Введение. ТАИНСТВЕННЫЙ АЛЕКСАНДР

Попробуйте объяснить лучезарность — напрасный труд. Откуда берется свет, излучаемый изваяниями и самой личностью Александра, ореол славы, окружающий сиянием наималейшие из его деяний на земле? От чего или от кого все это зависит?

От Бога, как полагал он сам и как могли полагать некоторые из его современников, вслед за Пиндаром, поэтом, столь ценимым Александром, распевавшие в разоренных Фивах: «Человек — всего только тени сон. Но когда падет богоданный луч, яркий свет озаряет людей и сладостная вечность» («Пифийские оды», VIII, 96–97). Это — метафизическое утверждение, и доказать его невозможно. Историк его отвергает, потому что это ему ничего не дает. И кем бы он ни был, учеником ли Аристотеля, наставника Александра, или провиденциалистом, как Боссюэ, он не может не признать, что не в состоянии отыскать тому разумных объяснений, ни исключительно через материализм, ни через мистику. Человек, отмеченный судьбой, излучает некий невидимый глазу свет!

Однако тогда, выходит, и вопрошать-то об исходящем от Александра сиянии некого, кроме него самого. В таком случае какие же проявления его личности помогут ответить на этот вопрос? Его характер, поведение, совершенные им деяния или то, что он лишь намеревался совершить? Едва ли ответ обозначится через наиболее важные этапы его жизненного пути, те тринадцать лет, что привели его из Пеллы, столицы Македонии, в Вавилон, где он умер. Но что можно сказать, какое предположение сделать в отношении участия его собственной воли в тех блестящих свершениях?

Ни один человек не становится тем, что он есть, в одиночку, не добивается признания в пустоте. В Греции признание приходило к Александру — при его жизни — с немыслимым трудом и невозможно было тогда найти человека, которого бы так осмеивали и даже презирали, а его заслуги оспаривали бы так яростно. Три наиболее могущественных греческих полиса — Фивы, Афины и Спарта — отказывались признать за Александром какую бы то ни было славу, всякую добродетель, любое величие. Известны слова Диогена: «Не заслоняй мне солнца», насмешки авторов комедий, изображавших его пьяницей, полный презрения отзыв Демосфена: «Этот юнец… жаждет алтарей — так пусть ему их воздвигнут! Какие пустяки!» Между тем как демократическая партия в Афинах выступила против обожествления Александра, когда его уже не было в живых, спартанцам даже не достало терпения дождаться его смерти. Они восстали против его власти еще при его жизни и увлекли за собой соседей. Что до направленных лично против него заговоров как в Македонии, так и в Азии, они наглядно показывают враждебное отношение к Александру даже со стороны самых близких к нему людей.

Вместе с тем, если Александр своим величием обязан не только своим личным заслугам, сможем ли мы дать надлежащую оценку его удаче, его славе, которые, как известно, что угодно оправдают? Следует ли нам оставить без внимания мнение тех, кто все это напрочь отрицает под тем предлогом, что Персидская империя рассыпалась сама, стоило ему сделать к ней лишь шаг, а дыхание пустыни «заглушило тот шум, который производила Великая Армия»? И лишь затем уже (вслед за современниками) в поисках причин такого числа славных побед обратиться к иррациональному, неизъяснимому, необъясненному и необъяснимому, к тому, что принято называть счастливым стечением обстоятельств? Не к Року — покорности богов законам, которые они сами установили, не к случайности, этому самопризнанию человеческого неведения, но к Фортуне, Άγαθή Τύχη^[1]? Вопрос этот тысячекратно служил темой риторических упражнений еще в античности, пока около 95 года н. э. не появился трактат Плутарха «Об удаче или доблести Александра». Но это значит, что языковой оборот привел нас к теологическому объяснению, поскольку греки эллинистического периода почитали Фортуну как верховное божество. Мы предпочитаем думать так, как полагал другой завоеватель, Фридрих II, а именно что Небо, как правило, принимает сторону могучего воинства. Но кто из тех двоих, мистик или материалист, может претендовать на обладание истиной? Да и слова «как правило» оставляют нас в полной неопределенности.

Славу Александра, саму по себе, можно в расчет не принимать. То величественное сияние, которое от него исходило, напоминает свечение жаровни — чистый эпифеномен. В данном случае, можем мы сказать, эту жаровню наполнили топливом и зажгли царь Македонии Филипп II, отец юного царя, его военачальники, инженеры, финансисты, борзописцы или льстецы, его жены и солдаты, вернувшиеся из великого похода живыми. Мы далеки от того, чтобы отказывать Александру в мужестве, одаренности, политических и военных талантах. Однако иметь заслуги — это одно, а быть знаменитым — нечто совсем иное. Творцы, герои и святые живут и умирают в безвестности. Среди многих прочих неясных моментов один представляется мне совершенно несомненным: при жизни Александру кадили куда меньше, чем после смерти. Он обязан славой не обширности своих завоеваний, не своему гению, не непонятно откуда снизошедшей мистической благодати, но исключительно всем тем, кто поддерживал его культ. И главным образом сочинителям, склонившим общественное мнение в его пользу. Тем, кого в античности называли глашатаями, пророками, вестниками, панегиристами, и кто выполнял функции наших журналистов и средств массовой информации, предваряя составление официальных коммюнике и царских посланий, историкам или авторам хроник, тем софистам, которые были, в сущности, создателями мифов. Вот уж более века нам хорошо известно, сколь весомы могут быть дезинформация, контрпропаганда, клевета, неустанно повторяемые и распространяемые измышления, равно как пропаганда и неумеренные восхваления. Мы знаем, как опасно, даже в научной сфере, покушаться на раз установившиеся представления. Тем в большей мере это относится к эпохе, когда информация передавалась из уст в уста. Признание пришло к Александру, как нестройный шум, перекрывший все прочие звуки.

История обратила на эти звуки должное внимание много позже, огрубив и исказив их в угоду людской приязни и антипатиям, чаяниям и мечтам; однако при этом никогда не переставали слышаться критические голоса. Я был свидетелем того, как через 23 столетия после смерти Александра в Тегеране оспаривали его славу, говоря о нем исключительно как об «Александре Малом». Понятно, что персы предпочли гигантскую империю Дария раздробленным царствам завоевателя. Это, однако, не помешало прославлению Александра от Грузии до китайского Туркестана, и от Черного моря до слияния Белого и Голубого Нила — как Искандера Зуль-Карнайна, «Александра Двурогого», сверхчеловека и даже нечеловека. Из века в век ореол славы продолжал сиять в двойном кольце тьмы: с одной стороны, на него падала тень очернения, с другой — размывала легенда. За нападками противников и циников последовали хвалы поклонников, фантазии обожателей, «Роман об Александре», написанные александрийским стихом поэмы. Все взгляды сосредоточились на царском венце, так что люди в конце концов позабыли, на чьей голове он красовался. Мы позволили увлечь себя суждениями последующих поколений, ходульными представлениями, предрассудками. Но если слава Александра зиждится лишь на них, тем более не стоит основывать на том наше исследование. Скорее следует писать историю становления Александра, отталкиваясь от того, каким он был, и приходя к тому, каким он представляется современности.

Такова цель настоящего труда. Не точное изображение лика государя, но многочисленные маски, которые последовательно надевало на него потомство. Величие или слава Александра зависят исключительно от избранной точки зрения. Если мы ограничимся той, которую предполагает наше образование, наш взгляд окажется ложным как в силу того, что мы — европейцы и наследники греческой культуры, так и из-за предвзятости позднейших наших источников, а в особенности из-за романов об Александре, необычайно многочисленных и популярных в Средние века. Повлияет на него и незнание текстов восточных авторов, а также тот элементарный факт, что тамошним обитателям по сути не было позволено высказать свое мнение об Александре — они разделили участь всех побежденных.

Наши методы исследования прошлого, преимущественно книжные, как правило, упускают из виду данные археологии и этнографии, даже когда мы таковыми располагаем. Еще в большей мере это относится к «легендам», на которые столь богаты те края, где до сих пор не утратила своего значения устная традиция. Представьте лишь, что ни в одной из сорока двух Александрий, основание которых приписывают самому «Искандеру», еще не проведены систематические раскопки, и что самые известные среди них, в том числе семь несомненно подлинных, покоятся под земной толщей неизвестно где — то ли под наслоениями нынешних городов, то ли под речными наносами. К эпохе завоеваний Александра можно отнести едва ли дюжину кратких надписей. И все наши усилия извлечь хоть сколько-нибудь истины из доступных нам свидетельств наталкиваются на неполноту, предвзятость, вымысел, недостоверность, затейливость и противоречивость.

За этим стоит еще одна иллюзия: представление, что свет можно объяснить через тень, блистание духа — через косность или тупость материи, или, говоря конкретно, разум и смекалку греков — тяжеловесной глупостью их противников. Я посоветовал бы сторонникам такого дуализма (чтобы не сказать манихейства), наследника схоластики, отправиться в музеи Каира, Багдада, Тегерана, Кабула или Лахора, где они быстро усвоят, что оригинальность не заключается ни в противопоставлении, ни в синтезе противоположностей, но в даре изобретательности. Обращение к разнообразным источникам, несомненно, наделяет пониманием относительности всякого, у кого его прежде не было. Здесь мы усваиваем также и то, что произведения искусства и духа в изобилии заряжены символизмом, что в представлении людей Востока и африканцев, живущих в Александрии, всякая вещь — это она сама, а сверх того — и другая вещь. Всякая победа в известном смысле оказывается поражением, а всякое поражение чревато плодами. Победитель кончает тем, что объявляет себя побежденным. И все это предостерегает нас от потуг структурализма, претендующего на то, чтобы выработать классификацию или получить характерную для древних систему противоположностей. Александр не вписывается в множественность предметов или личностей, для которых в большей или меньшей мере характерна неопределенность: он резко выделяется на их фоне.

Вот почему — а также чтобы разом преодолеть как скудость наших источников, так и чрезмерность наших предрассудков — я избрал иной подход. Разумеется, я проштудировал греческих и латинских авторов, а также персидские, сасанидские и иранские тексты, Коран и современные исторические сочинения, которые не менее чем на дюжине языков превозносят подвиги или клеймят недостойные поступки завоевателя. Я был избавлен от необходимости (имея в виду читателя, подзуживаемого эрудицией) вновь заняться критическим анализом источников, что после Сен-Круа (1804) делалось уже не менее сотни раз. Такому читателю достаточно знать, что, если говорить о Западе, практически вся наша письменная традиция покоится на трудах греческих авторов-уроженцев египетской Александрии. Это относится и к так называемой «Вульгате», которая зависит от сохранившейся фрагментарно истории Клитарха Александрийского¹ (в 13 книгах?), посвященной походам Александра и возникшей между 320 и 300 годами, и к «Анабасису» Арриана, основанному на утраченных записках Аристобула и египетского царя Птолемея I (между 305 и 283 гг.). То же можно сказать и о «Романе об Александре», ложно приписанном Каллисфену, а на самом деле принадлежащем александрийскому ритору, жившему во времена Севера Александра (222–235 гг. н. э.)^[2]. Итак, все попытки реконструкции образа Александра, исторические или литературные, вдохновлялись Египтом, где на протяжении более чем шести веков хранилась мумия завоевателя.

Несомненно, всякий исторический труд представляет собой реконструкцию. Помимо этого, в наши дни от него требуется опора на многочисленные свидетельства, причем они должны быть разными и даже противоречивыми. «Testis unus, testis nullus (один свидетель — не свидетель)», — говорили в Древнем Риме. Вот уже на протяжении сотни лет профессиональные историки предпочитают «Анабасис» Арриана² анекдотам или назидательным историйкам Клитарха, потому что, будучи сформированы в старой школе, они рассматривают историю как цепь дипломатических и военных событий. Новейшая же школа и широкая публика интересуются скорее массами, чем отдельными личностями, а в каждой личности — скорее характером и нравом, чем поступками и их хронологией. В том, что касается Александра, они обращаются преимущественно к Плутарху, Квинту Курцию и Юстину то есть предпочитают солдатские рассказы повествованию царя Птолемея и его военачальников.

Несмотря на неприятие или скрытое недовольство университета («некритично, ненаучно»), для того чтобы хоть что-то понять в том необычном предприятии, какое представлял собой поход Александра, я счел за благо прибегнуть к этнографическим методам, отправиться на место событий, заново проделать, отчасти пешком, долгий путь армии Александра от берегов Дуная до берегов самой дальней реки Пенджаба, расспрашивая по пути местных жителей относительно их нравов и повседневной жизни, непрестанно сравнивая местности, климат и людей. И хотя сравнением ничего не докажешь, во всякой реконструкции важное значение имеет неизменность географических условий, а также связанных с ними экономического и социального укладов. Житель зеленеющей равнины действует и реагирует на окружающее совсем иначе, чем обитатель пустынь, и то же самое можно сказать о несходстве горца и обитателя болот. Древний конфликт пастуха-кочевника Авеля и оседлого землепашца Каина продолжается у нас на глазах. А что происходит, когда беспорядочно перемещавшаяся с места на место толпа принимает оседлый образ жизни?

История Александра и войска, с которым он составлял неразрывное целое, связана с действиями и движением балканских горцев, столкнувшихся с неслыханными климатическими условиями и непостижимыми людьми. Мы неправы, когда негодуем по поводу огромного числа зверств (сильно преувеличенных легендой), которые совершил завоеватель. Отправимся-ка лучше на Ближний Восток, чтобы разузнать, как большинство тамошних обитателей представляет себе человеческую жизнь и ее ценность, что они думают о потустороннем мире, об истине, вере… И возможно ли, чтобы человек, который питается исключительно мясом и молоком, мыслил и чувствовал, как вегетарианец, рыбоед или постник? Чего только не вытерпели солдаты Александра в пустынях Белуджистана! Как объяснить предшествовавший смерти запой Александра, если не столь же древним, как сам индоевропейский мир, обычаем ритуальных попоек?

Биография — это литературный жанр, почти ничего общего не имеющий с экономической и социальной историей, с историей техники, историографией, да и просто с историческими размышлениями. Мы не отрицаем, что воля и пример вождей всегда брали верх над общественной организацией, что они стимулировали изобретателей, затмевали и ослепляли критический дух повествователей. Одни, особенно на Западе, называют Александра «Великим». Но мне пришлось слышать и других, на Востоке, которые вслед за Лукианом Самосатским называли его «Малым» или просто «Македонским». Биограф не должен задаваться вопросом о том, в чем состоят величие и незначительность, понятия целиком и полностью относительные, как и о том, не является ли его герой, как и прочие люди, всего-навсего продуктом экономики и способа производства. Не стоит также увенчивать кого-то лаврами, а уж тем более их отбирать; задача заключается в том, чтобы, подобно Диогену, современнику Александра, искать человека и чтобы человек не застил нам солнце, то бишь характер.

Чтобы этого добиться (после того как поступки Александра будут изложены здесь с максимальной объективностью), я прибегну к четырем или пяти источникам, которыми часто пренебрегают: это суждения современников, последствия принятых решений, поведение после победы, иконография (скульптура и нумизматика), а также свидетельства архитектуры и городской культуры. Основание городов — таких, как семь или восемь Александрий, появившихся с 331 по 323 год, и возведение таких гробниц, как предназначавшаяся Гефестиону в 324 году, не меньше, чем о вкусе, свидетельствуют об устремленной воле этого человека, намного превосходившей технические возможности искусных мастеров. От статуи к статуе, и чуть ли не от монеты к монете лицо завоевателя, обращаясь к нам, позволяет проявиться другим аспектам его личности. Возвышаясь, человек меняет характер. Наконец, совершенно не имеет смысла выносить нравственное суждение. И тем более необходимо отметить произошедшую эволюцию. Как встретил смерть молодой человек, который никогда не переживал неудач и который в конце жизни заставлял называть себя «непобедимым богом», θεός άνίκητος? Быть может, свое суждение могли бы высказать здесь и врачи. Вообще говоря, все допускают, что на природные задатки, унаследованные от родителей, оказывают влияние воспитание, жизнь в обществе, всяческие потрясения, любовь, честолюбие. Кто, как не психолог, поможет в них разобраться? Я не в состоянии избавиться от мысли, что личность Александра составляла целая череда персон, то есть масок в латинском смысле этого слова (persona).

Однако стоило Александру умереть и превратиться в набальзамированный труп, как в воображении потомства его скрыло от глаз еще большее число масок. Всякий народ, даже всякий рассказчик почитал себя обязанным толковать тени, пробегавшие по этому бесстрастному лицу, которое можно было наблюдать на изваянном из хрусталя смертном ложе, под сводами небольшого мавзолея в Александрии до самого конца язычества. Для Птолемеев и их придворных это был живой бог, сын и дальний потомок богов. Его присутствие было гарантией законности и авторитета новой династии, тридцатой по счету в Египте. Отсюда — двойственная и неясная ситуация, наблюдаемая нами ныне.

Для Арриана из Никомедии, который около 140 года н. э. писал свой «Анабасис» или «Поход Александра» к глубинам Азии, «Птолемей и Аристобул более достойны веры: Аристобул потому, что проделал кампанию с Александром, а Птолемей — потому, что не просто следовал за ним, но потому, что такой царь, как он, больше кого-либо другого постыдится лгать. А поскольку писали они уже после смерти Александра, они не были связаны каким-либо обязательством, и никакая нужда в деньгах не побуждала их к искажению действительности» (I, 1, 2). Неплохое определение объективности — или изящный софизм, дошедший до нас из середины II века н. э., явившегося свидетелем возрождения греческого риторического искусства! «Это произнес и даже записал царь по божественному праву; таким образом, это правда».

Но для толпы, для человека улицы, для путешественника, в глазах которого Александр — это преставившийся бог, или полубог, за двенадцать лет покоривший мир, все становится возможным, — даже за пределами реального, чувственно воспринимаемого и осязаемого. Немногочисленные македонские солдаты, избежавшие парфянских и скифских стрел, пережившие ужасы пустынь и морских глубин, повествуют о своих любовных похождениях, о покоренных ими вавилонянках и персеполянках. Нет нужды прибегать к услугам какого-нибудь Клитарха, чтобы уложить в постель к Александру всех азиатских царевен, в том числе и амазонских… даже тех, которых никогда не было на свете. Ему приписывают даже то, что было лишь замыслом или мечтой, — покорение Аравии, завоевание Запада, всемирное царство, усвоение всей мудрости, и это происходило в то время, когда диадохи, наследники, буквально рвали друг друга на части; тогда-то и получили хождение всякого рода вымыслы: тенденциозные мемуары, анонимные сочинения, подложные письма, вымышленные посольства (такие, как посольство римлян, якобы явившееся в Вавилон), рассказы о вымышленных путешествиях (паломничество Александра в Иерусалим). Все великие завоеватели, от Пирра и до Марка Аврелия, которые, будучи не в состоянии сохранить трезвость мысли и вдохновляясь идеей всемирного господства, внесли свой вклад в создание нового образа Александра. «Роман об Александре» (если быть точным, «Книга о достославных деяниях и жизни Александра»), безосновательно приписываемый Каллисфену, начал писаться в людских умах и сердцах с самого начала эллинистической эпохи³.

И все же образ Царя царей, который возник у нас благодаря этому роману, не более неправдоподобен, чем тот, которым мы обязаны кисти Птолемея и Аристобула. Правдоподобие — не критерий истины. Я не понимаю, почему мы считаем правдивой одну-единственную неясную картину, созданную этими писаками, и ложными — все яркие и живые портреты последующих поколений. Всякая эпоха имеет право на собственное представление об истории. Быть может, это же относится и ко всякой стране. Хотя книга Клитарха входила в программу преподавания во всех школах Италии по крайней мере до конца I века, римляне, весьма ревностно относившиеся к своему величию, вволю чернили образ македонского царя, подчеркивали его преступные деяния, ставили под сомнение его военные заслуги, отказывали во всякой действенности македонской фаланге. Или же они старательно фиксировали баснословные утверждения, содержащиеся у исследователей Азии, сопровождавших Александра или прибывших туда вслед за ним — Онесикрита, Даимаха, Мегасфена. Они не принимали во внимание того, что люди эти всего лишь переводили персидские или индийские тексты либо отыскивали доказательства того, что действительность способна превзойти всякую фантазию, как это видно из их сообщений о пигмеях и циклопах, о поразительных способностях факиров, о добывающих золото муравьях, о первобытных племенах. Позитивистский дух Запада отвергал как неумеренную лесть в отношении властелина, так и читательскую страсть ко всему чудесному. Даже честный Курций Руф⁴ (возможно, бывший консулом в 43 г.) счел себя обязанным заявить: «Я записываю более, чем верю сам» («История», IX, 1, 34), причем было это за целое столетие до того, как Лукиан посвятил подобным россказням два трактата⁵.

Я не настаиваю на их истинности. Однако они обнаруживают состояние ума, представление о человеке, которое достойно того, чтобы занять свое место в историографии Александра. Тем более что мы, даже против желания, уже в конце XX века, восхищаемся им куда больше, чем того желали авторы «Романа об Александре» от Юлия Валерия до Ламбера из Шатодёна, авторы стольких александрийских стихов. Мы видим его иначе, нежели его собственные современники. Мы всегда называем его «Великим», и горе тому, кто осмелится сказать, как некоторые современные критики, что это был всего лишь человек, как и прочие, со своими слабостями и родимыми пятнами! Нельзя забывать о запретах, связанных с тем, что сделалось священным. Последующие поколения героизировали и даже обожествили Александра. Они сделали из него персонаж эпоса (в античности насчитывалось по крайней мере шесть «Александриад»), бессчетного числа романов, героя апофеоза, чьи приключения изображены на миниатюрах христианского, мусульманского и даже монгольского Средневековья, а также высечены в камне соборов.

Не обращаться к таким свидетельствам, как Псевдо-Каллисфен, согласно которому Александр являет собой воплощение мудрого и добродетельного принца, значило бы предать историю. Пятьдесят поколений людей после Псевдо-Каллисфена были столь несокрушимо убеждены в том, что этот молодой человек являет собой образец мужества и благочестия, что стало почти невозможно настаивать на обратном, особенно в эпоху, когда уже и комиксы превозносят героя. В конце концов биограф, как и романист, отождествляет себя со своим героем и всегда раскрывает нам лишь одну какую-то сторону, грань Человека. Как говорят священные индийские тексты, мудрец и герой являются порой аватарами, воплощениями божества в человеческом образе. Одно из таких воплощений — яркий образ Александра в ряду прочих прославленных имен: образ витязя, короля-паладина.

Хотя мы не в состоянии достоверно и окончательно установить день, когда появился на свет Александр III Македонский, а также то, что он совершил от своего рождения, 6 (?) октября 356 года, до смерти, последовавшей 10 июня 323 года до н. э., то по крайней мере сравнивая немногое, что известно о его деятельности, с тем, что сохранили в памяти и прославили последующие поколения, мы можем составить представление о том, кого же человечество склонно признать «великим человеком». И хотя современные критики, начиная с Сен-Круа, пытаются совлечь с Александра роскошные одеяния, в которые облачила его традиция, рассеять воскуряемый ему фимиам, так и застилавшие его миазмы, биографы, пускай всего лишь из сочувствия, продолжают твердить, что он гений, исключительная личность, напоминая о его несравненной судьбе и рискуя приписать ему идеальные качества героя иного, своего времени. Для Дройзена он романтик, для Ницше — сверхчеловек, для Крафта — рационалист, Тарн же видит в нем духовного предтечу Лиги Наций. Я настаиваю на том, что эти образы завоевателя, «увлекшего за собой все сердца», столь же истинны, как и те, что оставили нам античность, Средние века и эпоха Людовика XIV. Или те, которые могут одновременно создать, глядя на один и тот же пейзаж, разные художники. Обреченные воспринимать лишь кажимость и жить исключительно становлением, мы прекрасно знаем, что «увековечивающее» искусство — это всего лишь индивидуальное выражение коллективной веры. И я сочту истинной удачей предлагаемого «альбома», если мне удастся представить вам ряд художественных образов, а не клише.

Изложенные воззрения на наши источники, наши методы и наше представление о многообразии или, так сказать, стереоскопическом изображении истории приходят в столкновение с одной из наиболее явных тенденций современной историографии, которая заключается в том, чтобы вообще удалить из истории личность, с тем чтобы заменить ее, как во времена Тэна — расой, средой, эпохой. Таким образом мало-помалу возникают история цивилизации или история нравов и при этом совершенно упускаются из виду пастыри племен, изобретатели, — все те, кто принимает на себя ответственность, кто обладает сильной волей. Нет такой биографии Александра, которая не начиналась бы с нескончаемой характеристики положения дел в Македонии перед 336 годом до н. э. либо не содержала бы биографии его предшественников, известных и неизвестных. Еще его превращают в эпигона, в человека, который покорно плелся за Филиппом II и собственными советниками: министрами, инженерами, финансистами, торговцами. Поведение Александра пытаются объяснить или оправдать давлением со стороны окружения, материнской наследственностью, чрезмерным доверием бездарным, или наоборот, слишком ловким помощникам, а также всем тем, что нам неизвестно. Так, царя изображают хозяином положения вплоть до битвы при Гавгамелах (1 октября 331 г.), а после нее — увлеченным и поглощенным своим завоеванием — или ничтожеством вакуума. Но История, как и Природа, не терпит пустоты.

Александр наполнил собой всю вторую половину своего столетия, всю эллинистическую эпоху. Риму с его проконсулами и императорами оставалось лишь следовать его примеру. Завороженные этим образцом, они отправились на завоевание обитаемого мира — вплоть до того момента, когда их германские и романские наследники переправились уже и через Реку Океан. Александр никогда окончательно не уходил из жизни, ибо он никогда не переставал вдохновлять глав западных государств, в том числе трех Александров — российских самодержцев, поскольку он никогда не переставал быть любимым поэтами и сказителями. Для того чтобы продолжать жить или просто выжить, усопшие нуждаются в том, чтобы их любили. В противном случае:

Не может быть воскрешения прошлого без любви, интереса, сочувствия, а также и без веры в возможность совершенствования человеческой натуры.

Вот почему на нижеследующих страницах читатель, пожалуй, найдет меньше материалов о жизни Александра, чем о том, каким он запечатлелся в последующие эпохи. Человек этот вышел за пределы своих возможностей не только в эпоху, в которую жил, но и вне ее. Люди мучительно ищут ответа на вопрос, не был ли он богом и не случилось ли так, что, перестав сомневаться в том, что его славе, равно как его образам, на пути к бессмертию суждено переходить из эпохи в эпоху, он полностью отдался собственному посмертному существованию. Нет ничего более поучительного, чем последние дни Александра, какой бы ни была по сути его физическая кончина: истощение, самоубийство или отравление. Он превратил свою участь в судьбу. Преобразил ее в момент осуществления.

В такую сквозную (во временном аспекте) перспективу всецело укладывается план настоящего труда. Вначале голые факты, по крайней мере те, что позволяют выделить критичный взгляд, а также сопоставление текстов с посещенными мной краями и с наличными там социальными структурами, — от рождения завоевателя и до его смерти. Затем человек, то есть личность и характер, по крайней мере те, какие можно в нем предположить судя по его воспитанию, его образам, свершениям, его кончине и нереализованным замыслам, коли уж, как утверждает Ж.-П. Сартр, человек — это лишь итог того, что он сделал. Далее герой, тот полубог, какого вылепили диадохи, их наследники, и прежде всего Птолемей I и писатели, получавшие у него жалованье; впрочем, под влиянием литературного мира, сосредоточенного прежде всего на человеческих слабостях, на протяжении почти пяти столетий Александр, оказавшийся в центре споров, слыл антигероем. Фактически он стал богоравным, идолом, лишь в тот момент, когда легенда о нем упрочила свою жизнь в человеческом духе в самых разнообразных формах, подпитываемая желанием позабыть и свидетельства очевидцев, и достижения науки, и доводы рассудка. На протяжении пятнадцати веков то был Александр сказителей и поэтов, благовествовавших (на всех европейских и половине азиатских языков) его псевдоевангелие. В шестой же главе я постараюсь показать, что сталось с Александром после века Просвещения: он сделался символическим царем, и образ его расцвечивался теми цветами, которые излучали направленные на него осветительные приборы, высвечивавшие его национализм и отображавшие различные взгляды на философию истории. Наконец, финальная глава посвящена обсуждению того, что же от Александра осталось — не с тем, чтобы попытаться подыскать ответ на неразрешимый вопрос, неизменно возникающий в подобных случаях: кто же все-таки движет историей? — а с тем, чтобы определить значение и смысл такого ряда биографий или по крайней мере сориентировать дальнейших исследователей.

Завоеватель, персонаж, герой, антигерой, бог, символ и, возможно, в самую последнюю очередь — деяния. Таковы, по крайней мере на данный момент, семь ликов таинственного Александра.