соответствии с предписаниями Ксенофонта (Curt. V. 2. 3-5; Arr. Anab. Alex. II. 7. 7; 10. 2 и 7; II. 18. 4; 27.6; VII. 23. 5). Однако практику македонского войска вряд ли можно считать показательной для всего греческого мира.

В целом же можно отметить, что в военных традициях эллинов атональный дух не получил столь всеобъемлющего, систематического развития, как в сфере атлетики³⁴ или художественного творчества. Показателем этого может служить не только сравнительная редкость соответствующих эпизодов, но и тот факт, что у греков так и не сформировалась развитая система военных наград и почестей. Многие глубокие мысли Ксенофонта на этот счет не получили должного практического воплощения. Возможно, такое положение дел связано с тем, что сама идея награждения отдельного бойца за доблесть чужда фаланговому строю³⁵. Так или иначе, следует согласиться с Притчеттом, поддержавшим вывод В. Роуза о том, что в IV — III вв. до н. э. военный дух у эллинов уступает место растущему интересу к интеллектуальной и художественной сферам³⁶. В Древнем Риме, как и в Греции, состязательность, несомненно, относилась к исходным нормативным установкам коллективной морали, в том числе воинской этики³⁷. Сразу бросаются в глаза гораздо большие, чем у греков, разнообразие и выразительность проявлений состязательного духа римлян именно в военной сфере. Судя по соответствующим свидетельствам источников, насыщенным «агональной» лексикой и эпизодами, ревностное состязание в доблести и славе среди римских военных имело поистине всеохватывающий характер³⁸.

Очевидно, без состязательности не обходилась прежде всего такая область военной жизни, как обучение и подготовка войск. Она была у римлян тщательно разработана и всегда пользовалась особым вниманием³⁹. Воинские упражнения считались почтенным, достойным римлянина занятием, в противоположность греческому пристрастию к палестрам и гимнасиям⁴⁰. В самом Риме местом таких упражнений, как известно, служило Марсово поле. Образцом и примером в воинских упражнениях нередко являлся сам военачальник, поощрявший таким образом соревновательный дух в своих солдатах. Император Адриан, сделавший в новых военно-политических условиях принципиальную ставку на постоянную и тщательную подготовку войск⁴¹, стимулировал усердие солдат не только почестями и наказаниями, но и «примером собственной доблести» (exemplo... virtutis suae), лично участвуя в военных учениях и трудах (SHA. Hadr. 10. 4; Dio Cass. LXIX. 9. 3-4; Fronto. Princ. hist. 14). О том, что эти усилия не пропадали даром и боевая выучка воинов достигала высочайшего уровня, может свидетельствовать известная стихотворная эпитафия воину Сорану из батавской когорты, который был удостоен Адрианом первенства за то, что переплыл через Дунай в полных доспехах и отличался исключительной меткостью в стрельбе из лука и метании копья. Надпись завершается примечательным призывом последовать его подвигам⁴². Вполне вероятно, что римские командиры, подобно Киру, Агесилаю или Александру Великому, прекрасно понимали, что воины охотнее занимаются на учениях, когда между ними возникает соревнование, и поэтому устраивали состязания по всем видам боевой выучки. В этом контексте интересно свидетельство Арриана о том, что шлемы всадников имели различные украшения в зависимости от ранга воина или его искусства владеть конем⁴³.

Важно иметь в виду, что в римском понимании virtus и fortitudo как ее компонент были неразрывно связаны с трудами (labores, opera) (например: Cic. Arch. 28; De invent. I. 163; De finib. V. 67; Caes. В. Gall. V. 8. 4; Sail. Cat. 7.4-5; Liv. V. 27. в)⁴⁴ . По мнению Сарсилы, такое понимание воинской доблести обусловлено аграрным характером римской civitas: как в мирное время от римского крестьянина требовались упорство и способность к тяжелой работе, так на войне — стойкость, мужество и сила⁴⁵. Весьма примечательно, что даже в том случае, когда римские солдаты были заняты работами, казалось бы, очень далекими от собственно воинских трудов, эти работы превращались в дело доблести и состязания. Как мы отметили, еще в начале II в. до н. э. М. Фульвий Нобилиор, чтобы добиться популярности среди солдат, награждал их различными военными наградами за проявленное усердие в возведении инженерных сооружений (Gell. V. 6. 24-26). В высшей степени любопытные сведения содержит пространная надпись середины II в. н. э. из г. Салды (Bougie) в Мавретании (CIL VIII 2728 = 18122 = ILS, 5795; ср.: АЕ. 1941, 117; 1942/1943, 93). В ней рассказывается о строительстве акведука, в ходе которого потребовалось пробить проход для воды в горной толще. Эта работа была поручена ветерану III Августова легиона, либратору (нивелировщику) Нонию Дату, который для ее успешного завершения устроил трудовое соревнование (certamen operis) между военными моряками и солдатами какой-то вспомогательной части (gaesates), установив каждой группе работавших определенный участок работ (modum suum perforationis)⁴⁶. Обращает на себя внимание и тот факт, что надпись эта имеет изображения трех персонификаций, обозначенных как Patientia, Virtus, Spes (Терпение, Доблесть, Надежда. Эти слова могут быть подходящим девизом для римского воина).

Обращает на себя внимание также «рационалистичность» римского понимания храбрости: fortitudo противопоставляется безумию, одержимости, дерзости и легкомыслию. «Безумству храбрых» римляне вряд ли стали бы воспевать хвалу. Плутарх, например, отмечает, что на войне со Спартаком Катон Младший обнаружил незаурядную выдержку и отвагу, неизменно соединявшиеся с трезвым расчетом (Cato Min. 8). По словам Иосифа Флавия (В. lud. V. 7. 3), Тит заботился о безопасности своих воинов не меньше, чем о самой победе, и называл безумием неосмотрительную отвагу, видя доблесть только в таких действиях, которые не влекли за собой потерь. В подтверждение этой мысли можно также сослаться на пассаж из «Риторики для Геренния» (IV. 25. 35), где храбрость определяется как презрение к трудностям и опасности с расчетом на пользу и выгоду (contemtio laboris et periculi cum ratione utilitatis et compensatione commodorum), в то время как безрассудство (temeritas) означает по-гладиаторски принять на себя опасности, и не рассуждая, переносить страдания (cum inconsiderata dolorum perpessione gladiatoria periculorum susceptio)⁴⁷.

Разумеется, воспитываемое в воинских упражнениях и мирных трудах честолюбие солдат важно было использовать непосредственно в бою (ср.: Xen. Inst. Cyri. III. 3. 10). Воинская выучка как итог длительных и упорных упражнений, по мысли Вегеция (III. 4), способствует тому, что воины различных родов войск, выступая в поход, из чувства соревнования больше желают сражения, чем покоя или мятежа. Именно в боевой обстановке в полной мере разворачивается действительно бескомпромиссное, ревностное соперничество в храбрости, в котором участвуют и отдельные воины, и целые подразделения, и отряды разных родов оружия, и противоборствующие армии. Легионы соперничают с союзническими когортами (Liv. XXV. 14. 3 sqq.; Val. Мах. III. 2. 20). Всадники и легковооруженные воины соревнуются в храбрости с легионными солдатами (Caes. В. Gall. II. 27.2; VIII. 19. 5; los. В. lud. III. 10.3; Tac. Agr. 26.4), воины одного крыла — с воинами другого (Liv. X. 19.18), новобранцы — с ветеранами (В. Afr. 81), знаменосцы — со знаменосцами (Tac. Ann. III. 45. 1), центурион — с центурионом (Caes. В. Gall. V. 44)⁴⁸. Героическое деяние одного воина побуждает других подражать его доблести (Caes. В. Gall. IV. 25. 3-6; los. В. lud. VI. 1. 6; ср.: V. 7. 3; lust. Epit. XXXIII. 2. 4; Amm. Marc. XXIV. 4. 23). Впечатляющую картину всеобщего соревнования рисует Иосиф Флавий в рассказе о штурме Иерусалима войсками Тита (В. lud. V. 12. 2; ср.: VI. 2. 6): «Некое божественное воодушевление охватило воинов, так что, когда окружность будущей стены была разделена на части, началось соревнование (ερις) не только между легионами, но даже между когортами внутри каждого из легионов. Простой воин стремился отличиться перед декурионом, декурион — перед центурионом, центурион — перед трибуном, трибуны стремились снискать одобрение военачальников, в состязании же между последними (καΐ των ήγεμόνων την άμιλλαν) судьей был сам Цезарь»⁴⁹ . Цензорин во время осады Карфагена организовал соревнование (φιλονεικια) между пехотинцами и гребцами (App. Lib. 98). Аналогичное соревнование устроил при осаде лагеря вителлианцев под Кремоной Антоний Прим: он распределил участки вала и лагерные ворота между отдельными легионами, рассчитывая, «что соперничество заставит солдат сражаться еще лучше, а ему будет виднее, кто ведет себя мужественно и кто трусит»⁵⁰. Корбулон при взятии одной армянской крепости, призвав воинов покрыть себя славой и овладеть добычей, разделил войско на четыре части, определив каждой соответствующую задачу, в результате чего, по словам Тацита (Ann. XIII. 39. 4), соревновавшиеся между собой части охватил такой боевой пыл (tantus inde ardor certantis exercitus fuit), что в кратчайший срок и почти без потерь вражеская крепость была взята.

Конечно, в подобных эпизодах соперничество подогревалось упованием на большую долю добычи, страсть к которой заставляла солдат забыть о смерти, ранах и крови (Tac. Hist. III. 26. 3 и 28. 2) либо увидеть в своих же соратниках «скорее соперников в дележе добыче, чем союзников в борьбе» (Tac. Hist. III. 26. 3; 28. 2; 60. 1). Однако во многих случаях этому мотиву нисколько не уступают или даже выходят на первый план стремление к славе как таковой и желание не уронить воинской чести, проявить доблесть и снискать награды. Этот мотив очень часто является основным в тех hortationes, с которыми военачальники обращались к войскам перед сражением⁵¹. Не подлежит сомнению, что у многих солдат эти призывы находили отклик⁵². Характерно, что предпочтение, оказываемое одним воинам перед другими при выборе бойцов для какого-либо опасного предприятия, считалось почетом, обязывающим к героическим усилиям, и вызывало зависть (В. Alex. 16; В. Afr. 16; Tac. Hist. II. 27)⁵³. Напротив, почесть, оказанная другому, уязвляла воина, не получившего ее⁵⁴, а обвинение в трусости или измене могло заставить солдата даже покончить с собой (Tac. Hist. II. 30; III. 54; Suet. Otho. 10. 1; Dio Cass. LXIV (LXIII). И. 2)⁵⁵. Чтобы не лишиться ранее приобретенной славы и чести воины готовы были сражаться с особенным мужеством и даже жертвовать жизнью⁵⁶. Допущенную вину и позор можно было загладить только доблестью (Liv. VII. 13.4; Caes. В. civ. III. 74; Tac. Ann. I. 49; 51; App. Mithr. 32; Amm. Marc. XIX. 11. 14; XXV. 3. 10). Ревность (aemulatio) к славе трех легионов Веспасиана, имевших боевые заслуги и опыт, разжигала боевой дух четырех легионов Муциана, еще не принимавших участия в войне (Tac. Hist. II. 4). Светоний Паулин, обращаясь перед сражением к своим солдатам, подчеркивает, что римские воины в других частях Империи будут ревновать к их доблести (Dio Cass. LXII. 10.2)⁵⁷. Нежелание делить славу победы с другими легионами заставляло солдат сражаться с особой энергией ([Caes.] В. Gall. VIII. 19. 5). Хорошо известно, как Цезарь перед походом на Ариовиста добился перемены в настроении своего войска, заявив, что, если никто не отважится выступить с ним, он возьмет с собой только свой любимый X легион (Caes. В. Gall. I. 40 — 41; Front. Strat. I. 11. 3; IV. 5. 11; Plut. Caes. 19). Репутация, связанная с доблестью (fama virtutis), действительно имела побудительную и обязывающую силу⁵⁸. Вителлианцы даже в плену стремились сохранить славу своей доблести и шли под конвоем, не позволяя себе проявить ни малейшей слабости и не роняя достоинства, несмотря на насмешки и издевательства толпы (Tac. Hist. IV. 2).

В условиях гражданской войны соперничество в славе и доблести между различными частями римской армии, стремление доказать противнику свое превосходство в воинском мужестве и искусстве, несомненно, усиливало противоборство враждующих сторон⁵⁹. Так, Аппиан, рассказывая об ожесточенном сражении двух легионов Антония с Марсовым легионом Октавиана при Мутине, отмечает, что первых страшил позор потерпеть поражение от вдвое меньших сил, а вторых воодушевляло честолюбивое стремление победить два легиона противника, поэтому «они ринулись друг на друга, разгневанные, обуреваемые честолюбием, больше следуя собственной воле, чем приказу полководца, считая эту битву своим личным делом» (пер. О. О. Крюгера). При этом ветераны удивляли новобранцев тем, что бились в образцовом порядке и в полной тишине, а когда уставали, то расходились для передышки, как во время состязаний ((ώσπερ έν τοΐς γυμνικούς) (В. С. III. 67; 68; ср. также: II. 79). Во время Испанской войны Цезаря один из помпеянцев, Антистий Турпион, стал вызывать на поединок кого-нибудь из противников. Вызов принял римский всадник Помпей Нигер, и перед лицом обратившихся к этому зрелищу соратников противники сошлись в схватке, украсив свои щиты блестящими знаками отличия как свидетельствами своей исключительной доблести⁶⁰. Старый центурион-цезарианец, попавший в плен, отказался ради сохранения жизни перейти на сторону Сципиона и предложил ему испытать храбрость Цезаревых солдат, выставив самую доблестную когорту из его войск против десяти плененных вместе с ним бойцов (В. Afr. 45; ср.: Val. Мах. III. 8. 7). То же чувство чести и верности своему полководцу, по-видимому, двигало солдатами Отона, которые после его смерти покончили с собой «не из-за вины или страха, но по причине любви к принцепсу и ревнивого чувства чести» (aemulatione decoris) (Tac. Hist. II. 49). Осада Плаценции вителлианцами дала выход взаимной неприязни легионеров и преторианцев⁶¹. «И те и другие, — пишет Тацит (Hist. II. 21.4), — боятся позора и жаждут славы, и тех и других командиры подбадривают, напоминая одним о мощи германской армии и ее легионов, другим — о чести римского гарнизона и преторианских когорт...» (пер. Г. С. Кнабе) (ср.: Plut. Otho. 6; Dio Cass. LXIV. 12. 2-3). Лишь в исключительных ситуациях ревность и соперничество легионов отходят в тень, как, например, во время мятежа паннонских легионов, когда солдаты трех легионов объединились воедино, отказавшись от соперничества, хотя каждый искал чести своему легиону⁶²; или как в битве под Бедриаком, после которой и победители, и побежденные заключили перемирие, забыв на время о разногласиях и амбициях перед лицом страданий и пролитой крови (Tac. Hist. II. 45); или как в случае с солдатами Пета во время Парфянской кампании Корбулона, которые попали в трудное положение, вызвавшее у других легионеров чувство сострадания к ним (Tac. Ann. XV. 16).

Стремление отличиться доблестью чрезвычайно усиливалось в том случае, если солдаты могли проявить ее публично, когда свидетелями их мужества оказывались полководцы и товарищи по службе⁶³. Уже само присутствие императора внушает воинам стыд и почтение (Tac. Hist. III. 41; Plut. Otho. 10; ср.: Herod. V. 4. 3). «Счастливы те воины, — восклицает Плиний Младший, обращаясь к Траяну, — чья верность и усердие удостоверялись не через вестников и посредников, но тобой самим, не ушами твоими, но глазами» (Pan. 19. 4). По словам Иосифа Флавия (В. lud. V. 7. 3; ср.: VI. 2. 5), главной причиной мужества римских солдат был Тит, «появлявшийся повсюду и всегда бывший на виду у воинов. Выказать слабость в присутствии Цезаря, сражавшегося вместе со всеми, считалось ни с чем не сравнимым позором, зато для тех, кто отличался в бою, Цезарь был одновременно и свидетелем, и награждающим, ибо уже одно то, что Цезарь признал чьи-либо заслуги, было само по себе большой выгодой. И поэтому многие выказывали рвение, зачастую превышавшее их силы». Интересно, что для более объективного засвидетельствования действий солдат на поле боя один из военачальников Домициана приказал воинам написать на щитах свои имена и имена своих центурионов (Dio Cass. LXVII. 10. 1), что впоследствии, видимо, вошло в обычай (Veget. II. 18). Солдаты же Констанция, чтобы быть замеченными полководцем в бою, даже сражались без шлемов (Amm. Marc. XX. И. 12). В такой ситуации воины нарочито подставляют себя под неприятельские выстрелы, «дабы их доблесть стала еще очевиднее» (quo notior testatiorque virtus esset — [Caes.] В. Gall. VIII. 42. 4), сражаются так, будто от их мужества зависит исход войны (Tac. Hist. И. 42), стремясь сохранить свою репутацию в глазах товарищей и императора, вдохновляются своими прошлыми и настоящими подвигами (Iulian. Or. I. 36 c-d; Sail. Cat. 59. 6); готовы принять геройскую смерть, если есть возможность сделать это на глазах у всех (Cic. De finib. I. 10. 36). По словам Тацита (Hist. III. 84), вителлианцы во время сражения с флавианцами в Риме погибли все до единого, но падали только лицом к противнику и, даже расставаясь с жизнью, думали лишь о том, чтобы умереть со славой. Весьма красноречив в этом плане тот пассаж из поэмы Лукана, где трибун-цезарианец Вултей обращается к своей когорте в момент, когда стало очевидным, что нет никакой возможности вырваться из окружения. Трибун говорит: «... не годится нам пасть, во мгле непроглядной сражаясь... / Когда на полях тела громоздятся, сцепившись,/ — Прячется в грудах и смерть: погибает геройство под спудом. / Волей богов мы стоим на виду у союзников наших / И на глазах у врага. Нам зрителей море доставит, / Суша их также пошлет, на скалы их выставит остров,/ Будут дивиться на вас с двух сторон враждебные рати... / Но какой бы памятник вечный / Верность и воинский долг, хранимый мечом, ни воздвигли, / Их навсегда превзойдет наших воинов твердая доблесть...» (Phars. IV. 488 sqq.; пер. Л. Е. Остроумова). В данном обращении, как и в других подобных эпизодах (ср., например: Арр. В. С. IV. 116; 135; Tac. Ann. IV. 73), важна сама сущность мотивации: это не просто желание в безнадежной ситуации дорого продать свою жизнь, но — продемонстрировать высшее качество своей доблести так, чтобы она была засвидетельствована многочисленными зрителями, став примером для других и залогом неколебимой верности любимому вождю.

Такое поведение воинов обусловливалось прежде всего надеждой на получение наград и продвижение по службе. Как мы увидим ниже, система поощрений и воинских почестей, призванная стимулировать рвение и храбрость воинов, отличалась у римлян детальной разработанностью и эффективностью, в равной мере учитывала и коллективную, и индивидуальную доблесть и успешно стимулировала состязательный дух, суля высокий престиж отличившимся. Совокупность рассмотренных выше свидетельств вполне убеждает в том, что самое стремление отличиться воинской доблестью, признание ее высшей нравственной ценностью отнюдь не было чуждо солдатам императорской армии. Многие из них, наверное, могли с полным основанием повторить слова Мария (Sail. В. lug. 85. 29-30; 33) о том, что он не может похвастаться изображениями предков, их триумфами и консулатами, но зато может предъявить свои многочисленные dona militaría и шрамы на груди⁶⁴, которые и есть его знатность, не по наследству оставленная, но приобретенная многими трудами и опасностями: в этих отличиях доблесть сама за себя говорит. Так же, как Марий, они могли бы сказать, что не сведущи в греческих книгах, но хорошо знают свою солдатскую науку и приучены ничего не бояться, кроме дурной славы (nisi turpem famam).

Подводя общий итог, можно сформулировать следующие выводы. Основополагающие категории римской системы ценностей — virtus, honos, gloria — не мыслились вне атонального контекста, непосредственно связанного и с военной сферой, всегда занимавшей важнейшее место в жизни римлян. В римской армии дух состязательности был прочно укоренен в военно-этических традициях и представлениях, когерентных с исконным пониманием доблести, чести и славы как главных этических ценностей; он сознательно культивировался с помощью разработанной системы поощрений, посредством соответствующего стиля поведения военачальников и императоров. Учитывая то, что говорилось выше о римской дисциплине, следует особо подчеркнуть, что воинская доблесть римлян представляла собой единство двух компонентов. С одной стороны, ее можно охарактеризовать как обыденную, прозаическую храбрость, далекую от всякого исступления, основанную на коллективной организованности, расчете, дисциплине и трудах; с другой — для нее характерна установка на публичную признанность, наглядную явленность воинского героизма. Истоки первой составляющей, вероятно, коренятся в отношении римлян к войне как напряженной, тяжелой работе, подобной упорному крестьянскому труду; вторая же составляющая восходит, на наш взгляд, к аристократическому соперничеству, индивидуалистически-демонстративный характер которого со временем распространяется на все уровни армейской иерархии. С появлением постоянной профессиональной армии соперничество и состязательность стали неотъемлемым атрибутом того корпоративного духа, который отличал легионы и другие подразделения. Честь этого коллектива, становившегося для солдата второй родиной⁶⁵, мнение ближайших соратников и оценка императора, олицетворявшего теперь respublica, — вот что в первую очередь мотивировало героическое поведение римского воина.

¹ Lendon J. Е. Empire of Honour. The art of Government in the Roman World. Oxford, 1997. P. 265.
² На значение агонального духа в войске Цезаря в свое время обратил внимание Й. Фогт (Vogt J. Caesar und seine Soldaten // Idem. Orbis. Ausgewählte Schriften zur Geschichte des Altertums. Freiburg, е. а., 1960. S. 96). Ср. также: Lendon J. Е. The Rhetoric of Combat: Greek Military Theory and Roman Culture in Julius Caesar Battle Descriptions // CA. 1999. Vol. 18. N 2. P. 273 (особенно P. 310 if.).
³ См., например: Feger R. Virtus bei Tacitus: Inaug.: Diss. Freiburg, 1944; Eisenhut W. Virtus Romana. Ihre Stellung im römischen Wertsystem. München, 1973; Meslin M. L'Homme romain des origines au 1-er siècle de notre ère. P., 1978; Hellegouarc'h J. Le vocabulaire latin des relations et des partis politiques sous la république. P., 1963. P. 242 et suiv.; Cizek E. Mentalité et institutions politiques romaines. P., 1990; Sarsila J. Some aspects of the concept of virtus in roman literature until Livy. Jyväskyla, 1982; Утченко С. Л. Две шкалы римской системы ценностей // ВДИ. 1972. № 4. С. 19-33; он же. Еще раз о римской системе ценностей // ВДИ. 1973. № 4. С. 30-47.
⁴ Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII — V вв. до н. э. JL, 1985. С. 75 сл. (с подробной библиографией и оценкой различных точек зрения).
⁵ Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня / Пер. с нидерл. М., 1992. С.105-124.
⁶ Harris W. V. War and imperialism in Republican Rome 327 — 70 ВС. Oxf., 1979. P. 10 ff.; Rosenstein N. Imperatores victi: Military Defeat and aristocratic competition in the middle and late Republic. Berkeley, 1990. P. 1; Смирим В. M. Римская республика в III — I вв. // История Европы. Т. 1. М., 1989. С. 481 сл.
⁷ Штаерман Е. М. От гражданина к подданному // Культура Древнего Рима. Т. 1. М., 1985. С. 24; Sarsila J. Op. cit. P. 23-24; 33; Dahlheim W. Die Armee eines Weltreiches: Der römische Soldat und sein Verhältnis zu Staat und Gesellschaft// Klio. 1992. Bd. 74. S. 218.
⁸ Ср.: Val. Max. III. 2 рг.: «...ее (доблести. — А. М.) главнейшая сила и действенная мощь заключается в храбрости (in fortitudine)».
⁹ Harris W. V. Op. cit. P. 30.
¹⁰ Earl D. The Moral and Political Tradition of Rome. L.; Southampton, 1970. P. 21,32,36; Dahlheim W. Op. cit. S. 217-218.
¹¹ Dahlheim W. Op. cit. S. 210.
¹² См. например: Caes. В. Gall. VII. 52. 4; С/с. Tuse. disp. И. 16. 37-38; los. В. lud. И. 20. 7; III. 10. 2; V. 3. 4; Tac. Hist. I. 84; II. 69; App. В. С. IV. 137; Ael. Arist. Pan. Rom. Or. 26 Keil. 73; 75; Val. Max. II. 3. 2; Dio Cass. LXII. 11.3; Veget. I. 1.
¹³ Liv. XXXVIII. 17. 8; los. B. lud. III. 10. 2; V. 7. 2; VI. 1. 5; Sen. De ira. I. И. 1 sqq.; Tac. Hist. IV. 29; Plut. Pelop. 1; Herod. IV. 14. 7; VI. 3. 7; Атт. Marc. XVI. 12.47; XXVII. 10. 13; Veget. I. 1; II. 1; Pan. Lat. IX. 24. 2.
¹⁴ Rosenstein N. Op. cit. P. 96 ff.; 130-131.
¹⁵ Примечательны в этом отношении слова, которые произносит Тит Фламинин, обращаясь к воинам накануне битвы при Киноскефалах: «Тит призывал воинов быть особенно храбрыми и мужественными, ибо им предстоит сразиться с самым достойным противником на подмостках лучшего театра на земле — Эллады» (έν τω καλλίστω θβάτ ρω τη "Ελλάδι μέλλοντας άγωνίζεσται πρός τους αρίστους των άνταγωνιστών) (Plut. Tit. 7. 6) (пер. E. В. Пастернак).
¹⁶ Ср.: Polyb. XIII. 3. 2 sqq., где дается аналогичная характеристика положения дел у греков в былые времена и констатируется, что римляне еще сохраняют кое-что от старых благородных порядков ведения войны.
¹⁷ Сами воины — и это очевидно для Лукана — совсем иначе оценивают геройскую смерть своего товарища: «Родная толпа соратников вмиг подхватила / Павшего друга, она поднять его на плечи рада. / Кажется им — божество в изъязвленной груди поселилось. / И преклонились бойцы перед образом Доблести высшей...» (Phars. VI. 251-254).
¹⁸ Кнабе Г. С. «Multi bonique» и «pauci et validi» в римском сенате эпохи Нерона и Флавиев // ВДИ. 1970. № 3. С. 75.
¹⁹ См., например: Meslin M. Op. cit. P. 173 suiv.; Eisenhut W. Op. cit. S. 121-124.
²⁰ Кнабе Г. С. Рим Тита Ливия — образ, миф, история // Тит Ливий. История Рима от основания города. Т. 3. М., 1993. С. 630 и сл.
²¹ Например, Liv. IX. 17. 3:... fortuna per omnia humana, maxime in res bellicas, potens; Caes. B. Gall. VI. 30. 2: multum cum in omnibus rebus, tum in re militari potest Fortuna; Flor. II. 17.11: sed quanto efficacior est fortuna quam virtus! Ср. также: Caes. B. civ. III. 73. 2; Cic. De reditu Marc. 2. 6; Tac. Ann. XV. 13. 2.
²² О культе Фортуны в военном контексте см.: Le Bonniec Н. Aspects religieux de la guerre a Rome // Problemes de la guerre a Rome / Sous la direction de J.-P. Brisson. P., 1969. P. 114; Picard G.-Ch. Les trophees romaines. P., 1957. P. 171-174; 374-376.
²³ Domaszewski A., von. Die Religion des romischen Heeres. Trier, 1895. S. 40. Иное мнение см.: Axtell Н. L. The Deification of Abstract Ideas in Roman Literature and Inscriptions. Chicago, 1907. P. 11.
²⁴ Штаерман Е. М. Социальные основы религии Древнего Рима. М., 1987. С. 166.
²⁵ Cic. Pro Milon. 97: «... все же из всех наград за доблесть — если награды можно оценивать — наивысшей является слава».
²⁶ Lendon J. Е. Empire of Honour... P. 243.
²⁷ Лотман Ю. M. Об оппозиции «честь» — «слава» в светских текстах Киевского периода// Он же. Избр. статьи: В 3 т. Т. 3. Таллинн, 1993. С. 117.
²⁸ Наверное, не случайно Пизон, желая польстить в своей речи преторианцам, в качестве высшей похвалы говорит об их незапятнанной славе и верности (Tac. Hist. I. 30. 3: vestra fides famaque inlaesa).
²⁹ Хейзинга Й. Указ. соч. С. 112-113.
³⁰ См.: Денике Ю. Ксенофонт и начало теории военного искусства // ЖМНП. 1916. Т. 64. № 7. С. 233-264; Scammel J. M. The Art of Command According to Xenophon // The Army Quarterly. 1925. Vol. IX. N 1; Anderson J. K. Military Theory and Practice in the Age of Xenophon. Berkeley; Los Angelos, 1970; Garlan Y. La Guerre dans l'Antiquité. P., 1972. P. 170.
³¹ См.: Xen. R. p. Lac. 4. 2 sqq.; Ages. 1. 25; 2. 8; 5. 3; Hell. III. 4. 16; Inst. Суп. II. 1. 22-24; III. 3. 10; V. 3. 48; Oeconom. 13. 10-12; 21.4-6; Hieron. 9. 5 sqq.; Hipparch. 1. 21-22; 25-26.
³² Plato. Res publ. V. 468 b, d; Legg. VIII. 829 c; 830 e; XII. 943 c.
³³ Подробнее см.: Pritchett W. K. The Greek State at War. Vol. 2. Berkeley; Los Angelos, 1975. P. 277 if. (о Геродоте — P. 283 if. и Tabl. 12 on P. 285).
³⁴ Любопытно, что, по мнению Цицерона (Pro Flacco. 13. 31), греки ценили победу на Олимпийских играх выше, чем римляне триумф.
³⁵ Adcock Е Е. The Greek and Macedonian Art of War. Berkeley, 1957. P. 4-5. У римлян дело, по-видимому, обстояло несколько иначе, и индивидуальная доблесть воина всячески поощрялась (Polyb. VI. 39. 4). Поэтому без особого преувеличения звучат слова Дж. Лендона о том, что римляне вполне могли бы иметь образцом гомеровских героев, которые в сражении покидали свое место в строю и, проявляя исключительный героизм, вдохновляли и остальных к соперничеству с собой в подвигах (Lendon J. Е. Empire of Honour... P. 244).
³⁶ Притчетт (op. cit. P. 288) цитирует работу: Rouse W. H. D. Greek Votive Offerings. Cambridge, 1902. P. 183.
³⁷ Например, для Саллюстия одним из показателей нравственного здоровья римского общества в былые времена является то, что граждане состязались друг с другом в доблести, соперничали из-за славы, приобретаемой военными подвигами (Sail. Cat. 9. 2: ...cives cum civibus de virtute certabant; ibid. 1.6:... gloriae maximum certamen inter ipsos erat). Ср.: Plut. Marc. Cor. 4.3.
³⁸ Ср.: Lendon J. E. Empire of Honour... P. 243 ff.
³⁹ Подробно см.: Horsmann G. Untersuchungen zur militärischen Ausbildung im republikanischen und kaiserzeitlichen Rom. Bopard a. Rhein, 1991; Neumann A. Das Augusteischhadrianische Armeereglement und Vegetius // CPh. 1936. Vol. 31. S. 1-12; idem. Das römische Heeresreglement // CPh. 1946. Vol. 41. S. 217-225; idem. Römische Rekrutenausbildung im Lichte der Disziplin // CPh. 1948. Vol. 43. S. 157-173. См. также: Davies R. W. Fronto, Hadrian and the Roman Army // Latomus. 1968. T. 27. P. 75-95; Le Bohec Y. L'armée romaine sous le Haut-Empire. P., 1989. P. 123-124.
⁴⁰ Ср.: Зайцев A. И. Указ. соч. С. 95. См. также: Маяк И. Л. Значение воинской службы для воспитания идеального гражданина (эпоха ранней Республики) // Античность и средневековье Европы. Пермь, 1996. С. 122-128. Возможно, что столь популярные среди римлян гладиаторские бои были изначально связаны со сферой военной подготовки (Slapek D. Aspekt militarny poczatkowej fazy rozwoju icrzysk gladiatorskich w Rzymie // Pod znakami Aresa i Marsa: Materialy z konferencii nauk «Wojna i wojskowse w starozytnosci». Krakow, 24-26 wrzesnia 1993 / Pod red. E. Dabrowy. Krakow, 1995. S. 43-52; ср.: Ляпустина E. В. Гладиаторские бои в Риме: жертвоприношение или состязание? // Религия и община в древнем Риме. М., 1994. С. 160 сл.).
⁴¹ Levi M. A. Le iscrizioni di Lambaesis e l'esercito di Adriano //Atti délia Accad. naz. dei Lincei: Rend. Classe di scienza morali, stor. e filol. Roma, 1994. T. 5. N 4. P. 711-723.
⁴² Стр. 10-11: viderit anne aliquis post me mea facta sequatur; exemplo mihi sum, primus qui talia gessi (CIL III 3676 = ILS, 2558 = Buecheler, 427 = ЛЭС, 43). Об этой надписи в более широком контексте см.: Speidel M. A. Swimming the Danube under Hadrian's eyes: A feat of the Emperor's Batavi horse guard //AncSoc. 1991. Vol. 2. P. 277-282.
⁴³ Arr. Tact. 34.2: κατ1 άξίωσιν...διαπρεπείς ή καθ' Ιππικής διαφέροντες.
⁴⁴ Показательно, что на колоннах Траяна и Марка Аврелия сцены с изображением «трудовых свершений» армии занимают важное место наряду с собственно батальными сюжетами.
⁴⁵ Sarsila J. Op. cit. P. 90-91.
⁴⁶ Gründel R. Norm und Wettbewerb in einer lateinische Inschrift? (zu CIL. VIII. 2728) // Античное общество: Тр. конф. по изучению проблем античности. М., 1967. С. 105-109. Р. Грюндель вполне обоснованно включает это свидетельство в атональный контекст. В качестве литературной параллели данному свидетельству можно привести сообщение Курция Руфа (VII. 6. 26) о том, что при строительстве Александрии Эсхаты солдаты Александра Македонского закончили работы с исключительной быстротой, так как «упорно соревновались друг с другом, кто первый закончит работу, ибо каждый имел свою».
⁴⁷ Ср.: Sen. De benef. II. 34. 3: «Храбрость — это доблесть, презирающая действительные опасности или умение их устранять, встречать или вызывать, хотя мы и называем храбрым человеком и гладиатора, и негодного раба, которого на презрение к смерти толкает безрассудство».
⁴⁸ В последнем случае мы имеем пример истинно рыцарского состязания в доблести: многолетнее соперничество двух центурионов из войска Цезаря, Т. Пуллона и Л. Ворена, стремившихся к повышению в первый ранг, не помешало им прийти на помощь друг другу в одной из схваток, в которой они пытались героическим подвигом решить свой спор.
⁴⁹ По замечанию Дж. Лендона (Empire of Honour... P. 246), сходство между психологией строительства этих осадных сооружений и психологией возведения общественных зданий в античном городе представляет собой нечто большее, чем простую аналогию.
⁵⁰ Tac. Hist. III. 27. 1 : ut discretas labor fortes ignavosque distingueret atque ipsa contentione decoris accenderentur.
⁵¹ Sail. Cat. 59. 6; los. В. lud. V. И. 6; VI. 1. 5; Tac. Ann. XV. 12. 3; Agr. 26. 3; 27. 1; 33. 8; Hist. III. 24. 2; V. 16. 2; App. В. C. III. 67; Dio Cass. LXII. 9. 1; Herod. VI. 3. 6. Ср.: Quint. Inst. II. 16. 8: именно «речь убеждает идущих навстречу опасностям битвы в том, что слава дороже жизни». См. также: Махлаюк А. В. Роль ораторского искусства полководца в идеологии и практике военного лидерства в Древнем Риме // ВДИ. 2004. № 1. 31-48.
⁵² Ср., например, замечание Тацита (Hist. V. 11. 2) о том, что солдаты стали требовать штурма Иерусалима, так как им казалось недостойным ждать, пока осажденные ослабеют от голода, «и стремились к опасностям, движимые кто доблестью, многие же отвагой и жаждой наград» (pars virtute, multi ferocia et cupidine praemiorum). (Г. С. Кнабе переводит последнюю часть фразы «большинство алчностью и жестокостью», что в данном контексте представляется не совсем точным.)
⁵³ MacMullen R. The Legion as a Society // Historia. 1984. Bd. 33. Hf. 4. P. 450.
⁵⁴ Ср.: CTh. VII. 1. 10 (367 г.): morsu honoris alieni.
⁵⁵ Lendon J. E. Empire of Honour... P 244.
⁵⁶ См.: Caes. В. Gall. I. 40. 15; VI. 40. 7; VI. 50. 4; 80. 3; VIII. 19. 5; Plut. Caes. 19; 38; los. В. lud. III. 10. 3; Tac. Ann. XIV. 36. 2; 37. 3; Hist. II. 4; 21; III. 84.
⁵⁷ У Тацита (Ann. XIV. 36. 2) в речи Паулина подчеркивается, что слава (gloria) будет тем больше, что, одержав победу немногочисленным войском, его воины получат славу (fama) целой армии.
⁵⁸ Feger R. Op. cit. S. 62-63.
⁵⁹ Ср. замечание Аппиана (В. С. IV. 137) о том, что особой ожесточенности гражданских войн после смерти Цезаря способствовали одинаковая опытность, равноценная выучка и добровольное рвение противников.
⁶⁰ [Caes.] В. Hisp. 25. 7: Quorum virtute alacri... scutorumque laudis insignia et praefiilgens opus caelum... См.: MacMullen R. Op. cit. P. 449.
⁶¹ Об этой неприязни см. также: Tac. Ann. I. 27; Plut. Otho. 5; 6; Herod. II. 9. 8; 10. 2.
⁶² Tac. Ann. I. 18. 2: depulsi aemulatione, quia suae quisque legione eum honorem quaerebant.
⁶³ Caes. B. Gall. III. 14. 8: reliquum erat certamen positum in virtute... eo magis quod in conspectu Caesaris atque omnis exercitus res gerebatur. Ср.: 1.52.1; II. 25. 3; VII. 80. 5; B. civ. III. 114. 8; B. Hisp. 14. 3-4; Sail. Hist. IV, fr. 7, а также: Liv. XLII. 34. 14; Sail. Cat. 7. 6; Amm. Marc. XVI. 12. 18.
⁶⁴ Такие шрамы всегда рассматривались как почетный знак проявленной доблести (Terent. Eun. 422-423; Liv. II. 23. 4; 27. 2; IV. 58. 13; VI. 14. 6; XLV. 39. 16; Sen. Dial. I. 4. 4; Plut. Sert. 4; Aem. Paul. 31; Cato Mai. 1; Plin. NH. VII. 103; Val. Max. VI. 2. 8; VII. 7. 1; Cic. Verr. V. 3. 4; Apol. Syd. Laud. Const. 76-84). О семантике этого текста подробно см.: Flaig Е. Ritualisierte Politik. Zeichen, Gesten und Herrschaft im Alten Rom. Göttingen, 2004. S.123-136.
⁶⁵ Фегер (op. cit. S. 63) справедливо отмечает, что «доблесть войск», virtus exercituum, для римских солдат, в значительной мере лишенных в период Империи родовых и национальных традиций, становится эквивалентом virtus maiorum, «доблести предков», поэтому можно сказать, что exercitus для солдат является отечеством в духовном смысле.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3700

загрузка...

Другие книги по данной тематике

Поль Фор.
Александр Македонский

А. С. Шофман.
История античной Македонии

Чарльз Квеннелл, Марджори Квеннелл.
Гомеровская Греция. Быт, религия, культура

Франк Коуэл.
Древний Рим. Быт, религия, культура

e-mail: historylib@yandex.ru

разделы

Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Случайные книги

Полезное

Реклама

Глава XI. Воинская доблесть и дух состязательства в римских военных традициях