«Суд» Виктора Красина

Власти жестоко и часто бессмысленно расправлялись с правозащитниками. Многое из истории диссиденства нам ещё предстоит узнать… Публикуемые нами отрывки из книги Виктора Красина «Суд» относятся к одним из самых трагических событий этой истории.

Виктор Красин и Пётр Якир к началу 1970-х годов стали идейными и организационными лидерами правозащитников. В 1972 году они были арестованы, а год Спустя их судили. На суде они полностью признали себя виновными, раскаялись перед властями, а главное — осудили всё правозащитное движение, назвав следствию конкретных людей и рассказав об их поступках, которое можно было бы квалифицировать как нарушение 70-й статьи УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда). В 1974 году они оба были помилованы решением Верховного Совета СССР.

«Суд» В. Красина — это суд собственной совести.

«Со дня моего освобождения прошло около десяти лет…

Все эти годы мы с женой постоянно возвращались к тому, что произошло на следствии. Мучительно было об этом говорить, но и не говорить мы не могли. Потеряв надежду, что я смогу написать обо всём сам, я попросил Надю помочь мне и обсудить всё происшедшее ещё раз от начала до конца в надежде, что я наконец смогу сказать правду.

Мы говорили много вечеров подряд. В этой книге я постарался кратко передать главное, о чём мы говорили.

Апрель, 1983 год.

Мне инкриминировали не только распространение самиздата. Полтора года я передавал иностранным корреспондентам документы о преследованиях в СССР. Материалы эти публиковались в западной печати. Я получал литературу, а впоследствии и деньги от западных туристов, приезжавших с поручениями от НТС. И не только пассивно получал, но и просил сам: писал письма, в которых говорил, что присылать, что не присылать. Давал адреса, куда привозить.

Как относятся КГБ к связям с этой эмигрантской организацией, ставящей целью вооружённое свержение советской власти, — известно. Поэтому, когда Александровский говорил о 64-й статье и расстреле, это не звучало для меня пустой угрозой…

Кроме того — и это повлияло на меня в не меньшей степени — Александровский постоянно внушал мне, что, если я не изменю свою позицию, то меня расстреляют в качестве примера… Он говорил, что наше дело раз в неделю докладывают Андропову.

Но тебе пришлось назвать имена тех, у кого она хранилась.

Я как-то очень легко уверил себя, что им ничего не грозит. Это были мой брат, а также один мой приятель. К правозащитному движению они никакого отношения не имели. Книги и фотоплёнки у них просто хранились. Третьим человеком была ты…

Первая встреча была с моим приятелем. У него хранилась вся моя коллекция самиздатовских фотоплёнок, катушек до 100, на которых было отснято большое количество неподцензурных книг и материалов правозащитного движения. Фотокопии с этих фотоплёнок широко ходили. Несколько фотокопий было изъято на обысках.

Я уже был в кабинете, когда его привели. Хоть это и не разрешается, я встал и подошёл к нему. С жалкой улыбкой я сказал, что не могу ничего ему объяснить, но у меня сложилось очень тяжёлое положение, и я вынужден сдать фотоплёнки… Тут вступил Александровский. «Можете не беспокоиться, ни один волос не падёт с вашей головы, сдадите плёнки и поедете домой к жене. Даже на работу не сообщим».

Что ему было делать? Я его выдал. Между прочим, оказалось ещё хуже. После моего ареста, боясь обыска, он перенёс плёнки к своему знакомому, и ему пришлось ехать с гебистами туда. Его знакомого дома не было. Была жена. Она ничего не знала. Мой приятель долго искал эту коробку с плёнками где-то на чердаке, среди хлама, никак не мог найти. Наконец нашёл. Так, первый же мой безответственный поступок поставил под угрозу несколько человек.

Кроме «лидерства», постоянной темой был мой антисоветизм. Эта линия выглядела так: «Вы не прячьтесь за Советскую Конституцию и Декларацию прав человека ООН… Вы только прикрывались этим лозунгами, а на самом деле вы боролись против советского строя… Кто говорил, что Кремль нужно взорвать, а это место разровнять бульдозерами? Вы. Кто говорил, что Октябрьская революция была катастрофой для России и что большевики погубили народы России, превратив их в покорное стадо? Вы. Что в СССР в угоду коммунистической идеологии удушается всякая свободная мысль и что КПСС осуществляет самую невиданную в истории диктатуру и насилие над человеческой личностью? Что террор есть самая сущность советской власти? Всё это вы говорили. Мотивы вашей деятельности были отличны от мотивов, которыми руководствовалось большинство. Под прикрытием лозунгов о демократизации, соблюдении правовых норм и т. д. вы вели идеологическую борьбу с советской властью. И это ещё не всё. Вы настолько люто ненавидите коммунизм, что не остановитесь перед тем, чтобы вступить в связь с НТС — организацией, ставящей целью вооружённое свержение советской власти… Если вы не поумнеете, то вам будет предъявлена 64-я статья со всеми вытекающими последствиями — и вы знаете, какими. Только признание своей вины перед советским народом и искреннее раскаяние могут спасти вас»…

Обработка, которой я подвергался в кабинете Александровского, продолжалась и в камере. Первые пять месяцев моим сокармерником был Игорь Е. Он уже отбыл в лагерях несколько лет за валюту… Я рассказывал ему вкратце о своём деле. Он принял самое горячее участие в обсуждении моего будущего. «Тебе грозит высшая мера. Плюнь на всё. Сохрани свою жизнь. Это же КГБ! Они тебя поставят к стенке и не поморщатся. Ты же старый лётчик, не мне тебя учить. А друзья повесят твою фотографию. Будешь этим утешаться». — «Я не могу давать показания на друзей. Это — подлость». — «Какая подлость? Что будет твоим друзьям? Вызовут пару раз на допрос? Ты, правда, идиот. Делом руководит сам Андропов…»

Когда я сдался, я делал, по существу, то, в чём так настойчиво убеждал меня Е. «Дай им что-то. Но и возьми с них. Они выпустят тебя на волю». Я дал им не «что-то». Я отдал им свою совесть и честь. Они выпустили меня на волю. Е. тоже выпустили на волю после окончания нашего дела. Я случайно встретил его в метро. Он бросился обнимать меня. «Видишь, я был прав. Ты вышел на волю…»

Очная ставка с Юрием Мальцевым была посвящена передаче документов на запад.

— Ты признал, что просил Мальцева передавать западным корреспондентам материалы правозащитного движения?

— Да, признал.

— А Мальцев?

— Он всё отрицал.

— На кого ещё ты дал показания в связи с передачей документов на Запад?

— На Амальрика. Его допрашивали по моим показаниям в Магадане.

— Он тоже отрицал твой показания?

— Да…

— С кем ещё у тебя были очные ставки?

— Была очная ставка с Ирой Якир…

На этой очной ставке — для этого Александровский и устроил её — я передал Ире моё письмо на волю, в котором, используя всевозможные демагогические доводы, я доказывал, что конец правозащитного движения неизбежен, и, стало быть, надо капитулировать с меньшими жертвами. Мне рассказывали потом, какое возмущение вызвало чтение этого письма…

А теперь я расскажу эпизод с деньгами от НТС.

В конце следствия, когда объём показаний мне был хорошо известен, я обнаружил, что о получении четырёх тысяч рублей от НТС они не знают… Пётр, по-видимому, не рассказывал об этом эпизоде, потому что он боялся: если они заходят всё-таки переквалифицировать дело на 64-ю статью, то этот эпизод будет для них просто находкой.

— Почему же ты решил о нём рассказать?

— Потому что если бы этот эпизод стал известен, особенно после закрытия дела, то последствия могли бы быть самые нежелательные… Дело могли вернуть на доследование: а вдруг ещё что-нибудь очень важное не раскрыто. Чтобы не произошло никаких непредвиденностей, я и решил этот эпизод рассказать… Как мы встретились с французами — представителями комитета Божара, и я просил их привозить не только литературу, но и деньги. Как через несколько месяцев приехал представитель итальянской группы Европа Чивильта и привёз 4000 рублей.

И вот наступил день суда. Он начался 27 августа 1973 года.

Из-за стола встал высокий грузный человек в очках и пошёл навстречу мне.

«Я — председатель КГБ Андропов», — сказал он, протягивая мне руку. Я пожал его руку. «Узнаю вас по портретам», — ответил я. Он предложил сесть. Разговор начался.

«Мне доложили, что у вас назрел кризис доверия к КГБ». «Неудивительно, — сказал я. — Вы сдержали своё слово, а нам дали по шесть лет». «Ну, на это не обращайте внимания. Подайте заявление на кассацию, вам снизят до отсиженного и пока оставят ссылку. Далеко мы вас отправлять не собираемся. Можете сами выбирать город поближе к Москве. А там пройдёт месяцев восемь, подадите на помилование и вернётесь в Москву. Нельзя же было вас выпустить из зала суда. Согласитесь, вы с Якиром наломали изрядно дров. Кроме того, ваш процесс мы широко освещали в печати. А приговор по кассации публиковать не будем»…

Потом он сказал: «Вот вы пишете в своих документах, что в СССР происходит возрождение сталинизма. Вы действительно так думаете?» Я сказал, что имеется много фактов, свидетельствующих об этом. «Это чепуха, — сказал Андропов. — Возрождения сталинизма никто не допустит. Все хорошо помнят, что было при Сталине. В руководстве на этот счёт имеется твёрдое мнение. Я знаю, что Якир и вы незаслуженно пострадали в сталинские годы. Знаю, что погибли ваши отцы. Всё это не прошло бесследно для вас. Между прочим, после войны я тоже ждал со дня на день. Я был тогда вторым секретарём Карело-Финской республики. Арестовали первого секретаря. Я ждал, что арестуют и меня, но пронесло».

Лирическая часть окончилась. Андропов приступил в делу. «А как вы смотрите на то, чтобы выступить на пресс-конференции перед иностранными журналистами? Они столько лжи пишут о вашем деле. Нужно прочистить им мозги. Чтобы на Западе, знали, что вы говорили на суде не под давлением, а по доброй воле. Только не думайте, что я вас покупаю. Если вы не хотите, то не надо. Всё то, о чём я говорил, будет и без этого»

Нужно было отвечать. Времени на обдумывание было несколько секунд. Я мог отказаться. Я ответил: «Я уже говорил о своей вине на суде. Могу повторить это и на пресс-конференции. Какая разница?» «Ну, вот и хорошо, — сказал Андропов. — Это правильное решение. А то подняли целую бучу вокруг вашего процесса. Кто вы по специальности?» — спросил он. — «Экономист». — «Когда вы освободитесь, мы возьмём вас в наш научно —исследовательский институт», Я промолчал. «Есть ли у вас какие-нибудь вопросы или просьбы ко мне?» — спросил он. «Да, — ответил я. — Я хотел бы поговорить с вами на тему, которая представляется мне очень важной…

Между органами власти, КГБ в частности, и советской интеллигенцией сложились очень напряжённые отношения. В этой ситуации КГБ действует только репрессиями. Если вы заинтересованы в том, чтобы как-то умиротворить эту ситуацию, надо показать, что КГБ умеет не только карать, но и миловать. Например, освободить кого-либо из тех, кто давно сидит и к чьей судьбе особенно сильно привлечено внимание общественности».

Он слушал меня с видимым вниманием. «Кого вы имеете в виду?» — спросил он. Я назвал одну фамилию. «Но он ведь больной человек», — возразил Андропов. «Я не врач, — сказал я, — но из общения с ним, а я близко его знал, у меня сложилось твёрдое убеждение, что он вполне здоровый человек. Но дело даже не в моём мнении. Я знаю, что недавно врачи рекомендовали его на выписку из психиатрической больницы, а прокуратура отменила это решение».

«Я этого не знал, — сказал Андропов. — Если, это так, то я посмотрю, что можно сделать. Вы напишите заявление о своих предложениях…»

Пресс-конференции предшествовала интенсивная подготовка. Каждый день меня приводили в кабинет Александровского и мы отрабатывали вопросы и ответы. Я категорически отказался говорить о психушках. «Ну, тогда эту тему придётся отдать Петру Ионовичу», — сказал Александровский. Так я свалил самую подлую часть предстоящего позорища на Петра. «Главное — не волнуйтесь. Чувствуйте себе уверенно. Вы ведь будете говорить то, что думаете», — говорил Александровский, глядя на меня с издевательской улыбкой…

На пресс-конференцию нас везли не в «воронке», а на «Волгах»…

Мы вошли в зал. Сели каждый за свой стол. Зал был уже набит до отказа. Прожектора, звукозаписывающие установки. Появился прокурор Маляров, заместитель Руденко. Он произнёс вступительное слово.

Затем выступил представитель МИДа. Он сказал корреспондентам, что они могут задавать любые вопросы, но только в письменном виде…

Корреспонденты начали подавать записки с вопросами. Представитель МИДа проглядывал их, часть откладывал в сторону, а те, на которые мы должны были отвечать, он оглашал вслух… Вопросы были нам хорошо знакомы: все они были уже отработаны в лефортовских кабинетах… Пресс-конференция продолжалась с час. Потом представитель МИДа, заявил, что мы устали, что вопросы можно задавать до бесконечности и что пресс-конференция окончена…

Я был уверен, что разговор с Андроповым о «милосердии» никаких последствий иметь не будет. Они получили то, что им надо, можно и не давать сдачи. Но я ошибся.

Как-то вечером меня привели в следственный кабинет. Там был Кислых. Александровский уехал отдыхать. Заслуженный отдых после года напряжённой работы, окончившейся таким успехом. «У вас готово письмо, которое вы обещали председателю?» — «Нет, — растерянно сказал я. — Набросаны вчерне кое-какие мысли, но готового текста нет». «Надо его сделать сегодня. Я сейчас приглашу машинистку, а вас тем временем отведут в камеру, возьмите свои черновики и будете прямо с них диктовать». «Что за спешка?» — спросил я. Он улыбнулся своей чекистской, ничего не говорящей улыбкой и сказал: «Начальство требует».

Через полчаса, приведя в порядок свои наброски, я уже диктовал текст этого документа. Сначала шла демагогия, уже изложенная в разговоре с Андроповым, — о «конфликтных отношениях» между интеллигенцией и КГБ, о необходимости умиротворения, чтобы КГБ проявил терпимость и милосердие, и в конце списки тех, кого я рекомендовал представить к «милосердию».

Прошло ещё несколько дней. Я опять стал думать, что продолжения не будет. Чистая формальность: я обещал письмо, Андропов это запомнил и спросил. Теперь его положат в папку — и навсегда. Я опять ошибся.

Андропов сдержал, обещание: я получил свободу в обмен на предательство. По кассации нам снизили пребывание в заключении с трёх лет до отсиженного — мне до 13 месяцев, Якиру — до 16. Ссылку оставили в силе на три года…»