Чудесное рождение и великодушная юность

Вот какой представляется эта жизнь в главнейших ее моментах — рождение, юность, приключения, любовные увлечения и смерть — согласно «Вульгате». Божественные предзнаменования известили о явлении Александра в мир. Филипп, мнимый его отец, еще юношей встретил юную Олимпиаду, сестру молосского царя, во время посвящения в таинства на Самофракии, и решил на ней жениться. «Однако накануне той ночи, в которую молодым предстояло быть запертыми в спальне, невесте представилось, что разразилась гроза и молния ударила ей в живот, причем от этого удара вспыхнул большой огонь, который распался на разнесшиеся повсюду языки и угас. А Филипп уже после свадьбы увидел во сне, что запечатывает живот супруги печатью, причем на печати этой, так показалось ему, было вырезано изображение льва… Аристандр из Тельмесса⁶⁰(которому впоследствии предстояло последовать за Александром в Азию) сказал, что женщина беременна — ведь пустое не запечатывают — и вынашивает мужественного и подобного льву ребенка. Рядом со спящей Олимпиадой видели вытянувшегося змея… Филипп отправил в Дельфы Херона из Мегалополя, чтобы он вопросил оракула, и, как сообщают, в ответ пришло повеление принести жертвы Амону и более всех почитать этого бога. Передают также, что Филипп лишился того самого глаза, которым через щель в двери увидел бога, возлежащего в виде змея с его женой. Олимпиада же… с глазу на глаз открыла Александру тайну его рождения и повелела замышлять лишь то, что достойно его происхождения» (Плутарх «Александр», 2, 3–6 и 3, 1–3). Говорят также, что вид этого змея, в которого превратился Зевс Амон, угасил любовные чувства Филиппа по отношению к Олимпиаде. Его одолевали сомнения, следует ли ему теперь сближаться со своей юной супругой, поскольку она соединялась с высшим существом. Никто из рассказчиков и почти никто из приближенных Птолемея в Египте не видел в этом ничего невозможного — ведь греческая мифология предлагала столько примеров героев-сыновей бога и смертной женщины, начиная с Геракла, сына Зевса и Алкмены и предка династии Аргеадов! Александр был всего лишь наполовину дитятей чуда, причем в такую эпоху и в такой стране, где вера в оракулов и предопределение была очень велика и где гомеровская поэзия воспевала царей — сыновей или «питомцев» Зевса.

Естественно это или сверхъестественно, но рождение Александра сопровождалось чудесами: удар молнии в орлов, служивших акротериями дворца, пожар храма Артемиды; при этом и то и другое были добрые предзнаменования, подтверждавшие возвышение Европы и унижение Азии. Не могу поручиться за то, что традицией, поскольку она находила связь между появлением на свет отмеченного судьбой ребенка и тремя победами Филиппа, не были приняты в расчет и другие необычные совпадения.

Как и юность Геракла, юность Александра была прославлена настоящими подвигами, которые были в то же время испытаниями. Македонским обычаем предусматривалось, что молодой господин не может принимать участия в ритуальных пирах, вытянувшись на ложе, если он не сразил собственноручно дикого зверя, и в Македонии⁶¹, где еще в V веке водились львы, это чаще всего был кабан. Александр не только — еще совсем юным — участвовал в официальных приемах при дворе (в первый раз его упоминают здесь в 346 году, когда ему было всего десять лет), чаще всего на мозаиках или скульптурных панно он был запечатлен именно во время охоты. Позже в «Царских ежедневниках» будет говориться, что излюбленным развлечением царя оставалась охота на льва, оленя, лису и на птиц: таковы были занятия его юности.

Коню Буцефалу, о котором, следуя Онесикриту, говорит Арриан (V, 19, 5), «было около 30 лет, когда жара и годы изнурили его. Он позволял садиться на себя одному только Александру, потому что почитал всех прочих людей недостойными этого. Буцефал был очень рослым и пылким; клеймо, которым он был помечен, изображало голову быка, которая, говорят, и дала ему его имя. Некоторые же утверждают, что он был весь вороной, и лишь на лбу имелся белый знак, поразительно похожий на голову быка». Тридцать лет Буцефалу было в 326 году, на берегах Джелама в Пенджабе: поразительное долголетие, к тому же предполагающее, что Буцефал появился на свет в то же время, что и Александр, и что Александр укротил его и приручил в юности. Всем известна та страница из «Жизни Александра», где Плутарх рассказывает, как бесстрашному мальчику удалось оседлать неукротимого жеребца, повернув его к солнцу. Те, кто повествует об этом, не сходятся ни относительно происхождения, ни цены, ни даже относительно применения этого фантастического животного, из-за которого уксиям с Загра и мардам из Гиркании грозило полное уничтожение, если они не вернут его владельцу. Вспоминается Пегас, жеребец Персея, одного из мифических предков Александра. «Всех прочих ездоков Буцефал не терпел, однако сам преклонял колени, когда на него желал усесться царь» (Курций Руф, VI, 5, 18).

Наконец (и это было еще более значительное испытание, чем два предыдущих, потому что оно относится к сфере ума и нравственности), юный Александр превзошел своих учителей Леонида, Лисимаха и Аристотеля во владении собой, самоограничении и учености. «Равнодушный к чувственным удовольствиям, он предавался им весьма умеренно, а любовь к славе (φιλοτιμία) делала его не по годам разумным и великодушным». В ходе великого индийского приключения он выказал себя более сведущим в медицине, ботанике и географии, чем сам Аристотель, и этот последний даже признал в письме, что один лишь Александр в состоянии понять его этику и метафизику (согласно Андронику Родосскому, которого цитирует Авл Геллий, XX, 5, 11–12), поскольку получил эзотерическое образование.

В индоевропейской мифологии герой, только что посвященный в таинство и введенный в касту господ или царей, разражается бурной вспышкой ярости. Мы видим, что в наиболее древних эпопеях такой человек, которого следовало вернуть обратно в человеческое состояние, совершает три антиобщественных деяния, или греха⁶². Александру не удалось избежать этого нового испытания так же, как Гераклу или Ахиллу. В глазах греков он совершил три чрезмерных деяния, три оплошности, которые ему пришлось искупать великодушием: поссорился со своим мнимым отцом Филиппом, который только что женился на юной племяннице Аттала, в результате чего ему пришлось отправиться в изгнание на 10 месяцев; когда гвардеец Павсаний заколол Филиппа (при чьем пособничестве?), Александр, этот новый Гораций^[27], казнил своих братьев и сестер, всех своих возможных соперников из числа вельмож и несчастного Аттала, который командовал армией, действовавшей в Азии; наконец, менее чем через год после своего воцарения он снес Фивы, город бога Диониса и героя Геракла, своего родоначальника. Эти три деяния находятся в разных планах священного, воинского и коллективной жизни. Но именно здесь лучше всего проявляется щедрость и великодушие Александра. И не только в его бурном раскаянии, но и в той изящной манере, с какой он становится просто человеком.

Вот, например, как Александр повел себя в связи с фиванским делом в конце лета 335 года. Он вел тяжелую кампанию против иллирийцев и тавлантиев в современной Албании, когда ему стало известно, что фиванцы, члены Греческого союза, убили двух македонских офицеров из гарнизона, размещенного в Кадмее, проголосовали за отделение своего города от общесоюзного дела, осадили македонский гарнизон и что афиняне находятся в сговоре с этими предателями. Александр незамедлительно перевел свои войска через Фермопилы. Сам он говорил об этом: «Когда я был у трибаллов и иллирийцев, Демосфен обзывал меня мальчишкой. Оказавшись в Фессалии (через Волюстану и Пелинну), я сделался уже юношей (μειράκιον). Теперь я хочу показаться под стенами Афин — уже мужем» (Плутарх «Александр», 11, 6; ср. он же «Жизнь Демосфена», 23, 2). Молниеносно явившись к Фивам и желая дать городу возможность изменить свое решение, Александр попытался вступить в переговоры и объявил о том, что дарует прощение тем, кто одумается. Фиванцы в ответ потребовали, чтобы Александр выдал им своих лучших полководцев. Тогда Александр бросил македонян на штурм, перерезал от 6 до 10 тысяч защитников города, а затем продал остальных (числом в 30 тысяч человек) в рабство, сделав исключение лишь для жрецов, гостеприимцев македонян, потомков Пиндара (поскольку очень высоко ценил этого поэта), и тех, кто голосовал против выхода из союза.

Однако «среди многих испытаний и бед, которые довелось претерпеть городу, несколько фракийцев вломились в дом Тимоклеи, женщины славной и порядочной, и пока сами они грабили ее имущество, их предводитель силой овладел женщиной и надругался над ней, а потом спросил, есть ли у нее припрятанное золото или серебро. Она ответила, что имеется, и, выведя его одного в сад и указав на колодец, сказала, что когда город был взят, она бросила туда самые ценные из своих вещей. Фракиец наклонился и стал осматривать колодец, и тогда Тимоклея зашла сзади и столкнула его вниз, а потом забросала его камнями, пока он не умер. Когда ее со связанными руками привели к Александру, уже по ее виду и поступи было видно, что она исполнена собственного достоинства и надменности; за теми, кто ее вел, она следовала без робости и страха. Когда царь спросил ее, кто она такая, Тимоклея ответила, что она сестра Феагена, который противостоял Филиппу, отстаивая греческую свободу, и пал стратегом в битве при Херонее. Александр восхитился как тем, что она совершила, так и ее ответом, и велел предоставить свободу ей и ее детям» (Плутарх «Александр», 12). Тот же рассказчик по крайней мере еще дважды будет возвращаться к этому эпизоду. В одном варианте роль злодея достанется не фракийцу, а македонскому офицеру, который возглавлял подразделение грабителей и носил имя Александр! («О добродетели женщин», 24, 259d—260b). После чего победитель, столь же щедрый, сколь и справедливый, помирился с афинянами, прибавив, кажется, что, если с ним приключится какое-нибудь несчастье, Афины возглавят Грецию и поведут ее за собой.

У щедрости две ипостаси: одна состоит в том, чтобы давать, а другая — чтобы прощать. Солдатам, как правило, более понятна первая, нежели вторая. Экспедиция в Африку и Азию полна случаев проявления воистину царской щедрости. Александр не трогался в путь, не осведомившись относительно финансового положения своих товарищей и не раздав кому поместье, кому — доходы с деревни, крепости или порта. «Он роздал друзьям все свое имущество в Македонии и Европе, сказав, что ему довольно одной Азии» (Юстин, XI, 5, 4). «Он уже роздал и распределил почти все царское имущество, и тут Пердикка спросил его: „Но что, скажи, оставляешь ты себе?“, на что Александр ответил: „Надежду“» (Плутарх «Александр», 15, 4). «Он послал 50 талантов философу Ксенократу, но тот их не принял, сказав, что не нуждается в них. Тогда Александр спросил у Ксенократа, неужели у него нет друзей. „Потому что, — сказал Александр, — на моих друзей мне едва хватило Дариева богатства“» (Плутарх «Изречения…», 30, 181е). «Когда некий Перилл, друг Александра, попросил у него приданого дочерям и Александр дал ему 50 талантов, Перилл сказал, что ему было бы довольно и 10. На это Александр ответил: „Тебе было бы довольно столько взять, но мне не довольно столько дать“» (там же, 6, 179f)· «Александр повелел казначею выдать философу Анаксарху столько, сколько он пожелает, и когда казначей сказал, что Анаксарх требует 100 талантов, Александр сказал: „И прекрасно делает, поскольку знает, что у него есть друг, который и хочет и может дать ему столько!“» (там же, 7).

Благодаря различного рода сопоставлениям нам известен размер ежедневного жалованья участников боевых действий⁶³. Гетайр из конной гвардии мог рассчитывать на 16 драхм и 4 обола в день, кавалерист из союзников — на 14 драхм, пеший гетайр — на 5 с половиной драхм, иностранный наемник — на 3 или 4 драхмы. В ту же самую эпоху всякий принимавший участие в народном собрании гражданин или член совета получал в Афинах всего 1 драхму за целый день заседаний, а свободный работник получал 2 драхмы за целый рабочий день; а ведь половину времени в году никто в Афинах не работал.

Так что можно понять заинтересованность, с которой молодые безработные из Македонии и Греции записывались в армию Александра: их привлекало обещание ежедневного заработка, который в 4–15 раз превышал доход оплачиваемых лучше прочих греческих рабочих. Кроме того, 166 ежемесячных драхм македонского фалангиста выплачивались в золоте, в виде 8,5 статеров, причем вес статера — 8,55 грамма. Это была очень весомая монета, в тринадцать раз превышавшая достоинством греческую серебряную монету. Солдатам греческого контингента, уволенным после смерти Дария в конце 330 года, была выплачена особая компенсация: каждый кавалерист получил талант, то есть 6 тысяч драхм, а пехотинец — всего по тысяче драхм, и это помимо выплаты недополученного жалованья и премии за возвращение к родному очагу. Год спустя 900 ветеранов были уволены в Согдиане, и на этот раз они получили удвоенное жалованье. Десять процентов месячного жалованья были розданы в качестве премий из серебра персидской казны. При том мы не говорим ни об уплате долгов, ни о безвозмездных пожалованиях, ни о военной добыче, ни о дозволенной властями торговле.

Рассказ Арриана (IV, 18, 4–19, 4) о захвате «авараны», или крепости Байсунтау в 20 километрах к востоку от Дербента (Узбекистан), подтверждается тем, что рассказывает об этом Курций Руф (VII, 11): «Крепость была со всех сторон окружена кручами и обрывами, попасть же в нее можно было только по узенькой тропке… Царь сказал, что следующей ночью заставит осажденных поверить, что македоняне способны даже летать. Он повелел: „Приведите ко мне, отобрав каждый из своего отряда, 300 отважнейших юношей, которые привыкли дома проводить стада по ущельям и почти непроходимым скалам“… В награду тому, кто первым займет вершину, было обещано 10 талантов (у Арриана говорится о 12); на талант меньше — второму, и так до десятого (Арриан более щедро уделяет последнему 300 золотых монет). „Однако, — сказал царь, — я уверен, что для вас здесь важна на столько моя щедрость, сколько воля“… На следующий день, еще до рассвета, царь заметил на вершине знамя — знак занятия крепости». Прибавим, что ради придания всему делу большей театральности традиция помещает в число захваченных здесь пленников прекрасную Роксану, которую Александру предстояло сделать своей законной женой.

Александр, который был «столь же щедр после победы, сколь ужасен на поле боя», в мае 331 года близ Алеппо распорядился устроить пышные похороны Статире, жене своего врага Дария, «и можно было видеть, как он страдал оттого, что лишился этого немалого доказательства своей порядочности» (Плутарх «Александр», 30, 1). Диодор (XVII, 38, 7) и Курций Руф (IV, 10, 18–34) не жалеют красок, расписывая милосердие Александра по отношению к пленникам. Они или их источник Клитарх, а прежде него — солдаты лицезрели победителя плачущим! Однако царская щедрость была временами и насмешливой. Анекдот без указания времени и места (героизм не нуждается в кантовских категориях) выводит на сцену простого македонского воина, который ведет нагруженного золотом мула, и царя. «Скотина выбилась из сил, и тогда солдат поднял груз на плечи и потащил его сам. Царь увидел его, придавленного тяжким грузом, и расспросил, в чем дело, когда солдат уже собирался все бросить. Но тут царь сказал: „Не опускай руки: если одолеешь оставшийся путь до своего шатра, считай, что нес это все себе“» (Плутарх «Александр», 39, 3).

Своими кампаниями во Фракии, Греции (он командовал флангом при Херонее) Александр снискал такую популярность среди солдат, что после того, как в 336 году Филипп был убит, они возгласами одобрения сделали его своим царем.