Основание Киева
За Днепр волынцевские племена вторглись уже в начале своей истории.[1859] Это не было массовое переселение – большинство жителей киевской округи сохранило свою культуру. Волынцевцы постепенно растворились в их среде. Однако с этого времени полянское Поднепровье стало перекрестком между западными и восточными культурами. Здесь шедшие справа и слева от Днепра культурные явления встречались и переплетались.
Вторжение волынцевцев и основание ими своих поселений не могло не иметь связи с политической жизнью полян. Пришельцы являлись завоевателями, боровшимися за обладание антским наследством. Их возглавляла имеющая на это наследство определенные права дружинная знать. К наследству погибшего антского союза с очевидностью относились и Поля, захваченные недавно «культурой ингумаций». Тем не менее пришлые отряды воинов и поселенцев, чтобы закрепиться на новых местах, вынуждены были идти на компромисс с местным населением. Полю же, в свою очередь, требовалась защита и от Степи, и от западных Дерев. Результатом договоренностей стало создание единого полянского племенного союза-«княжения» – и основание его стольного града, Киева. Основание постоянного укрепления на Старокиевской горе датируется именно VIII столетием.[1860] Предание об основании Киева сохранилось в двух основных летописных версиях. Основа его по сравнению со сказанием, которое записал в XI в. Начальный летописец, не изменилась. Но Нестор в начале XII в. внес некоторые дополнения. Отдельные обрывки предания продолжали бытовать и временами записываться в Киевском Поднепровье до нового времени. Начальный летописец начинает свое повествование со слов: «Как древле был царь Рим и во имя его город Рим; и еще Антиох, и была Антиохия Великая; и еще Селевк, и была Селевкия; и еще Александр и была во имя его Александрия; ибо в немногих местах так прозваны были грады во имена царей тех и князей тех: так же и в нашей стране зван был град великий Киев во имя Кия, его же называют будто бы перевозчиком; иные же, что ловы творил около города своего».[1861] Вторая версия вовсе не противоречит княжескому достоинству. Летописец имеет в виду распространенный у славян сюжет о князе или боярине, находящем место для города во время охоты. Чуть ниже летопись вкратце излагает предание об основании Киева. При этом летописец, явно условно, датирует события 854 г., исходя из своих представлений о призвании Рюрика и «начале Русской земли». Итак, история основания Киева в Начальной летописи следующая: «Жили каждый с родом своим, на своих местах и сторонах, владея каждый родом своим. И были три брата: одному имя Кий (Кый), второму же имя Щек, третьему же имя Хорив, а сестра их Лыбедь. И сел Кий на горе, где ныне увоз Боричев, и был с родом своим. А брат его Щек на другой горе, от него же прозвалась Щековица. А третий Хорив, от него же прозвалась Хоривица. И сотворили градок во имя брата своего старшего и нарекли имя Киев (Кыев). И был около них лес и бор великий, и ловили зверя. И были мужи мудрые и смышленые, нареклись поляне, и до сего дня по ним же кияне – поляне; были же поганые, жертвуя озерам и источникам, и рощам, как прочие поганые».[1862] Итак, здесь впервые появляются братья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь – основатели Киева. С каждым из них связывается одно из местных названий киевской округи. С Лыбедью, о чем летопись хранит молчание – река Лыбедь. Игнорирование предания о Лыбеди летописцем найдет еще свое объяснение. Пока обратимся к тому, что он проговорил, а не замолчал. Старший Кий «был с родом своим», тогда как братья основали отдельные выселки – частое явление при земледельческой колонизации. Как центр своего рода братья основывают поблизости от двора Кия, на Старокиевской горе, куда в X в. вел с реки Боричев увоз, небольшой «градок». Он и получил название Киев. Разрозненные дотоле роды объединились вокруг него и получили от них общее имя «поляне», но также и «кияне» – киевляне, «люди Кия». Вновь упоминается и княжеская охота в «лесу и бору великом» около града, важная составная часть древнеславянского гощенья. При всей своей «мудрости» братья оставались язычниками. Летописец подчеркивает это в поучение современникам, которые, разделяя суеверия предков, нередко уступали им в доблести. Нестор сразу же поправляет своего предшественника: «Поляне жили особо по горам сим, ведь и до сих братьев были поляне…»[1863] Итак, название «поляне», как выясняется, появилось еще до Кия. Лишь название «кияне» появилось со времен Кия, как подчеркивает летописец далее, меняя смысл фразы своего источника – «от них поляне – кияне и до сего дня».[1864] Наиболее существенное дополнение в Повести следующее: «Иные же, не ведущие, говорят, что Кий перевозчиком был. У Киева ведь был перевоз тогда с той стороны Днепра. Оттого говорили: «на перевоз на Киев». Но ведь если бы Кий перевозчик был, то не ходил бы ко Царюгороду. Но сей Кий княжил в роде своем, и приходил он к царю неведомому, но о том только ведаем, как сказывают, что великую честь приял от царя, которого не ведаем и при котором приходил царе. Когда же шел он назад, пришел к Дунаю, и возлюбил место, и срубил городок малый, и хотел сесть с родом своим, и не дали ему там близ живущие. Оттого и доныне называют дунайцы городище Киевец».[1865] Итак, летописец представляет версию о перевозчике подробнее – с тем, чтобы с большим основанием ее опровергнуть. Сведения о балканских деяниях Кия заимствованы из устного предания, чем и объясняется отсутствие информации о личности «царя». На предание («сказывают») летописец и прямо ссылается. Интересно при этом, что слог повествования прямо указывает на характер устного источника. Перед нами местами ритмическая речь, напоминающая метр «Слова о полку Игореве» и других ритмизованных фрагментов летописи[1866]. Если она перебивается, то комментариями самого летописца. Но при этом ритм источника передался и собственной его речи, что можно видеть в начале рассказа («Аще бо бы перевозникъ Кии/ то не бы ходилъ ко Царюгороду»). Итак, перед нами, скорее всего, единственный след давно утерянной полянской эпической песни о Кие.[1867] К сути же этого рассказа мы еще вернемся. Как и все предания о происхождении славянских государств, сказание о Кие и его роде имеет два пласта – мифологический и исторический. Вернее, двумя пластами они представляются нам, тогда как для древнего славянина-язычника пребывали в неразрывном единстве. И трудно сказать, что именно следует считать основой, а что – «напластованием». К последней четверти XI в., во всяком случае, предание уже бытовало в приведенном виде. Тем не менее, что все-таки в предании о Кие мифологического? Прежде всего, само имя главного героя. Оно восходит к индоевропейскому еще обозначению божественного кузнеца, победителя Змея.[1868] Предания о «божьем ковале» или двух братьях-«ковалях», победивших Змея, создателях Змиевых или Трояновых валов, еще в новое время неоднократно записывались в Среднем Поднепровье.[1869] Это – вариант общеславянского мифа о божественном кузнеце Свароге, победителе Змея Трояна, родоначальнике власти славянских князей. Итак, полянский Кий – очередная ипостась этого божества-первопредка. Причем сохранившая одно из его первоначальных мифологических имен. Полянский и северский миф о Ковале совпадает в основном с волынским, привязанным к имени тамошнего легендарного князя Радара. Согласно преданиям Поднепровья, Коваль – победитель чудовищного Змея. Змей нападал на земли, в которых поселился Коваль, разорял их, пожирал людей. Коваль выстроил себе огромную каменную кузницу за тремя железными дверями и в ней выковал первый, исполинский плуг с железным лемехом. Когда Змей снова прилетел за добычей, кузнец увлек его в погоню за собой, заманил к кузне и посулил – если тот языком пролижет насквозь все железные двери, позволить съесть себя. Змей поддался на уловку и, пролизав насквозь три заслона, проник в кузню языком. Коваль этого и ждал. Он схватил змеиный язык клещами и бил Змея по голове многопудовым молотом, пока сбежавшиеся люди впрягали схваченное чудовище в соху. Наконец, Змей был обуздан и сдался. Коваль велел ему пропахать межу до моря – между землями славянского народа и вражеским, «змеиным» краем. Змей вынужден был покориться, а Коваль сам пошел за плугом. Так славянская земля оказалась отделена от вражеской глубокой рекой, а по ее берегам воздвиглись высокие валы, след богатырской пахоты Божьего Коваля. Это Змиевы валы по берегам Днепра, на границе со степью. У устья Днепра Змей лопнул, напившись морской воды. В древности Змиевы валы звались Трояновыми. Значит, Змей, враг Сварога, – трехголовый бог преисподней Троян, известный восточным и южным славянам. Мифологические предания о Ковале бытовали еще в XIX в., в том числе и в самих окрестностях Киева. Должны были рассказывать о битве Кия со Змеем-Трояном и в Средние века. Тем не менее в летописях этот чисто мифологический «пласт» предания о Кие отражения не нашел. Неудивительно – в пору ожесточенной борьбы с пережитками язычества он казался неуместным. Да летописцы, в отличие от «двоеверов», и не верили ни в Сварога, ни в Трояна, ни в других древних богов. Кий для них имел смысл лишь как исторический основатель Киева, а не как мифический герой. Тем более что тогда вряд ли забылось изначальное тождество основоположника княжеской власти, кузнеца-«создателя молний» Кия-Сварога с верховным богом Перуном. А Трояна – с его противником, богом-змеем Велесом. Ни тому, ни другому места в реальной истории после крещения Руси не осталось. Христианский летописец переосмысливал доставшуюся традицию с точки зрения разумной достоверности. Приводило это к двойственному результату. С одной стороны, из языческого предания вычленялась «историческая» основа. С другой – это производилось просто за счет отсева «мифологического». Путь к рациональному научному знанию прокладывался за века до постижения его метода. По тем же мотивам «недостоверности» с научной христианской точки зрения осталось за пределами летописного текста предание о Лыбеди. В летописях она выглядит лишней. Для любого киевлянина вполне естественно, что с ее именем связано название реки Лыбедь. Но летописцы этого почему-то не отметили и вообще никак не прояснили роль Лыбеди в повествовании. Между тем Лыбедь дольше других персонажей сохранялась в народной памяти. В записанном в XIX в. предании она – киевская княжна, живущая на Девич-горе. Лыбедь будто бы протекла от ее слез, пролитых, когда отвергавшая женихов красавица была вынуждена доживать свои дни в одиночестве.[1870] Если позднее предание сохранило черты более древнего, то монастырский летописец мог по самым разным причинам не дать ему места в истории. К присущему «варварским» преданиям и неудивительному элементу «балладности» добавлялись совершенная бесполезность сюжета для «большой» истории и вопиющая даже для средневековья недостоверность. Лучшим выходом летописец счел умолчание, даже не упомянув о проживании Лыбеди на Девич-горе. Вообще-то, лаконичное указание «а сестра их Лыбедь» можно рассматривать и как отсылку к неприглянувшемуся летописцу, но известному его современникам сюжету. Кий, Щек и Хорив в Радзивиловской летописи Именно с Лыбеди уместно начать анализ «исторической» составляющей в предании. Этот персонаж, казалось бы, не имеет ничего общего с реальной историей. Сюжет, связанный с нею, совершенно мифичен. Летописец не нашел ничего, что могло бы связать Лыбедь с историческим «фактом». Современная наука – тоже. Совпадение имени с названием происшедшей якобы от него реки наводит на простейшую мысль. Не имя реки происходит от личного имени, а наоборот. Соответственно, то же следует сказать о Щеке и Хориве. Но происхождение названия реки «Лыбедь» неясно. В последние десятилетия выдвинута и обоснована убедительная версия. Название реки происходит от личного женского имени «Улыба».[1871] Итак – совершенно неожиданно – наименее исторический персонаж предания обретает исторический прототип. Еще больше оснований искать такой прототип – или прототипы – для самого Кия. Как бы то ни было, древнерусское название «Киев/Кыевъ-град» действительно означает «город Кыя/Кия». Пришедшее из древних мифов имя «Кий» могло стать титулом возводящих себя к мифологическому герою полянских вождей. Такие родовые титулы – Мусок, Крак – славянам известны. Они полностью заменяли личные имена. Полянский племенной союз сложился на основе двух племенных групп – пришлой с запада, словен-дулебов, и местной, антов. Наследие тех и других сохранялось еще в раннее средневековье Руси.[1872] Основание же укрепленного «града» Киева связано с вторжением «волынцевских» племен Левобережья. В результате племенных групп стало три – дулебы, анты, включая пришлую северу, и пришедшие вместе с ней кочевники. Присутствие «салтовцев» в Киеве VIII в. сомнений не вызывает.[1873] Власть в таком племенном объединении могла быть триальной. Каждому из соправительствующих «родов» соответствовал особый племенной компонент союза. Являлись ли исторические прообразы Кия, Щека и Хорива «братьями» в буквальном смысле, изначально? В любом случае они стали таковыми, основав общий град и создав единый полянский племенной союз. Позднее, как свидетельствуют летописи, этим союзом совместно правили их «роды». Тройственное соправительство сохранялось до IX в. включительно.[1874] Оно и составляло суть заключенного при вторжении северы договора. Кий в этом раскладе – вождь вторжения, северский ант. Именно в этом смысле он оказывается «перевозчиком» «с той стороны Днепра».[1875] «Киев перевоз» – не унижение достоинства полянского князя, как полагал летописец XII в., а память о переправе его и его людей. Спустя века, в XVII столетии, в киевской округе еще вспоминали, что Кий пришел «из диких полей».[1876] Именно от антов распространялся миф о Кие-Свароге и связанные с ним представления о княжеской власти. Волынцевская аристократия, в жилах которой текла и антская кровь, восстановила их в новом «княжении» на Левобережье. Ее предводители, подобно хорватским князьям в Чехии и Польше, приняли в качестве титула одно из имен бога-родоначальника. Верховные князья Киева считались земными проявлениями или потомками божества. Что касается братьев Кия, то они соотносятся с дулебской и кочевой составляющими союза. На Щекавице с VIII в. существовал двор или поселение – как и на других Киевских горах, Киселевке и Детинке.[1877] Из них Киселевка (Замковая), на коей прежде размещался антский град, стоит ближе к Старокиевской и могла бы быть Хоривицей. Вопрос о происхождении названия «Хоривица» неоднозначен. Оно явно неславянское. В нем трудно не увидеть отражение имени ветхозаветной горы Хорив. Тогда это след присутствия в Киеве хазар.[1878] Около 730 г. часть хазарской знати приняла иудаизм, положив начало обращению соплеменников. При этом ранее хазары склонялись к христианству – так что были знакомы с библейской образностью и до иудейских наставников.[1879] Итак, название происходит прямо от библейской горы, а «Хорив» – производное от него, славянское прозвище севшего на горе хазарского предводителя. Пришедший с Кием «брат» Хорив возглавлял кочевников. Ославянившийся «род Хорива» правил в Киеве вместе с двумя другими «родами». Его чужеродное происхождение – как и корень названия – забылись. Ни о каком постоянном присутствии хазар-иудеев в Киеве говорить в тот век не приходится.[1880] Менее вероятно видеть в Хоривице Лысую гору, Юрковицу, на которой размещалось древнейшее киевское капище («Лысая» гора – значит «священная»).[1881] Разве что славяне-язычники устроили капище на Хоривице намеренно, из очистительных соображений. Любопытно, что и Лысая, тем не менее, оказывается связана с хазарским «иудейским» началом в Древнем Киеве. В Х в. на ней размещалась приречная крепость Самватас,[1882] чье название происходит от легендарной реки Самбатион. За этой рекой на краю света будто бы обитали «потерянные» десять колен Израиля.[1883] Таковыми жившие к востоку от Днепра новообращенные хазары мнили самих себя. Название «Самватас», однако, как и сам град на Лысой горе, контролировавший пристань-зимовку на речке Почайне, появляется много позднее Киева. Стремление хазар к «Самбатиону» имело как религиозные, так и осязаемые экономические причины. С одной стороны, вдохновляемые обращавшими их дагестанскими иудеями кочевники стремились навстречу своей потерянной «родне» – западноевропейским и балканским евреям. С другой стороны, уже в IX в. через Поднепровье прошел торговый путь, связавший поволжское и кавказское еврейство с западными сородичами. Он сыграл немалую роль в экономическом развитии Хазарии и соседних земель. Поиски в этом направлении могли вестись уже с VIII столетия. Как раз в середине VIII в. наладились связи полянской земли с аварским Средним Подунавьем или славянской Моравией. Что касается Лысой Горы, то ассоциации с киевским Капищем, на месте которого был воздвигнут в Х в. Самватас, оказываются гораздо убедительнее поисков здесь Хоривицы. На священной для язычников, «Лысой» горе в позднем средневековье помещали – наверное, не без оснований, – место шабаша ведьм. Не являлось ли не оставившее заметных следов, погибшее к началу Х в. Капище местом поклонения Матери-Земле? Тогда святилище ведьм на Лысой горе вступает в своеобразную перекличку с двором Лыбеди на Девич-горе. Лыбедь-Улыба, как мы помним, упорно отказывалась от замужества. Так и должна себя вести ведьма, жрица женского божества. Не есть ли это еще один след сопротивления ведьм наступающему на них патриархальному порядку? После Кия и Хорива Щеку «остаются» только поляне-дулебы. Имя его с наибольшей вероятностью происходит от примыкающей к Старокиевской горы – Щекавицы. Название этой горы славянское и вполне прозрачное. Но появилось оно именно тогда, когда возник главный град на Старокиевской. На Щекавице стоял двор вождя местных дулебов, заключившего союз с пришельцами. Если же мы хотим видеть «братьев» пришедшими вместе «из диких полей» «той стороны», то возможен иной вариант. Один из вожаков вторжения, славянин, вступил в свойство с местной знатью и взялся представлять ее интересы перед своими соплеменниками. Так или иначе, Щек соотносится с дулебским началом в союзе. Имя его, кстати, тоже может оказаться вполне реальным прозвищем исторического лица. Как Щекавица располагалась обок древнейшего Киева, так и ее правитель стоял обок верховного князя Полей, Кия. Начальный летописец рисует картину объединения ранее разрозненных «родов» вокруг построенного племенного центра в единую общность – полянский союз. Из его слов следует, что киевлян именовали «полянами» еще во второй половине XI в. Происхождение самого имени «поляне» он связывает с Кием и «братьями». Позднее это опровергает Нестор, подтверждая, впрочем, сам факт объединения. Действительно, название «поляне» должно быть старше Киева. Но повествованию Начальной летописи нельзя отказать во внутренней логике – происхождение общего имени связывается со сложением единства вокруг общего центра – Киева. Здесь мы видим отдаленные следы древнего предания об объединении вокруг нового града пришельцев и аборигенов под общим отныне самоназванием. Повесть временных лет содержит, как мы помним, важное дополнение к первому сказанию, причем почерпнутое напрямую из народного песенного эпоса. Речь – о походе Кия на Балканы при неведомом, разумеется, сказителям «царе». Ясно, что здесь следует искать «исторические», а не «мифологические» основания. Ведь действие разворачивается во вполне реальном, а не условном, историческом пространстве. Но пространство ли это событий VIII столетия? «Киевец» на Дунае – крепость Киос, основанная еще в римское время. В VI в. появление представителей антской и словенской знати на императорской службе было нередким явлением.[1884] Таких кратковременных и ни в чем не преуспевших «союзников» у Византии вообще было немало. Но мы едва ли вправе прямо отождествлять легендарного основателя Киева с известными из источников VI в. фигурами. Да и вообще искать ему прямые соответствия. Тем более если возникновение средневекового города относится к VIII в. Имя Кия лишь внесли в эпическую песнь, отражающую гораздо более ранние события. Так в Новгородской земле в былинный эпос о далеких южных походах позднее попало имя местного легендарного родоначальника Волха. На этом этапе былина отражает уже не событие, а некое явление из прошлого – будь то набег на богатых южных соседей или служба им. Историческую основу содержит и предание о Божьем Ковале. Его распространение не ограничивается Киевщиной. Сказания о победе кузнеца (иногда – швеца или кожемяки) над Змеем и богатырской пахоте широко разошлись и по Среднему Поднепровью, по северскому Левобережью. Здесь с победой богатыря связывают местные, иногда небольшие, водоемы и валы.[1885] Эти предания, рассеянные по «волынцевской» территории на северо-востоке современной Украины, отражают распространение власти полянских «киев» на восток. Объясняют они и причину такого их усиления – совместную борьбу против кочевников, с каковыми неизбежно ассоциировался у славян мифический Змей-разоритель, налетающий из Степи. Именно для борьбы с кочевниками использовались древние валы, начало которым положено еще в скифскую эпоху. Первоначально волынцевские племена вынужденно признавали зависимость от воздвигшегося в Степи Хазарского каганата. Хазары селились в Левобережье, да и алано-болгарские «салтовцы» подчинились кагану. Без союза с каганатом невозможно было бы расселение волынцевских племен на восток, к Северскому Донцу и Дону. А осевшие на Дону волынцевцы, как увидим далее, уже точно являлись союзниками и данниками каганата. Однако по мере усиления славянского начала зависимость от чуждой Степи становилась все более тягостной. Тем более, что Хазарию уже в VIII в. потрясло несколько кризисов. Арабы добивались от беспокоивших их набегами хазар принятия ислама – и однажды даже смогли его навязать. Но сами хазарские каганы и особенно их военные соправители-беки склонялись к иудаизму. Столь неожиданный, на первый взгляд, выбор позволял утвердить свою независимость и от Халифата, и от Византии. Принятие иудаизма, свершившееся в два приема на протяжении VIII в., способствовало расцвету городской жизни и торговли в центрах каганата. Но оно же привело к безнадежному отрыву правящей верхушки от разноплеменной кочевой массы. Неудивительно, что славяне пользовались военными поражениями и внутренними неурядицами в каганате. Центром борьбы стал Киев, отделенный от Хазарии Днепром и наиболее от нее независимый. Если хазары, знакомые с иудаизмом («род Хорива»), и поселились в Киеве изначально, то позднее они растворились в местной среде, забыв едва воспринятую чужую веру. Теперь влияние Киева противостояло влиянию Хазарии, и Левобережье тяготело за Днепр. Кочевников, предпочитавших власть кагана, вытесняют из Северской земли. Для борьбы с ними укрепляют и расширяют древние валы. Тем не менее временно отброшенные хазары затем с новыми силами обрушились на славян. Претензии на дань с Поднепровья никуда не делись. В борьбе против хазар киевские «кии» пытались создать большой союз славянских племен, не ограниченный только волынцевским ареалом. Насколько оно удалось, судить невозможно. Но в летописи сохранилась память о некоем «золотом веке», когда славянские племена еще не воевали друг с другом. «И жили в мире, – сказано в Повести временных лет, – поляне, и древляне, и север, и радимичи, и вятичи, и хорваты». Эта несколько идеализированная картина содружества славян перед лицом внешней угрозы являлась весьма актуальной для Руси рубежа XI–XII вв. Едва ли она точно отражает реальность.[1886] Но стремление к единству между потомками дулебов и антов перед лицом хазарской угрозы, конечно, существовало. Освобождение от хазар сопровождалось новыми передвижениями славянского населения. На восток от Днепра хлынул поток переселенцев-«дулебов» культуры Луки-Райковецкой. В результате численность славянского населения Левобережья резко возросла. В Нижнем Подесенье поляне стали основными жителями. Дальше на восток, северянам и их сородичам, правобережные переселенцы принесли общее имя славян, «словене», и некоторые черты своей культуры. Кочевники либо смешивались со славянами, либо выдавливались обратно в Степь. Для борьбы с ними строились местными князьями – тоже «киями», «ковалями», потомками Кия-Сварога, – многочисленные грады. Приметы степной культуры, включая волынцевское гончарство, быстро стирались. В результате к концу VIII в. на Левобережье сложилась новая культура славян-северян – роменская. Сначала она сосуществовала с волынцевской, вытесняя ее. Для этой культуры уже характерна исключительно лепная керамика, лишь отчасти восходящая к волынцевской. В Среднем Поднепровье роменская культура встречалась и сливалась с «дулебской», полагая начало культуре Южной Руси.[1887] Борьба с хазарами побуждала искать иные связи во внешнем мире. В VIII в. наладились сношения полянского Среднего Поднепровья с византийским Крымом. Оттуда проникали ценные товары. Например, не изготовлявшиеся пока самими славянами мечи, о которых говорится в упомянутом ранее предании о хазарской дани. Но далеко не одни товары приходили с Черного моря, «из Грек». Издавна по Днепру до полянской земли, а то и выше, поднимались проповедники христианства. Пусть даже проповедь пока оставалась безуспешной, и поляне, как замечал Начальный летописец, оставались «погаными». В начале XII в., по Повести временных лет, бытовало предание о том, что еще апостол Андрей, прибыв по Днепру из Херсона, установил крест на Киевских горах, а затем прошел в глубь славянских земель.[1888] В греческих житиях и деяниях апостола подобных сведений нет. Но как бы то ни было, Херсон действительно являлся важным центром культурных и экономических контактов восточных славян с Византией. Доходившие из Крыма до Киева ромейские проповедники и купцы делали такую связь регулярной. Создавался южный участок будущего великого пути «из Варяг в Греки», пока лишь «из Грек по Днепру» – пути как торгового, так и культурного. |
загрузка...