12

   В Москве Великая Армия перестала быть армией. Поход и без того с самого начала воспринимался многими (слишком многими) как способ обогатиться, как татарский набег, так что теперь каждый стремился взять свое.

   Один из «московских французов» такой запомнил первую неделю пребывания французов в городе: «На улицах московских можно было встретить только военных, которые слонялись по тротуарам, разбивая окна, двери, погреба и магазины; все жители прятались по самым сокровенным местам и позволяли себя грабить первому нападавшему на них. Но что в этом грабеже было ужасно, это систематический порядок, который наблюдали при дозволении грабить, давая его последовательно всем полкам армии. Первый день принадлежал старой императорской гвардии, следующий день – молодой гвардии, за нею следовал корпус генерала Даву и т. д. Все войска, стоявшие лагерем около города, по очереди приходили обыскивать нас, и можете судить, как трудно было удовлетворить явившихся последними. Этот порядок продолжался восемь дней, почти без перерыва; нельзя себе объяснить жадности этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях – вот каковы были солдаты армии, не принадлежавшие к императорской гвардии. Когда они возвращались в свой лагерь, переодетые в самые разнообразные одежды, их можно было узнать разве только по оружию. Что было еще ужаснее, так это то, что офицеры, подобно солдатам, ходили из дома в дом и грабили; другие, менее бесстыдные, довольствовались грабежами в собственных квартирах. Даже генералы под предлогом розысков по обязанностям службы заставляли уносить всюду, где находили, вещи, которые для них годились, или переменяли квартиры, чтобы грабить в своих новых жилищах».

   Мало кто при этом был трезв: вино из вскрытых дворянских погребов лилось рекой. Как-то раз генерал Матье Дюма, решив пресечь мародерство, бросился с саблей на толпу, грабившую винный подвал, и первый, кто ему попался, был его собственный повар!

   Субординация ослабела, жизнь не стоила ни гроша. Французы проведали, что в одном из кварталов есть женщины (модистки). Время от времени солдаты отрядами отправлялись за сладкой добычей, но так как «защищать хорошеньких модисток сбегалось много офицеров, квартировавших на Кузнецком мосту», приключение перерастало в настоящий бой с убитыми и ранеными.

   Французы из частей, расквартированных за Москвой, использовали любую возможность улизнуть в город: «кого посылали за дровами, за водой или за соломой, тот не возвращался, беспорядок даже в нашей превосходно дисциплинированной части дошел до того, что некоторые солдаты бегали из патрулей», – пишет Генрих Брандт. Вечером в пригородных лагерях начинались кутежи: «у всех костров солдаты жарили, варили, пьянствовали, когда приближалась ватага новых грабителей, их приветствовали громкими криками…».

   В грабежах принимали участие и русские – дезертиры, крестьяне, дворовая прислуга. Иногда, найдя во французах достойных собутыльников, слуги, оставшиеся охранять барское добро, показывали своим новым друзьям тайники. По дворам ходили экспедиции со щупами в руках, отыскивая закопанное в земле добро. Однако французы не во всякой добыче видели ценность: например, когда отыскались погреба с русской медной монетой (в Москве ее осталось на 300 тысяч рублей), французы пренебрегли ею, зато русские крестьяне, по свидетельству де ла Флиза, «вывозили ее возами, что продолжалось безостановочно несколько дней». Неудивительно, что подмосковные деревни после войны как-то враз разбогатели…

   Главными объектами грабежей были церкви, наполненные золотом и серебром. При каждом московском храме оставались несколько священнослужителей разных рангов. Отношение к ним было разным. В одних местах наполеоновские солдаты избивали их, чтобы вызнать, где лежит церковное добро: в книге Любови Мельниковой «Армия и православная церковь Российской империи в период наполеоновских войн» приводятся фамилии забитых до смерти священнослужителей: священники Иван Петров (Николаевская церковь в Кошелях), Иван Гаврилов (Архангельский собор), Алексей Иванов и дьякон Михаил Федоров (Николаевская церковь на Студенце). Уже после возвращения русских умерли от побоев и пыток священник Николотолмачевской церкви Иоанн Андреев и священник Николаевской в Гнездниках церкви Петр Катышев. Там, где неприятели были менее свирепы, священникам и дьяконам удалось отстоять свои храмы и даже организовать службы – священник церкви Живоначальной Троицы Георгий Легонин, например, вытребовав у французов для своей церкви караул, отправлял потом требы не только в ней, но и еще в шести приходах, священники которых выехали из города.

   Были и другие заступники: когда корпус Евгения Богарне, пройдя через Москву, занял неподалеку от Звенигорода Саввино-Сторожевский монастырь, основанный в 1398 году учеником Сергия Радонежского монахом Саввой, ночью к вице-королю явился седой старик и сказал: «Не вели войску грабить монастырь. Если исполнишь мою просьбу, Бог тебя помилует и ты вернешься в свое Отечество целым и невредимым». Утром Евгений узнал старика на одной из икон – это оказался сам преподобный Савва. Вице-король приказал опечатать храм, а вскоре и вовсе ушел с корпусом из монастыря. (Историю эту рассказал в 1839 году женившийся на дочери Николая Первого Марии Максимилиан Лейхтенбергский, младший сын Евгения Богарне. Надо впрочем отметить, что из маршалов Наполеона в России никто не был ранен или убит, да и вся остальная судьба Богарне не была счастливее, чем, например, судьба Сульта, который и прожил дольше, и достиг больше).

   Грабежа избегли считанные здания: в их числе был Воспитательный дом, к которому Наполеон (явно для того, чтобы показать цивилизованность французов) приставил по просьбе его директора Ивана Тутолмина караул, и почтамт, остававшиеся в Москве чиновники которого собрали свои средства и откупились от французов. В 1816 году вернувшийся из Заграничного похода Александр Первый «в награду такового их усердия», выразившегося в заботе о казенном имуществе более чем о собственной жизни, повелел выдать чиновникам по три тысячи рублей.

   Военно-политическую ситуацию, сложившуюся на тот момент, можно охарактеризовать словами, сказанными через сто с лишним лет: «Ни мира, ни войны». Только в этом случае первая часть тезиса отражала настроения русских, вторая – настроения французов. Граф Сегюр писал: «наши кавалеристы думали, что война окончена, Москва казалась им пределом». «Мы собирались надолго остаться в городе, – пишет Бургонь. – У нас было запасено на зиму (на зиму! – прим. С.Т.) семь больших ящиков шипучего шампанского, много испанского вина и портвейна, кроме того пятьсот бутылок рома и сотня больших голов сахара – и все это на шестерых унтер-офицеров, двух женщин и одного повара!». В конце сентября, пишет Бургонь, «император приказал принимать меры к устройству нашей жизни в Москве, как будто мы собирались зимовать там. (…) Удалось даже возобновить театр, и меня уверяли, что там давались представления французскими и итальянскими актерами. (…) знаю, что актерам было выплачено жалованье за шесть месяцев нарочно, чтобы убедить русских, что мы расположились провести зиму в Москве».

   Театром заведовал маркиз Луи Франсуа Жозеф де Боссе, префект императорского дворца, привезший к Наполеону на Бородинское поле портрет Римского короля, да так и оставшийся при армии. Актеры, которых удалось собрать в Москве, принадлежали к имевшейся в Москве с 1807 года французской труппе. Боссе пишет, что их «сначала грабили убегавшие русские, потом наши солдаты, которые мало заботились о том, чтобы справиться об их национальности». В результате они так были измучены выпавшими на их долю испытаниями, что это, видимо, был единственный за всю историю театр без интриг: «страшно легко было распределять роли; я думаю, нельзя было найти более сплоченную, более послушную труппу, которою так нетрудно было руководить», – пишет де Боссе. Также это был единственный театр без бутафории и реквизита, все настоящее: посуда в спектаклях была из серебра и золота, костюмы – из царских кладовых Кремля. Вместо люстры повесили чистого серебра паникадило на 180 свечей. Театр устроили в доме генерала и театрала Позднякова на Большой Никитской улице (сейчас – Большая Никитская, 26). Первый спектакль труппа дала 25 сентября, всего состоялось 11 представлений. Из репертуара нынешнему человеку знаком, наверное, только лишь «Фигаро».

   Французы играли в жизнь, находясь посреди царства смерти. Современник пишет: «В театр приходили среди ночной темноты по дымящимся развалинам». Во время представлений театр был окружен караулами, повсюду стояли емкости с водой на случай пожара. Деньгами сорили так, что даже солдаты при покупке билетов не требовали сдачи. В партере сидели солдаты, в ложах – офицеры и генералы. (В моменты восторга вместо «браво!» эта публика по привычке кричала «Да здравствует император!»). За музыку отвечал оркестр гвардии. Интересно, что Наполеон в этот театр не ходил: для него все тот же де Боссе организовал «домашние представления» с участием итальянского певца Тарквинио (он учил пению жительниц Москвы) и аккомпаниатора Мартиньи. Правда, игравшая в московской труппе водевильная актриса Фюзи в своих воспоминаниях утверждает, что Наполеон на их спектаклях бывал и особо отметил ее исполнение рыцарского романса немецкого композитора Фишера.

   (При отступлении французов актеры пошли вместе с Великой Армией. Историк русского театра Пыляев писал, что первый любовник Пероне в Смоленске остался без лошади, обморозился, был выброшен из лазаретной фуры и умер от голода. Первая любовница госпожа Андре была ранена при налете партизан и умерла. Де Боссе отморозил ноги и с трудом добрался до Франции (он ехал верхом на пушке, понимая, что артиллерию будут бросать в крайнем случае). И только мадмуазель Фюзи добралась на родину благополучно да еще и «ознаменовав свой поход делом человеколюбия»: в Вильно она подобрала потерявшую родителей девочку, «делилась с приемышем последнею крохою и воспитала девочку, которую французы прозвали «виленской сироткой». По этой истории Эжен Скриб (автор известной драмы «Стакан воды», по которой в СССР был поставлен фильм с Аллой Демидовой в главной роли) потом написал оперу «Ольга, русская сирота», которую играли в России, в Александрийском театре).

   Внешняя сторона быта кое-как налаживалась. Федор Мускатблит пишет: «нашелся спекулянт, который открыл для французов на Знаменке ресторацию с фокусниками, певицами, танцовщицами, бильярдом и рулеткой. Прислуга ресторатора бегала за провизией по всей Москве с длинными палками, которыми она подбивала разную домашнюю птицу, излавливала ее и затем с торжеством укладывала в мешки или корзины. Другие ловили в Пресненских прудах пескарей. Запасы скоро истощились, и ресторан закрылся…».

   Брандт, приехавший в Москву с донесением 10 сентября, пишет о «шалаше-харчевне», устроенном в Кремле прямо возле площади, на которой Наполеон устраивал смотры гвардии. Хозяином заведения был француз. «Мне подали бифштекс с картофелем, бутылку очень хорошего красного вина и чашку отличного черного кофе и за все взяли восемь франков – завтрак, правду сказать, не совсем дешевый», – сетует Брандт.

   С упорядочением жизни стало больше благолепия и в женском вопросе: вместо того, чтобы ловить первую попавшуюся женщину, солдаты и офицеры передавали друг другу адреса доступных дам. «Многие честные женщины, умирающие с голоду, принуждены были тоже служить развлечением для всех, – пишет Маренгоне. – Во всех уцелевших домах можно было встретить этих падших женщин; они располагались там как хозяйки, забирали себе все дамские украшения и заставляли приносить себе богатые одежды, награбленные солдатами, и слитки серебра за свои ласки, подчас очень грустные».

   Остатки города представляли собой удивительный пейзаж: на месте выгоревших кварталов были разбиты военные лагеря. «Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золоченых дверей, – писал Сегюр. – Вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шелком. У ног их валялись груды кашмировых тканей, драгоценных сибирских мехов, вытканных золотом персидских материй, а перед ними были серебряные блюда, на которых они должны были есть лепешки из черного теста, спеченные под пеплом, и наполовину изжаренное и еще кровавое лошадиное мясо».

   Один из французов пишет: «сахару было так много, что солдаты клали его даже в суп, и главный штаб лакомился донским вином, выморозками и цымлянским, которое приняли сперва за шампанское». При этом в Москве оказалось очень мало муки, а говядины не было вовсе. Армия ходила в парче, но с пустым желудком.

   Что же говорить о гражданском населении – тех несчастных, которые скрывались по подвалам и среди обгорелых руин? «Иные из нескольких бревен и листов железа устраивали себе хижины, скорее похожие на логова животных, чем на человеческие жилища», – пишет француз Делаво. В городе оказалось множество беспризорников, сирот разных национальностей. Их сдавали в Воспитательный дом. Так как многие не могли от потрясения назвать своих имен, то детям, доставленным от Наполеона, давали фамилию Наполеоновы, от французского коменданта графа де Миллие – Милиевы, а от французского генерал-губернатора герцога Тревизского – Тревизские (вполне вероятно, что нынешние Наполеоновы и Милиевы – потомки московских сирот).

   Гвардия несла в Москве караульную службу и вместе с правом пребывания в городе за ней закрепилось преимущественное право грабежа. Пресытившись им, гвардейцы развернули торговлю награбленным. «Всюду солдаты сидели на тюках различных товаров, среди груд сахара и кофе и самых изысканных вин и ликеров, которые они желали бы променять на кусок хлеба», – горько усмехался Сегюр.

   Пытаясь наладить подвоз продовольствия из деревень, французы распространили листовку, призывавшую крестьян и земледельцев привозить в город свои припасы, для скупки которых были назначены «базы» на улице Моховой и в Охотном ряду. Продавец при этом был волен, если цена его не устроила, увезти товар назад. Среда и воскресенье были определены «большими торговыми днями», и для защиты обозов накануне, по вторникам и субботам, войска должны были занимать посты на дороге. Патриотизм патриотизмом, но обозы и правда потянулись в Москву. Однако торговля быстро сошла на нет: с одной стороны, французы норовили не купить, а отобрать, а с другой – партизаны нападали на обозы и сурово карали соглашателей. Нескольких купцов будто бы даже закопали в землю живьем.