Подобно Гераклу — от победы к победе

В ноябре 333 года произошло сражение при Иссе. Тут уже тон повествователей без какой-либо натуги делается эпическим. Они насчитывают в азиатской армии 400 тысяч пехотинцев и 100 тысяч всадников, которым противостоит маленькое, десятикратно уступающее неприятелю войско Александра. «Сражаясь в первом ряду, он был ранен мечом в бедро — согласно Харету, Дарием, потому что они вступили в единоборство» (Плутарх «Александр», 20, 8). Стрелы летели такой густой тучей, что они сталкивались друг с другом и падали, не долетая. Четверка Дария оказалась скрыта грудой трупов. Бегство Царя царей повлекло за собой разгром его кавалерии, а затем и пехоты. Греки обнаружили в его покинутом лагере «огромное количество золота и серебра, которое служило не ведению войны, а удовольствиям» (Курций Руф, III, 11, 19). «За этим последовала резня персов. Их пехотинцев было перебито 61 тысяча человек, всадников 10 тысяч; в плен взято 40 тысяч. У македонян пало 800 пехотинцев и 150 кавалеристов» (Юстин, XI, 9, 10). Согласно Диодору и Квинту Курцию, которые следуют рассказу Клитарха, персы потеряли 100 тысяч пехотинцев и 10 тысяч всадников. Арриан еще увеличивает эти цифры, давая их отдельно по персам и их союзникам.

Однако после битвы — сколько сострадания, сколько гуманности, сколько щедрости проявил победитель! Сына Дария он решил воспитать как собственного ребенка, собирался дать приданое его дочерям, оставил за пленными царицами их свиту, а Сисигамбрию, мать Дария, почитал за свою вторую мать. Но самой восхитительной чертой, говорящей об умеренности и мудрости Александра, было пренебрежение, проявленное им к Дариевой роскоши: «Когда он увидел массивные тазы, кувшины, ванны и сосуды для благовоний — всё из золота и затейливо разукрашенное, когда вдохнул аромат покоя, как бы пронизанного ароматами и миром, а потом прошел в шатер, достойный удивления как высотой и величиной, так и разнообразными украшениями ложа, столов и пиршественных приборов, Александр оглянулся на товарищей и сказал: „Так вот, наверно, что значит царствовать!“» (Плутарх «Александр», 20, 13).

Поражает эпический тон, к которому прибегают, описывая битву при Иссе, авторы «Вульгаты»: здесь и возвеличение самой местности, и описание личных подвигов (άριστεΐαι), и прославление героя, и противопоставление мужественной аристократии тупой и жадной солдатской массе, и количественные преувеличения, и страсть к контрастным образам — недостатка нет ни в чем. Однако здесь высшими добродетелями более не почитаются лишь физическая сила и мужество: теперь не меньше внимания уделяется уму полководца, ясному видению целей, которых следует добиваться, быстроте в принятии решений, изобретательности, результату рефлексии, а также пониманию, что эта схватка, которую все принимали за последнюю, еще не есть решающая битва. Нет сомнения, что за время, протекшее от Гомера до Клитарха, угол зрения сместился, рефлексия дала в Греции буйные всходы, и на свет явился новый, основанный на знании героизм.

Об осаде и взятии Тира (февраль — август 332 г.) безличной памяти было угодно сохранить лишь несколько образов, которые имеют тот же смысл, что и выделенные автором после Исса. С одной стороны, перед нами человек, который, словно титан, засыпает громадной глубины морской пролив; который в полном вооружении, с палашом на боку и выставленной вперед пикой, первым спрыгивает с осадной башни на крепостную стену высотой с пятиэтажный дом, тем самым решая судьбу города; который, наконец, продает в рабство 30 тысяч жителей Тира и распинает еще две тысячи в качестве жертвоприношения Гераклу-Мелькарту, своему предку, выказывая себя благочестивым царем. Но, с другой стороны, подробные рассказы об осаде Тира, которыми мы располагаем (14 страниц у Квинта Курция Руфа, 11 — у Диодора), в основном посвящены не чудесам и пророческим снам царя, но хитроумию морских инженеров и механиков, слаженности усилий, дипломатическому искусству, терпению и разуму Александра. И здесь соперничество переместилось из сферы мужества в сферу знания и даже мастерства.

Мы уже говорили о предсказаниях, сопровождавших, согласно традиции, основание Александрии, о птицах, слетавшихся на дорожки из муки или крупы, которыми была намечена линия стен исполинского города. Но самое удивительное во всем этом — то, что Александр, герой-основатель, не поддался упадку духа, охватившему его войско, и, в пику ветрам и болотам, навязал всем свою волю, превратив пустынный островок и болотистый перешеек в самый большой и красивый город Средиземноморья. Ему, как человеку ясновидящему, достаточно было показать, что «основанный им город будет изобиловать ресурсами и доставлять пропитание самым разнообразным людям», насытив бесконечное множество птиц⁶⁵ (Плутарх «Александр», 26, 10; ср. Арриан, III, 2, 1–2; Курций Руф, IV, 8, 6 и т. д.).

Рядом с этим исполненным разумной уверенности поступком поездка в оазис Сива в сопровождении горсточки всадников и погонщиков верблюдов представляется чистой воды безумием. Египтяне еще преувеличивали опасность, исходившую от пустыни в том феврале 331 года: «Хотя их было немного и они были налегке, путь, который им предстоял, был едва ли им по силам: небо и земля обезвожены, кругом бесплодные пески… Предстояло преодолевать не только зной и сухость края, но и вязкие пески, толща которых подавалась под ногами и едва держала путника» (Курций Руф, IV, 7, 6–7).

Однако и здесь разум и упорство Александра оставили позади все препятствия. Ибо отряд выступил из Мерса-Матрух в Сиву в сопровождении верблюдов, в изобилии нагруженных бурдюками; передвижение осуществлялось исключительно ночью посреди сезона дождей, и по тому, что наивным людям угодно было рассматривать как чудесные знамения — по полету воронов, появлению змей из оазиса, — проводники находили дорогу, по которой следовало идти. Чудесно и судьбоносно другое: обращение к оракулу Амона внутри второй ограды крепости Сива, в храме Агурми. Между тем как гетайры из эскорта снаружи вопрошали покрытого драгоценными камнями идола, которого носили в позолоченном сосуде, жрецы позволили Александру, наследнику фараонов, войти в храм. Нижеследующий рассказ в основных своих чертах повторяется у всех авторов «Вульгаты». Через Клитарха он восходит к Каллисфену, который неспешно повествовал о высшем откровении, обретенном через пустыню.

Итак, Александр вошел в целлу храма, в святая святых, и склонился перед богом. Вперед выступил самый старший из жрецов, истолкователь воли бога, и сказал: «Привет тебе, сын Амона!» (по-гречески: сын Зевса, παΐς Διός, что некоторые поняли как «сын мой», παιδίον). Александр ответил: «„Я принимаю и признаю этот титул. Но скажи, дашь ли ты мне власть над всей землей?“ И когда жрец дал ему утвердительный ответ, Александр спросил, покарал ли он всех убийц своего отца. На это жрец вскричал: „Помилуй! На свете нет человека, который бы мог злоумышлять против породившего тебя, а все убийцы Филиппа наказаны. Свидетельством того, что тебя породил бог, будет величие твоих удач в делах. Ты и прежде был неодолим, и впредь будешь непобедимым!“» (Диодор, XVII, 51, 3–4; то же самое, почти слово в слово, повторяет Курций Руф, IV, 7, 25–27).

Александр, ободренный и обрадованный, отблагодарил бога богатыми подношениями и передал жрецам деньги. Вот что поведали молодые друзья нового фараона его пожилым товарищам, оставшимся в Мемфисе. Даже если история эта и вызывает некоторый скептицизм, Птолемей и его двор постарались придать ей достоверность. Но лучшей гарантией того, что пророк Амона сказал правду, стало войско Александра, которое летело от победы к победе на протяжении 12 лет. Боги и люди ручались за царя. При таких обстоятельствах мудрость Александра заключалась в том, чтобы ничего не утверждать, а лишь давать понять. Он прекрасно знал, что для того, чтобы войско верило в своего главнокомандующего, он должен быть уверен в себе и должен это показать. «Слава о божественном происхождении, — говорит Плутарх, — служила Александру для порабощения окружающих» («Александр», 28, 6). В апреле 331 года он покинул Египет и двинулся навстречу бесчисленным войскам Дария, уже исполнившись духом победителя.

Но прежде чем дать сражение в нескольких километрах от древней Ниневии, при Гавгамелах («верблюжье пастбище»), потомок Геракла, в котором кое-кто уже видел новое воплощение этого героя, вновь вернулся на родину в Тир, чтобы восстановить его и снова заселить. Он совершал жертвоприношения и устраивал процессии в честь богов, устроил конкурс дифирамбов, или положенных на музыку диалогов с танцами, и трагедий, где особенно выделялись самые известные постановщики («хореги») и актеры с Кипра, из Киликии и Афин. Это были в равной мере благочестивые и разумные действия, ибо в них можно усмотреть как умилостивляющую жертву, так и пропаганду эллинизма. По дороге, подобно Гераклу, он охотится на львов в одном из царских «парадисов» и спасает своего друга Лисимаха из лап самого яростного из этих хищников. Здесь можно вспомнить львов Киферонского и Немейского, а также Наксосского, которые стали жертвами Геракла, а также статуи ассирийского Ваала, который удушает льва, сдавливая ему глотку локтевым суставом.

При чтении подробных описаний сражения при Гавгамелах (1 октября 331 г.) возникает впечатление, что два основных рассказчика, Каллисфен и Клитарх, одному Александру приписывают заслугу упрочения своего положения, много раз висевшего на волоске. Гавгамелы — это его собственная победа, грандиозная победа над самим собой, над старостью и страхом Пармениона и над чуть ли не миллионом людей, над этой пестрой толпой, которую смог собрать Дарий. Здесь произошел переход от эпического стиля к житийному. «В боэдромионе (сентябрь 331 г.), когда афиняне начинают праздновать Элевсинские мистерии, произошло лунное затмение. А на одиннадцатую ночь после затмения в обоих станах завидели неприятеля. Дарий держал войско под ружьем и при свете факела обходил строй. Александр же, пока македоняне отдыхали, вместе с прорицателем Аристандром совершал перед своим шатром некие неизреченные священнодействия и приносил жертву Фобосу (Страху)» (Плутарх «Александр» 31, 8–9). «Александр, который был напуган больше, чем когда-либо прежде, повелел призвать к нему Аристандра для совершения заклятий и молитв. Одетый в белую одежду и с покрытой головой, держа в руке священные ветви, Аристандр шел впереди, вознося молитвы Юпитеру (то есть Зевсу Олимпийскому) и Минерве Виктории (на самом деле Афине Алкидеме) [и Гераклу, династическому богу]. Совершив, как положено, священнодействие, Александр вернулся к себе в палатку, чтобы отдохнуть» (Курций Руф, IV, 13, 14–16).

Заснуть Александру удалось очень поздно. Пармениону пришлось разбудить его, когда день уже занялся, однако душа у Александра была покойна, а ум невозмутим. Еще накануне он оповестил своих военачальников об избранной диспозиции. Союзным пехотинцам было велено, когда на них во весь опор ринутся вооруженные серпами персидские колесницы, расступиться и дать им дорогу, а фалангистам — сомкнуть ряды и опустить сариссы пониже, чтобы ссадить экипажи. Александр обратился к отряду кавалерии с пламенной речью. «Одет он был в сицилийскую подпоясанную рубаху, а поверх нее — в двойной льняной панцирь… Шлем на Александре был железный, однако он блистал, словно сделанный из чистого серебра… К шлему было прикреплено также железное ожерелье, украшенное самоцветами, а меч у него был изумительной закалки и легкости… На нем был (красный) плащ, отличавшийся более тонкой отделкой, чем прочие доспехи… Под ним была другая лошадь, не Буцефал… Перебросив копье в левую руку, Александр возвел правую к богам и, как пишет Каллисфен, обратился к ним с молитвой, чтобы они, если он и в самом деле произведен на свет Зевсом (Амоном или Олимпийским?), оборонили и укрепили греков. Гадатель Аристандр, в белом плаще и с золотым венком на голове, верхом проезжая мимо, указал на орла, парившего над головой Александра, а затем направился прямо на врага» (Плутарх «Александр», 32, 8–33, 2). Но чудо все-таки не в этом, оно в бегстве Дария, пустившегося наутек, стоило ему увидеть Александра, который убил его возницу. Победитель рубил и колол беглецов до самого вечера, пока наконец Парменион не обратился к Александру за подмогой уже во второй раз. «Передают, что варвары оставили на поле битвы 300 тысяч трупов» (Арриан, III, 15, 6). Более скромный Диодор насчитал 90 тысяч убитых (XVII, 61, 3). Лишь герой в состоянии перебить столько народу и при этом с почтением относиться к павшим.

Позволив Дарию раствориться в горах Курдистана, а затем с остатками своих полчищ медленно двинуться вдоль отрогов Эльбурза, Александр встретил в Вавилоне триумфальный прием, с необычайной отвагой утвердился, зайдя обороняющимся в тыл, в Персидских воротах, не встретив сопротивления овладел столицами персов — Сузами, Персеполем, Пасаргадами, Экбатанами — и всеми их сокровищами. Общее количество драгоценных металлов, которое, несмотря на мародерство солдат, на потери и побеги расхитителей, оказалось в руках военной администрации, оценить невозможно даже с точностью в несколько тонн. Плутарх («Александр», 37, 4) или Онесикрит, его источник, утверждают: «Говорят, в Персеполе было найдено столько же монет, сколько в Сузах (40 тысяч талантов), и что для того, чтобы вывезти (в Экбатаны) казну и прочую утварь, потребовалось 10 тысяч парных запряжек мулов и 3 тысячи верблюдов». Более осторожные Диодор (XVII, 71, 1) и Курций Руф (V, 6, 9), следуя Клитарху, оценивают в 120 тысяч талантов только то, что находилось в Персеполе, а число обозных животных — в 3 тысячи верблюдов. Страбон пишет (XV, 3, 9), что в 331 году все персидские сокровища были собраны в крепости Экбатан, теперешнем Хамадане в Иране, и что они насчитывали 180 тысяч талантов. Последняя добыча, доставшаяся с обозом Дария после его убийства, составила 26 тысяч талантов, из которых 12 тысяч были распределены среди солдат и столько же растащила охрана.

Захват персидских сокровищ, который продолжался в Бактриане, где течет золотоносная река Окс (Вахш), и в Согдиане, куда золото доставляют караванами с Алтая и из китайского Туркестана, принес сыну Филиппа в 200 раз больше наличных средств, чем их производили все рудники Восточной Македонии. Александр не собирался пускать их на ветер; он серьезно озаботился тем, чтобы защитить их вооруженной охраной и управлять ими посредством казначеев, которые были и министрами финансов, и надзирающими за доходами и имели под своим началом организованный штат чиновников. Дело не в том, что он был жаден или озабочен вопросами политэкономии. Он мог показывать себя таким, каким видел себя сам: щедрым по отношению к друзьям и солдатам, которые усердно ему служили, защитником греков, торговле, предпринимательству и искусству которых он покровительствовал. В высшей степени доходные операции совершали банкиры и менялы, во всех присутственных местах Греции и колоний выкупавшие за серебро у демобилизованных солдат дарики, или персидские золотые монеты, которыми те получали жалованье. То же касается и тех государств или городов, которые их переплавляли или перечеканивали в македонские золотые статеры весом в 8,55 грамма.

В первую голову золото имело в глазах Александра, как и в глазах тех, кто пользовался его щедростью, нематериальное достоинство. У всех у них имелось убеждение, пусть невыразимое, что золото, подобно солнцу и огню, обладает божественной сущностью и что оно священно. Золото было столь желанным по причинам религиозным и даже мистическим. Всякий, кто к нему прикасался и владел им с позволения богов, держал в руках в виде монет или носил на себе в виде украшений частичку окаменевшего солнца, обетование вечности. Не случайно монеты Александра, которые чеканились прежде всего в мастерских Азии с 330 по 323 год, несут изображения Зевса, Афины, Победы и полубога, героя Геракла, покрытого львиной шкурой и удивительно похожего на самого Александра.

Однако этим сходство Александра и Геракла не ограничивается. Всем известны удачи и бедствия сына Алкмены в Азии — как он с несколькими спутниками в первый раз овладел городом Троей, чтобы наказать царя-клятвопреступника Лаомедонта; как он отправился в страну амазонок и овладел поясом их царицы Ипполиты (то был его предпоследний подвиг); как стал рабом царицы Лидии Омфалы, которая дала ему несколько заданий: пленить чудовищных керкопов, усмирить царя Силея, Литиерса и итонов; как он жил у Омфалы, одетый в длинные женские одежды и прял шерсть, бросая на царицу нежные взгляды; как отправился в самые глубины Кавказа освободить прикованного Прометея и убить орла или грифа, который пожирал его печень; как воздвиг на восточной оконечности мира, на берегу Яксарта, каменные колонны, меты его завоевания, аналогичные знаменитым Геркулесовым столбам, которые можно видеть по одну и другую сторону Гибралтара; как участвовал в плавании аргонавтов и потерял в Мисии своего возлюбленного Гиласа. По трагедиям Софокла и Еврипида «Трахинянки» (ок. 445) и «Безумствующий Геракл» (ок. 420) известно также, как герой, введенный в заблуждение Зевсом, совершил три тяжких проступка в отношении Эврита, царя Ойхалии (в Фессалии, согласно Гомеру) и его сына: преступление против законов гостеприимства, предательское убийство и нечестивая любовь к женщине; как он был наказан за это, когда надел отравленную Нессом сорочку, которая прилипла к его телу, и, наконец, как перед апофеозом очистил себя в пламени собственного погребального костра. Такой оказалась искупительная цена физической силы и славы.

Но все это школярские воспоминания. И все это было прекрасно известно грекам конца IV века до н. э., которые не преминули отметить аналогии между судьбой предка, с одной стороны, и последнего отпрыска в роду Гераклидов — с другой, словно Александр повторил, хотя бы отчасти, деяния Геракла, словно герой и в самом деле вновь в нем воплотился. Сравнение напрашивалось прежде всего в связи со встречей Александра с амазонками и его азиатскими браками, в связи с убийством им товарищей и в связи с кончиной Гефестиона и трагическим концом самого Александра, который был, по всей вероятности, отравлен.