Англичане
Сначала для того, чтобы прочесть страницу из англосаксонского перевода трактата Боэция «Об утешении философией»; автором этого перевода считается король Альфред Великий (893—901)1.
Расположенное по соседству с Корнуоллом и Уэльсом маленькое королевство Уэссекс в те годы сопротивлялось, как могло, нашествию датчан2. Ради этого его властитель старался укреплять культурный фундамент. Он хотел, чтобы в доме его были книги, но не латинские, а такие, которые можно читать, написанные теми словами, которыми люди вокруг него пользовались каждый день. С помощью команды, весьма активным членом которой был приехавший из Сен-Бертена монах3, он затеял перевод национальной истории Беды, трактата Павла Орозия «Против язычников», способного подогреть пыл борцов с викингами, и, наконец, трех главных «авторитетов» поздней античности, к которым средневековая христианская культура относилась с благоговением: Августина, Григория Великого, Боэция. В главе 17 книги II «Утешения» говорится о природе и значении земной власти4. Боэций ведет воображаемый диалог с «разумом». Ему удается убедить своего собеседника, что он лишен честолюбия, а заботится лишь о наилучшем управлении вверенным ему краем. Для этого ему требуются орудия и материал. В этом именно месте переводчики сочли нужным вставить краткий комментарий: ведь ни один человек, говорят они, не может заниматься своим ремеслом, выказывать свое искусство (здесь обыгрывается слово craft, обозначающее и «занятие», и «мастерство»), управлять государством без орудий и материала. Королю, следовательно, подобает «иметь многонаселенные земли; у него должны быть люди молитвы, воины, работники» (sceol habban gebedmen and fyrdmen and weorcmen), — таковы его орудия (tolan); что до материала (ondweorc), «он должен иметь для этих орудий, для этих трех опор общины (gefersciрim biwiste)» своей земли оружие, пропитание, одежду на раздачу; «без того он не может держать эти орудия, а без этих орудий он не может делать ничего, что обязан делать». Однако, чтобы заниматься своим ремеслом, хорошо править королевством, ему необходима еще одна вещь — мудрость. Ибо, разумеется, дух должен властвовать над материей. В то время, когда Альфред и его друзья вписывают тему трифункциональности на поля Боэциева текста, Бог подвергает Уэссекс тяжким испытаниям. Монарх должен все пустить в ход, чтобы отвести смертельную опасность. Он достигнет этого двумя способами, оружием и законом. Вокруг него идут горькие размышления о власти — и комментарии, подобные процитированным только что, множатся вокруг других текстов, в частности, Regula Pastoralis Григория Великого. Мне кажется примечательным, что как и в Северной Франции спустя двадцать пять лет, образ трех функций, распределенных между подданными, здесь используется мыслящими людьми в тот самый момент, когда трон зашатался, и ради укрепления основы монархической власти. Но не менее примечательно и то, что в англосаксонском королевстве эта тема гораздо раньше входит в письменную культуру. Я полагаю, это объясняется тем, что в Англии письменная культура менее жестко вписана в церковные рамки. Здесь существует важная группа людей, которые, не будучи церковнослужителями, тем не менее образованны и «мудры» (witan); то есть, существует светский, независимый способ думать и говорить о мире. Произносить, писать и читать на родном языке речи о механизмах власти, об отношениях между монархом и народом. А отношения эти гораздо более близкие в государстве, которым правит Альфред, так как оно более примитивное, менее удалено от племенных структур, а главное, менее обширное, чем королевство западных франков, так как целостная система податей, военных поборов и, прежде всего, отлаженная система собраний, на которые сходятся свободные люди, чтобы поговорить, — все это поддерживает тесные политические связи из конца в конец Уэссекса. Однако, что также весьма примечательно, эта вставка в перевод Боэция не есть конкретный анализ социальной действительности. Это абстрактное размышление. Теория. На самом же деле, по всей очевидности, когда король Альфред называет последовательно людей молитвы, воинов и работников, он не перечисляет отдельные классы, строго разграниченные отсеки, по каковым в зависимости от дела, которому они себя исключительно посвящают, распределяются свободные мужчины: большинство из них — историки нас в этом убедили — в Англии на рубеже IX и X веков сражались и занимались ручным трудом попеременно. Трехчастный образ — это идея; она открывается нам «в интеллектуальном климате политического теоретизирования»5. Однако эта форма не возникает из небытия. Как и Герард и Адальберон, Альфред и его сподвижники ее не придумали. Они безусловно расслышали эхо предшествующих размышлений. В частности, тех, которым предавались каролингские епископы. Ла-Манш — не преграда, а в ту эпоху, о которой мы говорим, менее чем когда-либо. Тысячи паломников пересекают его, направляясь в Рим через Булонь, Камбре, Лан, Реймс. Проходя через эти менее дикие края, они смотрят, слушают, дивятся. По возвращении они о том рассказывают. Этот основной маршрут, по которому в обе стороны передвигалось множество клириков, образованных людей, должен задержать на себе наше внимание. Нужно помнить обо всем объеме наполнявшего его движения, чтобы не терять из виду, сколько на пороге XI века по нему, без сомнения, перемещалось теорий и формул в те кабинеты для риторического сочинительства, где епископ Ланский и епископ Камбрейский размышляли о власти. Но поскольку мы собрались распутывать генеалогическую нить некой идеологии, нельзя забывать и о том, сколь многое могло задолго до того переноситься в обратном направлении, в Англию. Мы видим, что во времена Альфреда, выдавшего дочь за графа Фландрского, окруженного монахами из Артуа и Фландрии, англосаксонские хроники писались по образцу хроник страны франков. Когда, к примеру, Аза составлял жизнеописание короля, он рисовал его воспитание схожим с тем, которое, по рассказам, получил Карл Великий. Не меньшим было и влияние моралистической литературы, создававшейся на два поколения ранее для франкских монархов, на те принципы благого правления, что обсуждались при дворе короля Альфреда. Политическая теория, разработанная в Уэссексе, опиралась на те же самые максимы, из которых впоследствии исходили Адальберон и Герард. Бесспорно, местный образ мысли и стиль обогащался континентальными веяниями в ту эпоху, когда была написана на родном языке фраза, за сто двадцать пять лет до «Жесты» и «Песни» использовавшая три существительных рядом, указавшая три различные функции, исполняемые людьми, которые вместе суть основа, «опоры общины», respublicae, орудия, которые употребляет король в своей деятельности — но деятельности земной, мирской. По этой причине невозможно определить, был ли трехчастный образ занесен из Империи, заимствован из какого-нибудь комментария к Боэцию, составленного в школах Реймса или Компьеня и утраченного нами, или его следует считать одной из форм, порожденных собственно островной системой мышления, отсветом «зерцал государевых», произведенных в самой Британии, по-прежнему кельтской. Поскольку упомянутый мной Аза был валлийцем. И поскольку Ирландия, если не Уэльс—Жорж Дюмезиль это доказал6, — охотно пользовалась триадами в размышлениях о власти. Единственное, что мы вправе предположить, — это что в работе сложных механизмов усвоения чужой культуры, происходившего тогда в маленьком англосаксонском королевстве, некая схема, возможно, хорошо известная островитянам, и конечно, не менее известная в Реймсе или в Сен-Бертене, использовалась именно по причине ее простоты, ее расхожести, чтобы сделать яснее для грамотных мирян, для людей «мудрых», эту мысль Боэция, которого Альфред задумал для них перевести. Важно то, что по другую сторону Ла-Манша этот образ закрепился среди инструментов ученой мысли. К нему прибегают два церковных писателя, Эльфрик и Вульфстан, столетие спустя после Альфреда — то есть как раз тогда, когда пишет Аббон из Флери, когда Адальберон витийствует перед капетингскими ассамблеями, когда Герард начинает учиться. Когда становятся теснее связи между высокообразованными людьми по обе стороны Ла-Манша: бенедиктинские монастыри, окружающие в Англии епископские резиденции, реформировались добрыми монахами, призванными из Фландрии и с берегов Луары, Аббоном, который несколько лет учил в Рэмзи тому, что узнал — еще до Адальберона — в Реймсе, а большинство английских епископов получило монастырское воспитание7. Наконец, тогда, когда и в англосаксонском королевстве, и в королевстве франков ощущается дыхание зла и беспорядка, когда встревоженные интеллектуалы изо всех сил стараются обнаружить источник смуты, чтобы укротить ее, чтобы восстановить мир. В сочинении Эльфрика социальная трифункциональность упоминается трижды. Этот автор, священник и монах одновременно, принимал живое участие в делах реформирования морали и оживления культуры. Он хотел стать вторым Алкуином. Воспитывая, среди прочих, княжеских сыновей, которых допускали в монастыри, пока они не научались латыни, он надеялся через них получить доступ к их отцам, правителям государства. Ради этого он тоже занялся переводом школьных авторов, составил словарь на три тысячи слов, пытался приспособить грамматические методы Прискиана к английскому языку и с этой целью пользовался старыми переводами, сделанными в окружении Альфреда Великого8. Так и появилась под его пером тема трех функций. Первый раз — около 995 г., во времена «Апологетика», в коротком объяснительном рассуждении, приложенном к проповеди о Маккавеях9. Латинское название задает вопрос: «Oratores, laboratores, bellatores, — что это такое?» Ответ, на саксонском: «В этом мире существует три endebyrdnysse (три социальные категории, три "класса", как переводит M.M. Дюбуа), laboratores, oratores, bellatores (снова латынь)». Затем идет определение: «labarotores суть те, кто трудом своим добывает нам пропитание, oratores — те, кто ходатайствует за нас перед Богом, bellatores — те, кто хранит наши города и защищает нашу землю от полчищ, к нам вторгающихся. Поистине, работник (тут саксонское слово) должен трудиться, чтобы нас кормить, солдат должен биться с нападающими на нас, а служители Божии должны молиться за нас и духовно сражаться с врагами невидимыми.» Следует моральное сравнение, не между тремя категориями (о работниках ничего не говорится; они здесь всего лишь для формы, или, вернее, благодаря форме, мыслительной привычке, которая естественно, автоматически, вводит в рассуждение триаду), но между воинами и людьми молитвы. Это сравнение устанавливает иерархический порядок. Тот же, что и у Аббона из Флери. Борьба с демонами, которую ведут монахи (а для Эльфрика на самом деле oratores — это монахи), много важнее борьбы воинов, сражающихся в земном мире с видимыми врагами. Следовательно, «было бы поистине прискорбно, ежели бы монахи оставляли служение Господу ради битв мира сего, к коим они вовсе не имеют касательства». Эльфрик использует здесь общее место трифункциональности, чтобы разрешить конкретную проблему: в пылу воинственных настроений, вызванных усилившимися нападениями датчан, у англосаксонских церковнослужителей больше чем когда-либо возникало искушение участвовать в сопротивлении с оружием в руках. Между тем в ходе реформы монашества стало яснее, что монахам не подобает смешиваться с воюющими. Монахи удалились от мира; они не должны проливать крови. Но безусловно, среди всех этих молодых неофитов, юношей из знатных семейств, жаждущих самопожертвования, пылких, по обычаю сопровождающих группами воинские отряды, чтобы благословить их перед атакой и вымолить у неба победу, найдутся те, кто недолго будет бороться с искушением поднять меч или копье, выпавшее из рук их раненых или погибших родственников, и броситься взамен их в битву. Эльфрик продолжает: «Для чего монах, повинующийся бенедиктинскому уставу и отрекшийся от вещей мирских, может обратиться к земному оружию, оставить борьбу, которую ведет с врагами невидимыми, и прогневать Создателя? Со дня Страстей Спасителя нет такого святого служителя Божия, кто пожелал бы запятнать свои руки участием в войне». Это вопрос церковной дисциплины. Толкование устава святого Бенедикта. Здесь речь идет не о теориях, а о совершенно конкретных делах: в 1016 г. аббат монастыря Рэмзи был убит в битве при Эшингдоне. Вот что вызывает к жизни этот постулат, вот что заставляет говорить, что в обществе существуют, сотрудничая между собой, обмениваясь взаимными услугами, три категории. Три, а не две. Почему три? Сиюминутные трудности требуют сосредоточиться на одной линии размежевания, отделяющей церковнослужителей от остальных. Что и делает другой текст, написанный в то же время, с той же целью, по тому же поводу; этот текст ограничивается тем, что воспроизводит геласианское деление: «Есть деление на власть мирскую и власть духовную. Добрым мирянам надлежит быть защитниками Церкви и сражаться (propugnatores) за стадо Христово; особам духовным подобает быть предстателями за весь народ Божий. Солдат Христов не должен употреблять оружие человеческое»10. Итак, Эльфрик занимает особую позицию. Он говорит о третьей функции, о функции земледельца, кормильца. Как король Альфред. Но и как Аббон тоже. Не был ли Аббон его источником? Примечательно, что для обозначения тех, кто исполняет эти три функции, Эльфрик прибегает к латыни; а в комментарии к Боэцию, со-ставленном при дворе Альфреда, он нашел бы три саксонских существительных. Но не менее примечательно и то, что из этих трех латинских наименований одно не встречается ни у Аббона, ни у Адальберона, ни у Герарда. Эльфрик единственный, кто говорит о laboratores. Опирается ли он на некий авторитет, который сам Аббон обнаружил во время своего пребывания в Рэмзи и затем привез во Флери как сувенир из путешествия? В одном из писем (1003—1005) к архиепископу Вульфстану Эльфрик возвращается к той же теме. Он снова толкует о ношении оружия. Которое берут в руки на сей раз уже не монахи, но священники. Опасность здесь еще более серьезная, поскольку люди, служащие Богу не удаляясь от мира, с большей готовностью отправятся убивать датчан, невзирая на синодальные запреты. Обращаясь к прелату, Эльфрик говорит по-латыни. Это подталкивает его сделать еще один важный шаг; он пишет (и снова — единственный в своем времени: Аббон не употреблял слова ordo по отношению к земледельцам, равно как и к профессиональным воинам), что «есть три порядка в Церкви Божией: порядок работников (или тружеников), добывающий для нас пропитание, порядок воинов, защищающий наше отечество, порядок oratores — священники, монахи и епископы (еще одна триада: поистине это речевая привычка), молящиеся за всех». Этим последним не подобает держать меч. Если они не подавляют желания это делать, их следует объявлять отступниками. Третий текст написан в 1005—1006 гг. на саксонском, так как адресат Эльфрика — светский правитель, олдермен Зигверд11. Все идет как нельзя плохо. Человечество вступает в свой шестой век, век смут. Таким правителям, как Зигверд, надлежит восстанавливать справедливость, возвращать миру равновесие. Тем же тоном, что Адальберон, Эльфрик напоминает о задаче, о труде (geuwnne — но саксонское слово лишено пейоративного оттенка), предназначенном каждому: «Когда оказывается слишком много дурного в людях, советникам надлежит мудрым размышлением искать, какая из опор (stelenna) трона (королевского седалища: cinestoles) подломилась, и немедля ее исправлять. Трон стоит на трех столпах (stelum), laboratores, bellatores, oratores». Снова латынь. Снова три категории, но в ином положении, соотнесенные не с моральным порядком, но с властью короля. В рассуждении, которое сознательно стремится побудить мирянина задуматься о политике, тем самым появляется тот же образ, что возникал некогда в рассуждении короля Альфреда, образ трех опор, треножника. «Laboratores: это те, кто поставляет нам пищу. Те, кто возделывает землю плугом (proughmen), и те, кто это делает вручную (husbandmen) (отметим, что под laboratores Эльфрик подразумевает всех земледельцев, а не только лучших из них, тех, у кого есть лошадь и пахотные орудия), должны заниматься только этим делом. Oratores: это те, кто ходатайствует за нас перед Богом и укрепляет христианский дух в народе христианском, служа Богу трудом духовным, и должны заниматься только этим для блага всех. Bellatores: это те, кто охраняет наши крепости и земли, сражаясь с оружием против нападающих на нас врагов.» Повторяя слова апостола Павла, Эльфрик говорит: «Воин не напрасно носит меч; он Божий слуга». Отметим, что стих, который перефразирует Эльфрик, — это тот самый, на который ссылается Герард Камбрейский для оправдания насильственных действий тех, кого он называет bellatores, тут сходство. Есть, однако, разница, и значительная: саксонское слово knight, как и Аббон, и в отличие от Герарда и Адальберона, Эльфрик наделяет воинской функцией не только князей; он отдает ее если не всем сражающимся, то по крайней мере тем, кто имеет годные доспехи, снаряжен столь же хорошо, как те люди, которых на континенте как раз в это время привыкают именовать рыцарями. «На этих трех столпах стоит трон. Если один из них разрушится, трон немедля падет в ущерб остальным столпам.» Смута рождается из смешения функций. Клирики сражаются. Воины потрясают мечом sine causa, несправедливо. Увещевая одного из военачальников, представителя королевской власти в военных делах, Эльфрик возвращается к образу, которым пользовался дважды. Но он придает этому образу ту форму, в какой он появляется в комментарии Альфреда. При этом Эльфрик остерегается выстраивать какую-либо иерархию — очевидно, что для равновесия треножника нужно, чтобы ножки его были одинаковой длины и крепости, — а с другой стороны, предполагает наличие трех сословий, включая oratores, повинующихся королевской власти. Именно так и Вульфстан представляет себе троичную конфигурацию. Он не монах, как Эльфрик, и не аббат. Как Адальберон и Герард, он епископ — сначала Лондонский (996—1002), затем Вустерский (1002—1016), и одновременно архиепископ Иорский. Его дело — вырабатывать политику. Он оформил кодекс короля Этельреда, затем — кодекс короля Кнута, направляя свое мастерство «оратора» на закрепление закона, lex, изданного королем, rex. Положение у него такое же, как у каролингских епископов. Законодательный план, который он обдумывает, как две капли воды похож на тот, что вырисовывался из капитуляриев в лучшие времена франкской монархии: один Бог, одна вера, один король, гарант мира и справедливости, а помогают ему епископы и светские сподвижники. Теорию такой практики правления он излагает всего за несколько лет до написания Carmen и Gesta, в сочинении, которое разошлось во множестве списков. Издатель озаглавил его Institutes of policy civil and ecclesiastical12, «Установления политики гражданской и церковной». Это трактат о политической морали, размышление об обязанностях различных социальных групп и об ответственности тех, кто должен вести народ правильным путем. Как и Герард и Адальберон, Вульфстан говорит для того, чтобы вернуть на этот путь заблудших. Он обращается не к одному только королю. Он обращается к народу, на языке, который тот может понять. Без сомнения, делает он это прежде всего для того, чтобы возвысить епископскую функцию, которой посвящает вчетверо больше слов, чем всем остальным вместе взятым. Но говорит он, конечно, и о «королевском троне»13: «всякий законный королевский трон стоит на трех колоннах (stapelum) — метафора, близкая к эльфриковской, но более монументальная, — oratores, laboratores, bellatores». Чтобы назвать, в том же порядке, что и Герард Камбрейский, три функциональные категории, Вульфстан тоже прибегает к латинским словам, но тут же переводит их на местный язык, повторяя два из трех терминов, которыми пользовался Альфред, gebedmen и weorcmen. Как и Эльфрик, он утверждает, что трон шатается, если одна из ножек ослабевает, и рушится, если она ломается; что, напротив, народ счастлив тогда, когда опоры подкреплены «премудрыми законами Божиими и справедливыми законами мирскими» (sapientia, justicia — две регулирующие добродетели и два типа законов, которые согласно Адальберону образуют костяк социального устройства). Все в порядке, пока монарх, мощно поддерживаемый своим народом, способен заставить подчиняться воле Божией. Вульфстан (может быть, более ясно и дольше останавливаясь на взаимности услуг) говорит то, о чем Эльфрик напоминал Зигверду. Тем не менее епископ пишет не совсем то же самое: слова похожи, но в ином контексте имеют иной оттенок. В «Установлениях» треугольный образ включен в пространную теорию благого правления. Эта теория вставлена, как и в речи Герарда Камбрейского (почти без комментариев, автор не считает нужным распространяться по этому поводу, словно упоминая о чем-то само собой разумеющемся, отсылая к расхожей идее), в рассуждение о том, что Аббон называет ministerium regis, королевским служением, перед описанием миссий, отведенных епископам, герцогам, управляющим королевскими владениями, священникам, то есть двум параллельным иерархическим группам, помогающим — одна в духовной сфере, другая в земной — королю исполнять свою функцию. Подчеркнем: предметом анализа служат только обязанности и задачи правителей. О трудящихся не говорится ничего. Они и на сей раз появляются мельком. И сразу же возвращаются в тень. Но не забудем также отметить, что Вульфстан, как и Герард Камбрейский и Адальберон Ланский, прежде чем начертить схему управления, расставить по местам власть имеющих, предписать каждому его роль, почел за долг порассуждать о подобии между царством земным и царством небесным, о тех таинственных соответствиях, о которых ни Эльфрик, ни тем более король Альфред и не подумали упомянуть. Именно в этом месте устанавливается связь между идеями епископа Вульфстана и двух франкских епископов. * * * Что сказать об этой связи? Вульфстан пишет на несколько лет раньше своих собратьев из Камбре и Лана. Долетело ли до них эхо его речей? Произвело ли оно на них впечатление? Воздействовали ли произнесенные в Англии слова на тот поток слов, формулировок, воспоминаний, прочитанных и услышанных фраз, что бурлил в их памяти? Кто сможет когда-нибудь ответить? Позволительно сказать лишь то, что в одном поколении, между 995 и 1025 гг., между сочинением «Апологетика» и синодом в Аррасе, в то время, когда появлялись новые, феодальные, структуры, по обе стороны Ла-Манша, между Флери, Винчестером, Йорком, Сен-Бертеном, Сен-Кантеном, Камбре, Ланом, на пространстве, где вся высшая аристократия, военачальники и церковноначальники, оказывались связаны сетью все более тесных отношений, ученые мужи, воспитанные на том, чему со дней Хинкмара обучали в Реймсе, взяли на вооружение некую тему. Тема эта была с ними, присутствовала в их каждодневных размышлениях, в фигурах речи. Они сделали из нее «нечто литературное»14. Образ был расхожим, настолько расхожим, что ни один из этих авторов не счел нужным его толковать, объяснять, для чего он появляется в риторическом рассуждении. Родившись в незапамятные времена, этот образ не имел никакого отношения к тогдашней реальной конфигурации общества, к практическому, юридическому способу социальной классификации, и в частности, к таксономической системе, используемой в тех законах, над оформлением которых сам Вульфстан в то самое время работал. Образ этот был столь же далек от действительности, как далеко от нее во второй половине XX века, к примеру, идеологическое двухчастное деление, побуждающее верить в существование самостоятельной «народной» культуры. Итак, из глубин мутного потока, со всеми его отклонениями и завихрениями, всплыли некие мыслительные и речевые привычки, всплыла некая форма. Она поднялась на поверхность: в народе христианском есть три способа «сражаться», три вида служения, следовательно, три социофункциональные группы, объединяемые взаимообменом. Эта троичность не имеет ничего общего с той, что традиционно предлагалась церковной моралью; но она могла с таковой соединиться, наложиться поверх нее. Чтобы совместить две эти фигуры, достаточно было их легонько подтолкнуть, объединить священников с монахами, а мирян поделить на две части. Но столь же легко этот образ сопрягался и с геласианской двухчастностью. Ценой двух дополнений: надо было подчеркнуть иерархичность, которая царила в умах, охваченных отвращением к плотскому, к сексуальному, к тому, что имеет в виду Адальберон, произнося слово «кровь»; и надо было присовокупить к двум «служениям» третье занятие, похвальное постольку, поскольку оно поставляет пропитание и связано с тяжким трудом. На эту форму, на трифункциональность, ссылались в спорах о церковной дисциплине: кому принадлежит право пользоваться оружием? Как должно употреблять физическую силу? Все эти споры вертелись вокруг проблемы, которую ставил усиливавшийся распад обветшалого политического каркаса, проблемы насилия, то есть мира, справедливости, закона, порядка, ordo. Те, кто опасался последствий ослабления королевской власти, с каждым днем все более очевидного, ухватились за это общее место. Они вынесли его в заголовок плана реформы, восстановления древнего распорядка. Несомненно, английское изложение этой схемы более откровенно. В особенности у Эльфрика. Возможно, это он придумал триаду латинских существительных с суффиксом -ator. Он один называет три функциональные категории тремя порядками. Чем такая твердость, такая простота обязаны островной культурной среде? Формула эта, конечно, появилась на местном языке — взгляните, однако, как тщательно Эльфрик старается латинизировать термины классификации. Чтобы вытащить их из варварства? Чтобы поднять их на уровень литургии? Чтобы их сакрализовать? Или потому, что он их вычитал в такой форме? Без сомнения, эта формула вводится в обиход для того, чтобы описать отношения народа с монаршей властью, чтобы показать, как король может извлекать пользу из различных способностей своих подданных, если хочет явить мастерство (craft) в исполнении своего «ремесла». Это с неизбежностью наводит на мысль о неких триадных сочетаниях, прочно закрепившихся в политических представлениях, основанных на кельтской традиции. Возможно ли будет когда-либо продвинуться дальше по этому пути генеалогических разысканий? Во всяком случае, это не цель нашей книги. Не менее очевидно и то, что Герард Камбрейский и Адальберон Ланский как будто отстают от своих современников—англичан: они провозглашают то же самое, но не столь резко; они остерегаются говорить о порядке. Однако они менее абстрактны, когда касаются третьей функции, деревни и сеньории. Но, сопротивляясь искушению звуковой перекличкой, они воздерживаются от употребления слова laborator, труженик. Рядом с oratores и bellatores они ставят agricolae, servi, рядом со священниками и воинами—землепашцев, рабов. Если слова, которые произносили и которые еще, без сомнения, произносят английские церковнослужители, воздействовали на их умы, то не тем ли, что пробудили в них эхо других слов — каролингских? Набросок трифункциональной схемы можно найти в комментарии к Апокалипсису, составленном Аймоном, монахом из Сен-Жермен-д'Осер, в первой половине IX в. Аймон не помышлял ни о реформировании общества, ни даже об описании его, как то делали в те времена различные «Зерцала», напоминавшие князьям, мирянам об их обязанностях. Он старался прояснить темноты священного текста, одного из самых загадочных, самых таинственных. В 14-ом стихе III главы Апокалипсиса читатели видели название Лаодикия и его латинский перевод — tribus amabilis domino, «триба (третья часть), любезная Господу». Что это значило? О каких «троих» могла идти речь? Аймон пытался дать ответ15. Это, писал он, — три сословия, существовавшие в народе иудейском, как и в народе римском: senatores, milites, agncotae, сенаторы, воины, землепашцы. Он читал античных историков, знал, что в Риме и в самом деле были два ordines, сословия, господствовавшие над простым народом: сенат и всадники; а поскольку он видел, что в его время города поглощались деревней, то не отважился в связи с третьей группой говорить о «гражданах»; он писал «землепашцы». Добавляя, что в Церкви эти три сословия стали тремя «образами жизни» (остерегаясь повторять здесь слово ordo, которое привело бы его к различениям совсем иного рода), тремя способами существования: священников, воинов, землепашцев. Итак, за полвека до короля Альфреда человек высокой культуры, эрудит, работавший на бургундских границах франкского мира, в сочинении, имевшем большой успех, описал трифункциональное общество. Мимоходом, не задерживаясь на этом. Манускрипт с Аймоновым комментарием имелся в Ланском книгохранилище. Мы в том уверены: учители ланской школы, в свой черед толкуя Апокалипсис в начале XII века, переписали отрывки из него16. А при жизни Адальберона над текстом святого Иоанна размышляли напряженнее, чем когда-либо. Если уж непременно считать, что Адальберон и Герард нуждались в ссылках на книги, провозглашая постулат о трех социальных функциях, не проще ли искать эти отсылки в каролингских библиотеках, чем в библиотеках английских? Потому что сочинения Аймона — в числе тех, что были у них под рукой. И потому что Аймон, насколько нам известно, первым написал на листе пергамента, рядом, три существительных, с помощью которых описывается социальная трифункциональность: sacerdotes, milites, agricolae. * * * Наконец, есть и еще одно, важнейшее, различие между тем, что говорили около 1025 г. двое франкских епископов, — и тем, что уже сказали Аймон Осерский и англичане. Эти епископы, и они одни, ввели трифункциональную схему в идеологическую систему такой широты и величественности, от каких система Вульфстана чрезвычайно далека. Они прямо связали три социальные функции с образцовыми структурами небесного Иерусалима. 1 King Alfreds Old English Version of Boetms De Consolatione Philosophiae, ed. Sedgefield, Oxford, 1899, p. 40, 41 (пер. M. M. Dubois, La litterature ariglaise du Mоyen Age, 1962, p. 19,20). 2 E. Duckett, Alfred the Great and his England, 1957; P.J. Helm, Alfred the Great. A Reassesment, 1963. 3 Ph. Gnerson, in English Historical Review, 1940, p. 529—561. 4 B.S. Donacry, «The Sources of King Alfred's Translation of BoethiusDe Consolatione Phibsophiae», Anglia, 1964; K. Otten, Konig Alfreds Boethius, Tubingen, 1964; F. A. Payre, King Alfred and Boethius, Madison, 1968. 5 Фраза принадлежит Венди Дэвис, которая занималась этими вещами в моем семинаре в 1972 г. 6 А позднее его ученик Дюбюиссон (Dubuisson, «L'Irlande et la theorie medievale des trois ordres», Revue de I'histoire des religions, 1975). Надо заметить, что исследования Дюбюиссона выявляют на самом деле совсем иные интеллектуальные схемы: общество представляется скорее четверичным, чем троичным; в жизнеописании святого Патрика, которое он комментирует (рр. 54,55), провозглашается, что король рождает других королей, воинов и священников; но народ составляет совершенно отдельную категорию. 7 G. Lange, «Approche de quelques eveques-momes en Angleterre au Х siecle», Cahiers de civilisation medievale, 1976. 8 M.M. Dubois, Aelfric sermonnaire, docteur et grammarien. Contribution a l'etude de la vie et de 1'action benedictines en Angleterre au Х siecle», Pans, 1942. 9 Lives of the Saints, XXV (ed. S. Кем, Aelfncs Lzves of the Saints being a Set of Sermons of the Saints' Days, Early English Texts Society, III, 120). 10 Pseudo Egberti Exceptumes, 161 (ed. Thorp e,Ancient Laws and Institutes of England, II, 126). 11 De vetero et novo testamento, ed. Crawford, The Old English Version of the Eptateuch, Aelfric's Treatise on the Old Testament and hts Preface to Genesis, London, 1922, 71. 12 Последнее издание — К. Jost, Berne, 1959. 13 Ed. Jost, pp. 55—58. 14 W. Davies. 15 PL 117, 953. 16 Монах из аббатства близ Воклера еще делает это около 1160 г. Ms de Laon 85, f 81. |
загрузка...