Замок

Процесс, который в сельской местности привел к укреплению «сообществ жителей», как их называли при «старом порядке», трудно проследить. Рассмотрению легче поддается другая тенденция развития, ибо она проявлялась значительно резче и была характерна для верхних этажей общественного здания, которые освещаются в документах более подробно. Эта тенденция привела к образованию сеньории. Латинские слова, которыми в текстах той эпохи обозначают данный феномен, это dominatio (владычество), dominium (владение) или просто potestas (властная сила, мощь). Все они входят в словарь публичной власти — той, которую император, король доверяли своим помощникам. Писцы княжеских канцелярий считали эту власть государевой; в самом деле, она принадлежала принцам — государям; титулом dominus именовали лишь короля, епископов и «друзей» короля — графов, которые делили свой титул только с Господом. Действительно, с помощью таких терминов обозначалась власть, отличная от власти частной, которую имеет крупный собственник над ленниками, обязанными возделывать клочки земли, выделенные им из своего домена, от власти патрона, хозяина дома, начальника над мужчинами и женщинами своего рода, над домашними, его слугами, над рабами, ютившимися в хижинах, а также над вольными людьми, обязанными периодически делать ему подношения в знак признательности. Для обозначения власти народных предводителей, наделенных правом вершить суд и восстанавливать мир, в принципе служили слова: potestas, dominatio. Но в период после 1000 года эта власть раздроблена; ее бразды находятся в руках гораздо более многочисленных, чем прежде, а зона, в которой она осуществлялась, заметно сокращается.

Такая фрагментация была завершением весьма медленного процесса, в ходе которого политические структуры приспосабливались к задачам эффективного управления с дальнего расстояния. Прежние положения вырабатывались исходя из наличия городов, дорог, денег. В эпоху раннего Средневековья и города, и дороги, и денежное обращение приходят в упадок. А когда наступило оживление этих факторов развития в результате военной экспансии одного из народов Франкии, то оказалось, что в новой ситуации они больше не работают. Глубокий паралич денежного обращения и успехи сельского хозяйства на основе оседлости обусловили превращение всего общества в крестьянское по характеру. Властное регулирование в полном объеме могло осуществляться лишь на ограниченной территории, охватывая самое большее два десятка приходов, какую-то часть старинного «края», находящуюся под графским надзором. В этом пространстве произошло смешение публичных служб правосудия и поддержания мира с весьма активными системами господства, которые «богатые люди» выстроили в частном порядке вокруг своих усадеб и земель. Эти системы распространялись на мужчин и женщин, зависящих каким-либо образом от господ. Посредничество «богатых людей» было необходимо, чтобы публичная власть, и старая, и новая, могла охватить самые глубокие слои «плебса». В конце концов было признано, что эти люди обладают властной силой, обозначаемой словом potestas и равнозначными ему терминами. Как я уже говорил, изменение было резким. Таковым оно оказалось и в языке текстов, из которых историк черпает сведения. То, что он чуть ли не принял за революцию, на самом деле раскрывало явление, долгое время уже существовавшее, но не видимое за старыми формулами. В конце концов писцы отказались от этих формул, уже не отражавших, как стало очевидным, конкретной реальности социальных отношений. Когда явление созрело, пелена исчезла сама собой, причем мгновенно. Во всех областях Франции, где проводились серьезные исследования, их участники ощутили разрыв, «коренное изменение», по выражению П. Боннасси. Критическими оказались 20-е годы XI века, и в следующие за ними три-четыре десятилетия мы наблюдаем, как закрепляются границы новых территорий властвования.

Действительно, сеньория, в отличие от частных патронажей, обладает публичными функциями, и поэтому ее власть, подобно власти короля, подобно власти графа, должна распространяться на всю территорию. Такую территорию иногда называли vicaria (викариатство, наместничество); этот термин когда-то использовался для обозначения группы «вилл», обитатели которых, обладая статусом свободных людей, собирались вместе, чтобы вершить правосудие. Но возникли и новые термины: mandamentum, который делает упор на делегировании полномочий сеньору, узаконивающем власть этого мандатария; salvamentum, подчеркивающий охранительную функцию данной власти; наконец castellania. Последний термин появляется в краях Шаранты около 1060 года; он напоминает об объекте, ставшем ядром новой политической ячейки, — castrum — замке, башне. Такая башня, устремленная вверх, представляющая вертикаль в пейзаже, появляется как ответ на вызов городских стен, внутри которых утверждались королевские прерогативы, дальние наследники античных форм государственности. Находясь в центре контролируемого им пространства, это сооружение является одновременно и резиденцией, и знаком принуждающей мощи, обязанности быть защитником, права приказывать и карать.

Археологические изыскания показывают, что французские земли, едва выйдя из протоисторического времени, покрываются защитными сооружениями. Возвышаясь над зубцами скал или прячась в низинах, среди вод, эти сооружения представляли собой земляные валы с палисадами, окружали довольно обширные площади, способные уместить все население, вместе со скотиной и припасами. Какое-то количество оград использовалось в раннее Средневековье, некоторые служили и накануне тысячного года. Однако система укреплений, которая возникла на рубежах феодальной эпохи, оказывается совершенно отличной от былой примитивности. Прежде всего, увеличилось число укреплений — замков, фортов. На территориях городов-сите возникло немало крепостей, которые строились на остатках римских сооружений, на сохранившихся частях ворот, амфитеатров, терм. В равнинных краях старинные укрепления были по большей части заброшены, их заменили новые. Они не размещались по какому-то единому замыслу. Некоторые воздвигались рядом с другими. Так, в Сеньоне, поблизости от Апта, или в Амбуазе в конце XI века три замка выстроились в ряд на расстоянии, не превышающем 100 метров, причем каждый из них был самостоятельным источником власти. С другой стороны, набор оборонительных сооружений сузился, основным в нем стала башня — donjon. Этот термин, как и слова «опасность», «угроза» (danger), является производным от dominium, под которым понимается власть сеньора. Донжоны сооружались из дерева, иногда из камня (на юге и с конца X в. — на севере), они имели по три этажа, но в большинстве случаев там находились очень тесные помещения, не предназначенные для жилья. Жилой дом воздвигается на расстоянии, включает в себя «залу», в которой происходят публичные отправления власти. Башня же имеет военное предназначение и, может быть, прежде всего символическое. Но она используется и как место, где укрывают все самое ценное. Так, хранитель одного из замков в Амбуазе (который вместе со своими людьми ночует в другом помещении) именно в башне, на промежуточном этаже, куда попадают лишь с помощью приставной лестницы, укрывает сокровище — свою жену; она только что произвела на свет возможного наследника и еще не оправилась от родов. На самом верхнем этаже находятся дозорные, которым оттуда видна вся округа; здесь развивается стяг, эмблема мощи. Если невозможно установить башню на крутом спуске, скале, то ее поднимают на земляной насыпи, высотой примерно в десять метров, в этом случае площадь основания этого сооружения не превышает десяти квадратных метров. Земля, взятая для насыпи — «мотты», образует ров. Башня возвышается над «двором», окруженным менее высокими земляными насыпями, где находятся жилые помещения и хозяйственные службы. Таков образ замка в представлении его современников. В частности, таким было предложено его изобразить около 1090 года (в Англии, конечно) вышивальщицам ковра из Байё, на котором перед нами предстают картины нормандских крепостей и даже городов.

Упорный труд археологов в Шампани, Ангумуа, Провансе, Нормандии, Брессе позволил установить, что некоторые «мотты» были насыпаны на тех местах, где ранее находились большие здания, резиденции представителей публичной власти. Выявлено также некоторое количество незавершенных укреплений, относящихся, в частности, к 60-70-м годам XI века. Наконец, обнаружилась необыкновенная плотность сети таких укреплений. В маленьком нормандском кантоне Сенгле (сегодня в нем 48 местных общин) в XI, XII веках существовали три замка, что подтверждают и письменные источники, и по меньшей мере 13 насыпей. Согласно А. Дебору, число последних в Шаранте достигало 150. В обоих случаях такое количество превышает то, которое было определено на основе письменных источников. Эти цифры заставляют усомниться в том, что все обнаруженные сооружения были центрами миротворчества. Без сомнения, значительная их часть всегда оставалась придатками к нескольким замкам, в которых сосредоточивалась мощь сеньоров.

Чтобы точно датировать эти укрепления, необходимо обращаться к текстам. Раскопки в редких случаях позволяют решить данную задачу. Таким образом, полученная информация неточна. Когда в тексте содержится упоминание о каком-либо замке, это означает, что он в тот момент существовал. Но мы никогда не узнаем, с какого именно времени. Были, однако, попытки воссоздать хронологическую картину на основе скудных источников. До 1000 года около 15 таких крепостей располагались в Анжу, примерно 10 — в Шаранте, где изыскания проводились особенно интенсивно. Все крепости представляли собой общественные сооружения, находившиеся в ведении графа или епископа. Но не объясняется ли это число тем, что писцы, еще не отрешившиеся от старых образцов, называли только общественные строения? Упоминания о замках множатся в первой половине XI века. Обнаруживаются 10 новых замков в Анжу, 36 — в области Шаранты. Каждый третий из их числа принадлежит лицу, политическую связь которого с представителями королевской власти невозможно выявить. В Анжу, как и в Лотарингии, более яркий свет на проблему проливают источники, относящиеся к периоду между 1050 и 1075 годами (и сами эти истопники становятся гораздо более многочисленными). По мнению А. Дебора, большую часть обнаруженных там замков соорудили крупные земельные собственники для поддержания своей власти. Эта власть не доставалась им «ни по наследству... в качестве бана (здесь ban — право поддерживать мир и вершить правосудие), полученного от слабеющей королевской власти, ни как продолжение старинных патронажей». Разрыв преемственности. Без сомнения, соблазн строить «мотты» и башни широко распространился в период, когда слились власть публичная и власть частная. Строили свободно, в зависимости от обстоятельств. Об этом свидетельствует установление, обнародованное в Нормандии в 1091 году и известное под названием Constitutiones et justitiae. Оно в письменной форме закрепляло принципы, которые провозгласил четырьмя десятилетиями ранее Вильгельм Завоеватель, когда вновь твердо взял в свои руки княжескую власть и пытался пресекать подобные инициативы. А они были многочисленными, угрожающими. Несомненно, таковыми эти действия оставались и в 1091 году, поскольку авторы установления не преминули напомнить, что «никому в Нормандии не дозволено ни выкапывать рвы на равнинной местности, кроме такого рва, со дна которого можно выбрасывать грунт без помощи приставной лесенки, ни ставить более одной палисадной линии, и она не должна иметь ни редана (уступа), ни дозорного хода; никому не дозволено возводить укрепления на скале или острове». Сюзерен разрешал ограждать «дворы», но предписывал делать ограды легкими; никаких насыпей, никаких новых замков. Это с очевидностью выявляет тенденцию к умножению числа замков, стремление государей в середине XI века такую тенденцию переломить.

От башни исходит господство. В некоторых случаях ее хранитель отдает приказы от имени вышестоящего лица, властителя regnum — королевства или графства. Тогда этого человека называют по функции, которая ему доверена, — castellanus, шателен, владелец замка. Однако в большинстве случаев такой владелец ни от кого не зависит. Это господин, о чем красноречиво свидетельствует титул, которым он сам себя величает, — dominusy «сир» на языке простонародья. В его руках все полномочия верховной власти. Независимо от того, обладает или не обладает замок независимостью, его глава хранит меч правосудия, то оружие, которое доверил Господь воинам, чтобы они защищали мир Божий на земле. И когда взвивается стяг, когда из замка раздается боевой клич, то поднимается вооруженный отряд. Только сир может отдавать приказы, ибо любая командная функция, считающаяся публичной, есть дело чести, а честь нераздельна. А когда сир становится немощным, когда приближается смерть или старческая дряхлость, он передает свои функции одному из сыновей, старшему, а в случае бездетности — одному из братьев, одному из племянников, наконец, не без опаски, — супругу старшей дочери. По приказанию сира все его помощники должны собраться в зале для торжественного признания наследника. Главе рода подобает в этот момент обратиться к присутствующим с речью, напомнить тому, кто сейчас займет его место, об обязанностях сира. Этот ритуал, в том виде, в каком он был описан в середине XII века в хронике сеньоров Амбуаза, очень напоминает церемонию, которую, по словам Дудона из Сен-Кантена, устраивали предводители нормандских пиратов, когда они чувствовали приближение кончины или когда они отправлялись в Святую Землю.

При всем этом «господин» является начальником, «главой». «Глава дома», говорится об одном из них в грамоте, составленной в Маконнэ около 1100 года. Под его началом находится «семейство», «паства», состоящая из двух частей. Первая — челядь, в обязанности ее входит уход за лошадьми и ратными доспехами; вторая — сами ратники, связанные одновременно с башней и со своим предводителем. Его называют «господином замка», а их — «воинами замка». Последнее определение составители грамот и хронисты используют для обозначения всего отряда. Члены такого «семейства» смотрят на сира как на отца. Семейная модель отношений проявляется здесь в том, что сир должен интересоваться мнением воинов замка относительно женитьбы своего сына или замужества дочери, что согласие воинов необходимо при передаче власти преемнику.

Иногда (в частности, когда в наследники прочат зятя) слова согласия цедят сквозь зубы, ибо часть гарнизона может считать такого наследника чужаком, от которого надо избавиться. Если новый сеньор умирает от загадочной болезни, то подозрение падает прежде всего, разумеется, на его жену, но затем сразу же — на воинов замка. Действительно, в отряде, привязанном к крепости, имеются потенциальные претенденты на наследство: в их жилах течет кровь покойного господина. Это — его младшие братья, племянники, двоюродные братья и особенно побочные дети — бастарды. Такую «семью» известной мере объединяет кровное родство. Однако главный источник ее сплоченности — «дружба», товарищество, укрепляемые совместными трапезами, совместными ратными делами. Об этом свидетельствуют прозвища, которыми часто награждают друг друга братья по оружию, — Толстяк, Босоногий, Рыжий. Такие клички даже передаются по наследству. Наконец, подобно монахам монастыря, являющимся вместе со своим отцом-аббатом коллективными владельцами имущества и прав, которые принадлежат почитаемому в этой обители святому покровителю, воины замка являются совладельцами власти, связанной с крепостью, и сир не может принимать решения, не советуясь с ними. Воины помогают сиру упрочить власть. Я разделяю мнение П. Боннасси о том, что сеньория представляла для крестьян двойное бремя, ибо они становились жертвами набегов, которые совершали для их устрашения воины замка. Такие набеги на языке того времени называли «кавалерийскими наездами», «кавалькадами» — их участники были конными воинами. Именно положение всадников отличало этих воинов от простонародья, которое они подавляли, устрашали, будучи солидарными с сеньором. Солидарность проявлялась и при поражении. Не были редкими случаи, когда победитель, взявший крепость, не только сжигал ее укрепления, но и уничтожал ее гарнизон, предавая смерти всех воинов замка или же ослепляя их, или отрубая правую руку.

Эти грубые люди беспрестанно соперничали между собой. Живя в одном помещении, как монахи, они испытывали друг к другу одновременно и приязнь, и ненависть. В этом помещении они спали, сюда заносили столы, превращая общую спальню в трапезную. Постоянный гарнизон крепости получал время от времени подмогу от других конных воинов, которые также были связаны с этой крепостью, но проживали в своих собственных домах, находившихся чаще всего на территории, непосредственно подвластной сеньору, а иногда и за пределами этой округи. Вот как около 1025 года была организована охрана графского замка в Вандоме. В апреле и в мае (эти месяцы отличались особой военной активностью, на каменных календарях, высеченных на порталах больших церквей, их изображали в виде вооруженного всадника, гарцующего среди деревьев с молодыми листочками) замок сторожит сам граф вместе со своим «ближним кругом» (т.е. людьми, делящими с ним кров и стол); но в остальное время гарнизон крепости составляют «воины» другого рода. Их называют тем же латинским словом — miles, но на этот раз не применительно ко всей группе. Это уже личное звание, которое судейские писцы, стремящиеся обозначить социальную принадлежность свидетелей, записывают вместе с именем собственным. Звание такого воина (обычай давать их распространяется в начале XI в.) уже не походит на кличку, но указывает на место, где находится его усадьба. Хронисты того времени хорошо чувствовали, что существуют две категории воителей: одна — имеющая более высокий ранг, и другая — живущая в тени своего господина. Последнюю составляют milites gregarii — рядовые или же «воины второго разряда», второго сорта. Более высокую ступень занимают люди, которые также должны «служить», то есть выполнять свой общественный долг, взяв оружие, охраняя крепость. Но это служба добровольная, привилегию на нее дает происхождение.

В самом деле, благодаря необыкновенно богатым источникам удалось установить, что в начале XI века воины, которые служили в окрестностях Клюнийского аббатства, имея личные звания, будучи опоясанными «военной перевязью», знаком достоинства, происходили из тех крупных родственных групп, в которых каролингские короли когда-то находили будущих епископов и графов. После утверждения замковой сеньории эти люди благодаря кровным связям, землям своих предков оказались стоящими над подчиненным народом. Однако они не вошли в число тех, кто смог соорудить в своем дворе собственную «мотту». Поэтому местом их службы была соседняя крепость. Они собирались там в момент опасности. В середине XII века такие люди образовывали небольшие отряды в различных замках Маконнэ, когда в этом краю оказывались шайки разбойников или когда к нему приближалась королевская рать. Если сир поднимал свой стяг, желая защищаться или нападать, эти воины шли к нему на подмогу. Они приходили к нему и на «стаж» {«stage» — это выражение той эпохи), оставаясь в стенах замка какое-то время. Так, в Вандоме семь воинов «первого разряда» жили в замке поочередно, по месяцу каждый, в течение «мертвого» военного сезона, в тесном общении с господином. Сир кормил их во время «стажа», одарял милостями. Кроме того, им предназначалась часть поступлений, которые держатель власти получал из различных источников доходов. Часть эта была скромной, но в те времена стоимость дара значила меньше, чем сам дарственный жест. Такое пожалование обозначало привязанность, прикрепленность. В документах, составлявшихся на латыни, ее называют «fevum» «фьеф» (лен, феод).

В число милитов старшего ранга постепенно вошли некоторые воины замка, которым сир находил жен, предоставлял землю для обустройства, то есть «сажал на землю». Таких людей связывали с крепостью самые прочные узы. Например, в конце XII века из 55 милитов, прикрепленных к замку Пикиньи, 25 постоянно проживали рядом с крепостью и оставались там на более продолжительную «стажировку». Не происходили ли они из домовых конников, обустроенных таким образом? «Местное воинство», следовательно, не составляли исключительно выходцы из старинной знати. Но обладание привилегиями превращало это воинство в закрытое сообщество. Действительно, его члены благодаря своей службе избавлялись от принуждения и эксплуатации, которые шли из крепости. При этом такое освобождение было благотворным для всего дома милита, для всех тех мужчин и женщин, которые от него каким-либо образом лично зависели. Каждая из их усадеб, окруженных неглубокими рвами, часто с расположенной рядом приходской церковью, представляла собой анклав на территории, подвластной государственной крепости. На милите лежала обязанность поддерживать порядок, карать, наставлять. У себя дома, в своем частном кругу, воин отвечал за спокойствие и правосудие. Над небольшим обществом людей, лично от него зависимых, он имел такую же власть, какой обладал владелец замка над крестьянами, постоянно живущими в опекаемой им округе. Пользуясь подобной властью, освобождаясь от уплаты налогов сеньору и участвуя в его доходах, получая от него дары в самой различной форме, все эти воины оказались соединенными в один настоящий класс, который эксплуатировал другой класс, состоящий из работников. Не будучи совершенно закрытым, класс воинов имел наследственный характер, а потому обладал удивительной устойчивостью.

В тех немногочисленных областях, где взору историка предстает более ясная картина, он приходит к выводу, что число привилегированных семейств не возросло на протяжении XI и XII веков, а скорее уменьшилось. Как мне представляется, это произошло в результате того, что семейные отношения стали строиться по примеру отношений между государями, которые основаны на том, что именно государи обладали «честью», публичными функциями. Мы уже видели, что в X веке властная сила государей была неделимой; выпадая из рук предыдущего ее держателя, она полностью передавалась в руки одного единственного наследника, лица мужского пола. Таковым оказывался старший сын или брат. Для предотвращения разрывов применялись строго выверенные стратегии. Глава дома стремился выдать замуж всех дочерей, чтобы благодаря им, или вернее, благодаря их будущим сыновьям, которые должны полюбить его как племянники, завязать полезные связи с другими родами. Но глава дома остерегался того, чтобы каждый юноша заключал законный брак. В такой брак мог вступать лишь один из сыновей, за исключением тех случаев, когда кому-либо из младших братьев не выпадал шанс заполучить в жены наследницу именья, в котором ее супруг мог бы обосноваться. Следование этой осторожной практике позволяло из века в век сохранять единство королевской чести, княжеской чести, которые передавались от поколения к поколению по мужской линии на основе единонаследия. Властные функции шателена также представлялись честью. И поэтому тогда, когда обязанности по руководительству народом раздробились и распределились по замкам, на замковую округу, оберегая ее целостность, распространились обыкновения; схожие с теми, что были описаны выше. Такие обычаи утверждаются и в домах воинов, которые в качестве держателей фьефов исполняют публичные функции, и мало-помалу — среди воинов, охраняющих дом господина, после того как последний обустраивает их в своем владении. Когда каноник Ламберт из Ватрело рисует в конце XII века свое генеалогическое древо, то основателем рода называет прапрадядю, который являлся воином в епископском доме; и этот воин в самом деле основал свой род, получив от патрона в пользование часть его домена.

Обычаи, ограничивавшие возможности мужчин иметь законное потомство, посеяли в знатных родах семена опасного беспокойства. Брачные отношения большинства зрелых мужчин становились незаконными, умножая таким образом число бастардов. Но не побочные дети были главными возмутителями спокойствия. Большая часть бастардов выучивалась военному ремеслу, и, может быть, они лучше своих братьев, рожденных в законном браке, были приспособлены к жизни в семейном кругу, ничего не наследовали и оставались жить в доме. А законные сыновья и племянники обычно покидали этот дом, вступив в отроческий возраст. Подобно сюзеренам раннего Средневековья, «питавшим» сыновей их верных людей в годы ученичества, подобно князьям, принимавшим в свой двор отпрысков сиров из замков-сателлитов, эти последние брали на такое лее обеспечение мальчиков, родившихся в усадьбах «местных воинов». Такая система воспитания порождала одновременно и порядок, и беспорядок. Получив в свои руки оружие, младшие дети не возвращались к родительскому очагу, но оставались в отряде их приемного отца, стараясь верно служить ему в надежде получить из его рук самый драгоценный дар — супругу и землю для обустройства. Патрон же хотел, чтобы его постоянно и в большом количестве окружали «молодые». Их присутствие служило залогом его силы и его славы. Но одновременно эта многочисленная «молодежь» втягивала его в схватки. Она являлась поэтому мощным источником беспокойства. Слишком большие отряды молодых воинов, отличающихся непостоянством, непомерными требованиями, рвущихся в бой, стремящихся к грабительским набегам, представляют серьезную угрозу миру, который их предводители должны были обеспечивать. Политическая система, установившаяся в ходе кризиса, поразившего Рауля Безбородого, стала источником беспорядка в военной области, который трудно было обуздать. Однако эта система все же имела одно достоинство — она позволяла сдерживать другие силы, столь же взрывоопасные, таившиеся в крестьянстве, рост которого ничем не ограничивался, в отличие от закрытого общества воинов, рыцарей, где такому росту ставила пределы родовая дисциплина.

В глазах людей Церкви, составлявших грамоты в XI веке, структура общества мирян представлялась очень простой. Оно делится на две группы. С одной стороны, военные, служилые люди, milites — этим латинским словом передается слово из простонародной речи chevalier (рыцарь); с другой стороны, rustici — селяне, люди, работающие на полях. Они находятся под началом замка. Ему подчиняются все, будь то вилланы, постоянно живущие в этих местах, родившиеся здесь, или же пришлые люди, принимаемые в качестве «гостей», которые после своего прибытия обязаны «довериться» сиру, совершая ритуальные жесты (историк плохо в них разбирается), либо «чужаки», то есть прохожие люди, которые на время пребывания в округе подпадают под покровительство того, кто здесь управляет. Таких людей называют также «бедными», ибо они уязвимы, неспособны сами себя защитить. По отношению к ним хозяин замка должен, как и король, выполнять двойную миссию. Он обязан брать их под свою охрану, в частности обеспечивать «проход» тех, кто пересекает округу, защищать их от местных жителей, готовых все отобрать у путников. Сир должен мстить за бедных людей, если те оказываются жертвами преступления, карать за убийство, за воровство, за похищение людей, за поджог, за прелюбодеяние. Мщение в таких случаях происходит публично, ибо подобные преступления чернят сообщество. Отнюдь не требуется жалоба («вопль») тех, на кого покусились, чтобы виновный стал объектом телесного наказания, был выставлен у позорного столба, подвергся бичеванию или казни через отсечение части тела, повешению. От такого «высокого» правосудия, полномочного выносить смертные приговоры и называемого «кровным» правосудием, не ускользают члены тех семей, жилища которых обороняют поставленные вокруг них рыцари.

В обмен на безопасность, которую обеспечивает хозяин замка, он выдвигает свои требования. Во-первых, он, как и король, ждет помощи для выполнения своих функций. От крепких вилланов (теоретически они безоружны и фактически не носят меч, не садятся на коня, но они владеют другими видами оружия, отнюдь не безобидного; знать живет в страхе перед народными мятежами) он требует сопровождения в пешем строю конных отрядов во время наступательных действий. Но прежде всего сир рассчитывает на участие вилланов в оборонительных работах — на их руки, физическую силу. Именно крестьяне выкапывают рвы, насыпают валы, рубят лес для палисадов и ставят их. Подсчитано, что для сооружения небольшого «форта» 50 человек должны были трудиться в течение 40 дней. Иногда же необходимость заставляла строить оборонительные сооружения гораздо быстрее — за три дня, как повествует история графов Ангулемских; тогда были мобилизованы 700 землекопов, все мужское население охраняемой территории. Именно люди из деревень, разрушая замковые ограждения, .помогли Людовику VI сбить спесь с порочных сеньоров. В этом случае чернь совершала богоугодное деяние, благословляемое свыше. Но другие свидетельства заставляют думать, что этим людям чаще всего в сражениях военачальники поручали грязные дела. Во всех хрониках на вилланов возлагается ответственность за гнусные насилия, осуждаемые рыцарской моралью. Если верить придворному летописцу сеньоров Амбуаза, именно крестьяне, мобилизованные для сопровождения отряда воинов, в одной из стычек отрубили голову неприятелю шателену, хотя этот несчастный находился в родстве с названными сеньорами. Наконец, окрестных жителей заставляли нести дозорную службу в башне. В июне, июле и августе защиту замка в Вандоме должны были обеспечивать жители «бурга». Не потому ли было создано столько таких городков, что сеньоры хотели собрать в нескольких выбранных ими точках бойцов из простолюдинов, обязанных подключаться к военным действиям или- же поддерживать их, отдавая сиру часть денег, заработанных на рынке?

В самом деле, первейшим долгом обитателей хижин было снабжение хозяев замка. Поставки назывались двумя словами: ex actio, не имевшее тогда пренебрежительного оттенка, обозначало «сбор», «изъятие»; consuetudo — «кутюм», «обычай». Второй термин получает распространение при приближении к тысячному году. В сохранившихся записях, особенно в королевских грамотах, которыми жаловали церковные учреждения и которые подтверждали их привилегии, этот термин встречается большей частью при перечислении льгот, получаемых церквами. Они с успехом добиваются отмены некоторых повинностей, лежавших на людях, которые, как считали эти церкви, им принадлежат. В таких случаях обычаи признавались «дурными» или, что имело тот же смысл, «новыми». Не будем сразу же считать их несправедливыми. Прежде всего очевидно то, что, требуя отмены некоторых сборов, взимаемых другими лицами, епископы, каноники намеревались сами получать такие сборы. Часто церковные учреждения имели свои башни с отрядами воинов. Епископы и каноники хотели бы на законных основаниях облагать поборами крестьян на территориях, находившихся под защитой этих башен, жителей церковных доменов, льготы для которых духовенству удавалось сохранить, наконец, людей, находившихся в зависимости от их «семей». При этом содержание поббров не менялось, иногда тяжесть их увеличивалась, в любом случае они собирались более регулярно, ибо церковные сеньории управлялись более разумно.

В самом деле, признание некоторых обычаев «дурными» подразумевало, что существуют и «добрые» обычаи. Само употребляемое для их обозначения слово предполагало согласие людей, с которых взимались сборы, и которые сохраняли память о справедливых обыкновениях. Справедливых потому, что в обмен эти люди получали определенные выгоды. Утверждавшуюся сеньориальную налоговую систему характеризовало равновесие, которое устанавливалось благодаря непрекращавшемуся противоборству между алчностью управителей и сопротивлением управляемых, способностью последних удовлетворять требования их покровителя («испрашивания», как тогда говорили), не оказываясь раздавленными. Анахроничным было бы осмысление сеньории в понятиях угнетения. Нельзя забывать, что в обмен на свой вклад ее подопечные получали выгоды, сравнимые с теми, которых мы ожидаем от современного государства.

Наконец, система изъятий не была создана на пустом месте. Она явилась продолжением той системы, которая с самых древнейших времен поддерживала государство. Во времена поздней Римской империи «публичные персоны» и сопровождавшие их лица, совершая официальные поездки, имели право на кров и на стол в тех домах, хозяева которых извлекали пользу от этих поездок. Таким образом, в XI, XII веке сир следовал уважаемым традициям, когда он вместе со своими рыцарями, с их лошадьми останавливался на день-другой в крестьянской усадьбе или в городском доме. Это право на «кров», на «приют», на «постой», каким бы стеснительным, разорительным для домохозяев оно ни было, признавалось ими в силу традиции. И возможно, что в те времена предоставление крова являлось единственной формой участия в поддержании общественного спокойствия, которое требовалось от домашних очагов в округе. В позднеримской Империи пользователи дорогами, мостами, водными путями, рынками покупали у тех, кто от имени государства обеспечивал безопасность их передвижения, необходимый для совершения сделок мир, гарантии доброго к ним отношения. Преемниками сборов, которыми облагались перевозимые товары, естественно стали дорожные (или мостовые) пошлины.

Новизна ситуации была в том, что фискальные полномочия из рук магистратов перешли в руки лиц, которые мало на них походили, — прево. Этим приказчикам хозяева замков поручали сбор средств, на которые имели право в силу своей власти, причем посредники оставляли себе долю доходов. Новым явлением стала возраставшая алчность всех тех, кто присваивал себе публичные функции. Для хозяев замков и особенно для их помощников сеньория являлась доходным делом, предприятием. По мере того как существование крестьянских сообществ становилось менее голодным, их защитники стремились извлекать из этого все большие выгоды. Им удалось включить в круг обычаев право «tailler» — отрезать, изымать, облагать, которое в словаре той эпохи без обиняков названо правом «tollir» — брать столько, сколько заблагорассудится. Такова была цена защиты, и платить за нее приходилось все дороже. Но деревенский люд, вынужденный нести коллективные повинности, сопротивлялся нажиму и смог ему противостоять. Однако в любом случае функция защиты и отмщения включала в себя отправление правосудия, и с незапамятных времен обычай позволял судье в возмещение того ущерба, который нанесен миру, налагать штраф на виновного в преступлении, подвергать конфискации его имущество в случае покушения на жизнь.

Сеньориальные налоги, основанные на обычае, по самой своей природе обладали тенденцией к росту. И они на самом деле становились тяжелее. Но этот процесс явно не поспевал за увеличением числа подданных и за повышением доходности их деятельности. На практике это привело к облегчению налогового бремени. В XII веке крестьянские семейные хозяйства кажутся менее обездоленными, чем в тысячном году. Во всяком случае, описанная система эксплуатации оказала серьезное влияние на экономическое и социальное развитие французских краев. Побуждая крестьян лучше использовать землю и добывать себе звонкую монету, налоговые платежи обусловили сокращение свободного времени работников и включение в торговый оборот излишков продукции их хозяйств. В рассматриваемый период богатства стали значительно быстрее переходить из рук в руки. Источником такого движения в первую очередь оказывалась набожность, побуждавшая людей к пожертвованиям в пользу Церкви во имя собственного спасения; вторым же источником было право на изымание средств для поддержания общественного мира. Это право питало щедрость сеньоров и расточительность их рыцарей. Указанное движение привело также к тому, что эксплуатируемый класс стал более однородным. С одной стороны, благодаря податям, которыми в равной мере облагались все крестьянские очаги, сгладились различия в правовом положении свободных людей и других категорий населения. Как показывают изыскания, в течение XI века выходят из употребления старые термины, обозначавшие рабов. С другой стороны, в первое время груз податей был достаточно тяжелым, чтобы устранить разрывы в имущественном положении тех, кого рыцари без всякого разбора называли словом «селяне». Наконец, благодаря податям образовалась глубокая пропасть между эксплуатируемыми и другими — людьми молитвы, военными людьми, освобожденными от обложений, ибо они несли служебные обязанности, в силу чего каждый из них получал свою долю доходов от этих обложений. Фискальная сеньориальная система обусловила разделение общества на два лагеря. В одном из них люди были солидарны в сопротивлении, в другом царили гордость за свои привилегии, презрение к тем, кто ими не обладал.

Писцы называли округом, «дистриктом» (от латинского глагола distringere — принудить) территорию, находящуюся под защитой башни. Действительно, порядок там устанавливался путем принуждения, причем принуждения неумолимого, когда его объектом являлся народ. Для крестьян, для путников человек, который распоряжался в крепости, был dominus — господином. Но в разговорной речи его называли сиром, производным от слова senior, что означает самый старший. Этот термин прекрасно определяет другой вид власти — военачальника над своими рыцарями.

Они также испытывали принуждение, но следовали вольному порыву своего сердца. Им полагалось любить человека, который собрал их под своим стягом, как в семье молодые любят старшего. Между господином и его рыцарями должны были бы устанавливаться такие же отношения любви, какие привязывали Роланда к Карлу Великому, Тристана — к королю Марку, племянника — к своему дяде по матери. Такое чувство естественно объединяло людей одной крови, что определяло для их круга особую важность продолжения потомства и брачных союзов. Однако не всех рыцарей округи соединяли узы крови. И тогда необходимое чувство любви порождалось с помощью символических жестов. Совершался обряд усыновления. Рыцаря приглашали преклонить колена, соединить свои руки и вложить их в руки патрона, которому отныне необходимо было выказывать преданность. Но вслед за первым жестом, который символизировал отречение от себя и совершения которого требовали От самых обездоленных в знак их подчинения, следовал другой жест, обозначавший союз. Патрон и рыцарь целовались в уста, дыхание их соединялось, они теперь стояли вместе в позах, выражающих равенство. Участники ритуала оказания чести — принесения оммажа — должны были отныне оберегать друг друга как добрые родственники, помогать друг другу делом и советом. Затем произносилась клятва верности. Вассал — «мальчонка» давал слово сеньору — «старшему», «старику» — сдерживать свой пыл, не предавать его, не причинять ему вреда.

Принятые таким образом — совершенно свободно, «чистосердечно» — обязательства основывались на той морали, в которой наставлял будущего вассала тот, кто руководил двором, вместе со своими помощниками, учеными мужами. И когда в XII веке эта мораль выражается уже не только устно, когда она находит воплощение в героических персонажах, которые литература ставит в пример воинам, историк обнаруживает ее несущую конструкцию — лояльность, преданность. Создатели нравоучительных поэм того века, заимствуя у Сенеки и Цицерона понятие дружбы, трудились ради того, чтобы придать больший положительный смысл взаимным обязательствам сеньора и вассала, которые должны полностью принадлежать друг другу, забывая о себе во имя блага другого. От силы этого императива зависело сохранение мира в среде людей, ездивших на лошадях и владевших мечом, живших за счет того, что они отбирали у черни. Чувство долга должно было иметь достаточную силу, чтобы пресекать раздоры в военном обществе, которое отличали алчность, склонность к насилию, беспрестанно порождавшему озлобленность и мстительность. Хозяину замка постоянно приходилось мирить споривших между собой рыцарей «первого разряда», которые не жили под его крышей. Все они кичились своими знатными предками. Именно благодаря происхождению эти рыцари считались людьми благородными. Благородство обязывает быть добродетельным по примеру предков, но оно и освобождает от любого подчинения. Адальберон Лаонский говорит об этом в своей поэме, обращаясь к королю Роберту: «Людей благородных отличает привилегия — свобода от всякого принуждения со стороны любой власти, при условии, что они не совершат преступления, которое карает королевский скипетр». Неприкосновенность не была полной. Но если королевская власть становится шаткой, как это произошло в XI веке, то кто будет карать преступников, в жилах которых течет голубая кровь?

Поскольку рыцари округи благодаря оммажу становились как бы сыновьями сеньора, на них распространялась его юрисдикция. Этим правом он, однако, пользовался с осторожностью. Иногда сеньор прибегал к магической процедуре «суда Божия» — ордалии, организовывал «баталии», чтобы погасить «смертоубийственную ненависть». Такие «баталии» представляли собой некую узаконенную форму вендетты. Происходила схватка двух противников, один на один, при публике, в огороженном пространстве. Поиск справедливости в данном случае приобретал вид игры, спортивного состязания. В иных же случаях сеньор выступал как посредник, выслушивая друзей каждой из противных сторон. Он был рад, если по достижению договоренности между ними, когда противники в чем-то уступали друг другу, совершался обряд примирения, скрепляемый ритуальным целованием. По существу, вся действенность власти сира» зависела от его гостеприимства, застольного общения. Рыцари вели себя более миролюбиво, если они росли рядом с товарищами. Именно поэтому, выполняя клятву верности, воин, который не жил постоянно в замке, должен был приезжать туда на несколько дней по приглашению его хозяина, оставлять там своих сыновей на время их отрочества.

Когда людей войны «оклеточивали», включали в «ячейку», среди них тоже воцарялся порядок. Этот процесс происходил в товарищеских компаниях, участников которых тесно сплачивали совместные боевые вылазки, застолья во главе с их патроном. В пирах проявилась прежде всего еще одна его добродетель — щедрость. Расточая милости, сеньор поддерживал преданность своих вассалов, залог согласия. Он был обязан одаривать их всем, что доставляла ему власть. Так он платил за то, что ему служили. Единственный вид ограничения, который терпят рыцари в тесном пространстве округи, проистекает из того, что дар предполагает взаимность. От хозяина башни ждут удовольствий, праздников, жены, средств на обустройство, наконец, фьефа, позволяющего участвовать в доходах от сеньориального хозяйства. В обмен рыцарство помогает сеньору делом и словом. Так удается несколько умерять страсти в дружинах, привязанных к каждой крепости.

Однако удовольствием, которое более всего приходилось по вкусу воинам, были боевые схватки, совместные вылазки, когда одни грабили других, отбирали у них имущество. Таким образом, беспорядок стремился выйти за пределы пространства, охраняемого замком. Нарушителями спокойствия были банды весельчаков, которые время от времени вырывались из каждого замка, подобно всепожирающей саранче. Поэтому для монахов, описывавших происходившее, militia — войско — представлялось исчадием зла (от слова malitia — зло), а само зло отождествлялось с рыцарством. Чтобы искоренить это зло, недостаточно было крепче держать в руках каждого рыцаря — его уже удерживала «стая», эскадрон, собиравшийся вокруг оборонительной насыпи. Проблему представляли сами боевые отряды, подстрекаемые к грабительским подвигам, к насилию той моралью, которая обусловливала сплоченность их рядов. Такова была коренная политическая проблема, вызванная новым распределением властных сил. Ради ее решения истощали свои силы государи, которым в каждой провинции, в принципе, подчинялись крепости.

Мне представляется уместным рассмотреть здесь, причем подробно, один конкретный случай, опираясь на текст, переписанный монахом из монастыря Сен-Сибар в Ангулеме в середине XI века. Автор этого повествования использует латинский язык, очень похожий на вульгарную латынь, что определяет особую ценность свидетельства; на сей раз мы видим события не глазами интеллектуалов из высшего духовенства. Рукопись принадлежит перу клирика, но клирика домашнего, выполнявшего мирские и практические обязанности; он стремился излагать факты простым языком, чтобы его могли понять как можно больше людей. Отсюда — бесхитростность, свежесть повествования. Это отнюдь не означает искренности, правдивости: текст содержит неправду, причем очевидную. Но меня интересует то, как люди прошлых времен представляли себе происходившее вокруг них.

Нас осведомляют о распре, которая долгое время разделяла владельца замка по имени Гуго, являвшегося сиром Люзиньяна, и Гильома, представленного здесь в качестве графа аквитан-цев, или графа Пуатье. Теперь эти два лица примирились. Гуго вновь стал «человеком» графа и его старшего сына. Последний помогает своему отцу точно так же, как сын короля Роберта — своему родителю. И король, и граф уже немолоды, озабочены преемственностью в предстоящем наследовании. По приказанию Гуго составляется записка (меморандум), которая должна, по его замыслам, быть гарантией выполнения только что заключенного соглашения, но также, без сомнения, открывать возможности для новых разрывов, являться аргументом в будущих торгах. В этой части королевства Франции письменный документ играет большую роль во властных отношениях. Разумеется, главным были жесты и слова, которые совершались и произносились в многолюдном собрании. Но считалось необходимым и, без сомнения, согласным с обычаем начертать на пергаменте слова латинскими буквами, на латыни вульгарной, испорченной ее употреблением за стенами школ и храмов. Документ не датирован. Однако по некоторым надежным признакам можно определить момент его составления: 20-е годы XI века.

Записка освещает отношения между властителем regnum — королевства (самого выдающегося из всех, находящихся под верховной властью короля франков) и владельцем одной из крепостей, сооруженных в этом государстве, неподалеку от города Пуатье, резиденции его главы — графа Гильома. Его называют, между прочим, Великим. Я уже говорил о том, как прославляли этого графа придворные летописцы. Адемар из Шабанн заявлял, что он «подчинил всю Аквитанию своей сеньории», что граф Анжуйский «отдался в его руки», что Гильом удостоился милостей короля франков, дружбы императора; в Риме, утверждает летописец, папа приветствовал его, назвав Августом; «и где бы он ни устраивал публичное собрание, всегда он в нем был скорее королем, чем герцогом». Но в документе, который я исследую, Гильом выглядит менее величественно. Он не держит слова, он лжет, а власть ему удается сохранять в своих руках лишь с помощью уловок и козней. И власть эта на самом деле невелика. Гильом не выполнил свой долг: Аквитания в огне и в крови. Продолжают калечить людей. Поджоги, грабежи, раздоры стали привычными.

Объектами раздоров, нападений являются расстроенные элементы прежней политической системы. На них должен был бы покоиться мир, поддержание которого — долг государя. Таких элементов три: «фиск», то есть публичный домен, общественное достояние; «честь», то есть функции, которые выполняют виконты, а также сеньоры замков; наконец, «замок». Последний термин отражает реальность, которую два других в какой-то мере скрывают. Именно крепости и окружающие их территории являются ставками в распрях, раздирающих Аквитанию.

Анализируемый текст ясно показывает, что представляет собой замок — castrum. Это совокупность оборонительных сооружений, вооруженных всадников, размещенных в них, узаконенных поборов (rectitudines), обременяющих безоружный народ. Стоимость всего этого комплекса внушительна. Ущерб, который нанесло вражеское вторжение округе лишь одного замка в Конфолане, оценивается в тексте (который, правда, завышает размер убытков) в 50 тысяч су, целую гору небольших монет из почерневшего серебра. Но это богатство ненадежно. Крепость легко уничтожить огнем. Иногда, правда, он не может одолеть ее более прочное ядро, которое, очевидно, составляют сооружения из камня. Так, в Конфолане «старый замок» выдержал нападение, но «частоколы», палисады, окружающие двор, неприятелю удалось разрушить. Отряд воинов не менее уязвим. Гуго захватывает один из замков, не повреждая его, приказывает сбросить с высокой башни всех защитников, очищая таким образом место. Виконт Туара, предав огню другой замок, не убивает его рыцарей, а приказывает отрубить каждому из них кисть руки. Несомненно, он был разгневан, но, во всяком случае, действовал нерасчетливо. Когда Гуго из Люзиньяна берет реванш и пленяет 43 рыцарей этого виконта, он проявляет большую рассудительность. Рыцари объявляются заложниками, выкуп которых, по расчетам Гуго, должен принести ему 40 тысяч су — сумму, равную или почти равную тому богатству, эксплуатировать которое помогал отряд воинов. Сам по себе замок не представляет большой ценности, она не больше той, которую имеют хижины, где живут крестьяне-арендаторы. Он столь же хрупок, как и эти хижины, обладает ценностью лишь тогда, когда «наполнен», «оснащен», то есть если в нем стоит гарнизон. Замок можно быстро разрушить, быстро «наполнить», вновь отстроить. На еще дымящихся развалинах, на том же самом месте победитель сразу воздвигает новую крепость или, по крайней мере, пытается это сделать. Иногда — безуспешно. Имеются свидетельства о начатых постройкой, но так и не достроенных замках. Как кажется, это объясняет многочисленность «мотт», остатки которых были обнаружены археологами. Во всяком случае, опоры старой политической системы — то, что по-прежнему рассматривается как фиск или как почетные функции, — все это беспрестанно переходит из одних рук в другие. Идет игра — бурная, жестокая. Кто же главенствует в ней?

Не следует доверяться первому впечатлению от нашего знакомства с графом аквитанцев, что его коварство происходит от бессилия. Именно этот «будто бы король» ведет игру, во всяком случае, довольно часто. Действительно, усобицы мало-помалу утихают. Термин, который чаще всего употребляется в этом пространном повествовании, — «окончание», «прекращение». Facere finem — «покончить с этим» — с наездами конных отрядов, с грабежами. Призвать людей, вызвать их на разговор друг с другом, полюбовно решить их споры. Употреблять не меч, а слова, договариваться. Появляется и очень древнее слово placitum (судебная ассамблея), которое напоминает о том, как когда-то все вельможи Священной империи собирались вместе, вокруг Карла Великого, вершившего суд ради восстановления мира. И действительно, мы видим, как граф Гильом периодически направляется в окружении многочисленных помощников к границам территории, на которой он правит. Там он вместе с соседними государями обсуждает спорные дела. Гильом встречается в Блай (на Жиронде) с гасконским князем Санчо, на северной границе — с Фульком, графом анжевенцев. Это — встречи ради дружбы и примирения в «пограничьях». Но и внутри своего герцогства граф Пуатье выступает как великий миротворец. Тем, кто оспаривает друг у друга право распоряжаться в каком-либо замке, граф первоначально навязывает «перемирие». Благодаря «перемирию» на три дня приостанавливаются военные действия между Гуго из Люзиньяна и Бернаром Маршским. В следующие две недели достигается решение о прекращении боев, и сам граф «берет за правую руку» двух противников, заставляет их совершить рукопожатие, в соответствии с ритуалом, странно напоминающим тот, которому следуют на помолвке, предшествующей свадьбе.

Вообще, «окончание» — это пакт, заключенный между двумя примирившимися сторонами. Часто употребляется также слово convention, означающее договор, основанный на «доверии». Документ подкрепляют гарантии. Так, епископ Ангулемский принимает на себя обязательства в связи с первым соглашением, достигнутым между Гильомом и Гуго, подтверждая: «Он увидел, он услышал, он поцеловал руку графа» — руку, держащую меч правосудия. «Увидеть», «услышать» и «исполнить» (как тогда выражались) означало присоединиться к обязательствам сторон, обещать военную поддержку той из них, права которой будут ущемлены. Другую форму поддержки соглашения выражает слово «залог». Если предметом спора является замок, то таким залогом могут быть охраняющие его конные воины, которые, как мы видели, имеют рыночную стоимость. Закладываться может также имущество, вплоть до фьефа. Но каковы бы ни были предоставленные сторонами соглашения залоги, на исключительное распоряжение ими претендует государь как хранитель всеобщего мира.

Разумеется, граф не в состоянии следить за соблюдением всех соглашений. Главари военных отрядов часто договариваются за его спиной. Какое-то количество «прекращений» «совершается» без всякого его участия; некоторые разбирательства, которые он организует, кончаются безуспешно, приводя участников «в гнев»; все они «в печали» возвращаются к себе домой. Очевидно, однако, то, что государь способен расстроить соглашения, которые заключены без его ведома и которые его стесняют. Но поразительно то, что государь по-прежнему является центральной фигурой в деле умиротворения. Вокруг него веют вихри нападений и ответных атак. Государь отнюдь не в силах с этой стихией совладать, но и она не может его поглотить, он остается на поверхности.

Граф сохраняет также значительные права на укрепленные места. Он обладает властью государя именно потому, что распоряжается крепостями, «милостиво» раздавая их, демонстрируя щедрость, на которой основывается его сила, точно таким же образом, каким граф отдает на попечение своим «друзьям» вдов и сирот покойных обладателей «чести». Функции виконтов ныне не существуют отдельно от крепостей, граф предоставляет их в пользование, и только в пользование. Тот, кто желает воздвигнуть на развалинах крепости насыпь, должен, в принципе, получить согласие графа. Власть графа оказывается выше власти наследников; только «по его милости» племянник может реализовать права на замок, которым владел его дядя, и при передаче наследства граф удерживает свою долю. Гильом широко использует возможность брать себе часть наследства, ибо его пугает перспектива сосредоточения в одних руках целых созвездий замков, получаемых по наследству или иным путем. В меру своих сил граф разделяет, дробит наследства. Нередко просители получают от него лишь части замкового комплекса. Есть ли у сына уверенность в том, что именно к нему перейдут все те права, которыми обладал его отец? Если верить Гуго, то его обездолили, отобрав кое-где какие-то доли отцовского достояния. У такой политики графа имеется оборотная сторона: ущемление наследников порождает обиды, возбуждает новые притязания. Замок становится «яблоком раздора». В бесконечных спорах сталкиваются, с одной стороны, те, кто получил замок в пользование от государя, с другой — те, кто заявляет: «когда-то этим замком владел один из моих кузенов», с третьей — «люди замка», у которых также есть что сказать. Они делают выбор среди конкурентов, и башня передается в руки одного из них. Государь сохраняет властную силу, унаследованную от старой системы, но эта сила оспаривается. Ее можно применять, лишь лавируя. Гильому приходится искать подкрепление в иной сфере, в обычаях частной жизни. Он обращается к отношениям личной зависимости. Вот что ведет к другой политической системе — той, которую мы называем феодальной.

Документ, дающий пищу для размышлений, был составлен потому, что Гуго из Люзиньяна только что вновь признал: он — «человек» графа аквитанцев. Homo. Заметим, что писец выбирает отнюдь не этот термин, когда говорит о воинах, находящихся в распоряжении владельца замка, фьеф которого они с ним разделяют. Он называет их словом «вассалы». Для обозначения отношений между господином и государем скриб считает необходимым использовать иной словарь, ибо эти отношения имеют другую природу. Судя по его рассказу, связь между господином и государем представляется очень крепкой (но повторю, рассказ лукав, ибо в нем выпячиваются факты, оскорбительные для Гуго, чтобы оправдать его прошлый мятеж и, может быть, будущие возмущения). Прочность эту обусловливает чувство, которое автор текста в одном месте называет «дружбой», в двух других — «любовью». «Человек» является «другом», добрым другом сеньора. И одновременно — «верным человеком» сеньора. Взаимная приязнь порождает взаимные обязательства сторон. В записке, которую заказал Гуго, упор делается, естественно, на обязательства патрона, который также должен блюсти верность. Если он что-либо обещает, то как «сеньор должен приходить на помощь (adjuvare) своему человеку». Через эту невнятную латынь просвечивает мысль о верности как высшей ценности; она связывает сеньора и его друга намного прочнее, чем каких-либо других людей; верность проявляется прежде всего по взаимной помощи. Однако при ее оказании стороны не равны. На добросердечие «сеньора» «человек» отвечает самоотречением. Он более не хозяин самому себе, он принадлежит своему сеньору. «Ты есть мое (или, скорее, «ты есть от меня» — ехте: не проглядывает ли здесь идея родства, отцовства?), ты есть мой, дабы исполнять мою волю», — обращается граф Гильом к Гуго, и на протяжении всего рассказа последний заверяет графа в своем полном ему подчинении. По словам Гуго, он всегда покорялся, несмотря на свою горечь, печаль, несмотря на то, что чувствовал себя обманутым: «Я во всем тебе доверился», «Я нес службу».

Гуго соглашался, в частности, быть человеком других сеньоров, хотя это ему претило; но он испытывал давление Гильома, который говорил ему: «Ты настолько принадлежишь мне, что если бы я приказал тебе сделать сеньора из крестьянина, то ты должен был бы это сделать». Гуго из Люзиньяна предстает здесь фактически как человек, служащий трем другим сеньорам — графу Анжуйскому, епископу Пуатье и графу Маршскому; у двух последних он был временным пользователем части одного из замков. Представляется прежде всего, что обязательства одновременно по отношению к двум, трем, четырем сеньорам были взяты по инициативе графа аквитанцев. И дело здесь не в том, что этот государь пошел, скрепя сердце, на раздел дружбы. Граф вынудил того, кто его «любил» (причем заставил с трудом — в одном случае Гуго сопротивлялся целый год), «любить» еще и другого. Можно предположить, что сиру Люзиньяна отводилась роль, подобная роли пешки в шахматной игре; Гильом продвигал своего человека на территорию, подчиненную тому или иному его сопернику — епископу, графу, носителям власти такого же уровня, как и его собственный. С помощью Гуго Гильом получал доступ к той или иной крепости, ранее для него недосягаемой; он действовал точно так же, как отец, который отдает свою дочь замуж в тот дом, где намерен закрепиться. Отмечу далее, что дополнительные обязательства носят такой же принудительный характер, как те, которые ставят Гуго в зависимость от Гильома. «Ты есть от меня», — обращается граф Анжуйский к Гуго, желая помешать ему захватывать все то, что тот не получил «в знак милости». Таким образом, в данном случае оммаж дается в обмен на «благодеяние».

В самом деле, любой сеньор обязан «совершать благодеяния» для своих людей, что практически означало — женить их, «доверить» им какую-либо «честь», какой-либо «фиск». Без щедрости нет служения. Имея под своей властью крепости, граф Пуатье должен их раздавать в пользование, по крайней мере, обещать это и держать свое слово. В противном случае эти крепости у него возьмут силой. Злейшими врагами сеньора оказываются его «друзья», если им приходится слишком долго ждать милости, если они разочарованы и начинают чувствовать себя жертвами предательства, обмана. К их числу относится и сир Люзиньяна, который, по его собственному признанию, мало-помалу начал «сомневаться в графе из-за всего того коварства и зла, жертвой которого он столь часто оказывался». Граф постоянно нарушает слово, «которое сеньор должен своему человеку», ибо он не в состоянии без конца раздавать замки или доли замков. Именно поэтому Гуго чувствует себя обманутым. Гильом не пришел к нему на помощь, когда рыцари замка Сивре, на который Гуго заявлял свои права, полностью сдали его графу МарШскому; «сеньор, которому он доверился по совету графа Пуать, отобрал от него его фиск». Гуго разорвал связь с этим сеньором, он отдает себя в руки своего первоначального господина, желая вернуть утраченное. Однако этому государю не остается ничего другого, как только мирить двух конкурентов, но согласие между ними длится недолго: сир Люзиньяна атакует укрепления, которые держит Бернар Маршский, сжигает их, а затем обращается к Гильому за разрешением их «восстановить». Между тем этот замок находится под властью графа Анжуйского. Гильом вновь проявляет осторожность, приказывая Гуго оставить замок. Следуют длительные переговоры, даются обещания, возникает подозрительность: «Ты уже мне много наговорил, мой господин, и ты меня обманул»; «Не причиняй мне зла, иначе я не буду более твоим верным человеком, я не буду более служить». В конце концов Гуго уступил, вывел из замка своих воинов, стоявших там гарнизоном. Но одновременно счел себя свободным, полагая, что поскольку ему не была оказана помощь, то его более не связывает клятва верности, данная герцогу Аквитанскому. В руках этого государя фьеф спорного замка являлся «залогом», гарантией на тот случай, если сир Люзиньяна захочет избавиться от службы и под его началом.

Однако мне представляется очень важным то обстоятельство, что Гуго сразу же высказал желание вновь связать себя обязательствами, снова служить государю. Я вижу в этом доказательство авторитета, который тот сохранял. Представлялось ненормальным положение, при котором человек никак не зависит от князя. Княжество, как и все королевство Франции, продолжало жить. И держалось оно благодаря всеобщей убежденности в том, что те, кто командует в крепости, являющейся публичным устроением, должны быть каким-либо образом привязаны к главному охранителю общественного мира. Но в качестве условия своей службы сир Люзиньяна потребовал дополнительных благ. Выступая с позиции силы, граф ответил ему отказом: «Если бы мне принадлежал весь мир, то и тогда я не отдал бы тебе даже того, что могу удержать одним мизинцем». Последовало испытание сил, а затем торжественно обставленный разрыв, представление, устроенное в графском дворе, в Пуатье. Гуго явился туда, потребовал от сеньора признать справедливость своих прав, но ничего не добился. Тогда в присутствии всех собравшихся «слушателей» (ибо речь шла о словах, а не о жестах) он «бросил вызов графу». Гуго уточнил, однако, что он «не покушается ни на его сите, ни на его персону». Надо понимать, что Гуго не намеревается восстать против общественного порядка. Как кажется, он хочет оставаться верным государственному делу, которому обязан служить как «гражданин», зависящий от города Пуатье; эта верность требует не наносить телесного вреда главному миротворцу. Разорвана лишь связь частного характера. Удержался костяк публичного права, которое отнюдь не исчезло. Но для «любви» уже места не было. Служение исчезло, пришла его противоположность — враждебность. Однако эта враждебность не выходит из рамок частной сферы. На это четко указывает применяемый термин — werra — война, «частная (усобная) война». «Во имя» такой войны Гильом приказывает отобрать от вассалов Гуго ту часть общественного достояния, которую они имели в качестве фьефов, а сам Гуго, захватив плохо охранявшуюся крепость, получил возможность вступить в переговоры. И вот оружие отложено, начинается словесный спор, похожий на многие другие разбирательства. На этот раз граф является одной из спорящих сторон. Предметом переговоров становится дар, сделать который необходимо.

Гуго желал получить все — и «честь» своего отца, и ту долю только что захваченного им замка, которой владели его родные, и другой замок, ранее им самим захваченный и сожженный, а позднее отобранный у сира Люзиньяна графом Анжуйским, и, наконец, всю «честь» своего дяди, подаренную ему этим графом, но потом, без сомнения, взятую назад. Граф же ничего не хотел уступать, за исключением «чести» дяди. Диалог (в том виде, в каком он нам передан) весьма поучителен. Он показывает, к каким уловкам прибегают участники спора, чтобы удовлетворить свои аппетиты, как они их скрывают, используя в качестве ширмы обращение к морали. Гуго говорит: «Я страшусь того, что ты причинишь мне зло, как ты уже делал много раз». Гильом: «Я тебе даю «заверения», чтобы ты меня более не опасался». Гуго: «Ты есть мой сеньор, я не приму от тебя «заверений» (ибо его связь с графом имеет другую природу, и не подобает эту связь поддерживать с помощью формальных гарантий, которые включаются в соглашения более низкого порядка, но не создают отношений любви), я отдаюсь на милость Божию и на твою». В конце концов Гуго, прекрасно играя роль блудного сына, умоляет лишь о том, чтобы «на этом Святом Распятии с Иисусом Христом» граф поклялся не наносить ему никакого вреда. Заключенный сторонами договор содержал такие положения: «Граф и его сын дают Гуго слово не чинить ему злого умысла; они будут принимать его как своего человека, веря и доверяя ему; они решили оставить за Гуго все to, что он испрашивал; а он поклялся им в верности, и они передали ему честь его дяди в том виде, в каком он пользовался ею за год до своей кончины». На этом текст обрывается. Ясностью он отнюдь не отличается, но позволяет высветить четыре черты.

Замки оберегают весь порядок, но сами они включены в сите, являются частью того, что очевиднее всего сохранилось от былых государственных структур. А хранители замков обязаны питать по отношению к государю чувство преданности, государственной преданности, если можно так выразиться. Их обязанности рассматриваются в качестве «чести», а то, что даровано им в замке, — в качестве «фиска».

Напротив, помощники этих хранителей, называемые «вассалами», являются пользователями (концессионерами) фьефа. Посредством его они участвуют в отправлении принуждающей власти, которая исходит от башни, а также в доходах, получаемых благодаря этой власти. В документах того времени упор делается на частный характер отношений зависимости, завязывающихся вокруг каждой крепости.

Беспорядок же происходит из-за того, что граф, наследник «княжеской мощи», вынужден считаться с конкурентами — епископами и соседними графами, готовыми покуситься на его территорию. Предмет особого беспокойства — «верные люди». Они оспаривают друг у друга замки, вступают в яростные схватки, которые прерываются лишь на время, благодаря соглашениям, основанным на «заверениях». Выступая как верховный хранитель мира, граф стремится поставить под свой контроль эти недолговечные договоренности. Он желал бы, чтобы все мирные соглашения заключались в результате разбирательств, куда он сам приезжает и где председательствует, он хотел бы, чтобы стороны следовали этим соглашениям. Но именно последний пункт оказывается слабым. Навязываемые графом «прекращения» не становятся таковыми.

Граф пытается исправить ситуацию, опираясь на личную преданность, собирая вокруг себя обладателей «чести» — подобно тому, как вокруг последних собираются «рыцари замка». При этом подчеркивается различная природа связей. В первом случае речь идет об отношении, укрепляющем гражданскую преданность с помощью «любви». В числе «людей», которые его любят, граф «принимает» того или иного владельца крепости. Отдаваясь в руки своего государя — графа, владелец крепости отныне привязан к нему, как сын к отцу. Но такой дар обязывает государя к взаимности, к «благодеяниям». Все покоится на «доверии» (credentia), человек сеньора должен верить в него, в его щедрость. Он ждет, он охвачен желаниями, он становится все более ненасытным. Как утолить эту жажду? Ведь ни в чем нет определенности — ни в служении, ни в его цене. Поэтому сеньор постоянно становится жертвой обвинений в «злом умысле», ибо он запутывается в своих обещаниях, бессилен полностью их выполнить. В отношениях такого рода ложь неустранима. Очевидно, государь еще способен удерживать всех в «ежовых рукавицах». Гуго, желавший получить все, почти ничего не добился. На какое-то время его удовлетворит немногое. Но составленный по приказу Гуго документ заставляет думать, что он таит надежду в один прекрасный день добиться большего и будет тогда обвинять графа в обмане.

Таким образом, налицо тенденция замены былой публичной организации отношениями, основанными на привязанности. Они лишены той прочности, которой обладала публичная организация. И тем более им не свойственна сила, объединявшая рыцарей и их господина в замке. Для восстановления порядка необходима была кодификация складывавшихся отношений. Именно потому Гильом Великий в те годы обратился к одному из самых опытных законников — к епископу Шартрскому Фульберту. Выбор пал на епископа, что было естественным по двум причинам. Во-первых, потому, что отношения доверия между господином и его человеком строились на клятве, то есть на сакральном акте. Во-вторых, потому, что Церковь жила «по закону», управлялась в соответствии с писаным правом, которое быстро совершенствовалось. Выполняя заказ, ученый опирался на «авторитет книг», однако то были не сборники по каноническому праву, но, как показал С. Кароччи, произведения Цицерона.

В чем заключается долг «верного человека», который поклялся быть преданным своему dominus — господину? — Никоим образом не причинять ему вреда. Епископ использует шесть взятых у Цицерона понятий для определения того, что оберегается благодаря верности от любой «вредоносности». В первую очередь, это личная неприкосновенность сеньора, затем следуют: его «тайна» (то есть частная жизнь его дома); замки, с их помощью он себя защищает, он держит их в своих руках (именно этот пункт сир Люзиньяна соглашается соблюдать, когда разорвана его частная связь с господином; но государственную преданность он все же сохраняет); далее следуют: право сеньора вершить суд, дела, затрагивающие его честь, его владения, наконец, задуманные им предприятия. Верность оказывается не чем иным, как клятвенным ручательством обеспечивать безопасность. А безопасность включает в себя все те элементы, которые содержатся в еще сохранившихся на пороге XI века осколках прежней политической системы. Однако Фульберт дополняет понятие безопасности новым позитивным содержанием. Если сеньор обустроил, «посадил на землю» своего человека, то последний должен не только воздерживаться от причинения зла господину, но и совершать добрые дела, дабы быть достойным благодеяния. В соответствии с шестью перечисленными статьями он обязан оказывать сеньору поддержку словом и делом (именно это подразумевал Гуго под «служением»), при условии что сам сеньор (вот чего требовал Гуго) на все ответит взаимностью. В противном случае сеньор окажется человеком «недобросовестным», имеющим преступные намерения. Но еще более преступен «обустроенный» человек, если он не исполнит свой долг; его называют предателем, клятвопреступником. Действительно, сеньор только обещал, человек же давал клятву. Как нарушитель клятвы он подлежит наказанию, налагаемому по «божественному закону».

Епископ Шартрский не преминул вспомнить об интересах Церкви. По его мнению, церковное правосудие могло бы рассматривать и случаи клятвопреступлений. Подобно тому, как Церковь стремилась решать брачные дела, ей следовало бы заниматься конфликтами между противостоящими светскими силами. Но особенно Фульберт настаивал на необходимости заменить неустойчивое взаимодействие морали, основанной на родстве, и обязательств, вытекающих из клятвенного обещания, системой, которая была бы санкционирована законом. Это предложение как бы переворачивало составляющие, которые должны были войти в новую систему. Фульберт делает упор на характеристике, которая лишь смутно видится в записке, заказанной Гуго из Люзиньяна, а именно: только благодеяние или, точнее, обустройство на земле сеньора создает обязательство служить ему, любить его. То есть отныне основанием службы и любви является не дар, который только лишь обещан, но реальное предоставление благ, позволяющих человеку осесть на земле, обзавестись хозяйством. Обзаведение отличается от фьефа, представлявшего собой лишь участие в доходах от властного принуждения. Именно благодаря названному переворачиванию вырисовывался феодализм, настоящий феодальный порядок, при котором передача какого-либо блага в пользование неразрывно связана с принесением присяги на верность и оммажа, делающим фьеф главным элементом.

Такова была модель, представленная князю ученым мужем. Предлагалось перейти от доверия, от упований к пожалованиям, создающим положительные обязательства, от преданности — к феодальному принципу, от импровизации — к системе. Но для исполнения этого плана на практике нужны были время, длительное самообучение. И особенно необходимо было согласие государей на то, чтобы «обустройство», предоставление фьефов в обмен на службу пришло на смену той «чести», которой их предки когда-то наделяли предков сегодняшних верных людей.

Благодаря сведениям, почерпнутым из пуатевенского документа, мы можем лучше понять, как осуществлялась в те времена княжеская власть на французском пространстве. Везде она сталкивалась с одной и той же проблемой: удержать замки. В некоторых провинциях власть государей была крепче. Таково было положение в графстве Фландрии, краю диком, где укоренилась франкская система. Здесь в каждой крепости имелся шателен, зависимый от графа, который время от времени останавливался поблизости от башни. В отсутствие графа пателен председательствовал на судебных собраниях, в которых, как и в каролингские времена, участвовали свободные люди, так называемые эшевены — должностные лица. Все воители края собирались в один отряд, сопровождая графа во время его выездов за пределы своих владений. В пограничьях Фландрии ее государь получал знаки признания своего верховенства от подвластных ему графов, таких, например, как граф Гина.

Похожей была ситуация в герцогстве Нормандии. Дудон прославил порядок, установленный Роллоном и оказавшийся устойчивым. Роллон учредил «бан» (ban). По объяснению Дудона, «бан» — это «запрет». Этим словом обозначали санкции, которые епископы накладывали в своих округах на нарушителей мира. Таким же образом стали наказывать людей, нарушивших общественный порядок, — их изгоняли из общины, объявляли вне закона, ставили вне общества. Мера оказалась действенной, прекратились грабежи. Герцог пожелал лично в этом убедиться: он приказал вечером оставить в чистом поле плуги, дабы удостовериться в прочности мира в герцогстве. На весьма обширной его территории представители герцога — виконты — подчинялись ему точно так же, как шателены во Фландрии подчинялись ее графу. Что касается знати, «первых лиц», то их привязывало к государю «клятвенное слово и добровольно протянутые просительно сложенные руки». Однако порядок установления нарушался распрями, которые вспыхивали там, где должна была бы царить самая тесная дружба, — в родственном окружении государя. Это окружение было слишком многочисленным, ибо вожди скандинавских викингов имели по нескольку жен. Испытывая ревность к тому, кто станет единственным наследником, его братья, дядья, кузены объединялись, чтобы занять освобождающееся место или захватить часть наследства. Герцогская власть оказывалась в кризисе. Самый тяжелый из них разразился в первой половине XI века. Вильгельм, равно как и его предшественники, не был рожден в законном браке, он был бастардом. Однако Церковь стала осуждать внебрачные связи «на датский (т.е. скандинавский) манер». Незаконнорожденность Вильгельма на самом деле была использована как повод, чтобы оспорить его право на наследство. Будущий герцог оказал сопротивление, опираясь на очень сильный замок — в Кане. В споре с его родней Вильгельма поддержал король. Франции, который был рад тому, что может упрочить свой патронаж над одним из государей, а также новые люди, составлявшие собственную клиентелу герцога. Вильгельму удалось обуздать виконтов, восстановить гражданский мир, щедротами привязать к себе воинов. Платой за эти благодеяния было служение герцогу с оружием в руках, в кольчуге, в добрых доспехах. Ради окончательного утверждения своей власти герцог отправился завоевывать Англию. Он бросил клич «молодым», причем не только в Нормандии, но и во всех краях по берегам Ла-Манша, поднял папский стяг как рыцарь Божий, оберегаемый святыми реликвиями. При Гастингсе Господь даровал ему победу, полную победу; соперник герцога был убит, а сам он стал королем земель по ту сторону пролива. Там государь расселил своих друзей, добыл немало денег. Их оказалось довольно, чтобы построить в Кане два прекрасных монастыря, один — мужской, другой — женский. Они должны были стать знаками благодарности Вильгельма за милость небесную, а также искупления за кровосмесительный грех, в котором его обвиняли строгие клирики. Кроме того, добытые деньги позволяли проявлять щедрость, удерживать таким способом местную знать. После смерти Вильгельма между его сыновьями вновь вспыхнул спор. Верх в нем взял в конечном счете самый младший. Он добился на съезде всех знатных людей нового одобрения старинных положений, которое недвусмысленно запрещали возведение частных замков: установление контроля над системой замков представлялось первостепенной задачей.

Княжеская власть в Анжу также оказалась прочной, ибо ее граф ставил каменные крепости и устраивал успешные военные походы на бретонцев, нормандцев, франков и готов. Таким же образом действовали граф Барселоны, граф Арля, герцог гасконцев, выводившие все конное войско на грабежи в соседние пределы, сохраняя в самом княжестве полную власть. Сила властителей зиждилась на угрозе: ведь враг стоял у границы, и он мог вторгаться на его землю, чтобы возвращаться с добычей, предназначенной для щедрого раздаривания. Государи, перед которыми открывались ворота замков, появлялись на угрожаемых границах королевства в приграничье как завоеватели или как освободители «отечеств».

Государи глубинной Франции, такие, как герцог аквитанцев, пользовались, конечно, большим уважением. Они были связаны кровным родством с императорами, с великим блеском совершали дальние паломничества, собирали вокруг себя других государей на пышные церемонии по случаю обретения или перенесения славных реликвий, приглашали на церковные соборы епископов, делали щедрые пожертвования на украшение святых мест. На огромных пространствах они с охотой выполняли свои миротворческие властные функции, внешне напоминавшие те, которыми обладали такие властители, как Карл Лысый или Оттон III. Можно задаться вопросом: а не позволяли ли эти государи, переезжая из замка в замок, обманывать себя подобным великолепием, забывая о том, что надо прежде всего утвердиться на местном уровне? Фактически их властная сила распадалась, и независимость крепостей заставляла юрисдикцию князя и юрисдикцию графов, его подчиненных, по выражению А. Дебора, «съеживаться». Продолжалось раздробление «бана» — права вершить суд. Это ясно просматривается на юге бургундского края. В начале XI века граф Макона, член очень древнего рода герцогов Бургундии, уже в течение некоторого времени не имеет верноподданической связи с герцогом. Но именно в этот период сиры замков перестают приезжать на съезды, на которых герцог разбирал споры, и поэтому решения съездов уже не действенны. 50 лет спустя в руках у графа остаются лишь ниточки и узелки той пространственной сети, на которую распространялись его мироохранительные полномочия. Такими узелками и ниточками являлись городские цитадели, источники его власти, старинные дороги, вернее, то что от них сохранилось с римских времен, несколько мест сбора дорожных пошлин, несколько башен, разбросанных тут и там. Владельцы главных крепостей сами вершили правосудие, выступали посредниками в спорах между своими рыцарями, а их приказчики судили бедняков в свою пользу. На южной границе графства, которая являлась также границей королевства, господин замка Божё завершал создание небольшого княжества. Оно, не в пример другим, не было разодрано на части и поэтому его ожидало блестящее будущее.

Сходный процесс разъединения наблюдается в герцогстве Франции. Роберт Благочестивый рассуждает вместе с императором о всеобщем мире. В то же время на территории, унаследованной Робертом от своего предка Гуго Великого, из-за нерадения и беспечности его потомка усиливается самостоятельность сеньоров башен, некоторые из них присваивают себе графские титулы. Конечно, эти сиры приходят на помощь своему государю, во второй трети XI века они вместе с его родней и старшими слугами образуют самую значительную и самую устойчивую часть королевского, окружения. Но в своих собственных владениях эти господа пользуются всеми королевскими правами, которые рассматривают в качестве наследственного достояния.

Но как бы далеко ни зашло раздробление власти, всюду сохранялась опиравшаяся на слова, на титулы идея о том, что эта власть носит публичный характер. Благодаря посредничеству графа, благодаря посредничеству герцога она поднимается с одного уровня на другой, но источником ее является Господь, которого представляет на земле король — помазанник Божий. На князей король смотрел как на своих подданных. И они считали себя таковыми, если даже добивались, подобно Вильгельму Нормандскому, короны вне королевства Франции. У этих государей, однако, существовало свое собственное представление о верности. Об этом свидетельствуют два письменных источника, относящихся к тому же времени, что и письмо Фульберта Шартрского, и договор между Гуго из Люзиньяна и герцогом Аквитании.

Дудон из Сен-Кантена был столь же образован, как епископ Фульберт, но являлся ревностным слугой, говорил лишь то, о чем думал его патрон. Дудон рассказывает, как при Руанском дворе представляли себе историю становления отношений, связавших герцога Ричарда Нормандского с королем франков. У истоков этих отношений Находилось «благодеяние», хотя оно ни к чему не обязывало. Речь идет о заключенном в 911 году в Сен-Клер-сюр-Эпт договоре, в соответствии с которым король «подарил» Роллону это «королевство» «в качестве аллода навечно». Аллод — это земля, полученная в полную наследственную собственность, свободная от обложений. Конечно, Дудон не скрывает, что в тот момент нормандский князь вложил свои руки в руки короля, однако настаивает на следующем пункте: Роллон отказался встать на колени, как то предписывал обряд, не склонился, а значит, остался свободным. Никакого обещания он не давал. А вот с франкской стороны король и его вельможи поклялись не покушаться на его «жизнь, тело и честь». Мы узнаем здесь слова Фульберта Шартрского, когда он говорил о присяге на верность, которую должен давать сеньору его верный человек. Совершенно очевидно намерение перевернуть отношения: франки берут на себя все обязательства, нормандцы — никаких. Что же касается Ричарда I, внука Роллона, то он, по словам Дудона, распоряжался Нормандией «подобно королю, не будучи подчинен никому, а единственно Господу, не служа ни королю, ни герцогу» (франкам, Гуго, отцу Гуго Капета). Нормандия не является фьефом.

Эрудиту на жаловании приходится, однако, отдавать себе отчет в том, что в момент составления его рассказа фактически существует личная связь, привязывающая Ричарда II к королю Роберту. По мнению Дудона, эта связь является продолжением союза, заключенного в прошлом веке, союза свободного, который обязывает лишь поддерживать мир. Вот диалог, сочиненный автором, желающим определить значение договора. Гуго Великий заявляет тому, кто хочет посредничать между ним и Ричардом I: «Не принято во Франкии (один из предметов рассуждений Дудона — включена ли ныне Нормандия в ее состав), чтобы какой-нибудь князь или герцог оставался на своей сеньории, не будучи добровольно или по принуждению привязанным к императору, королю или герцогу. В противном случае его ожидает самое худшее». В этих словах выражено мнение, которое утверждается в начале XI века: княжества являются частями королевства франков, следовательно, их властители должны быть каким-либо образом привязаны к королю. Собеседник Гуго отвечает, что Ричард должен был бы служить королю, но тот его предал: «Лучше было бы, чтобы он тебе служил». Таким образом, все становится на свои места. Князь пиратов соглашается выполнять военные обязанности, служить, занять место в организации общественного мира на том уровне который ему подходит, непосредственно под началом властителя Франкии, куда включена Нормандия. Следовательно, Ричард вкладывает свои руки в руки Гуго. Этот жест выражает оммаж. Разумеется, сеньор отвечает дарением. Но дарит не Нормандию — Гуго отдает Ричарду в жены свою дочь. Оммаж скрепляет семейный союз, запрещая лишь наносить вред. Правящий ныне герцог дает такое обещание королю, наследнику герцога франков, но делает это «в марке», на границе своего княжества, как равный с равным.

Второй текст выводит на сцену государя менее высокого ранга, не владеющего «королевством». Это граф Блуа, которого король подозревает в неверности и у которого хочет отобрать «честь». Граф отвергает обвинения в свой адрес в письме, составленном, вероятно, Фульбертом. Этот законник и в ситуации, когда шел развал прежних структур, пытается опереться на нормы права. Да, соглашается он, граф нарушил личные обязательства. Но и король Роберт не выполнил по отношению к нему свой долг. С другой стороны, что особенно важно, графские функции не являются таким благодеянием, которое сеньор может взять назад, если ему плохо служат. Конечно, король мог бы лишить графа его прав, если тот повел бы себя как «тиран». Но ведь тиранства не было. Таким образом, валено не смешивать ни «честь» с фьефом, ни отправление публичных функций с преданностью вассала.

Это письмо датировано 1023 годом. Именно к этому времени, точнее — к 1028 году, Ж.-Ф. Лемаринье относит точку перелома. До этого момента королевский двор (как и во времена великих каролингских съездов, в соответствии с принципами, которые изложил 30 годами ранее Аббон из Флёри) состоял на три четверти из «знатных людей» — архиепископов, епископов, аббатов, князей, графов. После указанного момента доля таких людей при дворе падает до одной трети и остается на этом уровне. Князья участвуют в церемониях миропомазания, чувствуя себя «делателями королей». Но они перестают прилежно приезжать ко двору сюзерена. Почтение, которым тот был когда-то окружен, исчезло. Король уже не может одаривать, от него уже нет пользы. Да и способен ли он выполнять свой королевский долг, поддерживать мир во имя Господне? Разве не утверждают ныне этот мир сами небеса с помощью новых учреждений, которые укрепляются в течение последних пяти десятилетий?

Когда в преддверии середины XI века монах Рауль завершает свой труд, он видит, что вызванная воинами смута утихает. Летописец объясняет это тем, что люди, покаявшись, решили заменить многочисленные и несовершенные соглашения между патронами и их клиентами обширными объединениями, способными утвердить прочный мир. По словам Рауля, «началось это в областях Аквитании, где епископы, аббаты и другие люди, преданные истинной вере, стали созывать весь народ на сборы, куда приносили многие святые мощи и бесчисленные раки с реликвиями». Действительно, инициатива соборов исходила из южных провинций, где короля почти не видели и где распространялось влияние клюнийских монахов. Первые соборы состоялись незадолго до 1000 года в Пюи, Нарбонне, Шарру по призыву «руководителей». Добавим, однако, что к прелатам присоединились светские государи.

Итак, духовные соборы. Их участники выносят в центр тех, на кого отныне возложена высокая миссия поддержания общественного мира, — святых в ковчегах. К ним обращаются как к высшей инстанции, ибо верят в их силу, ужасающую силу. Каждый помнил, как эти святые защищали свое собственное достояние — монастыри, хранившие их мощи, их сеньории. Вот что произошло в Конке. Там рассердили Св. Фуа, и она, воспылав жаждой мщения, поразила апоплексией, параличом, поносом рыцарей, которым достало безрассудства похитить ее вина, ее баранов. А Св. Бенедикт напустил на грабителей бешеных черных псов. Участники всеобщих соборов призывали великих чудотворцев и малых святых, составлявших их двор, не заниматься исключительно своими делами, но замещать светские силы, не способные восстановить согласие. Как продолжает Рауль, «начиная оттуда, а потом по провинции Арля, по провинции Лиона, а также по всей Бургундии, вплоть до самых отдаленных уголков Франкии, во всех епархиях было объявлено, что в назначенных местах прелаты и знатные люди всего края соберутся на соборы для восстановления мира и для утверждения святой веры». Заметим, что поскольку операцию по восстановлению справедливости брал в свои руки Господь, то осуществляться она должна была в рамках провинций и диоцезов, то есть, совершенно естественно, в границах церковных округов, совпадавших с административными границами Римской империи. Часто соборы проходили на стыках нескольких церковных округов, иногда — на границах королевств, как в Ансе, между Маконом и Лионом, или в Верден-сюр-ле-Ду. А поскольку мир означает возвращение к райскому совершенству, то его восстановление казалось неотделимым от утверждения веры. Прощание с оружием проходило в обстановке всеобщего покаяния. «На этих соборах... все были согласны с тем, чтобы отныне на каждой неделе святыми днями будут пятница — с воздержанием от вина и суббота — с воздержанием от мясной пищи». Среди правил, установленных в 994 году собором в Ансе, было уважение святости воскресного праздника; в этот день запрещалось иметь дело с деньгами, разрешалось «покупать лишь то, что надобно для дневного пропитания». Не случайно на соборах в Бургундии предусматривалось возобновлять обязательства по сохранению мира каждые семь лет. Дело в том, что именно семилетний срок в ритуалах покаяния определялся для очищения от греха смертоубийства, виновные в нем были обязаны в течение этого времени не брать в руки оружие, поститься, не прикасаться к женщинам. Божий народ связали системой коллективного воздержания.

Рауль упоминает также о «статьях, разбитых на главы». Таким образом, «священные обязательства перед всемогущим Богом, которые решено было взять», закрепляются на бумаге, подобно тому, как это происходит на юге Франции при convenientiae — обмене устными клятвенными обещаниями не наносить вреда друг другу. Фактически все, участвовавшие в соборах, приносили клятву, аналогичную той, которую каролингские короли считали вправе требовать от своих подданных. Эта клятва походила и на обет, также облекаемый в письменную форму, который брали на себя те, кто становился монахом Клюнийского аббатства. Было что-то монашеское в этих собраниях мира и покаяния. На них давалось обещание «нерушимого мира». Обещание предполагало отказ от мщений. Оно превращало в убежища «святые места всех церквей». В такие «спасенные» места не принимали только нарушителей соглашения, их можно было «оторвать от алтаря», чтобы затем подвергнуть наказанию. С другой стороны, все служители Господа ставились под особую защиту.

Рауль ограничивается этим рассказом. Но благодаря другим текстам можно оценить значение новых учреждений. Они были созданы прежде всего — и это очевидно — в интересах Церкви, чтобы избавить ее домены от подчинения владельцам башен, от поборов, от «дурных обычаев». Из решений собора в Ансе мы выделим те, которые посвящены Клюнийскому аббатству, расположенному по соседству. Два ключевых слова этого документа — «замок» и «захват». В решениях запрещается «делать» крепости поблизости от монастыря, «создавать potestates», сеньории; запрещается совершать захваты, причем в тексте уточняется — скота, лошадей. Наконец, запреты недвусмысленно обращены к «сановничеству века», к светским магистратам, к «благороднейшему воинству», к военачальникам и еще более конкретно — к тем, кто отправляет государственное правосудие, кто собирает налоги. Очевидно стремление сдержать силу, идущую из замков, оградить от нее блага, принадлежащие Господу и его святым, которыми отныне должна была распоряжаться только церковная власть.

В первое время светские государи поддерживали эти требования, ибо монастыри, хранившие останки великих святых покровителей, представляли самую надежную опору их власти, которую подтачивали непокорные шателены. Вот почему Гильом Великий оказался в Аквитании одним из инициаторов движения за мир Божий. Вот почему король Роберт председательствовал на соборах во имя мира в Бургундии, которую он тогда удерживал в своих руках. Вот почему граф Фландрии, герцог Нормандии в своих «королевствах» также председательствовали на таких соборах. Но и тот и другой прочно удерживали крепости в Нормандии и Фландрии. От учреждений мира Божия они ожидали более жесткого контроля за той частью общества, которая была источником насилий и грабежей, — за военными людьми.

Действительно, запреты специально были направлены против caballarii, милитов, рыцарей, против их «спеси», их «разбойничества». В более подробных описаниях прямо называется нижняя страта рыцарства — корпус «простых», «рядовых» рыцарей. Именно на этих конных людей епископ Лиможский Журден обрушил на церковном соборе 1031 года торжественное проклятье. Именно от них организаторы всеобщих собраний в первую очередь ожидали клятвенных обещаний соблюдать правила, разработанные с учетом опасности, которую эти люди сами представляли.

Вот в чем пришлось клясться рыцарю в долине Роны, в долине Соны, а затем во Франкии после 1020 года: «Я не буду нападать ни на церковь, ни на ее двор, ни на находящиеся там хранилища, ни на клириков, ни на монахов, ни на сопровождающих их людей, если те не вооружены». Во время «частных войн», которые вели под своими знаменами «мелкие» вожди, чтобы отомстить за убийство, за оскорбление (а такие войны были разрешены, и в голову не могла прийти идея их запретить), нельзя было захватывать ради получения выкупа ни скот (он был излюбленным объектом захвата), «ни крестьянина, ни крестьянки, ни торговых людей». Воин обязывался не избивать кнутом, не обирать плебс. Он клялся также не вырубать виноградники, не опустошать мельницы, а в период между Великим постом и Днем Всех Святых не захватывать на пастбищах животных, имеющих наибольшую ценность, — мулов, лошадей, кобыл, объезженных жеребцов. Воин давал клятву не предавать огню дома, если только в них не укрывается неприятель, также если только они не примыкают к замку (и здесь ясно видно, что «бург» составляет часть военных укреплений). Однако «частные войны» отличались от публичных экспедиций, возглавляемых королем и епископами, теми, кого миропомазание делало ответственными за мир Божий. Во время таких операций по восстановлению порядка разрешалось, как и прежде, изымать необходимые для воинов припасы на мельницах и в церковных зданиях. Но эти воины должны были воздерживаться от любого грабежа.

Итак, рыцарь клятвенно отказывался от насильственных захватов. Исключение составляли два случая: «Если я воздвигаю или если я осаждаю замок (в отличие от пространства, окружающего церковь, где мир достигает своей полноты, пространство вокруг башни является тем местом, где насилие существует в его естественном состоянии), и лишь на земле, которая принадлежит мне как аллод или как фьеф, находится под моей защитой». Таким образом, новые учреждения не покушались на сеньорию. Более того, кодекс, который они учреждали, узаконивал эту сеньорию. На территории, в пределах которой воин сам поддерживал порядок, он сохранял право захватывать все то, что хотел. Установления во имя мира рисовали топографическую карту властной эксплуатации народа; они ограждали церковные анклавы, устанавливали такие же ограды вокруг мест, находящихся под защитой, «в тени» замка, предоставляя право сеньору каждого из этих замков облагать повинностями сельских жителей и прохожих людей, покровителем которых он является.

Присоединяясь к мироохранительному кодексу, воин обязывался также не оказывать вооруженной помощи — в силу родства, дружбы или вассальных отношений — «разбойнику», исключенному из сообществ естественной солидарности, действуя таким же образом, каким для такого человека делались недоступными «спасенные» места, святилища. Воину вменялось в обязанность в первую очередь обеспечивать безопасность благородных женщин, вдов и монахинь, которые путешествуют без сопровождения, а равно тех, кто «перевозит вино на повозках». Такие положения демонстрируют классовые границы: к женам воинов должно относиться иначе, чем к женам простолюдинов. Становится очевидной опасность, которая угрожает наследницам — прекрасной охотничьей добыче. Наконец, перед нами доказательство нового оживления торговли, неожиданно оказавшейся весьма прибыльной для сеньориальной налоговой системы.

Формулировка клятвы проливает яркий свет на отношения между людьми войны и простонародьем. «Крестьянину, который нанес ущерб другому крестьянину или рыцарю, мною будет дана отсрочка на две недели; после этого я буду иметь право его захватить, но из его имущества я изыму лишь то, что положено по обычаю». Это показывает, что селяне не были беззащитными, но также то, что на них давит карательное правосудие, что в функции рыцарей входит их наказаний, что правосудие разрешает изымать имущество у «бедных людей». Таким образом, власть сеньоров предстает в морализованном виде; она не может преступать установления обычного права; отсрочивая принудительное вмешательство, эта власть должна давать время для полюбовных соглашений «через посредство соседей», как позднее записано в сборнике кутюмов бурга Клюни.

«На рыцаря, разъезжающего без оружия в Великий пост, я не буду нападать, я не буду ничего у него отбирать». Иными словами, любой всадник, если только это не товарищ по оружию, рассматривается как предполагаемый противник, а любая встреча людей войны начинается, как это описано в романах XII века, со схватки. Наконец, обнаруживается зревшая в ту пору идея о том, что бывают времена, когда любое нападение запрещается, даже если речь идет о воинах, от которых ожидают того, чтобы они истребляли друг друга, чтобы самые неистовые погибали в схватках. На период самого строгого покаяния должно устанавливаться всеобщее перемирие. Такие перемирия имели место на севере королевства начиная с 1023-1025 годов. Здесь следует исправить свидетельство Рауля, который относит к 1040 году появление соглашений нового типа, первоначально — «в краях Аквитании». Дополняя систему поддержания мира, эти документы, как пишет Рауль, под страхом отлучения от Церкви запрещали «любому смертному, начиная с вечера среды и до утра следующего понедельника, силой отбирать что бы то ни было у кого-либо ради отмщения врагу или даже ради получения залога для выполнения договора».

Таким образом, благодаря миру и перемирию Божиим удалось ограничить вооруженное насилие рамками, внутри которых мог свободно продолжаться беспорядок, творимый людьми меча. Успех миротворческого движения обусловил созревание теории общества, на которую во Франции вплоть до гибели «старого порядка» опирались все рассуждения о распределении властной мощи. Эта теория исходит из того, что Господь, сотворив мир, разделил людей на три категории: одни молятся, другие сражаются, а третьи трудятся; политический порядок покоится на взаимном обмене услугами, которые каждый предоставляет другим в соответствии со своей функцией. Эта идеальная модель позволяет также узаконить открытый разрыв внутри светского общества: военное поприще, уготованное некоторым, дает им право жить за счет труда других; повинности в пользу сеньора осенены Божественной волей. На основе такой модели претерпевает изменения и система запретов для людей войны. На них возлагаются позитивные функции. Получение воинами материальных благ оправдано только тем, что они несут службу.

Смыкаясь с рассуждениями Фульберта Шартрского относительно обязанностей вассалов, эти представления о совершенном обществе содержат в себе зародыши идеологии рыцарства. Она опирается на прогрессирующую сакрализацию жестов (идущую одновременно с сакрализацией брачного обряда), которыми сопровождается вручение молодому рыцарю оружия, когда, после завершения ученичества, он допускается в дружество зрелых воинов. Вполне естественно, что священники потребовали возлагать на алтарь меч и перевязь, символ военного звания, которые они затем вручали новому рыцарю, подобно тому, как опоясывали перевязью с мечом нового короля во время коронации. Мы увидим, что священники, достигнув своей цели, становятся к концу XII века участниками церемонии посвящения в рыцари. На новоиспеченного рыцаря возлагались обязанности, сходные с теми, которые принимал на себя король перед миропомазанием: оберегать церкви, защищать вдов и сирот, расширять мечом, имеющим форму креста, пределы царствия Христова. В течение XI века, когда мироохранительные учреждения доказывали свою действенность, на теорию трех людских функций привили концепт священной войны.

Теория была сформулирована в тот самый период, когда на севере Франции проходили первые соборы во имя сохранения мира. Епископы, которым принадлежало авторство этой теории, противились миротворческим нововведениям. Епископы боролись против своих собратьев, оспаривая Друг у друга влияние при королевском дворе, они выступали и против концепции монашества, согласно которой монахи стоят выше белого духовенства, выводятся из-под власти епископов. Они считали опасным собирать на моления всех людей как равных: не приведет ли это к возрождению товариществ, упразднения которых прелаты так яростно добивались в IX веке? Наконец, Герард Камбрейский, Адальберон Лаонский хотя и призывали в своих епархиях к перемирию Божию, уважая каролингские традиции, но все же опасались того, что миротворческая система ущемит державную мощь сюзерена.

На самом же деле эта система уважала королевские прерогативы. Во Франкии, в Бургундии,• даже во Фландрии, где необходим был союз с графом, короля — помазанника Божия призывали возглавлять благотворные конные походы против воинов, которые употребляли меч для недобрых дел. Мир Божий установился в тот период, когда королевская власть проявляла слабость, но как только «королевский скипетр» вновь обрел способность «карать злодеяния сильных мира сего», миротворческие учреждения превратились в опору для восстановления монархического государства. Верно, однако, и то, что эти учреждения в принципе сводили роль светских государей к роли своих второстепенных помощников. Такая картина наблюдалась в Аквитании. Ее герцог первоначально опирался на мироохранительные учреждения, после 1025 года он теряет контроль над ними, с этого времени его власть затмевается властью людей Церкви. Установление мира и перемирия Божиих привело в первую очередь к укреплению мощи епископов, дав им в руки новое оружие. По рассказу Адемара из Шабанн, «ограбление, разорение бедных людей вынудило епископа Лиможского прибегнуть к новой практике. Состояла она в том, что в церквах и монастырях приостанавливались отправление культа и прославление святого мученичества, народ лишался возможности славить Господа, как если бы он был народом языческим; и называлось это отлучением». Такое наказание накладывали прелаты. Судебная власть, которой они обладали над духовенством и монастырями, была дополнена «правосудием христианским», карающим за преступления против мира и распространяющимся на мирян. Таким образом, носители епископских функций все более вовлекались в дела бренного мира. Усиливался политический характер этих функций. Власть епископа превратилась в предмет самой острой зависти, что усугубило, на взгляд ригористов, те беды, от которых страдала немонастырская Церковь. Ее реформирование представлялось поэтому все более неотложной задачей.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 6867

загрузка...

Другие книги по данной тематике