|
Мексиканцы гордились своим языком нахуатль, который в начале XVI века стал общепринятым языком на территории всей обширной страны. «Язык мексиканцев считается родным языком, а язык Тецкоко – самым благородным и чистым. Все прочие языки считались грубыми и вульгарными… Язык мексиканцев распространен во всей Новой Испании… другие же считаются варварскими и чуждыми… Это самый богатый и полный язык, который тут существует. Он не только возвышенный, но и мягкий и приятный, богатый и в высшей степени благородный, лаконичный, простой и гибкий».
И действительно, язык нахуатль обладает всеми качествами, необходимыми языку цивилизации. Он легкий в произношении, мелодичный и четкий. Его словарный запас очень богат, а структура языка позволяет создавать все необходимые слова, обозначающие даже абстрактные понятия. Он прекрасно приспособлен для выражения всех оттенков мысли и всех аспектов физического мира. Он хорошо приспособлен как к краткой выразительности летописей, так и к цветистости речей ораторов или поэтическим метафорам. Как основной компонент или исходный материал для литературы его едва ли можно было превзойти.
В то время, о котором идет речь, система письма ацтеков являла собой компромисс между идеограммой, фонетическим транскрибированием и простым изображением или пиктограммой. Символ поражения – пылающий храм – знак войны; атлтлачинолли – ночь, изображается в виде черного неба и закрытого глаза, а хронологические знаки являются идеограммами. Слоги или группы слогов: тлан (зубы, тлан-тли), те (камень, тетль), куау (дерево, куауитль), а (вода, атль), цинко (нижняя часть человеческого тела, цинтли), аколь (локоть, аколли), пан (знамя, пантли), иш (глаз, иштолотли), тео (солнце в значении «бог», теотль), койо (круглое отверстие, койоктик), тенан (стена, тенамитль), теку (диадема, а отсюда «владыка», текутли), икпа (мяч, икпатль), ми (стрела, митль), яка (нос, якатль) – и многие другие являются примерами фонетического транскрибирования. Условные изображения, часто в большой степени формализованные, которые представляют приведенные выше объекты, используются для того, чтобы записать звуки, даже если нет никакой связи с самими объектами. Так, название деревушки Отлатитлан изображает тростник, отлатль (это идеограмма), и зубы, тлан (это фонограмма).
На практике эти две системы сливаются, плюс добавляется цвет: слово текосаутла изображал камень (тетль) на желтом фоне (косауик); слово тлатлаукитепек – формализованное изображение горы (тепетль), сделанное красной краской (тлатлауки). А мифологические и исторические сцены изображали фигурки с символами, обозначающими их имена, и там, где это требовалось, стояли значки, определяющие дату события.
Письмо в таком виде, в каком оно было в то время, не позволяло точно записать устную речь. Его приспосабливали для краткого изложения событий, и посредством смешивания фонограмм, символов и изображений оно создавало основу для памяти. Исторические описания, гимны и стихи нужно было учить наизусть, а книги лишь выступали в роли суфлеров для памяти. Это был один из главных аспектов образования, которое жрецы кальмекака давали своей молодежи. «Они старательно выучивали песни, которые назывались песнями богов, записанными в книгах. И они аккуратно заучивали счет дней, книгу снов и книгу лет».
К счастью, после завоевания благодаря таким просвещенным людям, как Саагун, определенное количество индейцев научились писать латинскими буквами и использовали этот инструмент – значительно лучше, чем что-либо другое, которое у них было до этого, – чтобы записать те свои книги, которые не были уничтожены, или то, что они знали наизусть. Таким образом, некоторая часть, хотя, несомненно, и очень небольшая, древней мексиканской литературы была спасена.
Эта литература была «такой разнообразной и обширной, что никакой другой народ, достигший того же уровня общественного развития, не обладал ничем таким, что приближалось бы к ней». Она охватывала все стороны жизни, ведь ее цель была помочь памяти сохранить все накопленные знания ушедших поколений, их религиозные воззрения, мифы, обряды, прорицания, медицину, историю, законы, и в добавление ко всему она включала в себя огромное количество литературных сочинений, а также лирической и эпической поэзии.
Литература делилась на прозу и поэзию: проза – для поучительных трактатов, мифологических и исторических повествований; поэзия – для стихов религиозного и светского содержания. Многие повествования или описания, которые у нас имели бы прозаическую форму, в Мексике заучивали в форме ритмичных строф и стихов, так как это легче было запомнить. В риторическом и поэтическом стилях наилучшим образом использовались языковые возможности. Богатство языка нахуатль позволяло подбирать близкие синонимы, отличающиеся друг от друга тончайшими оттенками значения, для описания одного действия; и, хотя это, возможно, в переводе звучало тавтологией, в оригинале было изысканно.
Желая сказать, что волшебник Титлакауан принял вид старика, ацтек-рассказчик употребляет буквально следующее выражение: «Он преобразил себя в маленького старичка, он изменил себя, он поменял свою внешность, он сильно согнулся, его голова совсем побелела, его волосы совсем побелели». Еще одним распространенным стилистическим приемом является выражение какой-либо идеи путем помещения рядом двух слов, образующих двучленный термин. Например, мицтитлан айаутитлан (в облаках, в тумане), что означает «загадочно, таинственно»; нома нокши (моя рука, моя ступня) – «мое тело»; ин чальчиуитль ин кецали (нефрит, перья) – «богатство» или «красота»; итлатоль ихийо (его слово, его дыхание) – «его речь»; ин шочитль ин куикатль (цветок, песня) – «стихотворение» и т. д.
То же самое просматривается в параллелизме, к которому постоянно стремятся в стихах и трактатах и который состоит в размещении рядом двух фраз, имеющих одинаковое значение: чокицтли мотека, ишайотль пишауи («печаль переполняет, слезы текут»). Также высоко ценились фонетические параллели, а также неполные рифмы и аллитерации. Все эти стилистические приемы вместе с метафорами, которые зачастую были чрезвычайно замысловатыми, были признаками изящной словесности и использовались в речи хорошо воспитанного культурного человека.
Точно так же как стиль летописей был обычно сух, лаконичен и сводился к голому изложению фактов, стиль речей был цветист и даже, на наш вкус, напыщен и помпезен. Некоторые примеры этого стиля уже приводились, но невозможно не подчеркнуть необычайную склонность мексиканцев к этой философско-нравственной риторике. Они без устали могли произносить речи на любую тему и бесконечно отвечать друг другу избитыми фразами – с точки зрения латинской риторики, общепринятыми формулами на которые они набрасывали плащи своих метафор ради упражнения. «Они имели большую склонность к ораторскому искусству… Во время своих публичных выступлений они сидели на пятках, не прикасаясь к земле; они не смотрели вверх, не поднимали глаз; они не плевали, не делали никаких жестов и не смотрели никому в лицо. Когда оратор заканчивал свою речь, он поднимался и уходил, опустив лицо, не поворачиваясь спиной, очень скромно».
По любому общественно значимому поводу или по поводу событий в частной жизни устраивались настоящие турниры красноречия: будь то выборы императора или рождение ребенка, отправление купеческого каравана или бракосочетание.
Поэзия ценилась не менее высоко. Сановники и их семьи – включая некоторых самых выдающихся женщин – гордились своим поэтическим мастерством. В Тецкоко, где все, что имело отношение к изящной словесности, было в особом почете, один из четырех больших советов правительства называли «советом по музыке и наукам». Наряду с исполнением законов, относящихся к культу и колдовству, в его функции входило поощрение поэзии: он организовывал соревнования, в конце которых царь награждал победителей ценными подарками.
Среди знатных ацтеков были ученые, иногда занимавшиеся поэзией. Самым выдающимся из них был сам царь Несауалькойотль. На службе у высокопоставленных деятелей были профессиональные поэты, которые воспевали подвиги героев, величие королевских дворцов, жизненные радости и печали. Эти поэты обучали пению и музыке в «домах песни» (куикакалли), которые имелись при дворцах или были на содержании отдельных кварталов.
Само слово, обозначающее поэта (куикани, певец), показывает, что стихотворение и песня были синонимами, так как стихотворение всегда пели или, по крайней мере, декламировали под аккомпанемент музыкальных инструментов. Тексту некоторых стихотворений предшествовала условная запись, показывающая ритм тепонацтли, чьи удары должны были сопровождать декламацию.
Некоторые стихи показывают, что поэт осознавал свою высокую миссию:
Я режу нефрит, я лью золото в тигель! Вот моя песня! Я вставляю изумруды: Вот моя песня. А еще он говорил так:
Я поэт, владыка песни, Я певец, я бью в свой барабан. Пусть его звуки пробуждают Души моих товарищей, что уже мертвы. И еще:
Я певец, я сочиняю стихотворение, Которое сияет, как изумруд, Блестящий, драгоценный и прекрасный изумруд. Я подстраиваюсь к звукам мелодичного голоса циницкана… Как звон маленьких колокольцев, Маленьких золотых колокольцев… Я пою свою песню, Полную ароматов, подобно сияющей драгоценности, Сияющей бирюзе или ослепительному изумруду, Свой цветущий гимн весне. Сами ацтеки подразделяли поэзию на определенные виды, первым из которых был теокуикатль (священная песнь) или гимны. И к счастью, при помощи источников, информировавших Саагуна, мы имеем запись некоторых из них – истинное сокровище для изучения языка древних мексиканцев и их религиозной мысли. Читая их, следует помнить, что эти стихи не только пели, но и «изображали», то есть каждое стихотворение (повторенное, без сомнения, огромное количество раз) сопровождалось определенным ритуальным действом, некоторыми установленными действиями жрецов или каким-нибудь особым костюмированным танцем.
Эти религиозные песни, перенесенные, по традиции, из далеких времен, зачастую были очень туманными или даже совершенно непонятными самим же ацтекам, или, по крайней мере, тем из них, кто не был жрецом. Они полны скрытых намеков и метафор.
Цветок моего сердца раскрылся, Вот властелин Полночи. Она пришла, наша мать, она пришла, Она, богиня Тласольтеотль. Родился бог маиса В раю Тамоанчана, Во дворце, где цветы поднимают свои головки, Тот, (кого зовут) «один – цветок». Родился бог маиса В саду дождя и тумана, Там, где делаются дети человеческие, Там, где они ловят нефритовых рыбок. И вот день: приближается заря. Птицы кецаль перелетают с места на место и кормятся Там, где прямо стоят цветы… В честь национального бога Теночтитлана они пели:
Я Уицилопочтли, молодой воин. Другого такого нет. Напрасно я не надел свой плащ из перьев попугая, Так как благодаря мне солнце встало. А это – в честь богини Тетеоиннан, матери богов:
Раскрылся желтый цветок. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Желтый цветок расцвел. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Раскрылся белый цветок. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Белый цветок расцвел. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Ах, она стала богиней Посреди кактусов, наша мать, Обсидиановая бабочка. Ах, ты узрела Девять Степей! Она питается сердцами оленей, Наша мать, богиня земли. А вот еще одна земная богиня, Сиуакоатль, в двух своих ликах, сельском и воинственном:
Орел, орел, Килацтли! Ее лицо окрашено кровью змеи, А орлиные перья – ее корона. Это она защищает кипарис Страны Чалмана и Кольуакана. Маис растет на священном поле. Богиня опирается на свой посох с колокольчиками. Колючка агавы, колючка агавы в моей руке, Колючка агавы в моей руке. На священном поле Богиня опирается на свой посох с колокольчиками. В руке моей пучок сорной травы. На священном поле Богиня опирается на свой посох с колокольчиками. «Тринадцать – орел» – так ее называют, Нашу мать, богиню Чалмана. Дай мне кактус-стрелу, священную эмблему. Вот мой сын Мишкоатль. Наша мать – воительница, наша мать – воительница, Косуля Кольуакана, Она украшена перьями. Вот и заря! Дан приказ сражаться. Вот и заря! Дан приказ сражаться. Может быть, мы приведем с собой пленников! Земля будет опустошена! Она, косуля Кольуакана, Украшена перьями. Другие, гораздо более простые гимны, представляют собой на самом деле немногим более чем бесконечно повторяющиеся формулировки. Примером может послужить песнь Чикомекоатль, богини маиса. Распевая ее, они пытались побудить природу к ее ежегодному возрождению.
О почтенная богиня Семи Початков, Поднимись, пробудись! О наша мать, ты покидаешь нас сегодня, Ты отправляешься в свою страну, Тлалокан. Поднимись, пробудись! О наша мать, ты покидаешь нас сегодня, Ты отправляешься в свою страну, Тлалокан. Стихи, не относящиеся к гимнам, мексиканцы подразделяли на несколько категорий по темам, происхождению или природе: яокуикатль, военная песня; чалькайотль, стихотворение на манер Чалько; шочикуикатль куэкуэчтли, цветистая, добродушно-шутливая песня; шопанкуикатль, стихотворение о весне и т. п. Некоторые из этих стихотворений, например песнь о Кецалькоатле, были настоящими сагами, а другие – размышлениями о краткости бытия или о неясности судьбы.
В сочетаниях декламации, песни, танца и музыки можно также найти элементы драматического искусства: в этих представлениях участвовали актеры, одетые в костюмы, изображающие исторических или мифологических героев. Они использовали диалог, и время от времени герои и хор сменяли друг друга. В этих представлениях, бывших одновременно и балетом, и трагедией, обычно изображался, например, царь Несауальпилли, или его отец Несауалькойотль, или император Монтесума. В них вставлялись исполняемые в пантомиме песни. Некоторые из них пели женщины. Например:
Мой язык из коралла, Из изумруда мой клюв; Я много думаю о себе, о мои родители, Я, Кецальчикцин. Я раскрываю свои крылья, Я рыдаю над ними: Как мы поднимемся в небо? Актриса, которая пела эти слова, вероятно, была одета в костюм птицы.
Цветы и смерть, как навязчивые идеи-близнецы, украшают всю мексиканскую лирическую поэзию как своим великолепием, так и своими тенями.
О, если бы можно было жить вечно. О, если бы не было смерти. Мы живем, а наша душа разрывается, Молния сверкает вокруг нас. За нами следят и на нас нападают. Мы живем, а наша душа разрывается. Мы должны страдать. О, если бы можно было жить вечно. О, если бы не было смерти. И опять:
Уйдет ли мое сердце, Как увядают цветы? Неужели когда-нибудь мое имя превратится в ничто? И моя слава пройдет на земле? Так пусть у нас будут хотя бы цветы! Так пусть у нас будет хоть немного песен! Как мое сердце сможет все пережить? Мы влачимся на земле напрасно. Это стихотворение из Чалько демонстрирует такую же озабоченность:
Напрасно ты берешь свой украшенный цветами тепонацтли, Ты бросаешь пригоршни цветов – но все тщетно; Они вянут. Мы тоже, мы поем здесь нашу новую песню, И в наших руках Новые цветы. Может быть, наши друзья порадуются цветам. Может быть, грусть уйдет из наших сердец. Пусть никто не будет охвачен грустью, Пусть ничьи мысли не блуждают над землей. Здесь у нас дорогие нам цветы и песни. Может быть, наши друзья порадуются им, Может быть, грусть уйдет из наших сердец. О друзья, эта земля только временно дана нам. Нам придется забыть наши прекрасные стихи, Нам придется оставить наши чудесные цветы. Вот почему я грущу и пою солнцу, Нам придется забыть наши прекрасные стихи, Нам придется оставить наши чудесные цветы. И отсюда мы переходим к выражению той чувственной философии, которая явно была широко распространена среди более образованных людей:
О, вы не придете дважды на эту землю, Владыки чичимеков! Будем счастливы! Разве берут с собой цветы в страну мертвых? Они нам всего лишь временно даны. Правда в том, что мы смертны; Мы оставляем цветы, и песни, и землю. Правда в том, что мы смертны… Если только здесь, на земле, Есть цветы и песни, То пусть они будут нашим богатством, Пусть они будут нашим украшением, И давайте будем счастливы с ними! В поэзии мексиканцев также можно увидеть и великолепные пейзажи их страны. Один из послов, отправленных Уэшоцинко за помощью к Монтесуме, видит с высоты горных вершин всю долину Мехико, расстилающуюся перед ним:
Я карабкаюсь, я достигаю высоты. Огромное сине-зеленое озеро, То тихое, то бурное, Пенится и поет среди скал… Вода цветов, вода зеленого порфира, Где прекрасный лебедь С колышущимися перьями Плавает взад и вперед. А когда заходит солнце:
Наш отец, Солнце, Одетый в богатые перья, бросается Вниз, в чашу драгоценных камней, Украшенный ожерельем из бирюзы Среди многоцветья цветов, Которые падают вечным дождем. Короткие отрывки, как эти, едва ли могут дать представление о богатстве этой литературы, так как ее богатство велико, хоть до нас дошли всего лишь ее фрагменты. Неистовая страсть мексиканцев к ораторскому искусству и поэзии, музыке и танцам свободно царила на праздниках, званых вечерах и бесчисленных церемониях, на которых можно было увидеть молодых людей в великолепных украшениях, танцующих с куртизанками во всей своей красе, и сановников, и самого императора, присутствующего на традиционных балах. Танцы были не только развлечением; они не были также и всего лишь ритуалом: они были способом заслужить милость богов, «посредством служения им и призывая их всем своим существом».
Музыка ацтеков, от которой ничего не сохранилось до наших дней, так как она не была записана, не была богата ресурсами. Существовало несколько духовых инструментов, морская раковина, труба, флейта, свисток и – что наиболее важно – ударные инструменты: вертикальный барабан (уэуэтль) и двузвучный деревянный гонг (тепонацтли).
Музыка в основном создавала ритм для пения и танцев. Холодными ночами на высокогорных плато при свете смолистых факелов у подножия пирамид, чьи вершины уходили во тьму, толпу во время пения и танцев охватывал коллективный экстаз, каждое движение и фигура подчинялись закону ритуала. Там, в единстве песни и ритмических движений под звуки колотушек, толпа находила освобождение страстям своей неистовой души, и все это – не преступая границ общественного долга. Эта цивилизация самоограничивающихся людей, которая ввела такую ежеминутную дисциплину для всех членов общества, и в особенности для его высших слоев, обладала мудростью, чтобы пред взорами богов дать возможность выхода подавляемым стихиям. Стихи и музыка, ритм и танцы час за часом в красных отблесках факелов на огромной площади священного города – это было раскрепощение, которое общество предлагало на некоторое время невозмутимым людям, от которых оно так много требовало.
Такими они и были со своей силой и слабостями, со своим идеалом порядка и своей жестокостью, со своей одержимостью таинством крови и смерти, со своей чувствительностью по отношению к красоте цветов, птиц и драгоценных камней, со своей силой религиозного чувства – твердой вплоть до самоубийства, – со своей отличной государственной организацией, со своей привязанностью к земле и маису – к земле, все же дававшей им возможность без конца поднимать взоры к звездам, – вмещая все это в себя, древние мексиканцы были цивилизованными людьми.
Их культура, уничтоженная так внезапно, является одной из тех культур, созданием которой может гордиться человечество. В сердцах и умах тех, кто верит, что наше общее наследие состоит из всего ценного, что создано человеком во все времена на земле, она должна занять свое место среди наших самых драгоценных сокровищ – драгоценных, потому что они так редки. Через большие промежутки времени в необъятном и равнодушном мире люди, объединившись в общество, привносят что-то в жизнь, что-то большее, чем они сами, – цивилизацию. Они создатели культуры, и индейцы Анауака, жившие у подножия своих вулканов, на берегах своего озера, могут считаться одними из них.
|
