Глава 4. Франки (1)
|
Франки нарушили покой семнадцати провинций римской Галлии далеко не первыми. Удаленность ее северных окраин от Рима и географические особенности ее сухопутных границ (ее огромный горный амфитеатр не может служить естественным барьером ни с какой точки зрения) делали падение Галлии, бывшей жертвой завоевателей с севера и востока, неизбежным, и когда это произошло, ее превосходная дорожная сеть должна была оказаться скорее помехой, чем подмогой. В течение всего периода Поздней империи она сочетала беспокойный дух независимости с удивительной неспособностью устраивать свои собственные дела. Например, ее западные провинции находились в состоянии хронических волнений, и вполне вероятно, что неугомонность Bagaudae (разбойничьих банд и восставших рабов) была тесно связана с тем, что последним галло-римским правителям не удавалось сдерживать напор извне. Однако даже если полностью оставить в стороне политическую изоляцию и социальный хаос, Галлии недоставало этнической сплоченности; различия населявших ее народов (кельто-галлов с уже сильной примесью германских coloni (колонов) в сельской местности и греко-сирийцев в городах), с точки зрения их интересов и природы, не сильно уменьшились в результате победы латыни над другими языками. Не вызывает сомнений то, что в четвертом и пятом веках в Галлии все еще действовала римская или романизированная администрация, так же, как и то, что в ее городах по-прежнему процветала торговля, а галло-римская аристократия продолжала жить, пользуясь всеми удобствами, развивать на своих виллах римское искусство и поставлять большую часть чиновников для управления civitates и епархиями. Галлия еще была богатой и еще принадлежала к Romania, средиземноморскому миру. Но она была не в силах помочь самой себе.
Мы уже упоминали о том, как через Галлию проходили восточные германцы — вандалы, дальнейший путь которых пролегал через Испанию в Африку, и готы, которым было позволено селиться в южной Галлии, пока они в конце концов не отправились дальше, в Испанию. Нас теперь будут интересовать, главным образом, западные германцы, селившиеся вдоль берегов Рейна и на песчаных пустошах в северной части устья Рейна. Римские авторы, мастера присваивать имена вещам и народам, никогда не были полностью уверены, кем являются эти западные германцы и к какому классу их отнести. Одну из племенных групп они называли Franci — это имя, возможно, произведено от германского frak илиfrech, то есть «свирепый» или «гордый», но очень сомнительно, что этих Franci или франков когда-либо связывало что-то большее, нежели случайное (а затем военное) ощущение единства. Ближе всего к Северному морю, вдоль реки Иссель, жили салианы, или салические франки; по крайней мере так, по словам Аммиана, их называл император Юстиниан. Некоторым императорам потребовалась вынести нелегкую борьбу, чтобы удержать их к северу от Рейна; и, наконец, в тяжелый период в конце третьего века они в больших количествах смогли переправиться и поселиться.на негостеприимной равнине северной Токсандрии. Давление сзади и спокойные реки (например, Шельда и Лис), ведущие на юг к более богатым сельскохозяйственным землям, скоро стали причиной того, что салические франки, численность которых могла достигать примерно 100 000 человек, покинули Токсандрию и в качестве римских federati отправились искать счастья в страну, сегодня называемую Бельгией. Так они и двигались, не встречая особых препятствий, пока не достигли местности, защищенной холмами и лесом (Silva Carbonarid), через которую примерно по оси запад-восток проходила крупная римская дорога из Болоньи в Кельн, пересекая Бове и Тонгре. Здесь они наткнулись на сопротивление и были вынуждены остановиться, поселившись под управлением своих военачальников в крепостях, вроде Турне. Об этой остановке свидетельствуют как топонимы, так и современное распределение языков в Бельгии, хотя отсутствие какого бы то ни было систематического изучения варварских могильников на этой территории не позволяет сделать вывод об их первоначальной численности. Они достигли северных частей провинции Belgica Secunda, в которой находились важные города, такие как Реймс и Суассон, и которая была плотно заселена. Поэтому дальнейшее продвижение могло облечься лишь в форму набегов или случайных поселений среди групп, которые было нелегко вытеснить. И действительно, чем дальше на юг продвигались салические франки, тем меньше у них оставалось шансов избежать поглощения уже смешанной, но латиноязычной средой. В двух словах можно сказать, что поселения салических франков, как правило, небольшие и замкнутые, были привычными в южном направлении вплоть до Сены и Луары, и чрезвычайно редкими к югу от последней1. Их можно идентифицировать на основании изучения топонимов (один из многих примеров — добавление суффиксов -court и -ville к франкским именам собственным) и захоронений на франкских могильниках. У франков было принято хоронить своих собратьев таким образом, что их можно сразу отличить от галло-римлян, а также, хотя и с меньшей долей вероятности, от других германцев. Как правило, франка, завернув его в плащ (от которого сохраняется только металлическая пряжка), укладывали лицом на восток без гроба прямо в землю. Припасы, необходимые для его будущей жизни, помещали рядом с ним в сосудах, а кроме того, с ним обязательно было его оружие, в изготовлении которого его соотечественники проявляли большое искусство. Это был короткий меч (scramasax), метательный топор (francisca, характерное франкское оружие) и, очень редко, длинный меч; но этот последний был характерен для конных воинов, а франки в тот период, за некоторым исключением, обычно передвигались и сражались пешком. В этом отношении они являли разительный контраст с аламаннами, и еще больший — с негерманским племенем гуннов, вся жизнь которых проходила в седле. Наконец, франкский могильник может дать еще одно безошибочное свидетельство о варварском язычестве: церемония посмертного обезглавливания и ритуальные костры. Вот таким предстает перед археологом, исследователем топонимов и, хотя и с гораздо меньшей ясностью, антропологом франк, еще не ассимилированный, или лишь отчасти ассимилированный галло-римским обществом. Но точно так же он оживает для нас на страницах национального историка франков, Григория Турского; к нему нам и следует обратиться, прежде чем проследить ход великого движения из Турне в Реймс и далее. Григорий жил во второй половине шестого века, что означает, что его франкские современники принадлежали к третьему поколению после переселения в Галлию. Сам он был галло-римским аристократом из Оверни, где его семья долгое время занимала высокие посты, как светские, так и церковные. В свое время и он унаследовал епископство Турское, которое можно было бы назвать почти семейной вотчиной. Здесь у нас нет возможности уделить внимание его деятельности в качестве епископа (которую он бы счел первой по важности) и политика. Нас должно заинтересовать то, что он был еще и писателем. До наших дней дошло несколько агиографических трудов, вышедших из-под его пера,— здесь нужно отметить новое Житие св. Мартина Турского, его патрона — некоторые произведения более специального характера и «Историю франков» (заглавие автору не принадлежит). Его История является одним из величайших повествований о Темных веках и по своему пафосу и стилю напоминает другие истории варварских колонизаторов Запада — особенно готов, лангобардов и англов. Разумеется, то, за что взялся Григорий, не было беспристрастным рассказом о франкских делах: он был не более «новатором», нежели Беда, подобно которому его иногда наделяют мыслями, которые никогда не могли бы прийти в его полный предрассудков разум. Короче говоря, иногда он крайне нуждается в понимании со стороны историка. Но по меньшей мере то же самое можно с уверенностью сказать и о его подходе к задаче, которую он перед собой поставил: прежде всего он был христианином-католиком, жившим в Галлии, по-прежнему находившейся под угрозой со стороны ужасной (с его точки зрения) ереси арианства; и во франках (уже объединившихся с его собственным народом, если не считать самых знатных родов с обеих сторон) он видел не разрушителей, а спасителей христианской Галлии, может быть, невольных. Они ведь напрямую обратились в ортодоксальную веру, минуя какую бы то ни было арианскую стадию, и при своем первом великом правителе защищали ортодоксальное дело, хотя в то же время не забывали и о более земных интересах. Они обрушились на галло-римских отступников, подобно очистительному огню, признали руководство ортодоксальной иерархии, и Григорий был им благодарен. Чего он не мог ни понять, ни принять (как это не под силу и некоторым более современным историкам), так это то, что франкские вожди второго и третьего поколения откровенно погрузились в состояние бесконечной гражданской войны, которая явно не отвечала интересам Церкви, и, следовательно, заслуживала лишь осуждения как безнравственная. Подобно Гильдасу в Британии, Григорий был озабочен тем, чтобы отвратить своих современников от порочного образа жизни, и делал это, разворачивая перед ними картину их собственной недавней истории — не бессвязные эпические поэмы их бардов, а целенаправленный рассказ о принятии христианства. Да, они были «родовитыми мужами», но и носителями особой миссии. Именно это постоянное напоминание о триумфах их дедов и делает подход Григория к своим современникам столь обманчивым, и именно благодаря ему от его рассказов так непреодолимо веет атмосферой социального перелома. Теперь, приняв все вышесказанное за основу, мы можем вернуться к истории похода франков, постоянно помня о том, что имеем дело, главным образом, с повествованием Григория и только время от времени со сведениями из других источников. В 446 г. под ударами франков пал Турне. Вождям, которые его взяли и сделали его своей штаб-квартирой, удалось основать династию, первые годы существования которой, естественно, теряются в области мифа. Одним из древних представителей этого рода был Меровей («морской воин»), под командованием которого его народ, в качестве лояльных federati (федератов), бок о бок с галло-римлянами сражался с Аттилой и гуннами на Каталаунских полях недалеко от Труа. Он передал свое имя потомкам, Меровингам (так они были известны автору Беовульфа). Его сын Хильдерик оказался более неудобным для римлян и был силой выдворен из северной Галлии, оставив после себя множество франкских поселенцев. Великолепие его погребального чертога, открытого в Турне в 1653 г., красноречиво говорит о том, что он не был просто дикарем. Внутри хранились украшения, оружие и монетный клад, свидетельствующий о широких контактах с империей, а также варварским миром. Хильдерик был богатым человеком. В лице его сына, Хлодвига, «благородного воина», мы встречаемся с героем Григория, эпической фигурой варварского вождя. Здесь вполне уместным может быть вопрос, зачем употреблять слово «вождь», а не «король»? Умение успешно и жестоко руководить военными действиями, несомненно, было первейшим качеством, которое требовалось от всякого варварского предводителя, хотя и не было единственным; и оно могло дать ему, если не его детям, право на те формальные проявления личного превосходства, которые привык допускать его народ. Может это или нет быть основанием для того, чтобы называть его королем, а не вождем (то, что римляне называли regulus),— это дело вкуса. Считается, что начиная с дохристианских шведских обрядов коронации сакральный элемент играл какую-то роль в ритуалах по «крайней мере других германских народов, не забывших страны, откуда они некогда отправились в путь. Но сравнительному изучению положения короля на германских территориях предстоит пройти долгий путь, прежде чем можно будет определить, насколько широко в таких церемониях был представлен магический элемент, и позволяет ли это взглянуть на их власть таким образом, чтобы признать, например, за франкскими вождями более высокий, более мистический статус, нежели тот, на который сегодня указывает легкость, с которой от них избавлялись в случае неуспеха. Разумеется, у германских народов бытовало слово, от которого происходит наше «король» (king); но его исходное значение настолько туманно, что, кажется, лучше не привлекать его, рискуя тем самым присвоить ему что-то от его позднейшего значения. Хлодвиг сменил своего отца в 481 г. в возрасте пятнадцати лет, но не в качестве Rex Francorum (короля франков), поскольку таковой отсутствовал, а как вождь франкских племен, признающих главенство Турне. (Заметим, что некоторые ближайшие соседи держались в стороне от него, за что впоследствии поплатились.) Не позднее, чем через пять лет, он повел войско на юг в область Суассона, чтобы разбить Сиагрия, последнего независимого римского правителя Галлии. Целью этого франка, разумеется, была добыча и новые земли, чтобы вознаградить своих соратников. Он получил то, чего хотел, а вдобавок вскоре оказался признанным преемником Сиагрия в северной Галлии. Возможно, причиной признания этого fait accompli стали некоторые галлоримские епископы, особенно св. Ремигий Реймсский; в некотором смысле это не было слишком трудным делом, поскольку Хлодвиг, естественно, принял из рук Сиагрия земли имперской казны, но очень трудным в другом отношении — ведь Хлодвиг был язычником, не получившим признания византийского императора. Наши оценки последующего пути Хлодвига могут быть весьма различными в зависимости от того, когда и почему, по нашему мнению, он обратился в христианство; и это непростой вопрос, поскольку хронологию его правления трудно восстановить. Может быть, Григорий поместил его обращение слишком рано — лет на десять, что дало ему право рассматривать все его последующие кампании как крестовые походы. С другой стороны, современные ученые настойчиво относят дату обращения примерно к 503 г.— а это примерно за восемь лет до его смерти. Из этого не следует, что Григорий исказил факты, нет, просто его разум, поглощенный последствиями этого обращения, отказывался признать возможность того, что Хлодвиг мог предпринять какую-либо крупную операцию в Галлии, если только это не было ради укрепления ортодоксального христианства. Таким образом, Григорий не отрицал яростной жестокости завоевательных походов своего героя, но расценивал ее как божественное мщение; находил он в нем и спасительное мужество, самое ценное для варвара качество, делавшее его еще более подходящим для того, чтобы повести за собой Галлию против арианских угнетателей — вестготов. Мы, со своей стороны, готовы согласиться с Григорием в том, что Хлодвиг был великим и прекрасным воином (magnus et pugnator egregius — это его собственные слова), фигурой, достойной того, чтобы окружить ее преданиями и легендами, возможно, даже еще при жизни. Но мы поступим благоразумно, если поищем и другие мотивы, помимо тех, на которые, естественно, ссылается Григорий. Вполне вероятно, что, когда наконец произошло обращение Хлодвига, он искренне принял христианского Бога как подателя победы (самого драгоценного дара), этот Бог был лучше, нежели те, которых знали его отцы, и продолжить борьбу стоило под Его покровительством и вместе с Его служителями. Однако это ни в коем случае не ослабило действия тех движущих сил, которые вывели его из Турне,— жажды наживы, стремления воспользоваться благами цивилизации и ненависти к другим варварским народам, корни которой, наверное, лежали в междоусобицах глубокой древности. Хлодвиг недолго довольствовался землями, отобранными у Сиагрия. Он посвятил годы — сколько, теперь сказать нельзя — подчинению беспокойного населения западной Галлии, продвинувшись на юг до самой Луары, где он должен был войти в прямой контакт с вестготами Аквитании. Это наиболее неясная часть его продвижения. Но его основной головной болью были варвары восточной Галлии и Рейнской области. Одна ветвь франков, известная под названием рупериан, не последовала за салическими франками в Токсандрию и далее на юг, в Belgica Secunda. Вместо этого они с востока подошли к среднему Рейну в области Кельна и в конце концов переправились через него, поселившись посреди городов и деревень западного берега. В настоящее время разрушение римской торговли и культуры в Рейнской области и упадок там городской жизни больше не считаются столь катастрофическими, как было принято ранее. Города сильно пострадали, разрушены были здания, крепостные стены пришли в негодность, а население значительно сократилось. Тем не менее жизнь в Кельне, Трире, Меце и других городах продолжалась. Например, нам известно, что сирийские стекольщики Кельна выжили и нашли готовые рынки сбыта в долине Мозеля и окрестностях. Франкам городская жизнь на римский лад, наверное, не слишком нравилась — не больше, чем жизнь в полузаброшенных поместьях, вроде огромной виллы Неннига в Люксембурге. Но это было лучше, чем лесные вырубки центральной Германии. В течение некоторого времени Silva Carbonaria служила естественным барьером между салическими франками и руперианами, хотя, возможно, он оказывался не слишком надежным. Где-то в Лотарингии эти две ветви франков встретились и объединились; и, вероятно, вскоре после этого рупериане решили просить у Хлодвига покровительства, претворение которого в жизнь заняло у последнего многие годы. Врагами, которых они страшились, были аламанны, самое жестокое среди западных германцев племя. (All-mann значило «люди отовсюду», «люди, действующие сообща», и, преимущественно, относилось к многочисленным ответвлениям швабской ветви западных германцев, которые и составили это племя.) Обладая превосходным оружием (замечательные образцы которого были найдены в их захоронениях при раскопках в Шрецхейме), аламаны к тому же были конными воинами. Поэтому когда они начали двигаться из Эльзаса в северо-западном направлении, рупериане встревожились, но в союзе с салическими франками встретили их лицом к лицу. Итогом стала знаменитая битва при Толбиаке (современный Цюльпих), в которой франки разбили аламаннов и распространили свою власть в южном направлении вплоть до Байе. Григорий полагал, что Хлодвиг был обязан этой победой внезапному решению воззвать к помощи Христа, и что вскоре за этим последовало его крещение в Реймсе. Может быть, так и было. Но даже если и нет, уничтожение как минимум северной части аламаннского союза и немедленный переход южной его части, охваченной ужасом, под власть Теодориха, устранил важный барьер, который до этого времени разделял франков и остготов. Известно, что обеспокоенный Теодорих предупредил Хлодвига, чтобы тот не двигался дальше; но Хлодвиг, решив бросить дерзкий вызов всей империи готов, совершил логический шаг, связавший его с врагами готского арианства — а именно ортодоксальной иерархией Галлии и, хоть и менее тесно, с самим императором в Константинополе. Так франки появились на средиземноморской политической сцене. Примерно в то же время Хлодвиг напал и на бургундов, некогда могучий восточногерманский народ, поселившийся в долине Роны, где они претерпели серьезную романизацию. Помимо историков, бургунды представляют большой интерес» для археологов и лингвистов; но здесь можно отметить лишь то, что, следуя логике семейной распри, в которую была вовлечена его супруга бургундка, Хлодвиг отважился ликвидировать еще одну преграду между франками и готами. Обстоятельства сложились так, что решающей стала битва с вестготами. Предание гласит (как это часто бывает в подобных случаях), что на поле Вуйе вблизи Пуатье Хлодвиг собственноручно убил вестготского короля Алариха II. Как бы то ни было, победа была достаточно неожиданной. Владычество вестготов пусть и не в Испании, но хотя бы в Аквитании, было сломлено, и Хлодвигу, прежде чем с триумфом вернуться и воздать хвалу Богу в церкви св. Мартина в Туре, удалось разграбить сокровищницу своей жертвы в Тулузе. Аквитания не была ассимилирована франками, и, находясь в руках своих новых хозяев, она ощущала на себе их контроль лишь эпизодически. Но с этих пор она присоединилась к борьбе католической Европы против Европы арианской. Аквитания это еще не все Средиземноморье. Некоторые из крупнейших городов южной Франции располагаются в Провансе, самой римской из провинций Рима. И Теодорих вместе с бургундами основательно позаботился о том, чтобы по крайней мере Прованс не достался франкам. С географической точки зрения, он был настолько тесно связан с Италией, что Хлодвиг решил больше не рисковать и не пытаться овладеть страной, которую остготы могли с такой легкостью защитить. Таким образом, береговая линия Средиземного моря с ее богатыми портами, тянущаяся от Генуи до Барселоны, осталась в руках готов. Хлодвиг до моря так и не дошел. Будучи в Туре, Хлодвиг принял посла от императора Анастасия, привезшего с собой письма, в которых Хлодвигу даровался титул консула; «...и с этого дня,— говорит Григорий,— его возглашали как консула Августа». Историки много потрудились над толкованием этого эпизода. Каковы бы ни были нюансы, общий его смысл таков, что император признает еще одного варварского вождя в качестве фактического правителя римской провинции. Далее, это означает, что император в течение некоторого времени поддерживал контакт с франками и был рад, в благоприятный момент, признать их в качестве противовеса готскому владычеству на западе. Франки пришли, чтобы остаться, а галло-римляне, всегда преданные идее империи, были достаточно благоразумны, чтобы принять это и сотрудничать с пришельцами. В этом деле была еще одна заинтересованная сторона — турская Церковь. Не исключено, что хранители праха св. Мартина, первого галльского святого, сыграли некоторую роль в предшествовавших переговорах и давно видели в Хлодвиге франкского Константина. Если так, то успех их был лишь частичным. Интересно было бы знать, не вынашивались ли в Туре подобные планы во времена Карла Великого и Алкуина, когда их, на самом деле, можно было бы назвать осуществившимися. Сам Григорий составил звено этой литературной традиции. Хлодвиг не остался в Туре, а поспешил на север, в Нейстрию, область, недавно завоеванную и освоенную франками, ключом к которой был Париж. Там, на холме св. Женевьевы, он выстроил церковь. Впоследствии она приняла под свои своды его останки. Он умер в возрасте сорока пяти лет — для варвара возраст зрелый. Ни один читатель Григория Турского не смог бы заявить, что христианство смягчило его сердце или отвратило его от его естественных склонностей. Он жил и умер как франкский вождь, охотник за золотом и воин героического века, чьи руки были обагрены кровью. Но он создал Францию, и создал ее в рамках Римской империи. Одним из последствий этого личного достижения I стало то, что после его смерти вновь завоеванные земли оказались разделены между четырьмя его сыновьями. В Галлии администрация римского образца, насколько она сохранилась, действовала на уровне civitas и поэтому не пострадала от этого расчленения. Возможно, галло-римляне согласились бы с франками в том, что расчленением это вовсе не было и не влекло за собой ухудшения положения. Сама по себе административная разобщенность не была ни новым, ни катастрофическим явлением; но гражданская война и ее социальные последствия — дело совсем иное, по крайней мере так это было для галло-римлян. И далее мы должны обратиться к специфической трудности изучения Галлии на протяжении века после смерти Хлодвига: дело в том, что она стала родиной варваров с пестрым багажом семейных распрей, которые из-за свежих проблем в связи с землевладением только обострялись. Братоубийственные ссоры этого века не были столь бесцельными и безнравственными, как полагал Григорий. Они были частью жизни варваров, даже тех, которые подвергались стремительной романизации. Некоторое представление об этой жизни можно получить из собрания норм франкского обычного права, известного как Lex Salica, или Салическая правда. Необходимо подчеркнуть, что этот свод, в том виде, в каком он дошел до нас, конечно, ни в коем случае не является первозданной версией шестого века. В целом, он может правдиво отражать обычаи шестого века, но он перерабатывался и дополнялся в течение этого и последующего веков. Напыщенное вступление более длинной версии, вероятно, принадлежит к восьмому веку, а целиком свод оформился, возможно, к девятому. При всем при том это не официально провозглашенный кодекс, в смысле Кодекса Феодосия, а собрание положений, предназначенное, скорее всего, для справок и для изучения духовенством. В этом отношении Салическая правда подобна большинству других варварских кодексов, принадлежащих приблизительно к одному периоду; они близки по содержанию и вдохновляющей идее, и изучать их выгоднее всего как единое проявление интереса к обычному праву. В своей повседневной жизни, как становится ясно из Салической правды, франки очень походили на современных им англосаксов и бургундов, и не слишком сильно отличались от лангобардов. В ее основании лежало юридическое различие франка и римлянина, которое, должно быть, уже утратило четкость, и фактически не препятствовало объединению этих двух народов. Франкская система оценки увечий и соответствующих штрафов разработана еще тщательнее, чем у лангобардов; точно так же имеет место прейскурант на кражи, возмещение которых меняется в зависимости от состояния и возраста украденного имущества. Самое суровое наказание назначается только за разграбление могил. Семья является социальной единицей, наиболее нуждающейся в защите, даже ценой жизни одного из членов семьи. Если индивид желает оставить свою семью, он может сделать это, но лишь с выполнением при свидетелях очень торжественного и регламентированного ритуала. Самая известная из салических норм (номер 92) предупреждала отчуждение патримонии посредством брака — а именно, женщина не могла наследовать землю, пока в живых находился возможный наследник мужского пола. Патримонию можно было разделить между сыновьями, как поступил сам Хлодвиг, но под неусыпным контролем семьи. Деревенские семьи могли объединиться, чтобы выжить чужака, желающего поселиться в их среде, причем для того чтобы добиться его ухода, достаточно было только одного враждебного голоса. Тем не менее не следует думать, что целью франков была сознательная изоляция от галло-римлян. Их законы вступали в силу и истолковывались на регулярных собраниях смешанных франко-римских судов. Прерогативой таких советов, в которые входили boni homines (лучшие люди) или rachin-burgii (рахинбурги), как их называли франки, было обнародование закона в трактовке, которая давалась закону во время заседаний конкретного суда; а это, в смешанном обществе со смешанным языком2 и к тому же смешанными браками, должно быть, требовало постоянных компромиссов и гибкости. Остановить процесс интеграции на юридическом уровне было невозможно, даже если бы кто-то этого захотел. Мы не должны думать, что Салическая правда представляет или отражает собой неизменный кодекс для всех франков всех времен. Он просто дает нам драгоценное общее представление о том, как они жили в то конкретное время. Сыновья Хлодвига независимо правили своими частями разделенной Галлии из Меца, Орлеана, Парижа и Суассона. Но, помимо них, они унаследовали от своего отца религию и взгляд на нефранкский мир, которые время от времени побуждали их действовать как единое целое. Они согласились отдать свою сестру замуж за Альмариха, вестготского короля Испании и отослали ее туда с «грудой драгоценных украшений», как пристало варварской принцессе. Однако вскоре они сочли необходимым вызволить ее из рук ариан и привезли ее обратно с еще большим количеством украшений. Они достигли согласия по поводу экспедиции против бургундов, которая привела к политической смерти этого некогда могущественного народа и распространению власти франков на Прованс и, главное, на крупный средиземноморский порт Марсель. Эту немотивированную агрессию можно объяснить по-разному — страхом, племенной враждой, вендеттой или всегда насущной нуждой в грабеже для вознаграждения своих сторонников и в рабах. Каждый год весной банды франков пускались в подобные мероприятия, поскольку война была таким же занятием для хорошей погоды, как попойки — для скверной3. Вождь, правивший из Меца восточными или австразийскими поселениями франков, сталкивался с большими опасностями, чем его братья. С берегов Рейна он контролировал дугообразную территорию с беспокойным и голодным населением, уже начинавшим ощущать позади себя давление славян. Это были даны, саксы, тюринги и бавары. Сражаясь с ними и держа их в страхе, Теодерих и его сын Теодеберт (современные французские имена Тьерри и Тибер) снискали славу, которая запечатлелась в германском эпосе, и закрепили за франками право контролировать передвижение племен в сердце Германии, силой вмешиваться в племенные раздоры и, при возможности, взимать тяжелую дань скотом и рабами. В частности, Теодеберт был фигурой европейского значения, поскольку, если не считать его северных кампаний, он был до некоторой степени связан с уничтожением средиземноморской державы готов императором Юстинианом. Он неоднократно посылал в северную Италию военные экспедиции и, разумеется, вел переписку с Византией. Нам не следует делать из этого вывод, что Византия уже предвидела возникновение империи франков, хотя, используя ортодоксов-франков в качестве противовеса арианам-готам, Византия по крайней мере допускала появление на западноевропейской политической сцене новой силы. Точно так же нам не стоит думать о католичестве франков как о чем-то неизменно прочном. Оказывается, что и сыновья, и внуки Хлодвига заигрывали с арианством не менее, а то и более романизированных вестготов, и, конечно, Григорий видел в арианстве весьма актуальную опасность — и, может быть, еще более грозную для ортодоксальной иерархии, чем своенравная жестокость франкских вождей; ведь в понимании Григория жестокость вполне простительна при условии, что она направляется в надлежащее русло, как в случае Хлодвига и Теодеберта. Если битва между ортодоксией и арианством еще продолжалась, то между ортодоксией и язычеством она, конечно, уже завершилась — за исключением, разумеется, сельской глубинки. Франки без колебаний приносили благодарственные пожертвования в храмы галльских святых чудотворцев, вроде св. Мартина, под покровительством которого они выигрывали свои битвы и накапливали свои богатства; и их не преследовало чувство нравственного бесчестья или, хотя бы, неуместности, когда они, покинув церковь, отправлялись резать глотки своим нелюбимым родичам. И если они воспринимаются в наши дни погрязшими в пороках и абсолютно равнодушными к благополучию Галлии, то это не их вина, а Григория, который даже не говорил на их языке. Проследить за ходом междоусобиц, гражданские войны (bella civilia), которые внушали Григорию такой ужас, непросто, и здесь мы не можем слишком углубляться в эту тему. Но тем не менее мы в состоянии дать им оценку, выделив многие из тех мотивов, которые их вдохновляли. Такие распри дорого обходились — опустошались плодородные земли (особенно церковные), уничтожались постройки, и, может быть, страдала галло-римская торговля и культура. Но разорение не было целью франков: они получили в наследство то, что с трудом могли понять, и поэтому нельзя было ожидать, что они станут хранителями этого наследия. Не лишенные интеллекта, они продолжали жить своей жизнью под критическим и недружелюбным взором галло-римлян до тех пор, пока в один прекрасный день различие между ними не исчезло. По-видимому, с конца шестого века франкская история вошла в новую фазу; ведь Григорий Турский умер. В поисках нарративных источников мы должны обратиться к так называемой хронике Фредегара, возможно, бургундского происхождения, являющейся вторичной по отношению к хронике Григория в той части, что описывает события до 584 г., и самостоятельным источником в том, что касается последующего периода. К Liber Historiae Francorum (История Франков), нейстрийской хронике, которая представляет ценность только для изучения периода после середины шестого века; и к житиям, страданиям и чудесам святых, которыми мы обязаны литературной традиции, заложенной Григорием Великим, а также независимой традиции ирландских монахов, примерно в это же время достигших Галлии. Величайший из них, св. Колумбан из Люксей и Боббио, чей образ предстает перед нами во всей полноте на страницах великолепного жизнеописания, составленного Ионой Сузским. Подобные произведения отличаются значительным объемом и имеют высокую историческую ценность. Тем не менее им не хватает пламенной страсти Григория, и зачастую они весьма неважно написаны. Но действительно ли они приоткрывают новую политическую картину? Стремятся ли меровингские короли седьмого века к целям, неизвестным их предшественникам? Конечно, они правят более тесно интегрированным обществом, экономическое положение которого изменилось, которое абсолютно ортодоксально; но задача политического объединения Галлии стоит не острее, чем в прежние времена, и историки зря тратят время, доказывая обратное. Иногда всей Галлией правит один Меровинг, единственный выживший в своем поколении. (Если не брать в расчет убийств, королевский дом уже страдал оттого самого физического вырождения, которое стало причиной его конца.) Но при этом он редко покидает пределы своей родной части Галлии и довольствуется тем, что остальные пребывают в руках местных магнатов. Так, нейстриец Хлотарь II (584—629 гг.) не предпринимал попыток подчинить своей воле австразийских франков, но предоставлял им фактическую независимость под контролем наместника или своего мажордома. Впоследствии он отправил своего малолетнего сына Дагоберта жить под опекой величайших австразийских магнатов, Пипина из Ландена и Арнульфа из Меца (предков каролингской династии), прекрасно сознавая, что когда он вырастет, интересы Австразии будут его собственными. Подобно Хлодвигу, Дагоберт стал особым любимцем Церкви и, в частности, аббатства Сен-Дени вблизи Парижа. Случилось так, что судьбы французской монархии и крупных монастырей оказались тесно сплетены. Они росли вместе. Св. Дионисий Парижский (Сен-Дени), первый епископ Парижа, принял мученическую смерть в середине третьего века. К концу пятого века прочно сформировалось местное почитание этого святого. В течение следующего века оно распространилось по всей Галлии, и св. Дионисий приобрел репутацию покровителя животных и всех, чьей жизни грозит опасность. К началу седьмого века в день празднования памяти святого (9 октября) его усыпальницу стали регулярно посещать паломники из-за пределов Галлии. В своей династии Дагоберт был не первым, кто проявлял интерес к этому культу и брал под покровительство земли и имущество этой общины; но он оказал ей особое благодеяние, богато украсив церковь золотом и драгоценными камнями (возможно, под присмотром хранителя своей сокровищницы, св. Элигия, впоследствии епископа Нуайонского), и дал ей право проводить ежегодную ярмарку по случаю октябрьских празднований. Необходимо добавить, что община представляла собой свободное братство духовных и светских людей, живших под управлением св. Мартина, а в бенедиктинский монастырь с независимостью от епископальной юрисдикции она превратилась лишь в конце седьмого века. Многие средневековые ярмарки произошли от какого-нибудь религиозного праздника. Возможно, ярмарка св. Дионисия исходно была задумана лишь как продуктовый рынок, способный обеспечить питанием многочисленных паломников, и для начала в основном сводилась к торговле зимними припасами. Но в дальнейшем торговля приносила такие прибыли, что значение этой ярмарки стало стремительно расти, пока она не превратилась в главный источник немалого благосостояния аббатства. Торговцы с севера со своими мехами и шерстью прибывали из Англии и Скандинавии, чтобы обменяться с южанами, привозившими вина и мед. Такого рода деятельность предполагает, что с наступлением Темных веков ориентированная на Средиземноморье торговля римской Европы уступила место другой, центром тяжести для которой являлся север. Но слишком настаивать на этом неблагоразумно, поскольку, с одной стороны, средиземноморская торговля шестого и седьмого веков была плохо документирована, а с другой — археологи все более склонны находить подтверждения значительному, при всей нерегулярности, ввозу во франкскую Галлию товаров из Леванта в течение- этого же периода. Проблема заключалась не в том, что товары вроде специй или папируса из Леванта были недоступны в Галлии, или что они там находили холодный прием, а просто в том, что у франков не было ничего, что можно было бы экспортировать в обмен, за исключением оружия и рабов. Поэтому-то торговый баланс был сильно не в пользу Запада, и по крайней мере до денежных реформ каролингской эпохи утечка золота на Восток становилась все более обременительной. Действия вандалов, а позже арабов в Средиземном море только усугубляли такое положение вещей. То, что Меровинги унаследовали страну, все еще богатую золотом, не вызывает сомнения; и это, в самом деле, явилось дополнительным стимулом в пользу их решения двигаться на юг. Присваивая себе владения империи (vumflscus), они также восприняли и традицию налогообложения, которой их вассалы не могли ни понять, ни одобрить. Григорий Турский приводит несколько примеров сопротивления франков постоянно растущим поборам, причем этот протест был в меньшей степени связан с представлением о неоправданности налогообложения в силу его непродуктивности (т. е. в результате выигрывали Меровинги, а не государство), чем с еще более старым воззрением, согласно которому королю надлежит пополнять свою казну за счет грабительских походов за пределы собственной территории. Подобные походы предпринимались нередко в Италию, Испанию или куда угодно еще; например, всего один поход в Испанию принес Дагоберту 200 000 золотых solidi (солидов); но этих поступлений было недостаточно. Тем временем плюс к грабежу и налогам Меровинги могли рассчитывать на случайные, но весьма крупные вливания из Византии, и еще менее предсказуемые находки сокровищ из языческих храмов. Таким образом, по крайней мере во времена Дагоберта, Меровинги в избытке владели золотыми монетами, не подверженными колебаниям в весе. Это были жизнеспособные деньги, указывающие на наличие бойкой торговли. Начиная с шестого века морская торговля северо-запада все больше и больше оказывалась в руках фризов. Их суда активно курсировали между Англией, Скандинавией, Галлией и даже дальше. Уже при Дагоберте они сделали более частыми ярмарки св. Дионисия, возможно, принеся с собой свой самый характерный товар, отрезы фризской ткани, или pallia Fresonica, шерсть для которой вполне могла закупаться на рынках Лондона или Йорка. Чтобы помочь финансированию этой торговли, Дагоберт расположил в Дорестаде, около устья Рейна, монетный двор; начиная с его времени, или вскоре после него, золото, в качестве излюбленного на севере металла для изготовления монет, начинает заменяться серебром. Спустя век после Дагоберта галльские серебряные монеты, включая англосаксонские sceattas, выдают проникновение англо-фризских торговцев вглубь франкской территории и, особенно, вдоль побережий Рейна. Именно здесь, в городах вроде Меца, северные торговцы входили в соприкосновение с древними галло-римскими торговыми обществами и встречались с южанами, которые пересекали Альпы и поднимались по долине Рейна, а иногда Роны, со своими средиземноморскими товарами. Иногда высказывается мнение, что теперь некоторые новые художественные веяния достигали севера именно этим путем, а не через Прованс или Аквитанию; но такие свидетельства сложно объективно использовать, а правда, как представляется, заключается в том, что в Темные века ни один торговый путь никогда не получал непреложной монополии надолго. Дороговизна фризских тканей и пошлины, которыми можно было обложить их в порту, объясняют тот интерес, который проявлял Дагоберт и его преемники к району устья Рейна. Здесь они готовы были строить крепости, особенно в Утрехте, и поощрять миссионерскую деятельность среди фризов, которые были язычниками и часто поднимали мятежи. В опасной работе по их обращению, которая следовала рука об руку с франкским политическим и коммерческим контролем, приняли участие и монахи из Ирландии, и бенедиктинцы. Правильная оценка значимости рейнской торговли поможет нам объяснить и решимость Дагоберта защищать австразийских франков от угрозы со стороны аваров. Аварами называлась группа конных кочевых племен, родственных гуннам и не чуждых их мужества и свирепости. Вытесненные турками на запад из своей прикаспийской прародины, они осели в Паннонии и сделали ее центром внушительной империи. Со времени своей первой стычки с франками в 562 г. они представляли постоянную угрозу спокойствию племен, живших под франкским протекторатом к востоку от Рейна. Некоторые Меровинги воевали с ними или оттесняли их. Дагоберту удалось объединить для сопротивления не только франков, но также и германцев, и, в частности, он воспользовался предложением помощи со стороны саксов, что обезопасило Рейнскую область до конца его правления. Условием саксов была отмена ежегодной дани размером в 500 коров, которую франки уже привыкли с них взимать. Деяния Дагоберта произвели колоссальное впечатление на современников: он был одним из великих франкских героев, отстоявших свои земли от восточных орд. Даже такие далекие народы как бавары искали его сюзеренитета и получали его. Дагоберт умер в январе 639 г. и был похоронен (как и большинство его преемников) в церкви аббатства Сен-Дени. Ему было тридцать шесть. Нам известно то, чего не знали его современники,— он был последним великим Меровингом. Он обладал неуемной энергией Хлодвига и хитростью Карла Великого. По воле случая он стал единым правителем всех франков и тем самым в формообразующий период их истории подчинил их личной унитарной власти. Но говорить о том, что франкское государство противодействовало центробежным силам, было бы неверно. Дагоберт не надеялся передать свою власть единственному наследнику неразделенной. Он прекрасно знал, что у франков Австразии и Нейстрии (не говоря уж об аквитанцах и бургундах) очень разные интересы, и они недолюбливают друг друга. Поэтому он оставил Австразию своему сыну Сигеберту (который должен был и воспитываться австразийцами), а Нейстрию и Бургундию — младшему сыну Хлодвигу. На протяжении своего долгого правления Дагоберт шел по пути своих отцов. Повторяя рассказ Григория о свадьбе родителей Хлодвига, Хильдерика и Базины, Фредегар интерполировал собственную историю о том, как в брачную ночь Базина трижды посылала Хильдерика наружу, прося рассказать ей об увиденном. В первый раз он рассказал о львах и леопардах, во второй — о медведях и волках, а в третий — о более мелких животных размером с собаку. «Таковы же,— сказала Базина,— будут твои потомки». Что бы ни лежало в основе этой легенды, личное предубеждение или народное предание, но Фредегар говорил не что иное, как чистую правду. Меровингские преемники Дагоберта и были этими самыми «более мелкими животными». Даже если сделать скидку на крайнюю трудность истолкования сохранившихся записей, а также и на вероятность того, что ранние Каролинги сделали все возможное, чтобы опорочить имя тех, на чье место они пришли, фактом остается то, что поздние Меровинги были mis faineants, бездельниками, чуждыми воинского духа, в которых (по выражению Эйнхарда) больше не было жизни. Они сидели дома, играя неизвестно какую роль в жизни своего народа, и бесцельно разъезжали вокруг своих имений на телегах, запряженных быками. Примечательно, что они были единственной варварской династией, кровь которой оставалась священной еще долго после того, как они перестали быть воинами. Меровинги седьмого и восьмого веков в целом умирали раньше, чем их предшественники. Смерть некоторых из них была насильственной, но большинство гибло еще в детстве или в молодости от естественных причин. Они были физическими дегенератами. Таким образом, весьма туманной кажется возможность изобразить Галлию седьмого века иначе, чем с точки зрения неуклонного упадка королевской власти и столь же неуклонного усиления влияния аристократии, особенно рода Арнульфингов. Историков завораживает этот контраст, когда они, по долгу службы, рассматривают конец этой истории — захват королевской власти мажордомами-Арнульфингами, потомками Пипина из Ландена и Арнульфа из Меца. Но Арнульфинги не могли взирать на вещи таким образом. Они не могли видеть прогрессирующего вырождения Меровингов, как и того, что однажды папский престол поможет им, восполнив недостаток благородности происхождения ореолом святости иного рода. У них не было movement ascensionnel de la dynastie (постепенное возвышение династии Силой Арнульфингов была земля. Они обладали богатыми поместьями в Арденнах и Брабанте, два из которых — Ланден и Герсталь — дали свои имена членами семьи. Вполне возможно, что были и другие магнаты, как в Австразии, так и в Нейстрии, равные им по значимости своих имений; но судьба меньше позаботилась о сохранении их памяти для потомков. Во всяком случае Арнульфинги не делали ничего выходящего из ряда вон, используя свое растущее богатство для того, чтобы создавать или одаривать религиозные общины, например, в Нивеле, Сент-Юбере и Анденне. Здесь с удобством могли проводить свои дни дамы этого семейства, такие как Гертруда и Бегга, или сохраняться семейные сокровища и документы. Возникновение бесчисленных мелких монастырей также связано с богатствами аристократических семей; и, естественно, память о таких основателях или защитниках бережно хранилась на протяжении веков. Мы можем пойти дальше и сказать, что в случае Арнульфингов такие учреждения монастырей были тесно связаны с деятельностью ирландских и римских миссионеров. Одним из тех, кто работал под их покровительством, был св. Аманд. Ненависть австразийцев к нейстрийцам и стремление и тех, и других избежать контроля со стороны друг друга, является более важной чертой франкской жизни, чем любые предполагаемые попытки магнатов урезать власть своих королей. Между этими двумя народами лежала полоса богатой ничьей земли, особенно в окрестностях Реймса, по поводу которого и возник спор. С этими землями и с притязаниями на них не государств (поскольку Австразия и Нейстрия едва ли могли ими называться), а семей и церквей, в значительной мере связаны и запутанные междоусобицы пятидесятилетнего периода после смерти Дагоберта, когда Меровинги и мажордомы метались по сцене в явном замешательстве. Событием нерядового значения стала битва при Тертри (около Сен-Кантена), где в 687 г. австразийцы во главе с Пипином II разбили нейстрийцев. На фоне упадка нейстрийских мажордомов это поражение знаменовало собой фактический конец старого меровингского административного центра и позволило Арнульфингам произвольно вмешиваться в политику Нейстрии. Но история Меровингской династии на этом не закончилась. Теперь Пипин II взял на себя одну очень характерную королевскую функцию: защиту Франции от внешнего нападения. Прежде всего после многих лет борьбы он вытеснил фризов из области Утрехта и Дорестада, заключил семейный союз с их королем Радбодом и поставил англичанина Виллиброрда для руководства миссионерской деятельностью в Утрехте. Важным аспектом этого сотрудничества было то, что они оба опирались на Рим. Таким образом, частично с английской помощью, исходный интерес Арнульфингов к ирландским монахам естественным образом перерос в союз с римской церковью. Кроме того, Пипин возглавил походы против своих восточных соседей, которые начинали проявлять своеволие,— аламаннов, франконов4 и баваров. И снова мы сталкиваемся с фактом активного взаимодействия ирландских и римских миссионеров, и это напоминает нам о том, что враждебность между этими двумя церквями была непродолжительной. Нейстрийская «Книга об истории франков» или «История франков» Liber Historiae Francorum заканчивает жизнеописание Пипина простой фразой: «В то время (т. е. в декабре 714 г.) Пипин заболел лихорадкой и умер. Он правил под властью вышеназванных королей в течение двадцати семи с половиной лет». Он так никогда и не завладел короной, да и не ставил перед собой такой цели, хотя, если это правда, с легкостью мог бы это осуществить. Он доказал в бою, и церковь признала это, что его огромные владения дают ему право делать все по-своему. Тем не менее он не смог оставить своей обескровленной семье ничего нового помимо права осуществлять очень нерегулярный контроль над сильными мира сего во Франции. И для того чтобы обеспечить мирное наследование своих богатств, у него было не больше средств, чем у Меровингов. По-прежнему основным делом жизни оставалось улаживание нескончаемых семейных претензий; а возникающие в результате этого вендетты не означали стремления к расколу всего общества. Фактическим преемником Пипина стал его незаконный сын, Карл Мартелл. Он первым в своей семье носил имя Карл, давшее всему его роду общее наименование Каролингов, под которым в конце концов он и получил известность. Это фигура в равной мере легендарная и историческая, вокруг которой сплетали свои повествования средневековые jongleurs (жонглеры); так что восстановить внутри этого пестрого ковра его собственные, в отличие от других Карлов, деяния и даже доброе имя не всегда просто. Здесь он должен интересовать нас как человек, энергично проводивший в жизнь то, что оставил незаконченным его отец. Как крупнейшего землевладельца Австразии его больше всего заботила защита северо-востока Франции и франкской территории Гессена и Тюрингии к востоку от Рейна от беспокойных соседей: нейстрийцев, фризов, саксов и, реже, баваров. Карательные экспедиции, к которым привела его политика, поразили воображение современников: они были делом рук настоящего вождя, короля, и стали скорее причиной, чем плодом, периода относительного спокойствия внутри франкский территории. В установлении мира и спокойствия на периферии его вселенной Карлу помогали два великих миссионера. Одним из них был друг его отца Виллиброрд, а вторым еще один выходец из Англии, св. Бонифаций (Германский). Северные фризы, жившие между Зюдер-Зее и нижним Везером, цеплялись за свое язычество до тех пор, пока насильственное обращение саксов Карлом Великим не лишило их последней опоры. Между 719 и 739 г. Виллиброрд продолжил свои труды, в основном из Утрехта, где Арнульфинги наделили его церковь изрядной долей имущества. Но его излюбленным местопребыванием был Эхтернах около Трира в самом сердце рейнской Австразии. Кажется убедительным, что, находясь в Эхтернахе, Виллиброрд мог первым организовать миссионерскую работу среди племен к востоку от Рейна, хотя основную заслугу здесь следует отвести св. Бонифацию. Как и Виллиброрд, св. Бонифаций черпал силу, опираясь на папство. Рим он посетил трижды. При первом визите он получил имя Бонифаций (в честь римского мученика), и на его плечи была возложена миссия проповедовать среди язычников; в ходе второго он был возведен в сан епископа и принес клятву послушания св. Петру; а во время третьего он стал архиепископом германской церкви — новой церковной провинции. Однако его работа продвигалась медленно. Отчасти это могло быть связано с враждебным отношением других епископов Рейнской области; но главная причина заключалась просто в том, что сами германцы были страстно привержены своим языческим богам и справедливо отождествляли установление франкского владычества с гибелью своей веры. Излюбленным методом Бонифация, встречавшим одобрение и со стороны Рима, было создание бенедиктинских монастырей как центров просвещения и проповеди. Среди них были такие как Аменебург, Фрицлар и Ордруф. Монахи жили от плодов земли, на которой поселились, и, соответственно, расчищали леса и пустоши для своих нужд. Это способствовало появлению в тех же самых районах крестьянских поселений, а вследствие этого постоянно расширялась разработка целинных земель, и германцы утрачивали те немногие остатки первобытного священного трепета перед лесными глубинами, где, не тревожимые никем, жили их племенные боги. Удовлетворены были одновременно и нужды миссионерских церквей, и жажда племен к владению землей. Монахи стали движущей силой, стоявшей за всем процессом колонизации — за земледельцами и торговцами, финансистами и строителями, врачами, учителями и священниками. В южной Германии на тот момент уже встречались оранизации, отдаленно напоминающие церковные, причем существовали они со времен поздней Империи. Епископские кафедры располагались в Бале, Констанце, Куре и Аугсбурге, а в Рейхенау (на острове в озере Констанц) и Мурбахе имелись важные монастыри. Последний был основан Пирмином, вестготским изгнанником, ставшим другом Карла Мартелла. В Баварии ни одного епископства не сохранилось. Но оставались монастыри в Регенсбурге, Фрейзинге, Зальцбурге и Пассау; и все четыре стали центрами епархиального деления. Необходимо подчеркнуть, что здесь, как и в центральной Германии, деятельность первых епископов была успешной ровно настолько, насколько они учитывали племенные особенности и заручались поддержкой вождей. Но все это было только началом; на поверхности язычества появились лишь незначительные царапины, и огромные территории, вроде Саксонии, были еще совершенно не затронуты, но полны враждебности. Однако св. Бонифаций сделал жизненно важный шаг в сторону того, чего природа, кажется, не имела в виду,— к объединению Германии. Внутри старых франкских земель Карл крепко держал в руках и церковь, и ее крупнейших деятелей. Грань между светскими и церковными магнатами была не особенно четкой. Они были из одного теста и одинаково ощущали необходимость семейных распрей. Их земли лежали бок о бок, и нередко их было трудно различить. Потому и Карл обращался со всеми своими магнатами одинаково. Если он в чем-то и вышел за рамки обычая, так это в своем отношении к церковной собственности. У него была привычка конфисковывать церковные земли, как только они требовались ему для его воинов. Масштабы и даже последствия этих конфискаций неизвестны. Церковь, естественно, протестовала против связанной с этим потери доходов; но ее владения были очень обширными, а у Карла, как и у многих других варварских королей (включая и Альфреда), не было другого выхода, кроме как взять то, что ему требовалось. Старые земли Империи в Галлии, то есть унаследованный Хлодвигом fiscus, уже давно был растрачен Меровингами на подарки; и в самом деле это стало одной из главных причин их растущей политической слабости. Последовавший упадок франкской церкви часто ставят в вину Карлу Мартеллу. Но связь потери земель и доходов с понижением дисциплины у духовенства трудно доказуема. Кроме того, не стоит думать, что Карл был безразличен к поддержке церкви. Мощной опорой для него служили крупные монастыри, вроде Сен-Дени, которым он делал подарки. По крайней мере в одном случае мы располагаем свидетельством о церкви в Марселе, которой он фактически вернул ее имущество. Он был не менее верующим, чем любой другой франк, и, без сомнения, насильственному отнятию всегда предпочитал добровольное пожертвование. На деле он практиковал и то, и другое. Военные нужды Карла Мартелла были тяжкими. Его непрерывные войны означали необходимость содержать огромную армию. Наградой воинам служили, по большей части, земельные владения, поскольку денег для оплаты их ратных трудов наличными не хватало. Некоторые историки утверждают, что особая цель этих земельных подарков заключалась в том, чтобы их адресат мог поставлять армии отряды вооруженных всадников, и что вследствие этого на свет появился по крайней мере один составной элемент того, что мы называем феодализмом. Это мнение связано с представлением о том, что враги Карла в южной Галлии вынудили его уделить небывалое внимание кавалерии. Этими врагами были арабские и берберские завоеватели из Африки, почти в мгновение ока покорившие вестготскую Испанию и перешедшие через Пиренеи, чтобы без помех грабить города Септимании и Аквитании. В октябре 732 г. один такой разбойничий отряд, возможно, направлявшийся в Тур, был встречен и разбит Карлом в окрестностях Пуатье. Испанский хронист Псевдо-Исидор, писавший поколение спустя, говорит, что арабская конница разбилась о франков, как о ледяную стену, и победа, конечно, произвела сильное впечатление. Средневековые люди любили сравнивать ее с еще более знаменательной обороной Константинополя от того же самого врага, которую в 717 г. осуществил император Лев III. Битва при Пуатье была лишь эпизодом в долгом деле изгнания арабов из южной Галлии и убеждения местной аристократии в том, что последних не следует предпочитать Арнульфингам в качестве сюзеренов. Но она была выиграна Christo auxiliante (с помощью Христа) и много значила для репутации династии Арнульфингов. Но сражались ли арабы верхом? Современные исследования мусульманских источников выявили тот факт, что впервые регулярные кавалерийские части прибыли из Африки только через восемь лет после битвы при Пуатье, и даже тогда участвовали в своих первых сражениях не конным, а пешим строем. И арабская, и франкская кавалерия впоследствии развивались медленно. Возможно, нам придется научиться не связывать земельные пожалования Карла Мартелла с приписываемой ему потребностью в конных воинах и относить начало этого процесса к несколько более позднему времени, когда его наследникам пришлось столкнуться с кавалерией, но не арабской, а лангобардской, фризской и баскской. В 737 г. Меровинг Теодерих IV умер, не оставив наследника. Четыре года Карл провел без короля, не предпринимая ни малейшей попытки самому стать им. Он разделил земли, которыми правил, между своими двумя сыновьями, заботясь о целостности Regnum Francorum (Королевства Франков) не больше любого другого франка. Карлу Великому досталась Австразия, Алеманния и Тюрингия, а Пипину III — Нейстрия, Бургундия и Прованс. Аквитания и Бавария были оставлены на произвол судьбы: ими мог владеть только Меровинг. Современный историк написал о Карле, что «уничтожая и ломая всякую автономию, грозившую ослабить центральную власть, он спас единство франкской монархии». Но далее тот же самый автор говорит, что «приход к власти сыновей Карла Мартелла был отмечен повсеместным восстанием в отдаленных частях государства». Другими словами, это в той или иной мере был шаг назад. Приписывая этим франкским вождям, от Хлодвига до Карла Мартелла, современную мотивацию, мы пытаемся выстроить их по степени значимости, и тем самым выставляем их в весьма смешном виде. От всех остальных выдающихся людей периода поздних Меровингов Карла отличают не его взгляды на королевскую власть и не его реакции на франкские внутренние проблемы, церковь, удаленные германские племена или даже арабов, а его мужество и героизм. Он обладал некоторыми качествами Беовульфа и стоял к этой эпической фигуре ближе, чем к королям-администраторам Средних веков. 1Один ученый, который верит, основываясь на лингвистической аргументации, в массовые миграции франков, утверждает, что они могли составить до двадцати пяти процентов населения Галлии. 2В северной Галлии франкский язык все еще понимали в девятом веке. 3Их весеннее собрание, Campus Martius, часто неверно понимается как Marchfield, «мартовское поле», но на самом деле это было «Поле Марса», «поле битвы» и не перестало им быть, когда впоследствии это собрание стало происходить в мае. 4То есть франков, живших к востоку от Рейна, в будущем германском герцогстве Франкония. |
загрузка...