|
Гай Юлий Цезарь принадлежит к тем редким избранникам истории, чей образ не тускнеет от времени, чья слава переживает века. Выдающийся полководец, не менее выдающийся государственный деятель, разносторонний гений — таков как будто никем не оспариваемый приговор ряда поколений. В обрамлении таких эпитетов, в блеске таких оценок Цезарь вошел в историю. Но так ли это на самом деле? И всегда ли именно так считалось? Ответ на первый вопрос должна дать книга в целом, на второй попытаемся ответить в данной главе.
Как оценивали Цезаря его современники и его ближайшие потомки? Однако, прежде чем перейти к обзору их мнений и высказываний, не мешает, на наш взгляд, выяснить — если будет позволено так сказать — вопрос о ценности самих оценок, т. е. о степени их достоверности. Во — первых, объективная оценка исторического значения той или иной личности всегда дело более сложное, более тонкое и деликатное, чем оценка того или иного исторического события. Во — вторых, по разным причинам к свидетельствам как современников, так и ближайших потомков следует в таких случаях относиться cum grano salis, т. е. с сугубой осторожностью.
Свидетельства современников, безусловно, очень ценны, ибо в них сохраняется непосредственность восприятия, знание таких подробностей и ощущение таких оттенков, которые почти всегда ускользают от тех, кто не был участником или свидетелем событий. Наконец, никто в такой степени, как современник, не способен уловить и передать наиболее характерные черты обстановки, «аромат эпохи». Вместе с тем никто так часто не подвержен конъюнктурным влияниям, личным пристрастиям, а потому и не в состоянии не лицеприятно оценить значение какой — либо исторической личности в целом, том более что любой современник лишен тех объективных преимуществ, которые таит в себе ретроспекция.
С другой стороны, потомки, представители последующих поколений, всегда и в полном смысле слова — пленники ретроспекции. Они не в состоянии вырваться из — под ее власти, все их восприятие обусловлено ею, а потому они часто впадают в грех телеологических оценок, обманчиво правдоподобных выводов, опасных исторических аберраций. Судьба и посмертная репутация ряда исторических деятелей — кстати, о некоторых из них речь впереди — лучший тому пример и подтверждение.
И тем не менее свидетельства такого рода очень важны. В нашем же случае, если иметь в виду современников, то, очевидно, следует начинать с «самооценок» Цезаря, содержащихся в его собственных мемуарах. В составе так называемого «Цезарева корпуса» (Corpus Caesarianum) до нас дошел ряд произведений: «Записки о галльской войне», «Записки о гражданской войне», затем «Александрийская война», «Африканская война» и, наконец, «Испанская война». Хотя все эти произведения включены в названный «Corpus Caesariarum» и носят обычно имя Цезаря, но далеко не все о и им написаны. Безусловно, перу Цезаря принадлежат два первых мемуара (хотя последняя, т. е. восьмая, книга «Записок о галльской войне» написана Авлом Гиртием, одним из видных офицеров Цезаря), остальные произведения вышли из — под пера его соратников и приверженцев. Причем если об авторе «Александрийской войны» и «Африканской войны» высказывались различные предположения и догадки еще в самой древности (назывались имена Оппия, одного из ближайших друзей Цезаря, и того же Гиртия), то автор «Испанской войны» не может быть назван даже предположительно. Можно лишь отметить, что сочинение дошло до нас в крайне поврежденном виде и написано, вероятно, одним из младших офицеров Цезаря, а может быть, даже вовсе и не военным (хотя, несомненно, участником событий).
О значении «Записок» Цезаря (и других произведений «Корпуса») как исторического источника будет сказано в дальнейшем, а сейчас нас интересует лишь вопрос о том, какой образ Цезаря складывается на основе знакомства с его мемуарами, какие черты своей личности, своего характера он сам подчеркивает и выделяет в «Записках» о галльской и гражданской войнах. Давно замечено, что явно тенденциозные мемуары (в особенности, конечно, «Записки о гражданской войне») весьма умело построены таким образом, что производят впечатление полной правдивости. О себе Цезарь (подобно Ксенофонту в «Анабазисе») неизменно говорит только в третьем лице, что опять — таки подчеркивает объективность и искренность изложения.
Какие же основные черты выделены в «самохарактеристике» Цезаря? В «Галльской войне» уделено много внимания военным дарованиям самого автора: быстроте его действий, мобильности, большой предусмотрительности, умению предвидеть намерения врага. Ряд крупных сражений описан вполне профессионально. Создается образ отнюдь не любителя, дилетанта, но знатока военного дела, опытного и талантливого полководца.
Частично в этом же первом произведении Цезаря, а главным образом в «Записках о гражданской войне» подчеркиваются и другие черты «самохарактеристики»: мягкость и милосердие по отношению к врагам, популярность среди солдат, необычайная преданность воинов своему полководцу. Все это опять — таки подается без всякого «нажима», иногда как бы походя, и производит впечатление полной объективности. Однако эта «объективность» и эта «скромность», как и постоянное упоминание о себе лишь в третьем лице, приобретают несколько иную окраску, если учесть, что таким не бросающимся в глаза приемом имя Цезаря в обоих произведениях упоминается 775 раз!
В итоге можно сказать, что произведения как самого Цезаря, так и других авторов, входящие в «Corpus Caesarianum», представляют собой образец своеобразного жанра, который занимал определенное место в истории античной литературы. Это жанр военных мемуаров, примечательный, между прочим, тем, что в подобного рода произведениях причудливо сочетается использование документального материала с элементами «военного романа».
Огромный интерес и значение для оценки личности Цезаря имеет богатое литературное наследие Цицерона. Цицерон не просто современник Цезаря, он тот человек, чья судьба и политическая карьера были тесно связаны с Цезарем, в значительной мере зависели от него, причем эта то более, то менее тесная связь не прерывалась на протяжении всей жизни Цезаря. Потому — то вопросу о взаимоотношениях между этими двумя столь знаменитыми и столь различными деятелями римской истории посвящена огромная литература: нет и не может быть работы, касающейся Цезаря, в которой был бы обойден вопрос о его связях с Цицероном, так же как в тех трудах, где речь идет о жизни и деятельности Цицерона, неизбежно присутствует Цезарь. Существует, кроме того, ряд исследований, специально изучающих историю их взаимоотношений.
Мы не можем, да и не должны в данном случае подробно рассматривать эту проблему. Однако есть все основания говорить о крайне терпимом, даже в какой — то мере «бережном» отношении Цезаря к великому оратору. В начале гражданской войны Цезарь пытается привлечь его на свою сторону, обращается к нему за советами и поддержкой и даже после того, как Цицерон открыто переходит на сторону Помпея и отправляется к нему в лагерь, Цезарь не зачисляет его в разряд своих врагов, а, вернувшись на родину победителем, оказывает Цицерону явное благоволение. И наконец, когда Цицерон во время последней кампании гражданской войны публикует панегирик заклятому врагу Цезаря — Катону, то всесильный диктатор не только спешит выступить с ответом, но даже как бы извиняется и просит не сравнивать это его «слово воина» с искусной речью выдающегося оратора.
Таково в самых общих чертах отношение Цезаря к Цицерону; нас же в данном случае интересует «обратный» вопрос: как относился к Цезарю и как оценивал его деятельность один из самых знаменитых его современников. Однако на вопрос, касающийся этой оценки, едва ли можно ответить однозначно. Дело в том, что, знакомясь с литературным наследием Цицерона, мы можем обнаружить по крайней мере три различные оценки, три различных образа Цезаря, сменяющих друг Друга на протяжении сравнительно недолгого времени.
Решающим рубежом, позволяющим Цицерону произвести пересмотр своих взглядов, служат иды марта, т. е. убийство Цезаря. Меняется не столько смысл или внутреннее содержание оценок, сколько их уровень. А это привносит некий качественно новый элемент. Но и до названного рубежа, т. е. и при жизни Цезаря, оценки не были качественно однородны. Все зависит от того, в какой части литературного наследия они содержатся. Есть часть, так сказать, неофициальная — переписка Цицерона с его друзьями и есть часть официальная — его речи и трактаты. Различие высказываний, оценок, характеристик как в той, так и в другой части — факт, едва ли требующий специального разъяснения.
В обширном эпистолярном наследии Цицерона, т. е. там, где он высказывается наиболее прямо и откровенно, преобладает отношение к Цезарю как к политическому интригану и авантюристу, как к человеку, стремящемуся ниспровергнуть существующий государственный строй, захватить единоличную власть. Однако самые первые упоминания в письмах о Цезаре довольно нейтральны — его имя всплывает лишь в связи со скандальным делом Клодия. Но как только определяются контуры триумвирата (не говоря уже о консульстве Цезаря), отношение заметным образом меняется. Сначала, правда, идут довольно глухие намеки и косвенно — неодобрительные высказывания, но затем все чаще и все более открыто триумвиры называются «властелинами», «несправедливыми властелинами», а затем даже говорится о «царской власти», о «надменных царях». Правда, все эти выпады и обвинения имеют скорее «коллективный» характер, а перед своим изгнанием Цицерон вынужден резко изменить курс и даже искать поддержки у тех же триумвиров, в первую очередь у Помпея.
По возвращении из изгнания наступает период сближения с триумвирами. Именно в этот период укрепляется «дружба» с Цезарем, о которой Цицерон не раз красноречиво рассказывает. Упоминаниями об этой дружбе, проявляемой к тому же с обеих сторон, пестрят и письма Цицерона к своему брату Квинту, который, кстати сказать, находился в то время в штабе Цезаря и принимал деятельное участие в военных действиях, как в Галлии, так и в Британии. Цезарь в этих письмах почтительно именуется императором, называется «самым славным и щедрым человеком» или «лучшим и могущественным человеком», а в одном из писем Квинту Цицерон прямо заявляет: «После тебя и наших детей он для меня на первом плане — до такой степени, что почти равен вам». Все это, конечно, не без расчета на то, что подобные излияния будут доведены до сведения самого Цезаря.
Отношение, однако, снова волшебно меняется, как только возникает угроза гражданской войны. Правда, Цицерон — сторонник примирения и считает, что войны следует избегать любыми средствами, но сам он явно на стороне Помпея, т. е., как и следовало ожидать, на стороне сената. Поэтому в переписке снова берет верх его на сей раз искреннее и издавна неблагожелательное отношение к Цезарю.
Когда же развернулись события гражданской войны и обнаружилась полная к ним неподготовленность Помпея, его растерянность и беспомощность, Цицерон хотя и осуждает своего «героя» достаточно. резко, но все же и теперь остается на его стороне. Помпей называется «наш», «наш друг», «наш Помпей», а Цезарь уже больше не титулуется как «император», про него лишь глухо говорится: «он», «тот» и т. п. По мере развития военных действий характеристики и оценки становятся все более определенными. «Никогда государство не было в большей опасности, никогда у бесчестных граждан не было более подготовленного полководца», затем отмечается, что Цезарь охвачен неким безумием, и, наконец, Цицерон с негодованием восклицает: «О падший разбойник! О этот позор для государства, который едва ли можно вознаградить каким бы то ни было миром!»
Таким образом, отношение Цицерона к Цезарю во время гражданской войны (во всяком случае до явной победы Цезаря!) не вызывает сомнений: Цезарь злоумышленник против res publica, враг всех «честных» граждан, ненавистник сената, «падший гражданин». Именно этот облик возникает перед глазами того, кто знакомится с «неофициальной» частью литературного наследия Цицерона, с его обширной перепиской.
Совсем другой образ полководца и политического реформатора встает перед нами, если иметь дело с публичными выступлениями Цицерона, с теми его речами, где в той или иной мере он касается государственной деятельности Цезаря. В речи «О консульских провинциях» Цезарь прославляется как выдающийся полководец и предусмотрительный, даже мудрый государственный деятель. Не один раз говорится о «достоинстве» и «славе» Цезаря. Война в Галлии называется «величайшей». «Так неужели я могу быть недругом тому, — патетически восклицает Цицерон, — чьи донесения, чья слава, чьи посланцы изо дня в день радуют мой слух новыми названиями племен, народов, местностей!» Особая заслуга Цезаря перед римским государством заключается в том, что он, понимая, какую потенциальную угрозу таит в себе для. римлян существование Галлии, впервые начал не просто оборонительную войну, как бывало до сих пор, но войну, рассчитанную на полное подчинение Галлии. И так как Цезарь «давно совершил достаточно подвигов, чтобы стяжать славу, но еще не все сделал для пользы государства», то, заключает Цицерон, «мы не должны ни отзывать императора, горящего желанием отлично вести государственные дела, ни расстраивать весь почти уже осуществленный план ведения галльской войны и препятствовать его завершению».
Речь «О консульских провинциях» была произнесена в 56 г., т. е. задолго до начала гражданской войны, тем более задолго до победы Цезаря. Но до нас дошли три речи Цицерона, относящиеся к тому времени, когда Цезарь стал уже полновластным диктатором (46–45 гг.). Как и следует ожидать, эти речи полны неумеренных восхвалений Цезаря.
Первая из речей произнесена в сенате осенью 46 г. и посвящена акту милосердия, проявленного Цезарем: разрешению возвратиться из изгнания Марку Клавдию Марцеллу, консулу 51 г., закоренелому врагу Цезаря. Поэтому в данном выступлении Цицерона — речь произносилась, кстати, в присутствии самого диктатора — восхваляется прежде всего милосердие Цезаря и доказывается, что высшая добродетель, делающая человека «богоравным», состоит в победах не над «свирепыми варварами», но над самим собой, над своим гневом и враждебным чувством по отношению к личным врагам.
Однако характеристика Цезаря не исчерпывается подчеркиванием его милосердия; наряду с этим «богоравным» качеством отмечается государственная мудрость правителя, величие его замыслов и стоящих перед ним задач. Но об этих задачах и о программе тех реформ, которые выдвигаются Цицероном в речи за Марпелла, будет сказано ниже. Интересующая нас речь издавна привлекала внимание исследователей, причем некоторые из них считали, что Цицерон в это время искренне верил в то, что Цезарь может оказаться тем вождем res publica, тем «принцепсом государства» (princeps civitatis), образ которого был им же самим нарисован в его знаменитом трактате о государстве.
Речь в защиту помпеянца Лигария была произнесена перед Цезарем на форуме в 46 г. и построена как «просьба о прощении», поскольку Цицерон не мог отрицать виновности своего подзащитного, боровшегося в Африке на стороне Помпея. И хотя Цезарь перед процессом сказал друзьям: «Почему бы и не послушать Цицерона после столь долгого перерыва, тем более что дело это уже решенное: Лигарий — негодяй и мой враг», но речь Цицерона произвела на него и всех слушателей такое неотразимое впечатление, что Лигарий был прощен и вернулся в Рим. Затем он оказался в числе заговорщиков и убийц Цезаря.
В речи за Лигария снова восхваляется главная из добродетелей Цезаря — милосердие. Говорится также «об ярком свете великодушия и мудрости». И наконец, Цицерон, пожалуй впервые, оправдывает даже самые действия и цели Цезаря в гражданской войне: «Было ли у тебя какое — нибудь иное стремление, когда ты вел войну, кроме стремления отразить бесчестие? Чего добивалось твое непобедимое войско, как не защиты своего права и твоего достоинства? А когда ты стремился заключить мир, то ты стремился к согласию с преступниками или же с честными гражданами?»
Ничем, пожалуй, в интересующем нас плане не отличается от только что рассмотренных речей и выступление Цицерона (в 45 г.) в защиту галатского царя Дейотара, обвиненного его же приближенными в покушении на жизнь Цезаря. Цицерон не только защищал Дейотара от этого обвинения, но и пытался доказать, путем применения различных хитроумных силлогизмов, что Дейотар стал помпеянцем лишь по недоразумению. В результате его выступления дело Дейотара было прекращено.
Итак, публичные выступления Цицерона, так сказать, официальная часть его литературного наследия, доносят до нас совсем иной облик Цезаря. Если бы мы имели в своем распоряжении только этот материал, то могли бы сказать, что Цицерон считал Цезаря выдающимся полководцем, мудрым государственным деятелем и реформатором, человеком редкого великодушия, который даже гражданскую войну вел скорее вынужденно, только для того, чтобы «отразить бесчестие» и защитить свои права, свое достоинство.
На самом же деле Цицерон никогда так не считал и не думал. После смерти Цезаря он получил наконец возможность выражать свое к нему отношение вполне нелицеприятно. Поэтому он и не стремится скрыть явное одобрение и даже радость по поводу мартовских ид. Если его что — то и беспокоит, то только то, что приходится «опасаться побежденных», что «Тиран пал, но тирания живет», или, говоря другими словами, Цицерон не без оснований опасается возрождения режима диктатуры, который им всегда и расценивается как тиранический. Что касается самого Цезаря, то он теперь именуется не иначе как «тиран» или «царь» (rex). Интересно отметить, что подобная характеристика встречается уже не только в письмах Цицерона, ока переходит и в «официальную часть» его наследия. Так, трактат «Об обязанностях» — последнее крупное произведение Цицерона — имеет определенную антицезарианскую направленность.
В самом начале трактата подчеркивается, что слова Энния «нет священной общности, нет и верности при власти царской» убедительно доказаны примером Цезаря, который ради своего господства и первенствующего положения преступил «все божеские и человеческие законы». Во второй книге трактата Цезарь постоянно называется тираном, поправшим законы и свободу, гибель его вполне заслуженна; в некотором отношении он даже хуже Суллы, ибо вел войну — как выясняется, в полном противоречии с недавними утверждениями самого же Цицерона! — по несправедливой и недопустимой причине, а после своей отвратительной победы разорил целые общины.
Характеристики Цицерона и его оценки личности Цезаря после его смерти помимо своей определенности обладают еще одной особенностью. Они становятся явно ретроспективными, они основаны на каких — то итоговых заключениях, и потому в них неизбежно проступает некий налет телеологизма. Уже в первой «Филиппике», сравнивая Марка Антония с Цезарем — и, кстати, не в пользу нового кандидата в диктаторы, — Цицерон говорит, что, «замыслив царствовать», Цезарь затем «с великим трудом, ценой многих опасностей осуществил то, что некогда задумал». В пятой «Филиппике» еще более определенно подчеркивается стремление Цезаря к единоличной власти с самых юных лет.
Поэтому, вероятно, прав Плутарх, утверждавший, что Цицерон был первым, кто начал высказывать и распространять подобную точку зрения. Во всех помыслах и образе действий Цезаря, уверял Цицерон, он якобы с давних пор усматривал его тиранические намерения. «Но когда я вижу, — добавлял он, — как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя». С другой стороны, Цицерон, оказывается, все же точно знал, когда и что Цезарем было задумано и даже осуществлено: «Цезарь, став консулом, утвердился в той царской власти, о которой он помышлял, еще будучи эдилом».
Плутарх и Светоний не объясняют, когда именно эти соображения были высказаны Цицероном, но поскольку сходные высказывания в «Филиппиках» датируются вполне точно, то есть основания предполагать, что Цицерон изъявлял свое мнение столь смело и определенно уже после мартовских событий 44 г.
Итак, мы сталкиваемся еще с одним вариантом образа Цезаря. Он отличается от первого из известных нам тем, что Цезарь теперь не просто погубитель rеs publica, тиран и узурпатор, а коварная, роковая фигура, человек, который злоумышлял против государства и стремился к захвату власти чуть ли не с детских лет. Таким образом, и сам тиран и главным образом борьба против тирании приобретают некое провиденциальное значение.
Чем же объяснить столь широкий у Цицерона диапазон оценок, «богатство» и «разнообразие» характеристик? Несомненно, это объясняется в первую очередь особенностями личности знаменитого оратора. Известно, что между Цицероном писем и Цицероном речей и трактатов — дистанция огромного размера, та самая дистанция, которая в свое время так болезненно разочаровала, почти травмировала одного из самых первых и самых восторженных его почитателей — Петрарку. Не менее хорошо известно — и не только в случае с Цезарем, — что Цицерон не столь уже редко думал одно, говорил другое, а его многолетняя адвокатская практика, как и практика политических интриг, дала ему огромный опыт и умение наводить, по его же собственным словам, «тень на ясный день».
Но очевидно, не только этими особенностями личности Цицерона следует объяснять сущность интересующих нас характеристик. Необходимо учесть и такое обстоятельство. Слишком активно был втянут Цицерон а политическую борьбу: он еще не успел осмотреться а «остыть» от накала мартовских событий 44 г., как начался новый раунд напряженных схваток, причем характер и цель борьбы для него по существу не изменились — и тогда, и теперь речь шла о борьбе против тирании, за спасение res publica. Потому — то едва ли можно требовать от Цицерона объективного отношения даже в его ретроспективных оценках, потому — то он и относился к событиям, к действующим лицам не только как наблюдатель — современник, но и как непосредственный участник событий, как ярый враг или приверженец самых действующих лиц.
И наконец, последнее. Помимо всего прочего, оценки, даваемые Цицероном, — это типичные свидетельства именно современника, «соучастника» со всеми их достоинствами и недостатками, со всем их правдоподобием, к сожалению порой слишком обманчивым. Таковы те соображения и обстоятельства, которые должны быть приняты во внимание, когда речь идет об отношении Цицерона к Цезарю.
Не меньший интерес наряду с оценками Цицерона представляют свидетельства другого современника Цезаря — историка Саллюстия. Его жизнь и политическая карьера также были связаны с Цезарем. Более того Саллюстий обычно считается типичным цезарианцем, поскольку именно Цезарь восстановил его в сенате, после того как Саллюстий был исключен из его состава за безнравственный образ жизни, поскольку он принимал участие в гражданской войнне на стороне Цезаря и был затем назначен наместником новообразованной провинции Африка.
Сохранился ряд исторических трудов Саллюстия. Нас в данном случае интересуют его «Письма к Цезарю — старцу об устройстве республики» и монография «О заговоре Катилины», так как в этих работах содержится оценка личности Цезаря и его деятельности, Интересно отметить, что, как и в случае с Цицероном, мы, имея дело с названными произведениями Саллюстия, располагаем как прижизненной, так и посмертной характеристиками Цезаря.
«Письма к Цезарю» — образец своеобразного и довольно распространенного в Риме жанра. Это отнюдь не частные письма, как не раз упоминаемые выше письма Цицерона к друзьям и родственникам, это скорее то, что мы называем «открытым» письмом, и то, что считалось в древности особым видом ораторского искусства (suasoria). Это речь с предложениями, советами, увещеваниями.
Однако «Письма» Саллюстия не только образец того или иного литературного жанра. В них изложена определенная политическая программа, которая отражает воззрения и самого Саллюстия и некоторых кругов римского общества, их отношение к Цезарю и возлагаемые на него надежды. Но к этой стороне «Писем» мы. еще вернемся; сейчас нас интересует лишь содержащаяся в них характеристика Цезаря.
Нельзя не упомянуть о том, что подлинность «Писем», точнее говоря, принадлежность их Саллюстию неоднократно подвергалась сомнениям. В данном случае нет ни нужды, ни возможности углубляться во все тонкости этой довольно специальной дискуссии. Вполне возможно, что вопрос принадлежит к тому многочисленному кругу больших и малых проблем, которые навсегда останутся спорными. Но если это и так, то следует со всей определенностью подчеркнуть, что противниками подлинности «Писем» не приведено вплоть до настоящего времени ни одного действительно бесспорного аргумента в защиту своей точки зрения. Уже одно это соображение говорит га то, что нет достаточно серьезных оснований порывать с традицией и оспаривать авторство Саллюстия.
Обычно считается, что более раннее из «Писем» было написано еще до начала гражданской войны, а именно в 50 г. Что касается более позднего «Письма», то его датируют 46 г. и отмечают, что око написано после битвы при Тапсе, т. е. в то время, когда Цезарь уже стал единоличным правителем римского государства. Этим изменением ситуации (да и довольно длительным временным интервалом) объясняется весьма существенное различие между самими письмами, да и между оценками Цезаря, отразившимися в письмах.
Каково же отношение Саллюстия к Цезарю в более раннем «Письме»? Это письмо начинается с характерного вступления, с так называемого «домогательства благосклонности» (captatio benevolentiae), где Саллюстий после рассуждения о том, насколько трудно давать советы людям, вознесенным на вершину величия, переходит к обоснованию мотивов, все же побудивших его высказать ряд пожеланий. Прежде всего он ссылается на свое стремление к государственной деятельности и свой интерес к проблемам, связанным с жизнью государства в условиях как мира, так и войны. Это и дает ему право выступать с советами.
Попутно Саллюстий набрасывает краткую, но выразительную характеристику Цезаря. Кстати, он подчеркивает — и это свидетельствует о тонкости его психологических наблюдений — одну особенно важную и своеобразную черту личности Цезаря. Он пишет: «Я… обнаружил в тебе, наряду с другими качествами, одно чрезвычайно удивительное: ты сохраняешь величие духа при несчастных обстоятельствах еще в большей степени, чем при удаче». Саллюстий отмечает великодушие Цезаря, выражает надежду на то, что намерения Цезаря не могут ограничиться лишь отражением врагов, но простираются дальше и затрагивают основные вопросы жизни государства. Раннее «Письмо» заканчивается новым обращением к Цезарю, которого Саллюстий усиленно призывает заняться восстановительной деятельностью.
Таким образом, в период написания раннего «Письма» Саллюстий, видимо, верил, что Цезарь и есть тот политический деятель, который способен реформировать римское общество и государство в желательном для самого автора «Письма» направлении. Этот взгляд Саллюстия на роль Цезаря, на стоящие перед ним задачи и определял отношение к нему историка накануне гражданской войны.
За те четыре — пять лет, что протекли между ранним и более поздним «Письмом», многое изменилось. Цезарь за это время не только превратился в главу римского государства, но и сумел в ходе военных действий найти возможность для проведения ряда реформ. В дальнейшем мы остановимся на вопросе об этих мероприятиях подробнее, сейчас же важно отметить. лишь тот факт, что программа реформ, намеченная Саллюстием, положительного отклика не встретила и реализована не была. Это не могло не отразиться на его отношении к Цезарю. Попытаемся на материале более позднего «Письма» проследить некоторые изменения в оценках деятельности Цезаря и в общем отношении к нему.
Позднее «Письмо» начинается также с традиционной captatio benevolentiae и с превознесения заслуг и деяний Цезаря, но здесь мы сразу сталкиваемся с замаскированным намеком, который, быть может, имеет персональный характер. «Никто, — говорит Саллюстий, — не уступит власть другому по собственному желанию, и, как бы ни был добр и милостив (clemens) тот, кто стоит на вершине могущества, он всегда вызывает опасение тем, что может употребить свою власть во зло».
Затем Саллюстий восхваляет деяния Цезаря, его кротость во время войны, его отношение к побежденным соотечественникам. Он призывает Цезаря к проведению подобной же политики и в дальнейшем, но самая настойчивость этих призывов заставляет думать, что он скорее ожидает обратного. В этом плане обращает на себя внимание то, как Саллюстий описывает ближайшее окружение, т. е. лагерь Цезаря. Сюда, по его словам, стекаются люди, «запятнанные позором и разложением», все, кто погряз в преступной роскоши и опутан неоплатными долгами.
Далее Саллюстий еще раз возвращается к мысли, что власть, основанная на жестокости, непрочна и тягостна, ибо тот, кто внушает страх многим, и сам должен многих страшиться. Тот же, кто пользуется властью умеренно и милостиво, для того жизнь счастлива, радостна, спокойна. Снова и снова Саллюстий в этом «Письме» призывает Цезаря употребить все его могущество на пользу отечества, не прибегать к суровым приговорам и казням, но проявить истинное милосердие (vera dementia) и позаботиться в первую очередь о том, чтобы «удержать молодежь от пагубных страстей и наклонностей».
Все эти призывы и увещевания свидетельствуют об определенном изменении отношения Саллюстия к Цезарю. Если раньше он возлагал на Цезаря далеко идущие надежды, связанные с реформой государственного строя, то теперь, в более позднем «Письме», начинают проступать черты разочарования автора как в самом герое, так и в направлении всей его деятельности. Можно ли в таком случае считать Саллюстия столь «безоговорочным» цезарианцем, как это обычно утверждается?
Конечно, нет! Закономерность подобного сомнения становится очевидной, если обратиться к другому важному и интересному свидетельству — сравнительной характеристике Цезаря и Катона в монографии Саллюстия «О заговоре Катилины». Это произведение датируется 41 г.; таким образом, монография написана и опубликована после смерти Цезаря (не говоря уже о смерти Катона!).
Саллюстий, описывая заседание сената, на котором решалась судьба заговорщиков, и даже приводя текст речей (составленных, конечно, самим Саллюстием!) Цезаря и Катона, завершает изложение развернутой сравнительной характеристикой обоих политических деятелей. Она представляет для нас интерес не только как новое свидетельство современника, к тому же прекрасно ориентирующегося в политических взаимоотношениях того времени, но и как наиболее полное, концентрированное и специально предпринятое описание личности Цезаря.
Стоит обратить внимание на самую мотивировку введения интересующей нас характеристики в повествование. Саллюстий говорит, что после долгих размышлении над историей римского народа он пришел к твердому убеждению: все успехи и достижения римлян — результат доблести отдельных выдающихся граждан. И поскольку его современниками были два поистине замечательных мужа — Марк Катон и Юлий Цезарь, то было бы несправедливо обойти их молчанием.
Характеристика начинается с указания на то, что, будучи почти равными по происхождению, возрасту, красноречию, оба мужа в равной же степени одарены и величием духа и славой, но различаются характерами, нравом. Характер и индивидуальность Цезаря определяются такими чертами: Цезарь велик благоволением и щедростью, милосердием и участием, он снискал себе славу тем, что многих поддерживал, прощал, был прибежищем для несчастных, его восхваляли за обходительность и гибкость. Он взял за правило неустанно трудиться, действовать, бодрствовать; он соблюдал и отстаивал интересы своих друзей, клиентов, часто в ущерб собственным; ради доблести он стремился к верховной власти, командованию войском, новой войне.
Нетрудно убедиться, что в характеристике Цезаря подчеркиваются такие качества, как милосердие — оно стало в дальнейшем основным лозунгом его политики умиротворения, — верность «обязательственным связям», энергия и активность. Если иметь в виду общее впечатление, то это в первую очередь образ деятеля, образ активного и честолюбивого политика — украшающие его разносторонние добродетели тоже отнюдь не созерцательного свойства.
Совершенно иным предстает перед нами образ Катона. Это образ «морального героя», Саллюстий акцентирует здесь черты нравственного совершенства. Про Катона говорится, что он всегда отличался безупречностью жизни, строгостью, твердостью, умеренностью, злодеи видели в нем свою погибель. Он не состязался в богатстве с богатыми, в интригах с интриганами, но вступал в соревнование с отважными в доблести, со скромными в стыдливости, с честными в бескорыстии, он был хорош не на словах, а на деле, и потому, чем меньше он сам искал славы, тем в большей степени она его окружала.
Эти две характеристики издавна пользовались п ныне пользуются большим вниманием в современной историографии. Особенно активно обсуждался вопрос о том, кого же из обоих деятелей следует считать героем Саллюстия, кому же он отдает предпочтение: «деятелю» Цезарю или «нравственному герою» Катону? Высказывались самые различные точки зрения. Некоторые исследователи настаивали на ток, что для явного цезарианца Саллюстия, конечно, истинным героем и образцом следует считать Цезаря, а Катон для него «слишком непрактичен». Другие не без оснований подчеркивали то обстоятельство, что к этому времена Саллюстий испытал разочарование в Цезаре, и потому ему уже больше импонировал образ нравственного героя. И наконец, высказывалась точка зрения, сводящаяся к тому, что ни Цезаря, ни Катона нельзя признать идеалом государственного деятеля в глазах Саллюстия.
Мы не можем полностью принять ни одну из изложенных точек зрения. Пожалуй, наиболее убедительной нам представляется последняя, ибо — мы готовы согласиться с тем, что ни «деятель» Цезарь, ни «моральный герой» Катон, каждый в отдельности, не могли ныне удовлетворить требованиям, которые выдвигались Саллюстием, когда перед его взором рисовался облик идеального государственного деятеля. Потому он не высказывает своего предпочтения тому или другому, потому он и не ограничивается чьей — либо одной характеристикой, поскольку ему теперь импонирует лишь некий синтезированный образ, в котором черты энергичного деятеля обязательно должны быть объединены, дополнены чертами нравственного героя. Потому — то в структурном отношении — и это, конечно, сделано намеренно, с умыслом — обе характеристики построены таким образом, что фактически сливаются в одну, а перечисление качеств и особенностей облика обоих деятелей тоже дано слитно: если названа какая — то черта характера Цезаря, то ей сразу же противопоставляется дополняющая (но отнюдь нe исключающая!) ее черта характера Катона и т. д.
Но для нас в данном случае не столь интересен вопрос об истинном герое Саллюстия, сколь интересна и важна характеристика Цезаря, как таковая. В какой степени она может считаться объективной и справедливой? Казалось бы, после того, что говорилось выше о ненадежности, о ложном правдоподобии характеристик современников, ответ на подобный вопрос не должен вызывать сомнений.
Все сказанное об оценках современников и ближайших потомков, несомненно, остается в силе. Но ведь существует понятие не только абсолютной, но и относительной объективности. Поэтому, на наш взгляд, есть основания говорить о большем беспристрастии оценок Саллюстия по сравнению, например, с высказываниями того же Цицерона. Такое расхождение не случайно и объясняется рядом причин.
Прежде всего следует учесть, что Саллюстий в отличие от Цицерона, возвратившись в Рим из своей провинции (после смерти Цезаря), уже не принимал никакого участия в политической жизни и борьбе, целиком посвятив себя занятиям историей. Одно это обстоятельство могло содействовать подведению более спокойных, а потому и более беспристрастных итогов недавнего прошлого.
Кроме того, только что изложенное рассуждение по поводу сравнительных характеристик как бы наталкивает на вывод о «нейтральном» отношении Саллюстия к Цезарю. Хотя он в этот период не безусловный цезарианец, не страстный поклонник и панегирист, и для него Цезарь теперь вовсе не идеал государственного деятеля, но вместе с тем он не испытывает к нему и никакой вражды, более того, продолжает его считать (правда, наряду с Катоном) мужем «выдающейся доблести». Такое отношение, пожалуй, может служить если не гарантией, то хотя бы какой — то предпосылкой более объективного подхода, в той, конечно, мере, в какой позволено вообще говорить об объективности личных оценок.
И наконец, в подтверждение высказанной точки зрения можно привести еще одно соображение. Дело в том, что саллюстиева характеристика, как мы знаем, ретроспективна. Сам по себе этот факт отнюдь не свидетельство большей объективности. Но ретроспекция, привнося некоторые неизбежные отступления от эталона объективности (кстати, кто и когда смог его установить?!), тем не менее «снимает» многое несущественное, наносное, преходящее. Поэтому характеристика Цезаря в «Заговоре Катилины» включает в себя какие — то более или менее устоявшиеся оценки. Это видно хотя бы из того, что в ней подчеркивается, например, милосердие Цезаря — качество, которое он в 60–х годах еще никак не мог и не имел случая проявить. Таким образом, рисуемый Саллюстием в монографии образ Цезаря (а также и Катона) — это вовсе не Цезарь времен заговора Катилины, но некий обобщенный (даже по сравнению с «Письмами»!) и итоговый портрет.
На этом следует закончить наш обзор свидетельств и высказываний современников. Мы остановились на них довольно подробно, считая, что независимо от их объективности и точности, независимо от возможности их верификации они представляют большую историческую ценность, будучи по существу единственным воспроизведением того образа Цезаря, который возникал перед глазами знавших его лично людей.
Что касается высказываний античных авторов, бывших уже не современниками, но потомками Цезаря, то мы имеем все основания остановиться на них значительно более суммарно, тем более что два самых важных и самых близких эпохе исторических произведения, содержащих к тому же, видимо, наиболее обстоятельный рассказ о событиях, утрачены. Это, во — первых, труд одного из сподвижников Цезаря — Гая Асиния Поллиона, который в основном посвящен изложению хода гражданской войны, поскольку автор был ее активным участником. Еще более огорчительна утрата такого источника, как соответствующие интересующей нас эпохе разделы грандиозного исторического труда Тита Ливия.
Не представляет в данном случае большого интереса и образ Цезаря, нарисованный Луканом (I в, н. э.) в известной поэме «Фарсалия». Обычно подчеркивается антицезарианское направление поэмы. Но справедливее, пожалуй, говорить об общих антитиранических тенденциях автора, которые направлены не столько против Цезаря, сколько против Нерона. Поэтому образ Цезаря производит впечатление искусственности, нарочитости, это не образ живого и реального человека, но лишь олицетворение тирании.
Не останавливаясь на некоторых второстепенных Источниках, обратимся к именам двух крупных историков II в. н. э. — Аппиану и Диону Кассию. В «Гражданских войнах» Аппиана, представляющих собой особый раздел его более обширного труда «Римская история», войне между Цезарем и Помпеем посвящена целая книга. Аппиан опирается на ряд важных источников, в том числе на не дошедшие до нашего времени сочинения Асиния Поллиона.
Нам не раз придется в дальнейшем ссылаться на Аппиана, сейчас же хотелось бы остановиться лишь на той оценке личности Цезаря, которая завершает его рассказ. Речь идет о сравнительной характеристике Цезаря и Александра Македонского. На закономерности такого сопоставления настаивает сам Аппиан. Он пишет о Цезаре: «…счастливейший человек во всех отношениях, гениальный, широкого размаха, справедливо сопоставляемый с Александром». И дальше утверждается: «Оба были весьма честолюбивы, воинственны, быстры в проведении своих решений, отважны в опасностях, не щадили своего здоровья и не столько полагались на стратегию, сколько на решимость и счастье».
Аппиан дает развернутое сравнение Цезаря и Александра именно как выдающихся полководцев, выделяя их личные качества, их тактические приемы, отношение к ним войска. Отмечаются и такие общие черты, как готовность прощать врагов и оказывать им милосердие. И наконец, говорится о том, что оба выдающихся деятеля стремились к научным знаниям (Александр в Индии, Цезарь в Египте), оба весьма иронически относились к предзнаменованиям и оба все же стали жертвами сбывшихся предзнаменований.
Другое крупное произведение, в котором мы встречаем подробное изложение интересующей нас эпохи, — «Римская история» Диона Кассия. Представитель сенатской знати эпохи Антонинов, Дион Кассий работал более двадцати лет над своим огромным историческим трудом (состоящим из 80 книг). Зато его «Римская история» стала для своей эпохи таким же каноническим трудом, как в более ранние времена знаменитое произведение Ливия.
Дион Кассий пользовался широким кругом источников. В целом его изложение достоверно, хотя он склонен к риторическим эффектам и прикрасам. Основное значение труда Диона в том, что он хотя и не дает обобщенной оценки деятельности Цезаря, но за то сообщает такие факты и детали событий, которых мы не встречаем у других историков.
В заключение обзора античной традиции о Цезаре остановимся еще на двух авторах, которых и следует, видимо, считать главными создателями этой традиции. Речь идет о крупнейших представителях особого историко — литературного жанра, а именно жанра исторической биографии, — о Плутархе и Светонии. Кстати, они были современниками и жили на рубеже I–II вв. н. э.
В знаменитых «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха Цезарю посвящена специальная биография, причем она сопоставлена с биографией Александра Македонского. Однако о Цезаре упоминается и в жизнеописаниях тех деятелей, с которыми он был связан, т. е. в биографиях Помпея, Брута, Цицерона. Но конечно, образ Цезаря наиболее полно и ярко обрисован в специально посвященной ему биографии.
С самого начала Плутарх подчеркивает, что Цезарь, хотя он и обладал природным даром красноречия, предпочел стремиться к первенству благодаря власти и силе оружия. Образ Цезаря возникает прежде всего как образ — недаром он сопоставлен с Александром — выдающегося полководца. Говорится о том, что Цезарь не только «выказал себя не уступающим никому из величайших, удивительных полководцев и военных деятелей», но многих из них он по ряду Причин даже превзошел. Отмечается необычайная к нему любовь и преданность воинов. Эти чувства он сам в них воспитал своей щедростью, умелым распределением наград, а. также личной храбростью и умением вместе с иими стойко переносить трудности и лишения.
Как обычно, Плутарх отмечает такие особенности Цезаря, как стремительность его походов и передвижений, склонность к риску, неуемное честолюбие и жажду славы. Но все это опять — таки черты, характеризующие главным образом полководца. О Цезаре — политическом реформаторе, государственном деятеле Плутарх высказывается очень скупо и как бы избегая собственных оценок. В одном месте биографии, правда, говорится: «Многочисленные успехи не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла. Это было некое соревнование с самим собой, словно с соперником, и стремление будущими подвигами превзойти совершенные ранее». Но как вытекает из следующей же фразы, все эти планы будущего, эти новые подвиги опять оказываются отнюдь не планами каких — либо государственных реформ, а новыми походами и грандиозными военными предприятиями.
На наш взгляд, есть все основания считать Плутарха создателем канонического образа Цезаря — полководца. И когда живший несколько позднее Аппиан пишет, как мы могли в этом убедиться, что Цезаря вполне справедливо сопоставляют с Александром, то, как знать, быть может, он уже находился под воздействием образа, столь ярко обрисованного Плутархом. Притягательная сила созданных им образов была так велика, что они оказали влияние, как известно, не только на античную историографию и литературу.
Но если иметь в виду канонический образ Цезаря, то следует подчеркнуть, что Плутарх внес в него еще одну немаловажную черту. Он недаром отмечает в самом начале биографии, что Цицерон был первым, кто усмотрел в действиях Цезаря определенный умысел и цель. Сам Плутарх придерживается, видимо, такой же точки зрения. Он охотно передает то, что говорилось о Цезаре, и что якобы говорил сам Цезарь, и что свидетельствовало о его стремлении к Захвату власти чуть ли не с юношеских лет. И даже подводя итог жизни и деятельности Цезаря, Плутарх не упускает возможности снова выразить ту же мысль: «Цезарю не пришлось воспользоваться могуществом и властью, к которым он ценой величайших опасностей стремился всю жизнь и которых достиг с таким трудом». Следовательно, определенный налет телеологизма на вошедшем в историю облике Цезаря тоже берет свое начало в значительной мере от Плутарха. Если Цицерон и упредил его в этом отношении, то, конечно, воздействие образа, созданного Плутархом, было более длительным и более широко распространенным.
И наконец, биография Цезаря, написанная Светонием. Что касается литературной манеры этого автора, то ее своеобразие, ее отличие от манеры Плутарха отмечено и признано достаточно давно и даже может считаться общим местом. Так, историко — психологическому портрету, выдающимися мастерами которого были и Плутарх, и Тацит, обычно противопоставляют описания, характеристики римских императоров Светония, построенные всегда на основе определенных рубрик, подрубрик и повторяющегося из биографии в биографию набора типизированных особенностей и черт.
Биографии Светония делятся обычно на четыре основных раздела (рубрики): жизнь императора до прихода к власти; государственная деятельность; частная жизнь; смерть и погребение. В свою очередь эти большие разделы распадаются на ряд более мелких подрубрик. Так, в биографии Цезаря переходом от описания его государственной деятельности к описанию частной жизни служит развернутая характеристика, которая включает следующие пункты: 1) внешность, здоровье, манера одеваться; 2) страсть к роскоши, расточительство; 3) любовные дела; 4) отношение к еде и питью (т. е. к вину); 5) корыстолюбие; 6) ораторское искусство; 7) литературные занятия; 8) качества военного деятеля, полководца; 9) отношение к клиентам и друзьям; 10) отношение к врагам и клеветникам (его мягкосердечие); 11) качества государственного деятеля.
Если несколько раскрыть этот глухой перечень, то нетрудно убедиться в следующем. Говоря о Цезаре как о человеке, Светоний равно отмечает его положительные и отрицательные свойства; говоря о нем как о полководце, он подчеркивает в основном те же выдающиеся черты, что и Плутарх: личную храбрость, быстроту действий, популярность среди солдат; и, наконец, говоря о Цезаре как о государственном деятеле, он дает суммарное перечисление одних только отрицательных качеств: непомерное честолюбие и властолюбие, надменность (особенно в конце жизни), открытое стремление к царской власти. Поэтому, по всей вероятности, справедливо то мнение, согласно которому идеалом государственного деятеля для Светония (и для многих его современников!) был уже вовсе не Цезарь — «великий человек, но пагубный правитель», а Октавиан Август, который фактически и противопоставлен биографом Цезарю.
Теперь следует подвести некоторые итоги. Поскольку каждая историческая эпоха создает свою систему ценностей, свей «набор» критериев и идеалов, а следовательно, и своих героев, то каждая эпоха знает и своего Цезаря. Каковы же наиболее типические черты того образа, который возник еще в самой античности, был создан современниками и ближайшими потомками?
Цезарь в глазах людей той эпохи — видный деятель примерно такого же масштаба, как Марий, Сулла, Помпей. Подобно им, а быть может, в значительно большей степени, чем они. Цезарь прежде всего полководец, причем именно эта сторона его личности доминирует над всеми остальными, определяет его историческое значение. Как вытекает из предыдущего обзора, современники и ближайшие потомки не признавали Цезаря великим государственным деятелем или реформатором. Такое же отношение господствовало и в эпоху принципата. Истинным преобразователем государства почитался не Цезарь, но Август. В качестве же общего вывода можно смело утверждать, что суждения современников и ближайших потомков, даже учитывая все свойственные им неизбежные недостатки, значительно сдержаннее, трезвее и реалистичнее, чем неумеренные восторги некоторых новых и даже новейших историков.
* * *
Каков же образ Цезаря, созданный новым временем? Поистине каждая эпоха знала своего Цезаря. Для той эпохи, когда вдруг проснулся страстный и восторженный интерес к античности, для эпохи Возрождения, Цезарь не стал еще любимым героем. Данте избирает своим руководителем Вергилия, Петрарка преклоняется перед Цицероном и оживленно беседует с ним как с современником. Не блеск и победы римского оружия, не мощь и сложная организационная структура империи отвечали духовным запросам того времени, но диалоги Платона, резец Праксителя, ораторское искусство Демосфена и Цицерона и, наконец, нечто не очень ясно определяемое, но всем близкое и понятное, что последователи Петрарки — Колюччо Салютати и Леонардо Бруни впервые обозначили заимствованным у того же Цицерона словом humanitas.
Так называемое второе Возрождение античности относят обычно к последней трети XVIII — началу XIX в. Оно непосредственно связано с Великой французской революцией, с ее предпосылками и ее итогами. Не случайно К. Маркс говорил о том, что «революция 1789–1814 гг. драпировалась поочередно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи», а ее деятели «осуществляли в римском костюме и с римскими фразами на устах задачу своего времени». Наступила эра действия, вставал вопрос о власти. Потому — то теперь вместо образа гуманиста, образа интеллектуала и мыслителя выступает на первый план фигура деятеля — политического, а если требует обстановка, то и военного вождя. На историческую сцену вызываются теперь духи совсем иных героев — «все эти Бруты, Гракхи, Публиколы, трибуны, сенаторы и сам Цезарь».
Цезарем, конечно, интересовался и не мог не интересоваться Наполеон, а его племянник даже написал трехтомный труд «История Юлия Цезаря». Вскоре на растущий интерес к Цезарю откликнулась и историческая наука. Правда, Нибур, бывший восторженным поклонником Цицерона, не сумел оценить Цезаря ни как полководца, ни как государственного деятеля, но зато это обстоятельство вызвало весьма определенную реакцию Друманна, который характеризовал обоих названных деятелей диаметрально противоположным образом. Он был первым из европейских историков, кто в своей — кстати сказать, панегирической — оценке личности и деятельности Цезаря выдвинул на передний план его черты государственного человека и политика.
Но пожалуй, наиболее характерной особенностью построения Друманна следует считать крайний телеологизм: по его мнению. Цезарь вынашивал планы достижения единовластия и установления абсолютной монархии с юношеских лет — еще при жизни Суллы он понимал, что республика себя изжила. Красс и Помпей были лишь пешками в его руках, а завоевание Галлии предпринято как сознательная подготовка гражданской войны и захвата единоличной власти.
Друманн в своей оценке Цезаря был до известной степени предшественником Моммзена, а Моммзен, несомненно, должен рассматриваться как создатель мифа о Цезаре в европейской историографии. Дело в том, что образ, или, лучше сказать, апология Цезаря, с необычайной силой и темпераментом развернутая в «Римской истории», долгое время оказывала — да, пожалуй, и продолжает оказывать — большое влияние на всю западную историографию. Это не означает, конечно, что все последующие исследователи безоговорочно присоединялись к Моммзену, но почти все воздавали должное яркости и «неотразимости» его характеристик, а тот, кто пытался дать иную оценку личности Цезаря, все же был вынужден в своей полемике отталкиваться от образа, созданного Моммзеном.
Цезарь для Моммзена — беспримерный творческий гений. Он великий полководец, оратор, писатель, но все эти свойства вторичны, дополнительны, всем этим он стал только потому, что был в первую очередь и в полном смысле слова государственным человеком (Staatsmann). Основная же особенность его государственной деятельности и его личности — полнейшая гармония. Потому ему и удавалось то, что было недоступно другим политическим деятелям: сплочение под своей властью самых разнородных элементов и «коалиций», т. е. проведение над сословной, надклассовой политики, результатом которой было возрождение как эллинской, так и римской «нации». Его цель — восстановление древней царской власти; одновременно он сумел сохранить верность своим юношеским идеалам демократии.
Но и это еще не все: Цезарь оказывается — благодаря завоеванию Галлии, романизации западных народов — родоначальником всей современной европейской цивилизации. Он — идеальный монарх (надклассовые и демократические основы власти), он — и этим заканчивается характеристика в целом — так действовал и творил, как ни один смертный ни до, ни после него, «и как работник и творец живет еще после многих веков в памяти народов — первый и в то же время единственный император Цезарь».
Такова мифологизация личности и деятельности Цезаря, берущая свое начало в новой историографии от Моммзена. Концепция Моммзена — кстати говоря, не менее телеологична, чем выводы Друманна, — возникла под прямым и непосредственным воздействием итогов революции 1848 г. в Германии и отражала надежды немецкой либеральной буржуазии, мечтавшей об объединении страны в условиях некоей надклассовой, но демократической (!) монархии. Недаром один из немецких же весьма видных историков довольно метко и язвительно назвал Моммзена «либеральным доктринером и мучеником 1848 года».
Наиболее яркой реакцией на моммзеновскую апологию Цезаря было выступление Ферреро. Обычно его многотомный труд «Величие и падение Рима» (начал выходить в 1901 г.) даже в буржуазной историографии рассматривается как произведение блестящее по форме, но дилетантское по существу, принадлежащее перу скорее памфлетиста, чем ученого. Что касается характеристики Цезаря, то она вытекает у Ферреро из его отрицательного отношения к телеологизму Друманна и Моммзена. Но это отрицательное отношение выявлено, пожалуй, слишком прямолинейно.
Для Ферреро Цезарь вообще не государственный деятель, но блестящий авантюрист, иногда реализующий дерзкие планы, иногда оказывающийся игрушкой обстоятельств и случая. В начале своей политической карьеры Цезарь стремился добиться примирения между аристократами и демократами в соответствии с учением Аристотеля; как консул он пытался установить умеренно — демократический строй по образцу Перикла. Ферреро считает, что Цезарь всячески стремился избежать гражданской войны, но допускал ошибку за ошибкой. После победы в этой войне положение Цезаря оказалось, как ни странно, отнюдь не прочным; восстановить государство он тоже не сумел, о чем свидетельствует вся его организаторская деятельность, а появившиеся незадолго до гибели расчеты на войну против парфян как на предприятие, способное в корне изменить общую политическую ситуацию, были, конечно, совершенно фантастическими.
Из русских историков на оценке деятельности Цезаря в свое время довольно подробно останавливался Р. Ю. Виппер. Для него также характерно стремление отойти от телеологического взгляда на Цезаря. Он рассматривает и его личность, и его деятельность в аспекте социальной истории поздней Римской республики.
Р. Ю. Виппер говорит (и, очевидно, раньше западноевропейских историков) о Помпеевом принципате и о «политико — религиозной» идее восточного царства с «его апофеозом». У Цезаря после посещения Египта и Сирии наблюдается это «влечение к Востоку, его формам жизни, обстановке, религиозным обрядам я понятиям». По мнению Виппера, Цезарь, в начале своей политической карьеры выступивший как «сотник римской демократической оппозиции», постепенно все дальше отходит от этих кругов. Он становится представителем «военного империализма», солдатским вождем, абсолютным монархом, опирающимся на военную силу. Однако это не служит доказательством прочности и устойчивости «его правительства». Все в большей степени Цезарь оказывается в зависимости от своих легионов и от «штаба своих военных фаворитов». Парадоксальность его положения проявляется в том, что он на вершине своих успехов остается «без опоры против того самого элемента, который дал ему победу».
Эд. Мейер в широко известной монографии «Монархия Цезаря и принципат Помпея», опубликованной по окончании первой мировой войны, противопоставлял понятия двух государственных систем, двух концепций: принципата и монархии. По существу Эд. Мейер развивал и обосновывал — хотя, по всей вероятности, совершенно независимо от предшественника — то положение, которое было высказано еще Виппером.
С точки зрения Эд. Мейера, принципат — республиканская форма; во главе государства стоит сенат, а принцепс сената должен рассматриваться как охранитель и защитник республиканских устоев. Теоретическое обоснование подобного государственного устройства дал Цицерон в трактате «О государстве», практическое же осуществление это устройство нашло сначала в принципате Помпея, а затем в политической системе, установленной Октавианом Августом. Что касается Цезаря, то ему подобная система была чужда, он стремился к превращению Рима в монархию эллииистического типа. Характеристике Цезаря и его политических начинаний помимо отдельных замечаний, рассыпанных по тексту, посвящено две главы: «Личность и цели Цезаря» и «Цели Цезаря. Абсолютная монархия».
Эд. Мейер стремится дать определение не только политическим целям Цезаря, но и его «индивидуальности», причем пытается это сделать исходя из анализа «революционной обстановки». Он по мере сил и возможностей избегает телеологических предсказаний. Его мнение о Цезаре как о государственном деятеле достаточно высокое. Он решительно возражает против. «часто выдвигаемого упрека, что Цезарь действовал лишь исходя из потребностей текущего момента и не создал ничего долговечного», напротив, «образ, который он хотел придать государству, стоял перед его глазами скорее совершенно ясно, и он осуществил эту задачу вполне последовательно, в том объеме, в котором это вообще оказалось возможным в отпущенный ему краткий срок». А так как буквально несколькими строками ниже выясняется, что Цезарь мечтал о мировой монархии, т. е. о повторении дела жизни Александра Македонского, то эти высказывания автора свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что он сам не сумел избавиться от греха, в котором упрекал Моммзена, — от телеологического подхода.
Весьма характерное для тенденций западной историографии понимание перехода от Римской республики к империи как некоей революции проводится в известной работе Р. Сайма, которая так и названа: «Римская революция» (вышла в свет незадолго до второй мировой войны). В самом начале книги автор подчеркивает ту существенно важную мысль, что политическая жизнь в Риме определялась не борьбой партий или программ современного парламентского типа, не мнимой оппозицией между сенатом и народом, оптиматами и популярами, нобилитетом и novi homines, но спором за власть, богатство, славу. Соперничество развивалось в среде самого нобилитета; знатные фамилии определяли историю республики, давая свои имена эпохам. Так, был век Сципионов, век Метеллов. Цецилии Метеллы — сердцевина и опора сулланской «партии». Однако именно после диктатуры Суллы начинается кризис правящей аристократии.
Для нас наиболее интересны соображения, высказываемые Саймом о диктатуре Цезаря, его личности и характере его власти. Во — первых, он не считает Цезаря «революционером», но на основании его «дел и поступков» скорее «реалистом и оппортунистом», который был «более консервативен и в большей степени римлянин, чем обычно считают». Во — вторых, Сайм не видит необходимости допускать, что Цезарь стремился создать «эллинистическую монархию». Его политические цели определялись желанием ликвидировать последствия гражданской войны. Он понимал, конечно, что правление nobiles с тех пор, как вcе италики могли принимать участие в голосовании, становилось в мировой державе анахронизмом, так же как и господство римского плебса. Однако и в этих условиях Цезарь вполне мог удовлетвориться диктатурой, как таковой; его автократическая позиция была в значительной мере вынужденной.
Таким образом, в работе Сайма дана чрезвычайно осторожная и сдержанная оценка Цезаря. Он даже не удостоен звания «революционера», хотя гражданскую войну после смерти Цезаря Сайм рассматривает как дальнейшее углубление революции, а «наследник Цезаря», т. е. Октавиан, расценивается как «революционный вождь». Что касается якобы стремлений Цезаря создать из Рима монархию эллинистического образца, то Сайм считает — и, надо сказать, не без оснований — все эти планы и идеи явным домыслом историков нашего времени.
В 40–х годах XX в. вышла в свет капитальная монография советского исследователя Н.А. Машкина «Принципат Августа». В этой работе оценке исторического значения личности и деятельности Цезаря посвящено три главы: «Историография XIX–XX вв. о деятельности Цезаря», «Власть Цезаря» и «Социальные основы римского цезаризма». Естественно, что в данном случае наибольший интерес представляют для нас две последние главы.
Н.А. Машкин справедливо указывает, что в почти необозримой литературе, посвященной Цезарю, наименее освещенным оказался вопрос о социальной сущности политики Цезаря. Анализ этого большого и сложного вопроса он начинает с определения характера власти Цезаря. Отметив, что в оформлении власти Цезарь в общем шел по пути своих предшественников, т. е. сосредоточивал в своих руках все важнейшие магистратуры, полномочия и титулы, Н.А. Машкин одновременно подчеркивает, что суть дела заключалась не в этом. Благодаря подобному сосредоточению полномочий и почетных званий власть Цезаря выходила за рамки магистратских обязанностей; она как бы олицетворяла и санкционировала исконную патриархальную связь потомка Энея и вместе с тем родственника знаменитого Мария с самим римским народом. Если на такую связь указывает титул «отца отечества» (parens patriae), то для войска, возможно, аналогичный смысл заключается в титуле «императора».
Но Цезарь, по мнению исследователя, не хотел ограничиться совмещением в своих руках различных магистратур и нагромождением различных титулов. «Он открыто стремился к неприкрытой монархической власти, к тому, чтобы его официально провозгласили царем». Это — несомненно; вопрос лишь в том, зародились ли у Цезаря монархические устремления, как считают некоторые исследователи, с ранних лет или только в конце его жизни. Отвечая на этот вопрос, Н. А. Машкин говорит, что прежде всего следует отказаться от телеологического подхода и что нет оснований особо выделять Цезаря из круга его современников. Он, как и многие люди его уровня, стремился к укреплению своего положения, своей популярности, но о захвате единоличной власти он начал думать лишь тогда, когда под его командованием сосредоточились крупные военные силы и он стал обладателем огромных средств. Но и тогда на разрыв с Помпеем он пошел не без колебаний.
Цезарь ничего не имел против и даже сам содействовал религиозному оформлению своей власти, Наряду с указанием на военные заслуги он ссылается с не меньшей гордостью на божественное происхождение своего рода и свое жреческое достоинство. Н.А. Машкин считает, что Цезарь был обожествлен еще при жизни, и это следует рассматривать как проявление монархического начала. Но поскольку монархический идеал противоречил римским традициям, то правы те исследователи (Р.Ю. Виппер, Эд. Мейер), которые усматривают здесь влияние эллинистического Востока.
Монархические тенденции Цезаря нельзя, однако, считать выражением только его честолюбивых замыслов; они были социально обусловлены. Цезарь шел к единовластию потому, что он «так понял интересы тех групп рабовладельцев, на которые он опирался». На кого же он опирался?
Отвечая на этот вопрос, Н.А. Машкин начинает «с анализа понятия «цезаризм». На этом понятии, на проблеме цезаризма мы остановимся в дальнейшем, сейчас же нас интересует конкретный ответ исследователя на поставленный вопрос. Он считает, что Цезарь начинал как вождь популяров, но вместе с тем «плебс не был ни единственной, ни главной опорой Цезаря». Он имел немало сторонников в италийских муниципиях, за ним стояли и определенные круги провинциального населения. Политика Цезаря в отношении муниципий определялась его обязательствами патрона, а в отношении провинций — широким распространением прав римского и латинского гражданства, а также выведением колоний. Это были «серьезные мероприятия, направленные к превращению Рима из города — государства, владеющего провинциями как своими поместьями, в единое государство с равноправными территориальными областями».
Цезарь покровительствовал различного рода дельцам, и вокруг него группировались определенные круги римских всадников, богатых муниципалов, знатных романизовавшихся провинциалов. Весьма сложными были его отношения с господствующим сенатским сословием. Несмотря на его «политику милосердия», значительная часть сенаторов относилась к нему подозрительно. Эти чувства явно усилились к концу жизни Цезаря в связи с его монархическими замашками. Он не имел поэтому достаточно прочной социальной опоры, его «партия» была многочисленной, но слишком разнородной. Главную опору Цезарь нашел в армии, причем армия была ему необходима не только для победы над противниками, но и для укрепления его авторитета среди гражданского населения.
В заключение всего экскурса Н.А. Машкин поднимает вопрос о политических формах, характерных для античности. По его мнению, таких форм существовало лишь две: город — государство с его, как правило, республиканским (демократическим или аристократическим) устройством и монархия. Поэтому переход от города — государства был возможен только к монархии, а в этой монархии должен был раствориться сам Рим, который в лучшем случае мог остаться лишь столицей мирового государства. И наконец, «переход к монархии был вызван и социальными причинами: военная диктатура должна была оградить государство от массовых восстаний рабов и свободной бедноты».
Таким образом, в обзоре существующих в новой историографии точек зрения и оценок Цезаря мы подошли к 50–м годам нашего века. Что касается последних двадцати пяти лет (или третьей четверти века), то здесь прежде всего необходима ставшая уже почти традиционной оговорка о необозримости литературы. До сих пор мы останавливались лишь на тех работах или тех концепциях, которые вносили нечто новое по сравнению с ранее высказанными взглядами и пользовались по этой причине наибольшим признанием. Аналогичным образом следовало бы поступать по отношению к новейшей историографии. Однако это не так просто. Не так просто хотя бы потому, что, пожалуй, все мыслимые и возможные оценки уже высказаны и ничего в полном смысле нового ожидать не приходится.
Можно лишь — да и то с некоторыми оговорками — проследить две тенденции. Одна из них характеризуется стремлением к трезвым, умеренным и по возможности объективным выводам (с учетом социальных отношений и борьбы в условиях римского общества). Но наряду с этим в современной зарубежной историографии сохраняется или, быть может, возрождается уже известное нам апологетическое (с сильным уклоном в телеологию) направление. Попытаемся рассмотреть некоторые из ныне существующих концепций.
Но и в этом случае, как сказано, необходимы оговорки. Нет, конечно, ни малейшей возможности остановиться на тех взглядах и оценках, которые высказывались в многочисленных трудах общего характера, хотя они в ряде случаев представляют определенный интерес. Не будем останавливаться и на тех иногда очень ценных работах, где вопрос о Цезаре, о его личности и деятельности рассматривается в связи с отдельными, частными проблемами, например: Цезарь и идея империи; обожествление Цезаря; военное искусство Цезаря; Цезарь и Галлия; Цезарь и Помпей (гражданская война); Цезарь и Цицерон; Цезарь как источник и т. п.
Остановимся в заключение на современных работах того жанра, к которому принадлежит и наша книга, — на историко — биографическом очерке. Этот жанр пользуется в настоящее время особой популярностью и признанием. Из многочисленных биографических очерков, посвященных Цезарю, выберем две наиболее известные работы, тем более что в этих работах наглядно отражены обе отмеченные выше тенденции.
Мы имеем в виду прежде всего биографию Цезаря, написанную М. Гельцером. Книга выдержала несколько изданий. Уже одно это свидетельствует об определенном успехе и подтверждает мнение об ее авторе как о маститом ученом, крупнейшем знатоке эпохи поздней республики. В книге не только достаточно полно отражены жизненный путь и деятельность Цезаря, но и дана общая картина римского общества I в. до н. э. К каким же выводам и оценкам приходит М. Гельцер?
Несмотря на катастрофу 44 г… Цезарь, по его мнению, остается победителем, ибо политика последующего времени развивается по направлениям, проложенным Цезарем. Если его ближайший преемник Октавиан, учтя опыт прошлого, использовал менее крутые формы господства, то все же империя утвердилась на основах, созданных именно Цезарем. Вместо олигархии, покоящейся, однако, на народных выборах, возникает теперь военная монархия, единственным фактором власти в которой оказывается воля правителя, осуществляемая при опоре на армию. Но зато эта монархия смогла обеспечить для измученных ужасами гражданской войны людей «спокойствие в Италии, мир в провинциях, благоденствие всей империи».
Цезарь может быть назван мастером политических дел. Он велик как в понимании общих политических тенденций, так и в их осуществлении. Он виртуозно владел механизмом повседневной политики, не упуская из виду больших целей. Но Цезарь никогда не разменивался лишь на злободневные дела без учета общих проблем. Все, что он делал, он делал с аристократической непринужденностью, все, что говорил, носило печать безусловного превосходства. Цезарь никогда не компрометировал себя, не поступался своим достоннством. Никакая сложная ситуация не приводила его в растерянность. В нем сочетались полководец и политик, тактик и стратег, но военное искусство всегда оказывалось на службе политики.
Что касается взглядов Цезаря на власть, на характер государства, то монархический аспект этих взглядов объясняется его длительным отсутствием в Риме, пребыванием в Галлии и других провинциях. Именно там возник перед его глазами образ монархически управляемой империи, именно в эти годы он освободился из плена «полисных» традиций и предрассудков.
Трагично, что жизнь величайшего гения, когда — либо выдвинутого Римом, была прервана самими же римлянами, верившими в то, что они действуют в интересах res publica. Его демоническая гениальность, в которой чувствовалось даже нечто жуткое, возвышала его во всех отношениях над современниками благодаря «напряженности» духа и тела, стремительному жизненному ритму, свободному и прозорливому взгляду и особой манере устранять все трудности и осуществлять самые смелые планы. Вместе с тем он был римлянином с головы до ног и мечтал лишь о том, чтобы поднять imperium populi romani на новую ступень. Но его гений увлек его в своем полете слишком высоко, куда никто за ним не сумел и не смог последовать.
На основании изложенного не столь уж трудно убедиться в том, что работа Гельцера о Цезаре наряду с отмеченными достоинствами обладает и довольно серьезными отрицательными чертами: в ней явно проступают черты апологетики, телеологизма, даже некой убежденности в провиденциальном характере исторической роли Цезаря. Все это заставляет причислить ее автора к представителям той тенденции в современной историографии, которую мы охарактеризовали как возрождение апологетической линии, идущей еще от Моммзене.
Совсем другой впечатление оставляет биографический очерк, написанный Балсдоном. В аннотации, приложенной к изданию, говорится, что это лучшая биография Цезаря на английском языке, хотя сам Балсдон в предисловии признает «лучшей и наиболее полной, досконально документированной» биографией Цезаря только что рассмотренное сочинение Гельцера, оговаривая, однако, несовпадение с его оценками своих взглядов.
С точки зрения Балсдона, основные «достижения» Цезаря таковы: присоединение к Риму Галлии, восстановление порядка и безопасности в Риме и «десинфекция» римской политики (и самих политиков!) от разлагающего воздействия подкупов и долгов. Цезарь мечтал о завоевании Востока, однако реализовать подобные планы и намерения он не смог.
Балсдон признает и высоко оценивает военный гений Цезаря — его знаменитую быстроту действий, умение поступать неожиданным для противника образом, уверенность в себе и внушение такой же уверенности всему своему войску. Балсдон считает Цезаря энергичным, реалистически мыслящим правителем, правда не без промахов. Образ правления, основанный на «говорильне» в сенате, он заменил автократическими действиями вне его. Он пренебрег традицией столетий и, сознавая слабость и неэффективность позднего «республиканизма», в отличие от Цицерона, Катона, Брута вовсе не тосковал по старым «идеалам» и порядкам и вместо ремонта пришедшей в негодность старой машины скорее был готов ее разрушить. Но сложнейшую проблему реконструкции римского государства Цезарь и не пытался решить или сознательно откладывал. Он полностью был занят текущими реформами, дабы восстановить и гарантировать действенность аппарата управления. Однако, как сказано, это уже не был старореспубликанский аппарат.
Нельзя также считать, что Цезарь безрассудно и нарушая все «нормы» рвался к царскому венцу. При всем своем бесспорном стремлении к высшей власти и при всей своей решительности в достижении политических целей он никогда не отрывался от реальной обстановки и условий. Тем не менее для Цицерона и для участников заговора он выглядел тираном, история нее учила, как следует поступать в таких случаях: тиран должен быть убит во имя и для блага республики.
То, что не удалось Цезарю, удалось его преемнику. Октавиан обладал качествами, которых не хватало его названому отцу: он был терпеливым, разумным и ловким интриганом. Создаваемый им новый режим по существу мало чем отличался от цезарева, но Октавиан понимал необходимость сохранения традициейного фасада. Рим должен управляться одним человеком (т. е. им самим), который стоит во главе армии, поскольку именно она ныне дает мандат на правление и власть. Но достоинство (dignitas) и авторитет (auctoritas) господствующего сословия, т. е. сенаторов, следует уважать. Впечатление должно создаваться такое: даже если все изменилось, все должно казаться прежним. Октавиан был «гениальным пропагандистом». Он сумел всех убедить, что восстановил республику. Если «планы первого архитектора были отвергнуты, то планы второго принесли всеобщее удовлетворение». Но без сделанного Цезарем и уроков его гибели не могло бы быть и самого Октавиана Августа.
В рассмотренной работе привлекает не только основательное и хорошо документированное изложение материала, но и трезвость выводов, явное стремление автора отойти от наивно — телеологических, основанных на ретроспекции построений. Поэтому наряду с упоминавшейся выше работой Штрасбургера и еще некоторыми другими книга Балсдона может, на наш взгляд, представлять ту традицию в современной историографии, которую мы определили как традицию умеренную, стремящуюся к более или менее основательным выводам.
Из всего сказанного нетрудно убедиться, что в оценке исторического значения Цезаря существуют немалые расхождения. Это вполне естественно. Но зато почти во всех высказываниях, оценках, точках зрения встречаются и совпадающие моменты. Не будем сейчас стремиться к тому, чтобы их перечислить. Бесспорно одно — новую историографию самых различных толков и направлений интересует главным образом Цезарь — политик, Цезарь — государственный деятель. Это, конечно, не случайное явление. Вопросы военного искусства, стратегии и тактики времен Цезаря в значительной мере архаизировались, утратили живой интерес, тогда как политические проблемы, связанные с именем и деятельностью Цезаря, с его эпохой, т. е. крушением республики и становлением империи, не потускнели, не потеряли своих красок, своей жизненности и могут еще многое сказать уму и сердцу современного человека.
Итак, каков же, однако, общий вывод? Думается, что говорить о нем сейчас, в данной главе, по меньшей мере преждевременно. Конечно, в результате обзора изложенных выше взглядов было бы, пожалуй, не столь и сложно вывести некую «равнодействующую». Но это не имеет смысла. Ведь нельзя на основе обобщения изложенных взглядов, оценок, концепций, даже на основе их критики и «разумного отбора» составить свою собственную концепцию или создать свой образ Цезаря. Это был бы слишком легкий, а потому заранее обреченный на неудачу путь. Это было бы всего — навсего компилятивное решение. «Концепция» и «образ» должны органически вырасти в итоге всей книги; надо самому проследить и путь эпохи, и путь избранного героя. Только в этом случае сказанное нами, а быть может, иногда и то, что было сказано до нас, станет подлинно своим и вместе с тем подлинно новым.
|
