Русское государство и русский народ в X—XI вв.
|
Конфессиональный фактор, определявший общие тенденции развития русской культуры и русского самосознания в Х1 и последующие столетия, не был отделен от государственного, что было осознано и подчеркнуто русскими писателями Х1 — начала Х11 в., начиная с Илариона. Крестителями Руси и ее первыми святыми были князья. В похвальном слове Ольге в «Повести временных лет» (и Начальном своде) говорится о «русском познанье к Богу» и о том, что княгиню «хвалят рустие сынови (в Начальном своде сказано «рустие князи и сынове») аки началницу ибо по смерти моляше Бога за Русь» [ПВЛ, 32]. В летописной «памяти» князю Владимиру (под 1015 г. — годом его кончины) говорится, что его «память держать русьстии людье» — «новии людье, просвещени Святымь Духомь»: русский народ был «новым» — обращенным в христианство — народом; «племенные» различия, в соответствии с которыми противопоставлялись русь и словене в Х в., равно как региональные («кыяне», новгородцы и т. п.) и социальные («рустие князи и сынове») преодолевались сознанием этого этноконфессионального единства.
Х1 век был веком подведения итогов тех весьма бурных процессов этнокультурного взаимодействия и синтеза, которые проходили на Руси в 1Х—Х вв. Итоги эти осознавались самими носителями русской культуры — прежде всего деятелями христианского просвещения Руси — как возникновение нового народа (ср. «Слово о Законе и Благодати» Илариона), «новоизбранных людей Русской земли» («Память и похвала князю Владимиру» Иакова Мниха). Наиболее последовательным воплощением этого осознания — самосознания русского народа — стала «Повесть Временных лет». И это осознание не было результатом отстраненного взгляда «далекого от народа» книжника. Само крещение Руси следует признать «итогом» государственного — социально-экономического — развития, которое было необходимым внутренним условием распространения христианства и формирования новых культурных и этнических связей. Единые тенденции, пронизывающие развитие духовной и материальной культуры всей Руси, особенно очевидны в той области, которая оказывается часто вне рассмотрения собственно «культурных» проблем — в «массовом материале», археологии и истории русских городов Х—ХШ вв.: единая планировка с выделением детинца и посада, единый усадебный способ застройки, единые традиции в развитии ремесла и т. п. (см. обобщающие труды: [Древняя Русь. Город, замок, село; Древняя Русь. Быт и культура; Из истории русской культуры. Т. 1]), объединяющие Киев и Новгород, Смоленск и Суздаль, Ростов и Псков, свидетельствуют о расцвете всей сети древнерусских городов с середины Х1 в. Формирование этой структуры также обнаруживает общие для Руси противоречивые тенденции этнокультурного развития: городская сеть не замыкалась в рамках отдельных земель, но сельское ремесло свидетельствует о возникновении региональной культурной специфики. Речь идет об изготовлении сельскими ювелирами массовой продукции — женских украшений — височных колец, отличающихся в разных регионах по форме. Прототипы этих колец в Х в. не имели строгой региональной и племенной приуроченности, но с XI—XII вв. их ареалы совпали с ареалами тех восточнославянских племен, которые были упомянуты Нестором в космографическом введении к «Повести временных лет». Это позволило еще А. А. Спицыну атрибутировать курганные древности Х1—XII вв. «племенам» вятичей, кривичей, радимичей, словен и т. д. (см. сводку — [Седов 1982]). При этом сам курганный обряд практически лишился прежних «племенных» черт: исчезли традиции сопок и длинных курганов, повсюду распространились полусферические курганы с трупоположением. Существенно, что ареалы «племенных» височных колец не совпадают в целом с границами древнерусских земель и княжеств — формирование этнодиалектных зон не связано напрямую со становлением новых политических границ (ср. [Насонов 1951; Древнерусские княжества X—XIII вв.]). Исследователи процессов этнического самосознания в раннесредневековой Руси отмечали, что в летописных записях, относящихся к Х! в., «исчезли обозначения каких-либо территорий или групп населения по их племенной принадлежности. Их заменили производные от наименования города — административного центра данного княжества, района или волости» [Рогов, Флоря 1982, 110; Флоря 1995, 12]. Это означает, что племенное самосознание ушло в прошлое — для носителей этнодиалектных различий важнее была территориально-политическая («административная») принадлежность и, в более широком смысле, принадлежность к «новому» русскому народу. Уже в начале ХI в. в «Правде» Ярослава Мудрого русин был противопоставлен словенину как представитель княжеской администрации жителю Новгорода и одновременно уравнен с ним в правах. Соответственно с ХI в. Русская земля, Русь уже не противопоставляются восточнославянским «племенам», как это было в Х в. (ср. упомянутые данные Константина Багрянородного). В весьма содержательной монографии о становлении этнического самосознания славянских народов авторы раздела, посвященного Руси, отмечают, что «Нестор не нашел... особого названия» для Руси как новой этнической общности. «Если Козьма Пражский проводил различия между Bohemi и Bohemia, а Галл между Poloni и Polonia, то для Нестора, как и для его предшественников, "Русь" и "Русская земля" — это одновременно обозначение и особого государства, и особого народа» [Рогов, Флоря 1982, 116]. Ключевский [1987, т. 1, 213] писал в связи с этим, что «пробуждавшееся чувство народного единства цепялось еще за территориальные пределы земли, а не за национальные особенности народа». Отметим, что подобным образом русские книжники воспринимали не только Русь: также в русских летописях употребляются и названия «Литва» и «Литовская земля» и т. п. [ср.: НПЛ, 358], обозначающие не только страну и народ, но и войско, возглавляемое князем (вплоть до эпохи Грозного ср.: [Попов 1973, 93]). Это не снимает проблему собственно Руси, но помогает понять взгляды русского книжника. Напомним, что исходно название русь относилось именно к княжеской дружине, в расширительном смысле — к войску в целом. А. А. Шахматов справедливо отмечал, что еще в ХI—ХП вв. живо было представление «о том, что имя Руси — это имя княжеской дружины, княжеских бояр и вообще правящих верхов» [Шахматов 1908, 324]. «На юге поляне получили имя Руси, широко распространяющееся затем всюду, куда проникает княжеский данщик, где садится княжеский дружинник» [там же, 327]. Такому распространению имени Русь в этническом, географическом и государственном смысле способствовали и его этническая нейтральность и его социальный — дружинный — смысл. То общерусское самосознание, выразителем которого стал Нестор-летописец, преодолевало племенную обособленность, выстраивая «иерархию» этнических связей: от частно племенных до этногосударственных — таково отождествление полян с русью — надплеменных (общеплеменных, связанных с представлением о славянской общности) и конфессиональных — принадлежности к христианскому миру; самосознание становилось самопознанием [ср. Трубецкой 1995, 105 и сл.; Толстой 2000]. Сформировавшееся в ХI в. этногосударственное значение имени Русь, Русская земля было не только естественным и заданным летописцу, но и включающим «национальные особенности»; в задачи Нестора входило выяснение происхождения этой Руси, что он и сделал с той глубиной и ответственностью, благодаря которым начальная летопись стала основой этнического и исторического самосознания и самопознания Руси и русского народа. С крещением и просвещением — восприятием книжного славянского языка — на Руси, по словам Нестора, стали жить «новые» люди, «русские люди», сформировался новый русский народ. Распад единого Древнерусского государства в XII в. и формирование самостоятельных древнерусских княжеств и земель — Черниговской, Смоленской, Новгородской, Владимиро-Суздальской, Галицко-Волынской — сопровождалось, как уже говорилось, выделением «диалектных» различий в традиционной культуре древнерусской деревни. В современной историографии, особенно в постсоветский период, популярны стали старые идеи, высказывавашиеся еще Грушевским и другими историками, о том, что эти различия, наряду с политическими границами, свидетельствуют о формировании новых народов — русских, белорусов и украинцев. Однако диалектные различия в целом не соотносятся с этническими территориями будущих восточнославянских народов и присущи также каждому отдельному региону, где эти этнические территории формировались: «кривичские», «вятичские» и «словенские» древности выделяются на территории Великороссии, «дреговичские» и «радимичские» — в Белоруссии и т. д. Представления о единстве Русской земли и «русской» (православной) веры сохранялись в самосознании населения средневековых земель и княжеств и после монголо-татарского нашествия. Начало формирования этнических различий и становление новых восточнославянских народов происходило далеко за пределами древнерусской эпохи, в условиях новой социальной и политической реальности — в эпоху становления Московского царства и консолидации восточнославянских этносов под властью Литвы и Речи Посполитой [ср.: Флоря 1995]. В XI в. в пределах единого древнерусского государства — Руси завершилось формирование раннесредневековой этнической общности — руси, русского народа, русских людей, русских — в средневековых источниках, древнерусской народности — в традиционых терминах современной историографии. На основе предшествующего этнокультурного синтеза была создана новая единая культура, способная не только вступать в диалог (договорные отношения) с иными государствами и культурами и воспринимать инокультурные влияния, но и создавать собственные культурные ценности. |
загрузка...