Глава VIII. К характеристике феномена солдатского мятежа в Риме

В военно-политической истории Древнего Рима, как республиканского, так и императорского времени, известно немало эпизодов и фактов, которые, казалось бы, коренным образом опровергают расхожие представления о беспрекословном повиновении римских легионеров суровым нормам воинской дисциплины и субординации. Своего апогея попрание этих норм достигает в ситуации открытого солдатского возмущения и мятежа (tumultus, seditio). Однако, как уже давно попытался показать В. Мессер, такие эпизоды при более внимательном и целостном рассмотрении отнюдь не противоречат мнению об эффективности римской военной системы как таковой, но, напротив, могут расцениваться как показатель высоких качеств римского солдата, его способности самостоятельно мыслить и действовать¹. Автор пришел к этому заключению на основе анализа фактов, относящихся к эпохе Республики, но оговорился при этом, что соответствующие качества римского солдата надо учитывать и при объяснении событий императорского периода. Еще ранее аналогичную мысль, правда, мимоходом, высказывал Г. Буассье, подчеркивая, что некоторые подробности в рассказе римских историков о солдатских волнениях в период Империи (в частности, сообщения о переговорах с мятежным войском, об отправке солдатами своих делегатов к императору и т. п. ) не должны казаться удивительными и несовместимыми с тем, что известно о строгости римской дисциплины, если принять во внимание традиции республиканской эпохи, безусловно, сохранявшиеся и в эпоху Принципата, а именно: добровольное и сознательное подчинение дисциплине, доверие к солдатам со стороны военачальников, статус гражданства, которым обладали легионеры².

Разумеется, лишь с большой долей условности можно говорить о неких общих тенденциях и характерных особенностях солдатского мятежа, сохранявшихся на всем протяжении римской истории. Слишком разными были конкретно-исторические условия и обстоятельства, причины, цели, ход и результаты таких, например, событий, как плебейские сецессии раннереспубликанского времени, или активные выступления легионов в последние десятилетия Республики, когда солдатские массы прямо диктовали свою волю полководцам (ср. : Plut. Sulla. 7), или мятежные действия солдат во время гражданской войны 68-69 гг. н. э. , когда Римская империя, по словам Плутарха (Galba. 1), испытала потрясения «не столько из-за властолюбия тех, кого провозглашали императорами, сколько из-за алчности и распущенности солдат, сбрасывавших одного императора с помощью других» (пер. С. П. Маркиша), или же солдатские бунты периода «военной анархии» III в. , когда, «воины уже привыкли создавать себе императоров и менять их в результате беспорядочного решения» (SHA. Alex. Sev. 1. 6). Не подлежит, однако, сомнению, что очень часто римский военный мятеж не замыкался только в рамки сугубо внутриармейских проблем, но был самым непосредственным образом связан с перипетиями политической борьбы, особенно во времена гражданских войн и (или) династических кризисов. Очевидно также, что в условиях мятежа, как в никакой другой ситуации, солдатская масса выступала как активный и в значительной степени автономный субъект политического действия, ставящий перед собой определенные цели и — на основе наличных традиций и прецедентов — добивающийся их достижения.

В данной главе мы остановимся на некоторых специфических характеристиках римского военного мятежа, связанных с его правовыми аспектами, особенностями его протекания и с действием субъективного фактора, прежде всего с ролью тех представителей воинской массы, которые в источниках именуются зачинщиками и вождями мятежа — auctores, capita, duces, principes seditionis. Несомненно, фигура auctor seditionis выделяется среди других протагонистов солдатского восстания, являясь, по самой своей сути, ключевой и трагической, олицетворяющей всю неоднозначность и противоречивость ситуации мятежа. Чтобы понять эту фигуру, необходимо выяснить, как сущность и содержание этой ситуации трактуются в римском военном праве и оцениваются в античной морализирующей историографии, каким образом соотносятся юридические нормы и полномочия с реальными действиями военных начальников перед лицом мятежных войск, каковы основные варианты и стереотипы поведения самих солдат, поднимающих мятеж. Учитывая, что auctores seditionis относятся, за немногими исключениями, к безымянным героям римской военной истории и крайне скупо и вместе с тем исключительно предвзято освещаются в имеющихся источниках, мы ограничимся преимущественно обобщенными, выражающими именно римскую специфику, характеристиками, абстрагируясь от конкретного контекста отдельных событий и используя свидетельства, относящиеся к самым разным периодам истории Рима.

В самом общем виде солдатский мятеж можно определить как открытое противостояние массы рядовых воинов и военной власти. Оно имело различные формы и приобретало, в зависимости от конкретных обстоятельств и факторов, разные степени напряженности. С точки зрения римского военно-уголовного права, как мы уже отмечали, под понятие seditio попадали даже выкрики, voceferatio, и незначительные жалобы, levis querela³. Такого рода действия, которые нередко оказывались первым признаком открытого бунта⁴, подлежали достаточно строгому наказанию: отдельные подстрекатели подлежали разжалованию (gradu militiae deicitur — Dig. 49. 16. 3. 20; Ex Ruffo leg. mil. 16), а выступавшие согласованно и в большом числе солдаты после телесного наказания изгонялись с военной службы⁵, т. е. коллективные выступления расценивались как более тяжкий проступок. Примечательно, что Гелиогабал, по свидетельству Геродиана (V. 8. 8), расценил как мятеж выкрикиваемые воинами славословия в адрес Александра Севера и приказал арестовать их для наказания. Видимо, в целях профилактики увольнению из армии подлежали также те воины, которые только условливались (conspirent) об учинении какого-либо позорного деяния (flagitium) (Dig. 49. 16. 3. 21; Ex Ruffo leg. mil. 16).

Естественно, что гораздо более суровым репрессиям подвергались любые попытки возбудить открытый бунт (seditionem atrocem) и учинить заговор или мятеж против командующего (coniurationem, aut factionem, aut seditionem moliri adversum praesidem suum — Ex Ruffo leg. mil. 10; 16-17; Dig. 49. 16. 3. 19). Виновные в таких замыслах и действиях наказывались смертью, при этом специально оговаривается особая ответственность тех, кто является главарями и зачинщиками заговора или мятежа (capita et auctores coniurationis aut seditionis — Ex Ruffo leg. mil. 10). Согласно военному закону, их сначала секли розгами, а потом обезглавливали топором или мечом⁶, причем эта расправа, по римскому обычаю, совершалась в целях устрашения остальных воинов публично, как правило, перед строем войска⁷. На практике могли применяться и другие виды казни и наказаний⁸. Если зачинщиками мятежа признавалось достаточно большое число воинов либо целое подразделение или легион, они могли быть подвергнуты децимации⁹. Но она, судя по всему, применялась лишь в исключительных случаях, как и раскассирована за неповиновение и мятеж целой воинской части¹⁰. Правом вынести смертный приговор (ius gladii) в отношении мятежных солдат были наделены только те военачальники, которые обладали высшей должностной властью (imperium). В период Империи любое наказание воина со смертным исходом, вероятно, должно было совершаться на основании императорских постановлений, т. е. от имени императора, ex imperatoris legibus (Veget. II. 22)¹¹. Однако в критических ситуациях, дабы пресечь разрастание мятежа, решение о смертной казни, выходя за строгие правовые рамки, могли вынести и высшие офицеры, обладавшие в обычных условиях только дисциплинарной властью (легат легиона, трибун, префект лагеря)¹².

Практически каждый солдатский мятеж, какими бы конкретными причинами он ни был вызван, давал выход исподволь накапливавшейся ненависти рядовых воинов к командирам¹³, сопровождался всевозможными эксцессами, которые и в обычной обстановке расценивались как тяжкое воинское преступление (delictum militum), караемое смертью¹⁴. К таким delicia относились, в частности, всякое неповиновение командиру (omnis contumacia) и тем более оскорбление его действием (petulantiae crimen) (Dig. 49. 16. 6. 1-2; 13. 4; Ex Ruffo leg. mil. 11). При вспышке мятежа такие действия солдат приобретали массовый характер и изощренные формы, доходя до жестоких стихийных расправ с наиболее ненавистными начальниками¹⁵. В ситуации же военного переворота ни возраст, ни прежний авторитет, ни величие власти носителя императорского титула не могли остановить безрассудную ярость воинов (militum furor) (ср. гибель Гальбы, Пертинакса, Александра Севера, Максимина Фракийца). Важно еще раз отметить, что в некоторых случаях расправа с командирами, вызывавшими особую ненависть воинов, приобретала организованные формы и войско, собранное на сходку, выступало как своего рода судебная инстанция с правом казнить и миловать¹⁶ или даже выносить своего рода политический приговор, как это сделали легионы Септимия Севера, объявив врагом государства Альбина (Herod. III. 6. 8; ср. : Dio Cass. LXXV. 10. 3)¹⁷. В целом же обращают на себя внимание уже сама многочисленность случаев расправы с военачальниками и командирами, та готовность, с какой римские солдаты идут на этот шаг, несмотря на все предусмотренные военно-уголовным правом суровые наказания. При этом соответствующие факты отмечаются практически на всем протяжении римской истории. В источниках называются самые разные причины и поводы для такого рода убийств. Это могли быть подозрение в измене, как, например, в случае с убийством легата Суллы Альбина во время Союзнической войны (Plut. Sulla. 6. 14; Liv. Per. 75; Polyaen. VIII. 9. 1; Val. Max. IX. 8. 3; ср. , однако, Oros. V. 18. 3, где причиной убийства названа его невыносимая надменность по отношению к воинам)¹⁸; попытки навести порядок и дисциплину (Val. Max. IX. 7. 3; Tac. Ann. I. 20; Hist. III. 7; Dio Cass. LXXX. 4. 1-2; [Aur. Vict. ] Epit. 22) или обуздать мятеж (Tac. Hist. I. 80; SHA. Pert. 3. 8); ненависть к отдельным командирам или политическим противникам (Tac. Hist. I. 58; 36; Ann. I. 32. 2; App. В. С. V. 49); раскаяние в собственных мятежных действиях (Suet. Otho. 1. 2) или даже запрет командиров вступить в сражение (Amm. Marc. XIX. 6. 3) и попытка пресечь расправу со сдавшимися неприятелями (В. Afr. 85. 6).

В период Империи военный мятеж становится одним из средств узурпации императорской власти. Поэтому инициаторы и участники такого мятежа попадали в категорию лиц, преследовавшихся по закону Юлия об оскорблении величия (lex Iulia de maiestate). Согласно этому закону, суровую ответственность несли те лица, по чьей инициативе или чьими действиями поднято оружие против императора или государства либо его войско доведено до мятежа (in insidias deductus); отвечали также лица, подстрекавшие войско отвратиться от императора (Paul. Sent. 29. I)¹⁹. В качестве laeasae maiestatis damnator («виновного в оскорблении величия») смертной казнью с конфискацией имущества карался и тот, кто, сговорившись (inita coniuratione) с воинами, частными лицами или варварами, убивал лицо сенаторского ранга или военнослужащего, senatorium vel militem (Ex Ruffo leg. mil. 20). Обращает на себя внимание и замечание Модестина о том, что вина в преступлении против величия, выразившемся в каком-либо действии или надругательстве над императорскими статуями и изображениями, существеннейшим образом усугублялась, если оно совершалось воинами²⁰. По всей видимости, такое усугубление вины объясняется тем, что в армии императорские imagines почитались в качестве священных символов наряду с военными знаменами и статуями богов²¹. Кроме того, и знамена, и изображения императоров, несомненно, ассоциировались с верностью принцепсу и воинской присягой (например: Tac. Hist. I. 55; 56; Plut. Galba. 22. 4)²², через которую понятия воинского долга и повиновения военачальнику обретали свои сущностные основы в религиозно-сакральной сфере²³. Поэтому любые мятежные действия означали нарушение как самой присяги, центральным пунктом которой было обязательство повиноваться командующему (Polyb. VI. 21. 1 ; Dion. Hal. Ant. Rom. VI. 45. 1 ; X. 18. 2; XI. 43. 2), так и религиозных уз и норм военной жизни²⁴. По традиционным римским представлениям, отказ воинов повиноваться власти полководца расценивался как нечестие, преступление против богов и освященного ими воинского порядка — contra fas disciplinae (Tac. Ann. I. 19. 3; ср. : Liv. II. 32. 2; XXVIII. 27. 4 et 12; SHA. Avid. Cass. 4. 9). Как показывают некоторые эпизоды, такого рода представления не были чужды и самим римским солдатам (см. гл. XIII). Если во время военного мятежа изображения императоров срывали с военных значков и штандартов, это означало открытое выступление против данных правителей (см. , например: Tac. Hist. I. 41; 55; 56; III. 13; 31; Plut. Galba. 22; 28; Dio Cass. LXIII. 25. 1; LXV. 10. 3; Herod. VIII. 5. 9)²⁵.

Что касается интерпретации сущности и причин солдатского мятежа в литературных источниках, то напрасно было бы искать у античных писателей каких-либо реалистических и взвешенных оценок. В абсолютном большинстве описаний безраздельно доминируют сугубо морализаторские суждения и всячески подчеркиваются анархически-оргиастические аспекты seditio, что объясняется как консервативно-аристократическими взглядами римских историков и опытом гражданских войн в Римском государстве, так и спецификой античного понимания исторического процесса и задач историописания²⁶. Весьма показательно, что в поведении мятежных войск античные писатели акцентируют прежде всего иррационально-стихийную сторону, используя для этого понятийный ряд, относящийся к сфере катастроф (ср. , например, Veil. Pat. II. 125. 4: incendium militaris tumultus) или социально-психологической патологии: безумие и безрассудство (amentia, vecordia, rabies; ср. особенно: Tac. Ann. I. 39. 6: fatalis rabies, «роковое безумие»), ярость (furor), чума и зараза (contagio, contactus). Мятежные настроения оказываются, как правило, в высшей степени заразительными (Tac. Hist. I. 9; 26; III. 11), и, если мятеж охватывает большинство воинов, к нему присоединяются и все прочие²⁷. Судя по начальным словам рассказа Тацита о мятеже паннонских легионов, не столько даже солдаты поднимают мятеж, сколько этот последний, подобно заразной болезни, охватывает войско²⁸. Поэтому предупредить распространение мятежа могли в первую очередь меры по рассредоточению войсковых контингентов или их использование против внешнего врага (Tac. Hist. I. 9).

Соответственно, главные факторы и мотивы солдатского бунта, по мнению большинства древних авторов, коренятся в порочных склонностях, органически присущих солдатской массе в целом (Tac. Hist. I. 6: ingens novis rebus materia; ср. : Herod. VI. 8. 4), в особенности же ее худшей в моральном отношении части. Характерное в этом плане суждение принадлежит Вегецию (III. 4): «Иногда войско, собранное из разных мест, поднимает мятеж. . . По большей части это делают те, которые на своих стоянках жили долго в покое и роскоши. Непривычные к суровому образу жизни, ненавидя труд. . . кроме того боясь сражений, т. к. уже раньше они уклонялись от военных упражнений, они теперь прибегают к такой дерзости» (пер. С. П. Кондратьева) (ср. : Tac. Ann. I. 31. 4). Вряд ли правомерно относить эту характеристику только к позднеримской армии, ибо аналогичные высказывания являются общим местом и у авторов раннеимператорского времени, которые, как мы видели выше (см. гл. III), также подчеркивают всевозможные пороки солдат, порождающие склонность к мятежу и усугубляющиеся заискиванием и потворством со стороны военачальников. Среди соответствующих качеств фигурируют: «ненасытная страсть к беспорядкам» (profunda confundendi cupiditas — Veil. Pat. II. 125. 1; ср. : Tac. Ann. I. 16. 1: licentia turbarum), своеволие, стремление к роскоши и праздности, привычка к распущенности и отвращение к трудам, алчность, непослушание, желание бунтовать, помыкать властями, грабить, ввязываться в беспорядки и гражданские войны в надежде на добычу²⁹. Более конкретные причины и мотивы солдатских возмущений если и называются в литературных источниках, то обычно не удостаиваются сколько-нибудь подробного анализа либо девальвируются самим способом их изложения, как, например, у Тацита, у которого причины солдатского недовольства называются в речи зачинщика мятежа солдата Перценния, характеризуемого весьма нелицеприятным образом³⁰. Среди таких причин фигурируют усталость от войны, не выплаченные вовремя жалованье и наградные (как, например, в мятеже войск Цезаря в 47 г. до н. э. ), переутомление от работ³¹ или даже неправильно, с точки зрения солдат, выбранное место для лагеря (SHA. Sev. 8. 9). Но, по сути дела, в числе главных причин оказываются все те же алчность и своеволие воинов.

Войско, восстающее против власти полководца и командиров, против заповедей дисциплины, в глазах античных историков превращается из слаженной военной машины, подчиненной единой воле, в свою противоположность — толпу, чернь (vulgus), которой управляют низменные инстинкты и иррациональные импульсы, которой манипулируют бессовестные демагоги, инициирующие и возглавляющие мятеж. В такой ситуации, по словам Ливия, «все вершат солдатская прихоть и произвол, а не военные установления, не дисциплина и распоряжения начальства»³² (пер. М. Е. Сергеенко). Разнузданная солдатчина торжествует, словно справляя зловещие сатурналии. Привычный, освященный законами и богами порядок полностью опрокидывается, резко и непредсказуемо меняются все стереотипы обычного поведения: полководца встречает не торжественный строй, блистающий знаками отличия, но безобразно неряшливые, готовые к неповиновению легионы; вместо приветствия в его адрес звучат угрозы; вместо парадов и воинских сходок устраиваются стихийные собрания, ночные сборища и шумные попойки; дезертиры и преступники освобождаются из тюрем; не командующий назначает офицеров, но сами мятежные солдаты выбирают их из своей среды и даже облекают своих избранников высшей властью, присваивая им соответствующие знаки отличия; воины, а не полководец, вершат суд; оружие, предназначенное врагу, обращается против командиров и соратников; и даже воинские святыни, легионный орел и знамена, не могут остановить нечестивое убийство. Такая картина есть, конечно, условное обобщение. Ясно, однако, что солдатский мятеж, с точки зрения норм, традиционных римских устоев и моральных ценностей, независимо от его масштабов и конкретных обстоятельств, истинных намерений и целей участников, однозначно предстает как тотальная ситуация «вне закона».

Чреватая огромными опасностями для государства, эта ситуация предполагала самые крутые и беспощадные меры со стороны власти, прежде всего к зачинщикам и предводителям мятежа. Отношение античных авторов к этим последним, пожалуй, еще более неприязненное, чем к мятежной солдатской толпе: для них auctores seditionis — прежде всего главари толпы, не заслуживающие ни одного доброго слова. Характерна в этом плане мысль, которую Полибий вкладывает в речь Сципиона, обращенную к войску, собранному по случаю расправы с зачинщиками мятежа в Испании (206 г. до н. э. ). «Всякую толпу, — говорит римский полководец, — легко совратить и увлечь на что угодно, потому что со всякой толпой бывает то же, что и с морем. По природе своей безобидное для моряков и спокойное, море всякий раз, как забушует ветер, само получает свойства ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются вожаки ее и советчики» (пер. Ф. Г. Мищенко)³³. По словам Тацита, толпа всегда нуждается в руководителях, ибо без них она безрассудна, труслива и тупа (Hist. IV. 37. 1: vulgus sine rectore praeceps pavidum socors; ср. : Ann. I. 29. 3)³⁴. В свою очередь, инициаторы мятежа также нуждаются в толпе, как видно из замечания Вегеция: «Никогда вся масса по единодушному решению не нарушает порядка, но она подстрекается немногими, которые надеются на безнаказанность за свои пороки и преступления в случае, если их вину разделят многие»³⁵. В этом пассаже выражено и другое типичное для древних авторов убеждение: заговоры и мятежи всегда затеваются людьми порочными, которые руководствуются исключительно низменными, корыстными мотивами. Соответственно там, где у римских историков даются индивидуальные характеристики зачинщиков и вождей мятежа, их изначальная порочность подчеркивается либо прямым текстом, либо выразительными деталями и намеками, общей тональностью и структурой повествования. Так, воины, поднявшие в Сукроне мятеж против Сципиона, вручили, по свидетельству Ливия (XXVIII. 24. 13-14), власть простым солдатам Г. Альбию и Г. Атрию, которые дерзнули даже присвоить себе знаки магистратской власти: фации и топоры³⁶. Если верить римскому историку, эти солдаты не были даже собственно римлянами: Альбий происходил из Кал в Кампании, а Атрий был умбрийцем. Последний же, как говорится в речи Сципиона, вообще чуть ли не торговец при войске (дословно: semilixa — полумаркитант), да и само его имя, как отмечает оратор, звучит зловеще (оно образовано от прилагательного ater — черный, зловещий) (XXVIII. 28. 4).

Исключительно яркие образы зачинщиков создает Тацит, которого вообще отличает особое внимание к роли этих людей в подготовке и развитии солдатских выступлений³⁷. Это прежде всего gregarius miles Перценний, бывший предводитель театральных клакеров, бойкий на язык и умевший благодаря своему театральному опыту распалять сборища³⁸. Собирая вокруг себя людей бесхитростных, неустойчивых и недовольных, он, как умелый демагог, агитировал их в ночных разговорах, выступал с речами, словно в народном собрании (velut contiabundus), готовил себе помощников, seditionis ministri (Tac. Ann. I. 17. 1). Другой зачинщик мятежа в паннонских легионах, солдат Вибулен, изображен Тацитом как искуснейший, коварный провокатор, не останавливающийся перед самой наглой ложью, умеющий выбрать и нужный момент, и соответствующий настроению воинов стиль выступления, чтобы возбудить в них ненависть к военачальникам (Tac. Ann. I. 22-23). Упоминая других зачинщиков, Тацит конкретизирует те мотивы, которыми определялись их действия. Так, всяческие обвинения на назначенных Отоном военачальников возводили, по словам римского историка, те, кто был трус в душе, но боек на язык, а в первую очередь убийцы Гальбы, которых содеянное преступление и страх лишали уверенности, побуждая рьяно стремиться к беспорядкам (Hist. II. 23). Еще ранее Отон для подготовки мятежа преторианцев против Гальбы использовал в качестве подстрекателей двух солдат (точнее тессерария и опциона), Барбия Прокула и Ветурия, у которых были сугубо личные причины для недовольства Гальбой, и Тацит констатирует, что фактически эти двое добились того, что империя перешла из одних рук в другие (ibid. I. 25). Политические амбиции (Tac. Hist. I. 5; 55; Suet. Otho. 1. 2; ср. : SC de Cn. Pisone patre. 45-49), личные обиды, страх перед наказанием за совершенные преступления (Tac. Hist. I. 53) или врожденная моральная негодность (Tac. Hist. I. 60; В. Afr. 54) в обстановке смуты и гражданской войны могли сделать зачинщиками измены и мятежа также и офицеров или даже высоких военных начальников³⁹. И вообще, как замечает Тацит, в такие времена даже один человек может сделать очень многое, если он дерзок и решителен, подобно центуриону Клавдию Фавентину, который сумел склонить к измене весь Мизенский флот (Hist. III. 57. 1). Дион Кассий (LXXX. 7. 3-4) в рассказе о правлении Гелиогабала приводит примеры попыток поднять среди солдат мятежи, указывая, что их зачинщиками были сын центуриона, какой-то валяльщик шерсти, частный гражданин и многие другие, как будто отважиться на восстание было делом совсем простым, ибо желающих сделать это воодушевляло то, что немало людей достигли высшей власти вопреки надеждам и собственным достоинствам.

Несмотря на то что античные историки абсолютизируют значение морально-психологического фактора в поведении зачинщиков мятежа, следует все же признать, что позиция и деятельность auctores seditionis имела определяющее значение на всех стадиях развития мятежа, в особенности при его назревании и подготовке, когда нужно было преодолеть страх перед властью военачальников и инерцию привычного повиновения, то колебание между своеволием и покорностью (diversitas licentiae patientiaeque), которое отмечает в одном месте Тацит (Hist. IV. 27. 3), когда, по его же словам, на последнее злодеяние готовы были немногие, сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все (Hist. I. 28. 2).

Как правило, мятеж вызревал и подготавливался исподволь. В условиях, когда командирам вменялось в обязанность тщательно следить за поведением солдат во вверенных им подразделениях⁴⁰, агитация среди солдат осуществлялась строго конспиративно, часто по ночам⁴¹. Одним из средств, используемых зачинщиками, чтобы возбудить в рядах войска мятежные настроения и готовность к выступлению, было распространение различных слухов, часто ложных, которым простые воины склонны были простодушно доверять⁴². Для агитации могли использоваться и тайно подбрасываемые в лагерь прокламации или подложные письма⁴³. Чтобы привлечь на свою сторону другие войсковые части и обеспечить координацию действий, мятежники посылали своих представителей в соседние гарнизоны и провинции для переговоров (Tac. Ann. I. 22. 1; 36. 1; Suet. Galba. 16. 2). В интересах солидарных действий солдаты могли даже отказаться от обычного соперничества между легионами, объединиться воедино и пресечь конфликты в своей среде (Tac. Ann. I. 18. 2; 23. 5; ср. : Caes. В. civ. I. 20).

Говоря о конкретной роли предводителей мятежа и специфических формах его протекания, нельзя не обратить внимание на одну существенную и весьма характерную именно для римской армии традицию, которая проявлялась также и во время солдатских восстаний и о которой речь шла в предыдущем параграфе. Это — традиция самоуправления и самоорганизации рядовых легионеров⁴⁴. Как мы видели выше, именно от солдатской сходки как органа, выражающего суверенную волю воинского коллектива (который в некоторых случаях фактически брал на себя функции народного собрания), вожди мятежа получали не только вдохновение и поощрение, но также формальные полномочия и атрибуты власти⁴⁵. Прямая преемственность между такого рода актами, имевшими место в период Республики, и возведением на престол новых правителей Империи в результате военных переворотов не может игнорироваться⁴⁶. Поразительная способность римских воинов к самоорганизации обнаруживается в том, что даже в ходе серьезного мятежа, несмотря на неизбежные в такой ситуации эксцессы, легионеры стремились сохранять обычный распорядок лагерной жизни, выполняя рутинные служебные обязанности. Об этом не может умолчать даже Ливий в рассказе о мятеже части войска Сципиона в Испании. Несмотря на ряд явно тенденциозных оговорок, римский историк признает, что мятежные легионеры сохраняли обычный облик римского лагеря, поначалу даже не мешали трибунам творить суд, продолжали выполнять их распоряжения и нести караульную службу (Liv. XXVIII. 24. 10). Аналогичным образом восставшие в 14 г. н. э. в Германии легионеры, действуя с редкостным единодушием и твердостью, сами распределяли караулы и сами распоряжались в соответствии с текущими надобностями (Tac. Ann. I. 32. 3; ср. : I. 25. 1; 28. 4). Напротив, обыкновенное ослабление дисциплины вследствие попустительства военачальников сопровождалось прямым нарушением текущего распорядка службы, как, например, в легионах, расквартированных в Сирии (Tac. Ann. II. 55; XIII. 35).

Едва ли можно сомневаться, что именно зачинщикам мятежа принадлежала ключевая роль в поддержании такого порядка. Сохраняя и во время восстания приверженность привычному военному порядку, солдаты могли, впрочем, оставить распорядительные функции за офицерами. Но так или иначе вакуум власти действовал на римских солдат поразительным образом: они очень быстро оказывались в состоянии дискомфорта и даже растерянности. Такое состояние могло даже стать одним из факторов, способствующих угасанию мятежа. О показательном в этом плане эпизоде сообщает Тацит в повествовании о гражданской войне 69 г. (Tac. Hist. II. 29). Солдаты-вителлианцы, недовольные приказом своего командующего Фабия Валента, подняли мятеж и, обвинив военачальника в присвоении добычи и денег, предназначенных воинам, чуть было не убили его. Однако, пока Валент вынужден был скрываться, переодевшись рабом, префект лагеря Алфен Вар сумел покончить с восстанием хитростью: он запретил центурионам обходить посты, перестал созывать войско на работу и учения (которые, стало быть, не прекратились и в ситуации мятежа!). Обнаружив, что ими никто не командует, солдаты, как пишет Тацит, испугались, застыли в оцепенении и стали слезно просить о прощении, а когда неожиданно появился невредимый плачущий Валент в рабской одежде, они несказанно обрадовались и прониклись состраданием и любовью к нему. Тот, проявив разумную умеренность, не потребовал ничьей казни, но ограничился тем, что назвал в качестве виновных нескольких человек, «чтобы не показаться неискренним в своей снисходительности»⁴⁷ . Можно указать и на другие подобные свидетельства. Так, когда преторианские трибуны и центурионы в ответ на угрозы восставших солдат демонстративно сложили перед Отоном, явившимся в лагерь преторианцев, знаки своего достоинства и потребовали у императора освободить их от службы и спасти от гибели, солдаты увидели в этой просьбе упрек себе и, не желая лишиться командиров, вернулись к повиновению и даже потребовали наказать зачинщиков беспорядков (Tac. Hist. I. 82). Отонианцы, составлявшие гарнизон Плаценции, взбунтовались против своего командира Спуринны, недовольные тем, что тот хотел обороняться за городскими укреплениями, но, убедившись в опрометчивости своего выступления и в правильности плана военачальника, вернулись к повиновению. Рассказывающий об этом Тацит употребляет выражение obsequium et parendi amor, буквально: повиновение и любовь к послушанию (Hist. II. 19. 4). Аналогичное сильное выражение amor obsequii употребляет Тацит также и в «Анналах» (I. 28. 6), в рассказе о переломном моменте мятежа паннонских легионов, наступившем после лунного затмения, которое солдаты сочли знаком небесного гнева на свое мятежное поведение. Это настолько изменило настроения массы воинов, что начальникам удалось разобщить восставших и добиться успеха в агитации, направленной против зачинщиков, а затем и расправиться с ними (Ann. I. 30; Dio Cass. LVII. 4. 4).

Разобщение и раскол мятежных войск⁴⁸, равно как и устранение зачинщиков, были стандартными средствами предотвращения и подавления мятежа. Важно, однако, иметь в виду, что применение этих средств зависело не только от решительности и авторитета военачальника, или от предоставления определенных уступок воинам в ответ на их требования, или же от использования объективного несовпадения интересов различных групп внутри войска (рядовых и командиров, новобранцев и ветеранов, легионов и вспомогательных формирований). Существенным фактором преодоления такой критической ситуации, как мятеж, являлись качества самого римского солдата, воспитанные многовековыми военными традициями, укорененные, можно сказать, в его «генотипе», а именно: верность профессиональному воинскому долгу, пиетет по отношению к власти и социальному статусу военачальника⁴⁹, развитое чувство солдатской чести, а также, как подробно будет сказано ниже (гл. X), сознательное подчинение дисциплине, которое коренным образом отличалось от рабского повиновения, основанного на страхе, и рассматривалось как почетное качество. Эти качества позволяли римским военачальникам находить эффективный баланс «между заискиванием и суровостью» в повседневной дисциплинарной практике, а также с уважением относиться к солдатским требованиям. В моменты же кризисов к этим качествам, прежде всего к чувству чести, и апеллировал полководец⁵⁰. Разумеется, было бы абсурдным утверждать, что вся масса солдат в равной степени ориентировалась на соответствующие военно-этические ценности⁵¹. Солдатская среда была неоднородной во многих отношениях, в том числе и в моральном⁵², подверженной к тому же внушению и довольно резким переменам настроения. Но в ней всегда наличествовало то здоровое ядро, которое, несмотря ни на что, сохраняло верность долгу, чести и дисциплине.

Из всех античных историков на эту неоднородность солдатской массы наибольшее внимание обращает Тацит. Он неоднократно оговаривается, что среди воинов есть лучшая часть, melior pars, meliores, boni, optimus quisque manipularium, те, кто снискал расположение воинов, не совершив вместе с тем ничего дурного, наиболее благонамеренные и приверженные долгу, умеренные и спокойные⁵³. Они, правда, составляют обычно меньшинство. Характерно, что Тацит, как и некоторые другие авторы, отмечает способность самой солдатской массы испытывать чувства стыда, раскаянья и жалости (pudor, paenitentia, miseratio), которые могли быть вызваны привязанностью к полководцу или его семейству, а то и готовностью военачальника перед лицом мятежа погибнуть или покончить с собой⁵⁴. Это качество солдатской массы использовали полководцы во время мятежа, с тем чтобы противопоставить лучшую часть войска мятежным элементам и зачинщикам беспорядков.

Любопытное в этом плане свидетельство приводит Аппиан в своем рассказе о мятеже в Сукроне: Сципион, узнав о мятеже, направил восставшим письма: одни — мятежным солдатам, другие — тем, кто, по его мнению, должен был переубедить зачинщиков, а третье письмо было общим, в котором полководец заявлял, что, если бы они уже примирились, он готов дать им заслуженные награды. Часть мятежников отнеслась к этим посланиям с подозрением, но другие согласились с предложением командующего (App. Iber. 34). Аналогичным образом и Германик, прежде чем силой оружия подавить бунт в нижнегерманском войске, направил его легату Цецине письмо, сообщая, что, если до его прибытия тот не справится с главарями мятежа, он будет казнить их поголовно. Цецина прочитал это письмо наиболее благонамеренным солдатам и, убедившись, что большинство в легионах привержено долгу, учинил их руками расправу с наиболее закоренелыми мятежниками (Tac. Ann. I. 48). Таким образом, если подобные меры удавались и подкреплялись авторитетом командующего и определенными уступками с его стороны, влияние зачинщиков падало и лучшая часть воинов становилась союзником командования в восстановлении порядка.

Иногда же солдаты по собственной инициативе выдавали виновников или даже беспощадно расправлялись с наиболее непримиримыми мятежниками, о чем имеются многочисленные прямые указания источников. Так, при подавлении восстания легионов в Паннонии схваченных вожаков мятежа частью убили центурионы и воины преторианских когорт, частью в доказательство своей преданности выдали сами манипулы⁵⁵. В Германии уязвленные упреками своего командующего и раскаявшиеся легионеры сами схватили главарей мятежа и, связав их, повлекли на суд легата I легиона, а затем общим криком определяли их виновность и тут же на месте убивали, причем делали это без приказа полководца (Tac. Ann. I. 44; ср. : Dio Cass. LVII. 5. 7). Легат Далмации M. Фурий Камилл, попытавшийся поднять мятеж против императора Клавдия, был убит собственными солдатами, которые перебили также и командиров, подстрекавших их отложиться от императора (Suet. Claud. 13. 2; Otho. 1. 2; Dio Cass. LX. 15. 2-4). После убийства императора Аврелиана воины решительными мерами расправились с виновными, которые ввели их в заблуждение (SHA. Tac. 2. 4). Преторианцы, после того как их мятеж был усмирен Отоном, сами потребовали наказать зачинщиков беспорядков (Tac. Hist. I. 82. 3; ср. : I. 83. 1). Солдаты XIV легиона, отправленные Вителлием в Британию, по дороге подняли мятеж, но лучшие воины сами подавили этот бунт (ibid. II. 66. 3).

Все эти факты, помимо всего прочего, указывают на изначальный трагизм самой ситуации мятежа, которая нередко оказывалась настолько «внезаконной», что для ее преодоления недостаточно было средств, предписываемых строгим военным правом. Военачальникам приходилось, далеко выходя за правовые рамки, прибегать к нестандартным методам, варьировавшимся в очень широких пределах — от полного прощения до применения древней суровости (prisca antiquaque severitas — Veil. Pat. II. 125. 4; ср. : II. 181. 1), от «ублаготворения воинов ласковым обращением» (comitate permulcendum militem — Tac. Ann. I. 29. 3) до «беспорядочного истребления» мятежников (promisca caedes — ibid. I. 48. 1), которое могло совершаться без всякого суда и руками самих солдат. Трагичной была в случае подавления мятежа и судьба его зачинщиков: они оказывались жертвами либо суровых военных законов и решительности полководца, либо изменившихся настроений своих же собственных соратников. Трудно с уверенностью сказать, в какой мере эта перемена в настроении войск обусловливалась их искренним раскаянием или влиянием лучшей части солдат, верной долгу, а в какой — умелым манипулированием со стороны военачальников или сугубо прагматическими расчетами основной массы воинов, которая, добившись определенных целей, стремилась избежать ответственности, жертвуя немногими наиболее активными участниками мятежа. Однако вполне справедливым представляется вывод о том, что, даже после того, как армия Рима окончательно превратилась в профессиональную и статус легионеров как римских граждан утратил всякое политическое значение, солдаты не вели себя как простые наемники и их действия так или иначе идентифицировались с коллективными целями Империи, предполагали ответственность, которую можно квалифицировать как гражданственную в широком смысле⁵⁶.

Солдатский мятеж в Риме никогда не был направлен против римского государства как такового. Легионеры ощущали себя не наемниками, но, скорее, носителями суверенной власти, партнерами и опорой императора⁵⁷, считая себя вправе отстаивать собственные интересы не только обращенными к властям просьбами, но и при необходимости оружием (precibus vel armis — Tac. Ann. I. 17. 1). В моменты кризиса власти военный мятеж мог инициироваться и направляться честолюбивыми претендентами на престол и тем самым превращаться в политический акт, устанавливающий новую власть. Лишь в этом случае зачинщики неповиновения и мятежа из числа солдат могли рассчитывать на безнаказанность и даже на награды. Армия нередко использовалась как средство, инструмент политического действия. Но в условиях Империи профессионально-корпоративные интересы армии были неразрывно связаны с вопросом о главном носителе власти, от которого зависело обеспечение требований солдат. Поэтому практически всякий мятеж являлся актом политическим, независимо от того, имел ли он целью смену субъектов власти или диктовался сугубо корпоративными нуждами солдат. Важно подчеркнуть, что череда военных переворотов и солдатских мятежей в истории Римской империи была бы, наверное, невозможна без тех «мятежных традиций», которые складывались в Риме начиная с раннереспубликанского времени. Эта потенциальная «мятежность» войск, наряду с прочими факторами, диктовала особый модус взаимоотношений императора и армии, который включал в себя и такой элемент, как патронатно-клиентские связи. Деполитизация армии даже при желании властей была недостижима, и важно было принять меры, чтобы армия как политическая сила была полностью на стороне императора⁵⁸.

¹ Messer W. St. Mutiny in the Roman army // CPh. 1920. Vol. 4. N 2. P. 158-175.
² Буассье Г. Оппозиция при Цезарях // Он же. Собр. соч. : В 10 т. Т. 2 / Пер. с фр. В. Я. Яковлева СПб. , 1993. С. 21 сл.
³ Dig. 49. 16. 3. 20. Ср. : Ex Ruffo leg. mil. 16; 17: nuda querela adversus aliquos. По-видимому, здесь имеются в виду жалобы и претензии, заявляемые в неподобающей форме, вопреки обычному порядку, когда легионеры могли, как мы видели, высказывать свои пожелания и мнения, обращаясь к командующему через офицеров или своих представителей, специально делегированных для переговоров. Для пресечения подобных выкриков могли использоваться ликторы командующего (Liv. IV. 50. 2; ср. : Herod. V. 8. 8).
⁴ Ср. : Cic. Fam. X. 21. 4; Plut. Lucul. 32; Tac. Ann. I. 34; Hist. I. 18; 55; III. 10; SHA. Max. duo. 21. 3-4.
⁵ Ex Ruffo leg. mil. 17: . . . si plures in hoc conspiraverint, acriter caesi militia pelluntur.
⁶ Это, кстати сказать, сугубо военный вид казни. Зачинщики мятежей и беспорядков из гражданских лиц, в зависимости от своего достоинства, приговаривались или к распятию на кресте, или ad bestias, или к высылке на острова (Paul. Sent. V. 22. 1).
⁷ Ex Ruffo leg. mil. 17; 19; Polyb. XI. 30. 2; Liv. XXVIII. 29. 9 sqq. ; App. Iber. 36; Tac. Ann. I. 44; Hist. IV. 25; Veget. II. 22. В случае, если военачальнику не удалось полностью овладеть ситуацией, расправа с зачинщиками могла быть осуществлена тайно (Liv. VII. 39. 5; Tac. Ann. I. 29. 4; Dio Cass. LVII. 4. 5).
⁸ Так, M. Постумий Регилльский, военный трибун с консульской властью 414 г. до н. э. , приказал казнить мятежных воинов «под корзиной» — sub crate (их накрывали корзиной и заваливали камнями), чем вызвал такой взрыв возмущения, что сам был побит камнями (Liv. IV. 50. 4 — 5). Трибун турмы всадников Нигрин, поднявший мятеж нескольких воинских частей против Юлиана, как главный виновник бунта, после тщательного расследования был заживо сожжен (Атт. Marc. XXI. 12. 20). Возможно, в некоторых случаях отдельные мятежники подвергались заточению в тюрьму (Tac. Hist. I. 87; Атт. Marc. XXV. 10. 9).
⁹ App. В. civ. II. 47; III. 43; 44; 53; 56; Dio Cass. LXI. 35. 5. Раскаявшиеся в своем мятежном поведении солдаты любимого Цезарем X легиона даже сами требовали применить к ним это наказание (App. В. С. И. 94). Сведения о применении децимации в качестве наказания за мятеж в императорское время очень немногочисленны (Dio Cass. LXIII. 3. 2; LXIV 3. 4; Suet. Galba. 12. 2; ср. : Tac. Hist. 1. 6. 2; 87. 2; Plut. Galba. 15) либо малодостоверны (SHA. Opil. Macr. 12. 2). В юридических текстах императорского периода она вообще не упоминается. См. : Jung J. H. Die Rechtsstellung der romischen Soldaten. Ihre Entwicklung von den Anfangen Roms bis auf Diokletian //ANRW. Bd. II. 14. 1982. S. 1003. У Маврикия (Strat. I. 8. 17) говорится о применении децимации только в отношении воинов, обратившихся без серьезной и очевидной причины в бегство во время сражения.
¹⁰ См. : Front. Strat. I. 9. 4; IV. 1. 43; 5. 2; Suet. Div. lui. 69; Plut. Caes. 51; Роlуаеn. VIII. 23. 15; App. В. С. II. 93; Dio Cass. XLI. 26 sqq. ; XLII. 53. Ср. также: Dig. 49. 16. 3. 21 и Ex Ruffo leg. mil. 16, где говорится, что, если целый легион перешел на сторону противника, виновные подлежат изгнанию из армии. Упоминание в биографии Александра Севера о роспуске им мятежных легионов в Сирии относится, очевидно, к области литературной фантазии (SHA. Alex. Sev. 52. 3; 53. 3 sqq. ) (этот эпизод, очевидно, сконструирован по хрестоматийному образцу пресечения мятежа в армии Юлия Цезаря в 47 г. до н. э. ). К числу достоверных фактов такого рода можно, наверное, отнести расформирование III Августова легиона в наказание за участие в 238 г. в боевых действиях против Гордиана в Африке. См. : Le Bohec Y. La Ille legion Auguste. P, 1989. P. 453.
¹¹ Cp. Jung J. H. Op. cit. S. 1005.
¹² Ср. Sander Е. Das romische Militarstrafrecht // RhM. 1960. Bd. 103. S. 307-308, Anm. 97. Тацит, например, сообщает, что префект лагеря Маний Энний приказал казнить двух зачинщиков беспорядков, опираясь скорее на необходимость устрашающего примера, чем на свое право: bono magis exemplo quam concesso iure (Ann. I. 38. 1).
¹³ Характерно, что наибольшее раздражение и ненависть простых солдат вызывали центурионы, осуществлявшие непосредственную дисциплинарную власть, часто прибегая к телесным наказаниям. Тацит в контексте рассказа о военном мятеже выразительно именует этих командиров еа vetustissima militaribus odiis materies et saeviendi principium («неизменнейший объект ненависти воинов и первопричина их ярости») (Ann. I. 32. 1). У Тацита же можно найти многочисленные примеры проявления этой ненависти. См. : Ann. I. 20; 23; 27; 35; 39; 42; Hist. I. 80; II. 12; 26; IV. 36.
¹⁴ Надо отметить, что при наказании за воинские преступления фактически и юридически не действовало право апелляции (Paul. Sent. V. 26. 2). См. : Sander Е. Op. cit. S. 300 f. Более того, в императорское время в военном праве сохранялась древняя норма, согласно которой невыполнение приказа или даже успешное действие, совершенное несмотря на запрет полководца, каралось смертью (Dig. 49. 16. 3. 15). Ее применение приписывается, например, Авидию Кассию, чтобы подчеркнуть его полководческую суровость (SHA. Avid. Cas. 4. 6). Впрочем, достоверность этого свидетельства сомнительна.
¹⁵ Например, легионеры, взбунтовавшиеся в 14 г. н. э. в Германии, сначала избили центурионов плетьми, по 60 ударов на каждого — по числу центурионов в легионе, а потом убили их и выбросили трупы (Tac. Ann. I. 32. 1).
¹⁶ Особенно показателен в этом плане эпизод восстания германских легионов, когда солдаты, по существу, выносили решение о судьбе отдельных центурионов, а также зачинщиков мятежа (Tac. Ann. I. 44; ср. : Hist. III. 10). И. Юнг (Op. cit. S. 1004 f. ), в отличие от Э. Зандера (Op. cit. S. 303 f. ), склонен считать, что войско в данном случае не определяло вину и не выносило приговор, но выступало лишь в качестве коллективного свидетеля.
¹⁷ Ср. : Sander Е. Op. cit. S. 303.
¹⁸ В случае с префектом лагеря Юлием Гратом, заподозренным в измене в угоду своему брату, воевавшему на стороне Отона, вителлианцы ограничились арестом; так же поступили и отонианцы с его братом, трибуном Юлием Фронтоном, на основании такого же обвинения (Tac. Hist. II. 26).
¹⁹ Ср. : Amm. Marc. XXI. 12. 19: легионы Констанция, поднявшие мятеж против Юлиана в Аквилее, потерпев после осады поражение, чтобы оправдаться в глазах императора Юлиана, выдали зачинщиков и требовали казнить их как виновных в laesae crimina maiestatis. О наказаниях по закону об оскорблении величия в целом см. : Levick В. Poena legis maiestatis // Historia. 1979. Bd. 28. P. 358-379.
²⁰ Dig. 48. 4. 7. 4 (Modest. XII pand. ): crimen maiestatis facto vel violatis statuis vel imaginibus maxime exercebatur in milites. Во время солдатских волнений такого рода факты хорошо известны. См. , например: Tac. Hist. I. 41. 1; 55. 3; 56. 3.
²¹ Veget. II. 6: . . . imagines imperatorum, hoc est divina et praesentia signa («. . . изображения императоров, т. е. божественные и подлинные знамена»). Ср. : ibid. III. 8; Suet. Cal. 13. 3; Tac. Ann. XV. 24. 2.
²² Domaszewski A. , von. Die Religion des romischen Heeres. Trier, 1895. S. 59; 68; 78; Premerstein A. , von. Vom Werden und Wesen des Prinzipats. Munchen, 1937. S. 82, 85-88; Pekary Th. Das romische Kaiserbildnis in Staat, Kult and Gesellschaft. Dargestellt anhand der Schriftquellen. В. , 1985. S. 9 ff. ; Stoll O. «Offizier und Gentleman». Der romische Offizier als Kultfunktionar// Klio. 1998. Bd. 80. S. 134 f.
²³ См.: Vendrand-Voyer J. Normes civiques et metier militaire a Rome sous le Principat. Clermont, 1983. P. 49-50; 54-55; 70; Токмаков В. H. Воинская присяга и «священные законы» в военной организации Раннеримской республики // Религия и община в Древнем Риме. М. , 1994. С. 125-147. О религиозном значении римских военных знамен см. далее, гл. XIV.
²⁴ Ливий (И. 32. 2), рассказывая о плебейской сецессии 494 г. до н. э. , пишет, что набранные в войско плебеи хотели убить консулов, чтобы потеряла силу присяга, но отказались от этого замысла, узнав, что никакое преступление не разрешает от святости обязательства (Nullam scelere religionem exsolvi).
²⁵ Premerstein A. , von. Op. cit. S. 98-99 (с указанием других источников).
²⁶ Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе / Пер. с нем. M. , 1976. С. 56 сл.
²⁷ Tac. Hist. I. 56. 3: . . . quod in seditionibus accidit, unde plures erant, omnes fuere («как обычно бывает во время мятежей, все переметнулись на сторону большинства»).
²⁸ Tac. Ann. I. 16. 1: . . . Pannonicas legiones seditio incessit.
²⁹ Ср. , к примеру: Tac. Hist. I. 83. 1: volgus et plures (sc. milites) seditionibus et ambitioso imperio laeti per turbas et raptus facilius ad civile bellum impellerentur. . . См. также: Tac. Ann. I. 16; 31; Hist. I. 6; 46; 80; II. 62, App. Iber. 84; В. C. V. 17 Plut. Sulla. 12; Lucul. 7; Sall. Cat. 11. 5-6; Cic. Ad Farn. X. 21. 4; Dio Cass. LXXX. 4. 1-2; Herod. II. 4. 4; 5. 1; SHA. Gall. 15. 1 ;Aur. Vict. Caes. 18.
³⁰ Ауэрбах Э. Указ. соч. С. 57.
³¹ Либаний в одной из речей (XX. 18) рассказывает, что в 303 г. в Селевкии солдаты, посланные на работы в гавань, вынуждены были по ночам печь себе хлеб и не имели возможности выспаться. Тогда они вынудили своего командира принять императорский титул и вести их на Антиохию. Этот мятеж был ликвидирован самими горожанами.
³² Liv. XXVIII. 24. 9: omnia libidine ас licentia militum, nihil institute ac disciplina aut imperio eorum, qui praeerant, gerebantur. Ср. : Tac. Hist. I. 46. 1: omnia arbitrio militum acta.
³³ Polyb. XI. 29. 9-11. Это место у Полибия заимствует Тит Ливий, также подчеркивающий в речи Сципиона, что причиной и началом безумия являются зачинщики, сами же воины от них получают эту заразу (XXVIII. 27. 11).
³⁴ Подробно об отношении Тацита к солдатской массе как к толпе см. : Kajanto I. Tacitus' Attitude to War and Soldier // Latomus. 1970. T. 29. P. 706 ff. Однако в исключительных случаях мятежная солдатская масса в изображении Тацита оказывается единодушной и сплоченной, как в начале мятежа в верхнегерманских легионах, когда, по словам историка, «не каждый сам по себе и не по наущению немногих, а все вместе они и распалялись, и вместе хранили молчание, с таким единодушием, с такой твердостью, что казалось, будто ими руководит единая воля» (neque disiecti пес paucorum instinctu, sed pariter ardescerent, pariter silerent, tanta aequalitate et constantia, ut regi crederes — Ann. I. 32. 3 / Пер. А. С. Бобовича).
³⁵ Veget. III. 4. Ср. : Lucan. Phars. V. 259-260: «Дерзкий мятеж людей от боязни избавил: / Без наказанья всегда остаются толпы преступленья» (пер. Л. Е. Остроумова). Ср. также: Senec. De ira. II. 10. 2: «В отношении отдельных [солдат] суровость полководца проявляется со всей силой, но если провинилось все войско, необходимо оказать снисхождение». В истории римских военных мятежей, действительно, не редки случаи, когда военачальники с примерной строгостью наказывали главных виновников, ограничиваясь в отношении всей массы мятежников мягким порицанием или даже полным прощением, как это было после мятежа в Сукроне во время Испанской кампании Сципиона Старшего (Polyb. XI. 26. 3; Liv. XXVIII. 26. 3; App. Iber. 36). Ср. : App. В. С. V. 16; Tac. Hist. I. 84. Соответствующие рекомендации вошли и в наставления по военному делу. См. : Maur. Strat. VIII. 1. 2.
³⁶ Ни Полибий, ни Аппиан, подробно рассказывающие об этом мятеже, этого факта и тем более имен главных зачинщиков не упоминают.
³⁷ Kajanto I. Op. cit. P. 706-707.
³⁸ Tac. Ann. I. 16. 3: . . . dux olim theatralium operarum. . . procax lingua et miscere coetus histrionali studio doctus. histrionali studio doctus.
³⁹ См. также: Dio Cass. LXVIII. 3. 3; Amm. Marc. XXI. 11. 2; XXV. 10. 7.
⁴⁰ Ср. свидетельство Аппиана (В. С. III. 43) о том, что в римской армии офицеры всегда записывали нрав каждого отдельного солдата. Эти записи, кстати, и помогали при выявлении зачинщиков. Ср. также замечание Вегеция (III. 10) о том, что военачальник должен внимательно наблюдать за настроениями и привычками отдельных легионов и подразделений.
⁴¹ См., к примеру: Аmm. Marc. XXI. 11. 2: reque digesta per secreta colloquia et alto roborata silentio («дело было подготовлено в секретных разговорах и окрепло в глубокой тайне»). Ср. также: Tac. Ann. I. 17; Hist. IV. 36.
⁴² Как не без преувеличения, но психологически точно замечает биограф императора Тацита, на солдат «любые выдумки производят огромное впечатление, пока они выслушивают их, находясь в состоянии гнева, а по большей части и пьяные и уж почти всегда неспособные соображать» (SHA. Tac. 2. 4). См. также: Caes. В. civ. I. 21. 1; Liv. XXVIII. 25. 1-2; Tac. Hist. I. 25; 51; Атт. Marc. XXV. 10. 7.
⁴³ App. В. С. III. 31; 44; Cic. Fam. X. 32. 4; Tac. Hist. III. 57; Suet. Tib. 12. 3; Атт. Marc. XX. 4. 10: famosum quidam libellum humi proiecit occulte.
⁴⁴ MacMullen R. The Legion as a Society // Historia. 1984. Bd. 33. Hf. 4. P. 454 f.
⁴⁵ См. : App. Iber. 34; Liv. VII. 39-40; XXVIII. 24 (особенно 24. 13-14: («. . . с общего согласия солдаты вручили власть зачинщикам мятежа, простым воинам. . . А те, не довольствуясь отличиями трибунского звания, дерзнули присвоить себе знаки высшей власти, фасции и топоры. . . » Ниже Ливий говорит и о ликторах). Аппиан (loc. cit. ) упоминает также о совместной клятве мятежных воинов.
⁴⁶ MacMullen R. Op. cit. P. 455-456; Messer W. St. Op. cit. P. 174.
⁴⁷ Понятно, что подобная снисходительность объясняется ситуацией гражданской войны, когда, как замечает Тацит, «солдатам позволено больше, чем полководцам» (Hist. II. 29. 3; ср. : Арр. В. С. V. 17). Надо учитывать также то обстоятельство, что во время гражданской войны не только полководцы были заинтересованы в солдатах, но и солдаты — в полководцах, пока последние могли и хотели служить их интересам. Если же у воинов возникало подозрение (часто небезосновательное) в неверности офицеров и военачальников их верховному вождю, императору, они восставали против таких командиров. Но, формально нарушая военные законы и дисциплину, солдаты могли расценивать такие свои действия не как seditio, а как проявление высшей лояльности и верности своему правителю. См. : Jal P. Le «soldat des guerres civiles» a Rome a la fin de la Republique et au debut de l'Empire // Pallas. 1962. T. XI. 2. P. 27 et suiv.
⁴⁸ См. особенно: Tac. Hist. I. 9. 4: sed longis spatiis discreti exercitus, quod saluberrimum est ad continendam militarem fidem, nec vitiis nec viribus miscebantur («эти войска (имеются в виду легионы, выведенные Нероном из Иллирии в Италию. — А. М. ) были размещены на большом расстоянии друг от друга, что является наиболее действенным средством сохранить их верность присяге, и не могли ни заразить друг друга пороками, ни объединить свои силы»). Ср. : Tac. Ann. I. 28; Suet. Dom. 7. 3; Cic. Ad Farn. X. 32. 4.
⁴⁹ Благородное происхождение полководца и старших офицеров всегда имело для римских воинов немаловажное значение. См. : Махлаюк А. В. Nobilitas ducis в римской идеологии военного лидерства// ИИАО. 2001. Вып. 7. С. 75-89.
⁵⁰ Lendon J. Е. Empire of Honour. The Art of Government in the Roman World. Oxf, 1997. P. 247 ff. ; 265.
⁵¹ Как несколько туманно, но по существу верно выражается Е. П. Глушанин, «уровень политической социализации как элемента политической субъективности в социо-профессиональной группе армейской массы был различен» (Позднеримский военный мятеж и узурпация в первой половине IV в. // Вопросы политологии. Барнаул, 2001. Вып. 2. С. 124).
⁵² Например, Цицерон говорит о ветеранах Цезаря, что среди них есть честные люди, которых следует хвалить, нейтральные, которых надо сохранить верными государству, и бесчестные негодяи, против которых должно быть обращено оружие (Phil. XI. 14. 37). Тацит пишет, что легат Гордеоний Флакк в верхнегерманских легионах не мог ни обуздать отчаянных, ни предостеречь колеблющихся, ни поддержать лучших (Hist. I. 56. 1).
⁵³ Tac. Ann. I. 28. 3: . . . alii bonis artibus grati in vulgo; Ann. I. 48. 2: quod maxime castrorum sincerum erat; Ann. I. 49. 1: quidam bonorum; Hist. I. 52. 4: . . . modesti quietique. Ср. : Hist. I. 28; 56.
⁵⁴ Tac. Ann. I. 18; 35; 40-43; Hist. III. 10; Suet. Cal. 9; Front. Strat. I. 9. 4; IV. 5. 1-2; App. В. С. II. 93-94; V. 16; Plut. Pomp. 3. 3; 14. 4; Apohth. reg. et imp. Pomp. 5; Dio Cass. LXVIII. 3. 3; SHA. Avid. Cass. 4. 7-9. См. также: Lendon J. E. Op. cit. P. 248-249.
⁵⁵ Tac. Ann. I. 30. 1: ipsi manipuli documentum fidei tradidere. Ср. : Veil. Pat. II. 125. 4; Dio Cass. LVII. 4. 5.
⁵⁶ Carrie J. -M. II soldato // L'uomo romano /А cura di Giardina Andrea. Bari, 1989. P. 113-114; FlaigE. Den Kaiser herausfordern die Usurpation im Romischen Reich. Frankfurt; N. Y. , 1992. S. 165; Глушанин E. П. Указ. соч. С. 124 сл. ; он же. Ранневизантийский мятеж и узурпация в IV в. // Актуальные вопросы истории, историографии и международных отношений: Сб. науч. статей. Барнаул, 1996. С. 28 сл. Примечательно, что в речи Германика к мятежным легионам статус воинов и статус граждан, по существу, трактуются как единое целое (Tac. Ann. I. 42. 2).
⁵⁷ Характерные в этом плане слова вкладывает Тацит (Ann. I. 31. 5) в уста мятежных солдат из германских легионов: в их руках находится римское государство, их победами оно увеличивается, их названия принимают полководцы (sua in manu sitam rem Romanam, suis victoriis augeri rem publicam, in suum cognomentum adscisci imperatores).
⁵⁸ Ср. : Alston R. Aspects of Roman History AD 14-117. L. ; N. Y. , 1998. P. 288.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3557

загрузка...

Другие книги по данной тематике