26 августа 1936 г. У гаки был заменен на посту генерал-губернатора Кореи генералом Минами Дзиро (1874-1955)— одной из наиболее авторитетных фигур в военном истэблишменте. Минами служил военным министром в 1931 г. и нес прямую ответственность за развязывание агрессии в Маньчжурии. Он был арестован как военный преступник категории «А» сразу после капитуляции Японии в 1945 г., судим, приговорен к пожизненному заключению, но помилован в 1954 г. «по состоянию здоровья». Видя в Корее непосредственный тыл войны в Китае, он сделал мобилизацию ресурсов колонии для военных нужд и «ассимиляцию» корейцев — официально именовавшуюся «превращением [корейцев] в императорских верноподданных» (кор. хваимиихва, яп. коминка)— основным мотивом своей политики. Уже в сентябре 1937 г.— сразу после начала полномасштабной агрессии против Китая — при канцелярии генерал-губернатора был создан Отдел ресурсов, затем расширенный и преобразованный в Планировочное Бюро. Задачей этого учреждения — куда допускались работать только особо проверенные японские бюрократы — было подготовить корейскую экономику к работе в режиме тотальной мобилизации, полностью подчиняя производство военным интересам, и к введению контроля над ценами и карточной системы. Одновременно велась «профилактическая работа» с влиятельными интеллектуалами умеренно-националистической ориентации, против которых организовывались судебно-полицейские дела по сфальсифицированным или непомерно раздутым обвинениям с целью «приручения», т.е. принуждения к безоговорочному сотрудничеству с японской военной машиной.
Так, относительно невинный поступок нескольких журналистов газеты «Тонъа ильбо», заретушировавших в газете от 25 августа на фотографии победителя в марафонском беге на Берлинской Олимпиаде 1936 г. корейца Сон Гиджона (1912-2002) японский флаг на майке (корейцы участвовали в состязаниях как члены японской команды, и их имена давались в официальных новостях в японской транскрипции: Сон Ги джон, например, стал известен миру под именем Сон Китей), стоил долгих допросов «с пристрастием» одиннадцати сотрудникам редакции и запрета на публикацию в течение девяти месяцев — их газете.
С июня 1937 г. начались повальные аресты членов «Союза самовоспитания» (Суян тонухве)— корейского отделения созданной в 1913 г.
Рис. 50. Сон Гиджон (1912-2002) — первый кореец, занявший 1-е место на Олимпийских играх (Берлин. 1936 г.) — на пьедестале почета. Именно этот снимок, на котором журналисты заретушировали на майке спортсмена японский флаг, привел к закрытию газеты «Тонъа ильбо» на девять месяцев.
Ан Чханхо в США «Академии по воспитанию благородных мужей» (Хынсадан). Абсурдность ситуации заключалась в том, что организованный в 1926 г. «Союз самовоспитания» являлся вполне легальной культурно-просветительской организацией, в число руководителей которой входил, скажем, известный своей «благонадежностью» и лояльным отношением к японским властям писатель Ли Гвансу. Его левые — не без оснований — даже считали идеологом «колониального фашизма».
Зачем же было арестовывать лидеров корейского «образованного общества», и без того не отказывавшихся от сотрудничества с генерал-губернаторством? По всей видимости, японские власти обратили внимание на большое число проамерикански настроенных протестантов среди руководства «Союза самовоспитания» — некоторые из его лидеров были выпускниками престижных американских университетов (так Чо Бёнок, в будущем один из политических лидеров Южной Кореи, был доктором экономики Колумбийского университета)— и решили «наглядно продемонстрировать» им, в преддверии возможного столкновения с США, что любые попытки проамериканской пропаганды в тылу будут жестоко караться. К середине 1938 г. арестован был уже 181 член «Союза самовоспитания», но, в конце концов, все были освобождены в 1941 г., после пыток и издевательств, «за отсутствием доказательств подрывной деятельности». По-видимому, «урок» оказался эффективным. Раз попробовав вкуса пыточной камеры, интеллигенты-протестанты большей частью проявляли затем рвение в пропаганде «священной войны с американскими и британскими дьяволами» среди корейского населения...
В то время как «превентивные» репрессии отбивали волю к сопротивлению у представителей привилегированных слоев, массы населения становились объектами воздействия административно-пропагандистского аппарата. Так, в октябре 1937 г. во всех начальных и средних школах страны, вместе с «физзарядкой императорского верноподданного», было введено обязательное коллективное декламирование «Клятвы императорского верноподданного», представлявшей собой заверения в «преданности его Императорскому Величеству» и деклараций о «готовности стойко переносить тяготы и страдания». У тоталитарной «промывки мозгов» была еще и религиозная сторона. Первое число каждого месяца было объявлено «патриотическим днем», в который «верноподданным» полагалось коллективно совершать обряды поклонения божествам синто — государственной религии тогдашней Японии. Поощрялось и устроение синтоистских алтарей в частных домах. С точки зрения корейских христиан — той группы населения, лояльность которой вызывала у Токио особенные опасения— подобные ритуалы могли быть приравнены к запрещенному Священным Писанием идолопоклонству. Поэтому для японских властей важно было заставить крупнейшие христианские конфессии принять новые правила игры и объявить синтоистские ритуалы «светским гражданским долгом», тем самым показав христианской пастве, что «ассимиляция» и участие в подготовке к «тотальной войне» не противоречат их религиозным убеждениям.
Рис. 51. Синтоистский храм на горе Намсан в Кёнсоне (Сеуле), воздвигнутый японцами в 1925 г. на месте Куксадан — Алтаря, построенного в 1394 г. по приказу основателя династии Чосон Тхэджо (Ли Сонге) в честь покровителя новой столицы. Главными объектами поклонения в нем являлись богиня Аматэрасу и император Мэйдзи. Уже с середины 1920-х гг. участие в церемониях в этом храме навязывалось корейским школьникам и служащим, а с конца 1930-х гг. стало практически обязательным, особенно для учащихся.
Легче всего удалось решить эту проблему с католиками. Ватикан, поддерживавший тесные связи с фашистской Италией, с готовностью признал синтоистские обряды «гражданскими обязательствами». Среди протестантских священнослужителей относительно небольшое меньшинство решилось на сопротивление государственным притязаниям на их совесть. Около 50 протестантских верующих погибло в тюрьмах, отказавшись от поклонения «японским идолам». Большая часть протестантских конфессий, однако, пошла на активное содействие японской военщине. Так, только пресвитериане устроили в 1937^0 гг. 8953 молебнов «за победу над врагом», организовали кампанию по переплавке церковных колоколов для изготовления оружия и даже ... подарили в 1942 г. японским ВВС боевой самолет «Корейский пресвитерианин». Протестантских верующих в колониальной Корее к началу 1940-х годов было относительно немного— около 460 тысяч. Однако немалое их число принадлежало к деловой и интеллектуальной элите. Поэтому их коллаборационистская позиция имела большое значение для властей. Зрелище приверженцев веры, которую многие корейцы в быту называли «американской» (большинство среди протестантских миссионеров в Корее составляли граждане США), усердно молящихся за «победу над звероподобными американскими демонами», оказывало также сильнейшее пропагандистское воздействие на корейцев-нехристиан. Им начинало казаться, что уж если даже воспитанники американских миссионеров молятся за победу над США, то война против Америки и вправду «справедлива».
Под постоянный аккомпанемент военных маршей из репродукторов, ежедневных «патриотических линеек» в школах и ежемесячных синтоистских ритуалов японские власти переводили всю жизнь страны на казарменный лад. С 5 мая 1938 г., одновременно с метрополией, на японские колонии Корею и Тайвань распространилось действие принятого в марте 1938 г. «Закона о национальной мобилизации», ставившего гражданских лиц, наравне с военными, на полуказарменное положение. В Корее это означало создание, под руководством заведующего Отделом образования генерал-губернаторства Сиобара Токисабуро (известного, за свои ультраправые взгляды, под кличкой «Гитлер Корейского полуострова»), «Корейского союза всеобщей духовной мобилизации» — организации, которая должна была объединить все домохозяйства Кореи с целью мобилизации всех и каждого на выполнение поставленных властью целей, будь то призыв на тыловые работы или распространение японского языка в быту. Все члены организации были объединены в «патриотические группы» по десять домохозяйств, члены которых должны были следить друг за другом и контролировать выполнение соседями мобилизационных предписаний. Руководители «патриотических групп» стали низовым «приводным ремнем» японской администрации в Корее, позволявшим ей контролировать в деталях жизнь масс вплоть до самых отдаленных деревень и поселков. С января 1939 г. членство в «патриотических группах» стало обязательным. Вскоре на них были возложены также обязанности по распределению по карточкам продуктов и предметов первой необходимости.
С февраля 1938 г., столкнувшись с нехваткой живой силы для полномасштабной агрессии в Китае, Япония также «милостиво разрешила» корейцам — до этого, за редкими исключениями, не допускавшимся к службе в вооруженных силах, — добровольно вступать в ряды сухопутной армии. Началась постепенная подготовка к введению в Корее всеобщей воинской повинности — уникального института для колониальных стран. Поскольку солдаты-призывники должны были свободно понимать японский язык и вообще ощущать себя японцами (иначе зачем им нужно было бы отдавать свои жизни в японской агрессивной войне?), с 1938 г. корейский язык было запрещено преподавать и использовать в школах Кореи. Будущие призывники должны были с детства привыкнуть к усвоению знаний только на японском языке. К 1940 г. были закрыты и корейские газеты на родном языке — «Тонъа ильбо» и «Чосон ильбо». Образованным корейцам предлагалось читать японскую прессу. Более того, с февраля 1940 г. японские власти начали еще и кампанию по насильственному «ояпониванию» корейских имен и фамилий. Всем корейцам предлагалось в короткие сроки представить в местные органы власти «добровольно» выбранные ими имена и фамилии японского типа, и впредь следовать тем же нормам в отношении имен и фамилий, что и японцы. Так, кореянки должны были теперь брать фамилию мужа после брака, что делалось в Японии, но противоречило корейской традиции (менять фамилию родителей считалось в Корее проявлением «непочтительности к предкам»). «Добровольность» этой беспрецедентной меры была чисто формальной. В случае неявки органы власти зачастую раздавали корейским жителям японские имена и фамилии в произвольном порядке, а критика данной политики было уголовно наказуема. Таким образом, в установленный период «япони-зировалось» примерно 80% корейских домохозяйств.
Колонизаторы рекламировали свою политику как «отказ от дискриминации в отношении местного населения», но на самом деле административные органы продолжали регистрировать корейцев и японцев отдельно (на регистрационных карточках корейских домохозяйств проставлялось место происхождения их клана) и дискриминация в реальной жизни сохранялась. Требование к колонизуемым отказаться от их собственного языка и имен и перейти на язык и именную систему колонизаторов не имеет аналога в мировой практике колониализма. Оно может быть объяснено лишь специфической обстановкой, сложившейся к этому времени в Японии. Увязнув в агрессивной войне в Китае, самой населенной стране мира, японские власти отчаянно нуждались в людских ресурсах, и считали, что родившиеся в период японского господства и воспитанные в японских школах корейские призывники будут лояльными солдатами. Взамен корейцам демагогически обещалось полупривилегированное — «выше китайцев» — положение в восточноазиатской сфере влияния Японии. Многие представители корейских имущих слоев, запуганные перспективой репрессий за неподчинение и подавленные преувеличенными сообщениями японских газет о «победах японского оружия» в Китае, приняли эту демагогию всерьез.
Официально зачисление корейской молодежи в ряды японских вооруженных сил с февраля 1938 г. было «добровольным». Однако на самом деле учебные заведения и органы власти зачастую оказывали на молодых людей психологическое, а иногда и административное давление, внушая им, что они «жертвуют собой ради процветания всей Восточной Азии под милостивой властью императора». Это делалось при активной поддержке членов корейской элиты, разъезжавших по стране с «лекциями по международной обстановке» и призывами «отдать жизнь за императора». В итоге к началу 1942 г. в рядах японской армии уже сражалось более восьми тысяч корейских солдат и офицеров. Кроме того, с 1 октября 1939 г. на корейской территории вступил в силу принятый японским парламентом 8 июля 1939 г. закон о всеобщей трудовой повинности (яп. кокумии тёёрей, кор. кунмин чинённён), позволивший властям организовывать массовую отправку корейских рабочих в Японию, где массовый призыв молодежи в армию привел к нехватке рабочей силы. Уже в 1940 г. в Японию было отправлено 88 тысяч корейских рабочих, что покрывало примерно 6% дефицита трудовых ресурсов. В 1939^10 гг. отправка рабочей силы в Японию осуществлялась путем набора. Представители японских предприятий или посредники рекрутировали корейцев на формально добровольных началах, зачастую соблазняя неопытную деревенскую молодежь посулами «вольготной жизни» в метрополии. В реальности же корейских рабочих зачастую удерживали, с использованием закона о трудовой повинности, и после окончания их двухлетних контрактов.
Во многих случаях корейских рабочих селили в охраняемых общежитиях за колючей проволокой, мало отличавшихся от трудовых лагерей, и выдавали им на руки лишь небольшую часть их заработка, значительная доля которого автоматически переводилась на особые сберегательные счета, закрытые для пользования «до конца войны». Практически никто из корейских рабочих не получил денег с этих счетов после 1945 г. Корейские рабочие имели право переводить часть своей зарплаты семьям в Корею, но в сельских районах получателями этих сумм выступали не сами родственники, а волостные власти, которые зачастую распоряжались деньгами по своему усмотрению, сдавая их на покупку «добровольно-обязательных» акций госзайма, в различные «патриотические» фонды, или просто присваивая. С 1940 г. оргнабор корейских рабочих начал проводиться властями генерал-губернаторства. Каждой волости определялись квоты, и в случае недобора добровольцев молодежь из бедняцких семей загонялась в отъезжающие в Японию трудовые бригады насильно. Бесправное и полунищее корейское население стало объектом сверхэксплуатации со стороны японского государства и предпринимателей. Постепенно мобилизация трудовых ресурсов принимала отчетливо выраженный военный характер. Так, уже с декабря 1941 г. начался набор корейцев на работу на военно-морских базах на островах южной части Тихого океана. Судьба попавших туда корейцев была особенно трагичной — они массами гибли под американскими бомбами, а иногда и уничтожались при отступлении японскими войсками.
С началом войны против США и Великобритании в декабре 1941 г. корейская экономика была, по сути, переведена — при сохранении норм частной собственности на средства производства — на командноплановую основу. Каждой отрасли, каждому крупному предприятию задавались нормы и выдавались квоты на необходимые сырье и материалы. Чтобы «разгрузить» экономику метрополии, японские власти в Корее стремились достичь самообеспечения стратегическими материалами, и эта политика была довольно-таки успешной. Так, весь алюминий, магнезит, кобальт, хлопок-сырец и шерсть, необходимые корейской индустрии, добывались и обрабатывались в самой Корее. Уже с 1940 г. продовольствие выдавалось по карточкам, и над производством сельхозпродукции был введен строгий контроль. Постепенно шел переход к политике изъятия у крестьянства всех излишков. Резкое усиление мобилизационной политики с лета 1942 г. было связано с кризисной ситуацией на фронтах: Япония начала терпеть поражения в битвах с американскими силами на Тихом океане, ей не хватало ресурсов для того, чтобы воевать одновременно на нескольких фронтах в разных частях мира (Юго-Восточная Азия, Китай, южные районы Тихого океана), и все ресурсы Кореи, как людские, так и материальные, требовалось теперь мобилизовать для нужд фронта.
Новый генерал-губернатор, Куниаки Коисо (1880-1950), сменивший Минами в мае 1942 г., довел корейскую деревню до состояния всеобщего перманентного недоедания. Если в 1941 г. государство изымало по принудительным (очень низким) ценам 45% всей сельхозпродукции, то в 1943 г.— уже 63%, причем недороды военного времени не вели к снижению квот на изъятие продукции. Если в 1936 г. корейский крестьянин потреблял в день приблизительно 2900 калорий (японский — около 3400) и, за исключением зажиточного меньшинства, практически не ел говядины или свинины (99,9% всех калорий набиралось за счет растительной пищи), то к середине 1940-х годов из рациона стал исчезать и белый рис корейского производства. Рис, выращенный в Корее, шел на снабжение японской армии, а взамен корейским крестьянам предлагалось питаться низкокачественным рисом и просом из Маньчжурии или Вьетнама. Генерал-губернаторство официально предлагало крестьянам «дополнять рационы корой, изделиями из желудей и клевера и съедобными горными травами». Постоянное чувство голода было одним из факторов, заставлявших корейских крестьян брать на веру посулы японских вербовщиков и отправляться на работу в Японию, на Сахалин (где к концу войны очутилось около 15 тыс. корейских рабочих) и на острова Тихого океана.
С июля 1944 г., когда Коисо, ставшего премьер-министром Японии, сменил на посту генерал-губернатора Кореи бывший премьер-министр, генерал Абэ Нобуюки (1875-1953), трудовая мобилизация приняла открыто насильственный характер. За счет призыва приблизительно 290 тысяч корейцев на работу на японских заводах и шахтах Япония надеялась удовлетворить 6,4% своей потребности в рабочей силе в одном только 1944 г. Всего за 1939-1945 гг. было формально «добровольно» рекрутировано и отправлено по призыву на работы за пределами Кореи около 850 тыс. корейцев, из которых по состоянию на 2006 г. 50 тыс. оставались в живых на территории Южной Кореи, в Японии и на Сахалине. В то же время на принудительные работы внутри Кореи, в том числе на строительство военных объектов, было привлечено на основе трудовой повинности значительно большее число корейских рабочих — до 6 млн. 500 тыс. Практически первый раз за всю историю Кореи правительство получило, с помощью современных административных средств, возможность досконально планировать и использовать труд большей части трудоспособного мужского населения корейской деревни. Опыт строительства тотальной мобилизационной экономики, приобретенный в эти годы, был затем после 1945 г. использован властями как Северной, так и Южной Кореи, во многом унаследовавшими административные механизмы военных лет.
Вопрос о том, каково было реальное отношение различных слоев сельского населения к мобилизационной политике генерал-губернаторства, весьма непрост. Известно, что на местах мероприятия по изъятию сельхозпродукции, домашнего скота, металлических изделий и мобилизации рабочей силы зачастую сталкивались с серьезным пассивным сопротивлением, причем со стороны как бедных, так и зажиточных крестьян: деревенское население прятало излишки, укрывало призываемых на трудовую службу от «охоты» на них со стороны волостных властей и полиции, уводило скот в горы, нарушало запреты на торговлю различными видами продуктов. С другой стороны, зажиточные крестьяне и землевладельцы, тесно связанные с местными администраторами, имели, как правило, больше шансов увернуться от призыва, и неформальные, но универсальные поблажки такого рода не могли не подействовать на настроения высших и средних слоев деревни. Бедняки были настроены более антияпонски, однако машина репрессий и контроля оказалось способной предотвратить заметные акты коллективного сопротивления с их стороны.
Самым страшным в этот период для корейской молодежи был, несомненно, призыв в воюющую японскую армию — на войну, победа в которой оставила бы Корею колонией Японии на десятки лет. Подготовка к призыву корейцев в вооруженные силы началась с мая 1942 г., когда в аппарате генерал-губернаторства был создан соответствующий комитет. Более 6 миллионов иен было потрачено только на тотальную регистрацию всех лиц призывного возраста. В октябре 1942 г. всех корейских юношей в возрасте от 17 до 21 года было приказано с декабря 1942 г. поочередно призывать на краткосрочные военные сборы в специально созданные для этого по всей стране 1922 военных лагеря. К 1944 г. эти сборы— на которых, в числе прочего, будущим призывникам преподавались основы разговорного японского — прошло уже почти 120 тыс. человек. С февраля 1944 г. тот же порядок распространился и на девушек, создав, по-видимому, первый в истории Кореи прецедент массового насильственного привлечения женщин к воинской службе. 1 марта 1943 г. был обнародован указ о введении в Корее всеобщей воинской повинности, вступавший в действие с августа, и в октябре подготовлены списки первых 266643 призывников на 1944 г. С 1 сентября 1944 г. всем им были разосланы повестки. 6300 человек (по другим данным, их было несколько больше — 9700) сумели скрыться от властей, но подавляющее большинство подлежавших призыву корейцев не могло противостоять японскому контрольно-репрессивному аппарату.
Всего до августа 1945 г. в армию, на флот и на трудовые работы на военных и морских базах было призвано приблизительно 380 тысяч человек. Согласно послевоенной статистике, собранной японским правительством, из них в ходе военных действий и от болезней погибло 22 182 человека. Однако с учетом того, что потери среди отправленных на работу в Японию от систематического недоедания и аварий измерялись тысячами, а также того, что многие тысячи оказавшихся на чужбине корейских рабочих не смогли или не захотели вернуться на родину, реальные потери Кореи в населении были много выше. Скажем, около 15 тыс. корейских рабочих на Южном Сахалине, переданном Советскому Союзу после победы над Японией, будучи в основном выходцами из южных районов Кореи, не смогли вернуться домой из-за отсутствия дипотношений между СССР и Южной Кореей до 1990 г. По некоторым подсчетам, общие потери Кореи в населении за военный период достигают 600 тыс. человек. Милитаризация всех сторон жизни, навязанная Корее с начала 1940-х годов японской властью — всеобщее военное обучение для молодежи, введение военной подготовки в качестве обязательного школьного предмета, начавшееся летом 1945 г. зачисление всех корейцев поголовно в территориальные «добровольческие корпуса», которые должны были сражаться с советскими и американскими войсками «до последней капли крови», организация всех жителей в «патриотические группы», и т.д. — оказала глубочайшее влияние на современную культуру Кореи, как Северной, так и Южной. В обеих частях Кореи армия стала центральным институтом общества, а усвоение воинской дисциплины — основным элементом социализации подрастающего поколения, а также главным элементом в системе контроля над населением.
Одной из самых позорных страниц в истории военного времени было использование как японок, так и жительниц оккупированных японской армией стран, и особенно большого числа кореянок, в качестве сексуальных рабынь японской армии. Наряду с гитлеровским вермахтом, японская армия времен второй мировой войны была одной из немногих армий мира, осуществлявших прямой контроль над военными борделями и применявших организованное насилие при вербовке женщин для «сексуального обслуживания» солдат и офицеров. Непосредственным побудительным мотивом для массового устройства военных борделей с 1938 г. было желание ограничить распространение венерических заболеваний среди солдат, а также предотвратить массовые изнасилования на завоеванных территориях (подобные тому, что произошло при захвате Шанхая и Нанкина в 1937 г.). Однако в то же время сыграло, несомненно, роль и патриархальное бесправие женщин в обществе тогдашней Японии. Они были лишены, например, избирательных прав, которыми с 1926 г. обладали даже турчанки, не говоря уж о женщинах передовых буржуазно-демократических стран, таких как США или Великобритания. Облегчала открытие армейских борделей и легальность проституции, широко распространенной в Японии и ее колониях. В той форме, в которой она существовала в Японии до конца второй мировой войны или колониальной Корее, проституция и сама по себе была уже формой сексуального рабства. Девушек зачастую продавали в бордели родители или старшие родственники, их жизнь полностью контролировалась хозяевами, они не имели возможности оставить «место работы» по своей воле. Непосредственными хозяевами военных борделей были сотрудничавшие с японской армией гражданские предприниматели, но все основные решения по вопросам управления борделями принимались на высших уровнях военной иерархии, и за сексуальную гигиену там несли прямую ответственность военные власти.
Рис. 52. Под конвоем — кореянки, угнанные японской армией в сексуальное рабство.
Рис. 53. Полевой бордель японской армии.
До августа 1944 г. набор женщин в бордели, в том числе и в Корее, осуществлялся, при теснейшем содействии властей, частными вербовщиками, иногда просто покупавшими дочерей у их родителей, а иногда соблазнявшими молодых женщин обещаниями «золотых гор» за работу «санитаркой особого типа на фронте». В августе 1944 г. японские власти в Корее начали призыв незамужних девушек и женщин в возрасте от 12 до 40 лет в «добровольные трудовые отряды» («добровольными» они, конечно, не были и не могли быть), и призвали около 200 тыс. человек, официально— на работу на ткацкие фабрики Японии, гражданские должности в вооруженных силах и т.д. Реально же несколько десятков тысяч призванных таким образом корейских женщин были сделаны военными проститутками— насилием, угрозами и обманом. По некоторым подсчетом, общее число сексуальных рабынь японской армии доходило до 200 тыс. человек, и около половины из них были кореянками. Японские военные власти стремились иметь по крайней мере одну сексуальную рабыню на каждые 29-30 солдат и офицеров; японские женщины предназначались, главным образом, для офицеров, а кореянки и китаянки — солдатам. Стремясь скрыть от союзников свои преступления, японская армия во многих случаях уничтожала при отступлениях в 1943-15 гг. своих сексуальных рабынь, что является одной из причин того, что выжило среди них немного— в 1990-е годы было зарегистрировано около 200 бывших сексуальных рабынь в Южной Корее и 218 — в Северной.
Поскольку в патриархальном корейском обществе служба в борделе, пусть даже и не добровольная, считалась позором для всего клана, многие выжившие после военных борделей кореянки умерли, так никогда и не поведав миру, что же с ними происходило. Лишь с начала 1990-х годов, с изменением общественного климата и большим вниманием к проблематике прав человека, те немногие бывшие сексуальные рабыни, которым удалось дожить до этого времени, начали делиться своими воспоминаниями.
|