|
Все же стихи Маяковского бессмертны. Взять хотя бы напечатанное в «Известиях» в 1922 году стихотворение «Прозаседавшиеся»:
Утро раннее. Мечтою встречаю рассвет ранний: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний! Разве не об этом мечтала Россия в дни бесконечных заседаний чрезвычайных съездов?..
Кто сегодня помнит, к какой партии примыкал Данте, а ведь за свои политические взгляды великий поэт был изгнан из Флоренции и заселил свой «Ад» множеством никому не ведомых сегодня политических деятелей. О них теперь вспоминают только в связи с «Божественной комедией» Данте.
Вся поэзия Маяковского – «Божественная комедия» XX века. Там кипят политические кровавые страсти почище, чем у Данте, но читают «Божественную комедию» ради двух-трех строф о любви в аду, где Паола и Франческа летят неразлученные по кругам бесконечных мук, но и в аду продолжают любить. Любовь в аду – это у Маяковского постоянно:
Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгоревшим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома… Глаза наслезенные бочками выкачу. Дайте о ребра опереться. Выскочу! Выскочу! выскочу! Выскочу! Рухнули. Не выскочишь из сердца! Данте был увлечен идеей единой Римской империи – Маяковский горячо уверовал в «социализма великую ересь». Ересь действительно была великой по масштабам кровопролития. «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер». Товарищ маузер, револьвер, свое слово сказал. Выстрел в сердце был точен. «На мне ж с ума сошла анатомия. Сплошное сердце – ничего более». Можно подумать, что, прежде чем нажать на курок, поэт долго и тщательно изучал именно анатомию. Не так-то просто попасть прямо в сердце. Надо хорошо знать, где оно расположено. А тут с первого выстрела – наповал. По свидетельству Полонской, когда она вбежала в комнату после выстрела, Маяковский был еще жив и даже что-то пытался сказать. Потом лицо на глазах стало смертельно бледным. Вот этим показаниям я верю. Такое не выдумаешь. Полонская не видела, как стрелял Маяковский, а может быть, не видела, «кто» стрелял, но умер поэт у нее на глазах.
Владимир Маяковский на смертном одре
Совсем не хочется сейчас снова зарываться в груды протокольных допросов. Эту тяжелую работу уже проделал Валентин Скарятин и ясно доказал, что следователь, снимавший показания Полонской, был срочно отстранен от дела, а затем без объяснения причин расстрелян. Заметим, что на дворе стоял не 1937 год, а еще только 1930-й. Но и в 1990-х годах ведомству Крючкова очень не понравилась новая волна интереса к гибели Маяковского, оно спешно провело и обнародовало результат графологической экспертизы последней записи Маяковского. Записка конечно же оказалась «подлинной», хотя путаница царит несусветная. Во-первых, записка-то не одна, их две; во-вторых, написаны они не в день гибели, а раньше. И без экспертизы Лубянки известно, что мысль о самоубийстве не покидала поэта в последние дни его жизни. Непонятно другое – куда девалась поэма «Плохо»?
Автобиография Маяковского заканчивается 1928 годом. Черным по белому написано: «Пишу поэму «Плохо»». Где же она? Маяковский не сжигал свои рукописи, как Гоголь. Сохранилось многое, в том числе и напечатанное при жизни последнее:
Я знаю силу слов, я знаю слов набат, Они не те, которым рукоплещут ложи От слов таких срываются гроба Шагать четверкою своих дубовых ножек. Ясно, что Маяковский думает о смерти, готовится к ней, пишет поэтическое завещание, но вот что странно: все, что напечатал поэт, опубликовано, а тут явно речь идет о напечатанном:
Бывает, выбросят не напечатав, не издав. Но слово мчится, подтянув подпруги. Звенят века, и подползают поезда Лизать поэзии мозолистые руки. В печати же появились другие стихи из поэмы «Во весь голос». Здесь речь идет лишь об итоге жизни, но никак не о близкой смерти:
С хвостом годов Я становлюсь подобием Чудовищ ископаемо-хвостатых. Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем, Протопаем по пятилетке дней остаток. Никому из читавших эти строки и в голову не приходило, что «дней остаток» окажется таким мизерным.
Просто в голове не укладывается. На квартире у Маяковского пасется всякий лубянский сброд, специалисты по тайным политическим убийствам и похищениям. А поэт пишет:
Ты посмотри, какая в мире тишь. Ночь обложила небо звездной данью. В такие вот часы встаешь и говоришь Векам истории и мирозданью. Я не верю в искренность Маяковского при писании всевозможных агиток. Сам он в конечном итоге признается, что совершал над собою поэтическое насилие:
И мне агитпроп в зубах навяз, И мне бы строчить романсы на вас — доходней оно и прелестней. Но я себя смирял, становясь На горло собственной песне. Нет. Никому не должна служить поэзия. Никому не должна себя подчинять. Маяковский дружил с чекистами, Пушкин писал доверительные письма шефу жандармов Бенкендорфу и даже отчет о благонадежности Адама Мицкевича. Но приходит момент просветления, и поэт восклицает: «Подите прочь. Какое дело поэту мирному до вас». Государственные стихи Пушкина оставляют меня глубоко равнодушным. Не вижу большой разницы между панегириками Петру I в «Полтаве» и панегириками Ленину в поэме «В.И. Ленин». Оба героя пытали и убивали людей, оба ни в грош не ставили свободу личности, оба были незаурядными политиками и убежденными государственниками. Ленин, правда, не убивал своего сына, но расстрелял невинного ребенка, тоже царевича, тоже Алексея…
Поэтам лучше держаться подальше от власти и от политики. Власть не перехитришь, в игре с дьяволом всегда побеждает дьявол. Пуля Дантеса оборвала жизнь Пушкина в 37 лет. Чья пуля прервала в 37 лет жизнь Маяковского, пока неизвестно. Ясно лишь, что руководил операцией опытный агент ЧК Агранов. Такими же специалистами по тайным терактам были Волович, Горб и особенно странная фигура – Лев Эльберт, участник похищения и убийства генерала Кутепова. Бриков неожиданно услали за границу, Маяковского так же неожиданно не пустили, и в квартире в Гендриковом переулке стал «маячить» Эльберт. Маяковский, конечно, знал, что обложили его со всех сторон. Чего стоит мрачная шутка за утренним чаем, когда поэт предлагает послать за границу Маяковского с заданием физически устранить какого-то политического деятеля. Шутка с довольно мрачным подтекстом. Здесь и намек на то, что Маяковского не пустили с Бриками в зарубежную поездку, и недвусмысленное напоминание, что поэт знает о его основной профессии – похищения и террор. А в кармане у поэта записная книжка со стихами, которые так и не будут напечатаны при жизни.
Любит? не любит? Я руки ломаю И пальцы разбрасываю разломавши Так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек. Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье. Пусть серебро годов вызванивает уймою. Надеюсь, верую вовеки не придет Ко мне позорное благоразумие. Свято соблюдая последнюю волю Маяковского «не сплетничать, покойник этого ужасно не любил», я умышленно оставляю за пределами разговора все связанное с личной жизнью Маяковского, но то, что Лубянка проникла в эту сферу, общеизвестно. Ничего не поделаешь – в России поэт столь значительная фигура, что и в сватовстве Пушкина замешан Бенкендорф, и погребают поэта жандармы. Маяковского хоронил чекист Агранов. Если нет прямых доказательств о причастности Лубянки к гибели поэта, то нет ни малейшего сомнения в активнейшей деятельности Агранова по заметанию каких-то следов во время похорон. К удивлению друзей и близких, похороны поручили возглавить не писателю, не поэту или, хотя бы для приличия, какому-нибудь партийному боссу, а мало известному широкой общественности агенту ЧК.
Художница Лавинская вспоминает, что видела в его руках снимок мертвого поэта, «распростертого, как распятого, на полу с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом». «Я оцепенела в ужасе, – пишет Лавинская, – ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным спящим Маяковским, которого я впервые увидела на Гендриковом. Больше эту фотографию я никогда не видела».
Вместо того снимка появился позднее другой. Поэт благообразно лежит на диване, лицом вверх, слегка запрокинув голову набок. А вот первый снимок исчез бесследно.
«В том году поэт был окружен врагами, которые давили, сжимали в психологические тиски (многого мы не знаем), и самоубийство 14 апреля – это убийство…» Думается, это самое точное свидетельство Лавинской о том, что произошло.
Море уходит вспять. Море уходит спать. Да только таких двух строк достаточно, чтобы обессмертить себя навеки. И с такими стихами в записной книжке покончить с собой одним выстрелом!
«Я самый счастливый человек на свете и должен застрелиться», – сказал поэт незадолго до рокового выстрела. Обратите внимание на слово «должен». Оно явно не вяжется с версией о смерти из-за неудачной любви. Зато очень хорошо поясняет один загадочный эпизод.
К удивлению Маяковского, в самый разгар травли вокруг него ему передают от Лубянки огнестрельное оружие. Удивленный поэт отсылает оружие обратно: но ему мягко и настойчиво возвращают оружие с мотивировкой, что так положено.
Однако Маяковский не агент ЧК и не член коммунистической партии, ему оружие не положено. Он гениальный поэт, фанатически преданный большевистской идее. Исторически большевизм уже обречен и приговорен. Ему осталось просуществовать еще 7 лет после смерти поэта – до 1937 года. На смену фанатикам большевизма придут расчетливые Победоносиковы, что и заметил Маяковский в своей пьесе «Баня». Постановка в год смерти Маяковского – 1930-й. Не она ли переполнила чашу терпения Победоносикова – Джугашвили?!
Не простил Сталин и Мейерхольда, поставившего «Баню», расстрелял, но уже позднее.
Знал ли Маяковский о том, что готовится? Конечно же знал. «Баню» с постановки сняли, приказали вырвать все портреты поэта из уже готового тиража, запретили выезд на Запад, прислали на дом оружие, облепили со всех сторон чекистами, специалистами по тайным терактам.
Многие замечали, что Маяковский стал какой-то странный. Слишком прямолинейные, слишком лояльные агитки и высказывания в адрес властей никак не вязались ни с текстами его настоящих стихов, ни с его упорным нежеланием вступать в партию. Даже в поэме «Владимир Ильич Ленин», продолжавшей традицию царетворческой оды XVIII века, Маяковский в полном соответствии с той же традицией нашел возможность вставить строки против деспотизма и обожествления власти.
Неужели про Ленина тоже:
«Вождь милостию божьей»? Если б был он царствен и божествен, Я б от ярости себя не поберег, Я бы стал бы в перекоре шествий, Поклонениям и толпам поперек. Я б нашел слова проклятья громоустого, И пока растоптан я и выкрик мой, Я бросал бы в небо богохульства, По Кремлю бы бомбами метал «долой»! В 1925 году, когда строки эти были написаны, Сталин сделал вид, что поэма ему очень понравилась, но в 30-м году Маяковского надо было убирать во что бы то ни стало. И его убрали. Как? На этот вопрос пока нет ответа, но кое-что уже проясняется.
Почему-то раньше мы упускали из виду одно весьма серьезное обстоятельство. Мысль о самоубийстве Маяковскому внушалась на фоне ожесточенной травли. Притом поэт очень плохо себя чувствовал. А что, если чаи с чекистами были отнюдь не безвредными? Психотропными средствами обработки ЧК по-настоящему овладело к моменту показательных процессов 37-го года, когда жертвы наговаривали на себя бог знает что, и со стороны это выглядело убедительно даже для Лиона Фейхтвангера.
Отметим лишь одну деталь. В день гибели Маяковского не менее ужасно чувствовал себя его сподвижник поэт Николай Асеев. Кроме того, на квартире Асеева зазвонил телефон и чей-то голос спросил: «Ты еще не повесился?.. Ну ничего, мы еще с тобой расправимся».
Асеев, при всей своей осторожности и лояльности к властям, не скрывал, что смерть Маяковского окутана тайной. Не знаю, что проделали, вернее, проделывали с Маяковским агенты Лубянки, но похоже, что плохое физическое самочувствие поэта было вызвано каким-то отнюдь не безвредным средством, которое нетрудно было подсыпать в еду таким мастером этого дела, как Эльберг или Агранов.
К сожалению, мы слишком мало знаем о работах в этом направлении, которые велись на Лубянке в те годы. Все по-прежнему засекречено. Ясно только, что обилие странных специалистов на квартире Маяковского в последние дни и даже часы его жизни не может быть результатом простой случайности.
Историческая молва до сих пор не считает простой случайностью смерть Пушкина, связывая ее с политическими интригами вокруг поэта. Правда, это только молва, фактических оснований для предположений такого рода почти что нет.
В случае с Маяковским оснований более чем достаточно! Мы не знали, нажал ли поэт на курок или помогли нажать. В любом случае размер депрессии не соответствовал масштабу происходящего.
Пушкин описал свою смерть в сцене дуэли Онегина с Ленским. «Поэт роняет молча пистолет, упал, на грудь сложивши руку…» У Маяковского такой потусторонний пророческий холодок исходит уже от самого заглавия «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Там есть удивительные скрытые анаграммы, которые воспринимаются только на уровне подсознания.
– Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой Дымной жизнью труб, канатов и крюков. А подсознание читает иначе по методу психолингвиста Локана: – Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой. Крюки, канаты, трубы – все атрибуты ада, а фамилия «Нетте» от «нет», как из потустороннего мира. А в финале ужасное пожелание, которое, увы, исполнилось:
…встретить я хочу мой смертный час Так, как встретил смерть товарищ Нетте. Причина гибели Маяковского в его поэзии. Он хотел подчинить себя социализму; но поэзия никому и ничему не подчиняется, «все сто томов партийных книжек» уйдут в историю, а «простое как мычание» останется навсегда.
|
