Благочестивые домыслы и отражение земной действительности в произведениях латинских хронистов конца XI — первой половины XII в.

Было бы ошибочным думать на основании сказанного, что благочестивые домыслы, творившиеся распаленным религиозным воображением хронистов конца XI — начала XII в. и более или менее обильно наполняющие их произведения, заслонили от них действительную картину событий Первого крестового похода. Он лишь затемнили ее. Однако во всех без исключения хрониках реальные контуры и детали этой картины проступают довольно четко сквозь туман провиденциалистско-символического мышления летописцев. Живые участники событий или во всяком случае стоявшие к ним близко наблюдатели-современники, они проявляли самый непосредственный интерес ко всему, что пришлось пережить западноевропейцам, ринувшимся в 1096 г. на сказочный Восток. Этот интерес был тем [90] более велик, что и масштабы предприятия, затеянного церковью, и обстановка, в которой оказались на Востоке временно соединившиеся из разных стран феодально-католического Запада и представлявшие все его социальные слои¹⁷⁵⁾ темные деревенские люди, по большей части почти никогда не видевшие ничего, кроме жалких лачуг и грязных замков, — все это поражало необычайностью и новизной. Несмотря на оковы религиозных предрассудков эпохи, сжимавшие разум летописцев, прямые свидетели столь редкостных событий, они были чрезвычайно восприимчивы к происходившему и достаточно наблюдательны для того, чтобы суметь многое разглядеть даже сквозь густую пелену религиозной символики, затмевавшую их умственный взор. Исходная идейная позиция хронистов, воззрение, согласно которому крестовый поход — opus divinum, а крестоносцам споспешествует десница господня, не помешали им выказать своеобразный реализм в повествованиях. Зачастую они весьма бесхитростно, но зато довольно точно и трезво излагают ход событий, в гуще которых стояли сами или которые совершались у них на глазах; иной раз даже создается впечатление, что, увлеченно передавая события подлинной жизни, хронисты забывают об их небесном источнике и перводвигателе.

В отношении «Деяний франков» Анонима можно, не рискуя впасть в преувеличение, сказать, что во многих местах этой хроники преобладает суровый, несколько грубоватый реализм [91] военного человека, простого рыцаря. Фиксируя в своих дневниковых записях те или иные события, он всегда стремится здраво оценить действительное положение вещей; хронист видит в первую очередь хотя подчас и сугубо прозаические, но зато жизненно важные стороны происходящего. Нередко божественное вообще отходит в его произведении куда-то далеко на задний план, если не исчезает вовсе, расчищая дорогу реальности, повседневности, правде истории, как она представлялась Анониму. «Потусторонние» соображения, которые, как мы имели, возможность убедиться, далеко не чужды этому рыцарю, оказываются не в состоянии убить у него интерес к живой истории современности, уничтожить прирожденную пытливость, ясность ума, наблюдательность практического деятеля, человека войны (пусть и «священной») со всеми ее тяготами, ужасами, жертвами и треволнениями.

Рассказывая о ней, он старается узнать и упомянуть в своей хронике названия городов и местностей, через которые проходили крестоносцы; он детально описывает иные из них, говорит о рельефе, реках, климате и прочем. Аноним, как уже указывалось, проделал большую часть похода с ополчением Боэмунда Тарентского. Это ополчение, отбыв на кораблях из Бари и переправившись через Адриатическое море, высадилось в эпирской гавани Авлоне, откуда через Македонию и Фракию двинулось к Константинополю. Путь его к греческой столице описан Анонимом точно и обстоятельно. Повествуя о переходе крестоносцев по балканской территории, он упоминает реку Вардар и такие города, как Адрианополь, Кастория, Пелагония.¹⁷⁶⁾ Говоря о дальнейшем продвижении крестоносцев по территории Малой Азии в 1097 г., он также отмечает попутные города и цепко схватывает наиболее характерные географические детали театра военных действий. По выходе из долины Дорилеи крестоносцы вступили в «пустынную, безводную и необитаемую землю»; они двигались вперед, преодолевая палящий июльский зной, испытывая острый недостаток в воде и продовольствии. «Мы едва живыми вырвались или выбрались [оттуда] (ex qua vix vivi evasimus vel exivimus)»,¹⁷⁷⁾ — пишет автор. Осенью того же года крестоносные ополчения направились от Ираклии на северо-восток Малой Азии, к армянскому городу Марату. Миновав Коксон, они двинулись по крутым горам Антитавра. Аноним считает необходимым рассказать и об этом: он описывает восхождение крестоносцев на некую «дьявольскую гору (in diabolicam montanam), которая была столь высока и [проходы] столь тесны, что никто из наших не отваживался пойти первым по тропинке, которая шла с краю горы»; «лошади [92] срывались там, и одна упряжка тянула за собой другую», — вспоминает хронист.¹⁷⁸⁾

В конце октября воинство христово вышло в Северную Сирию, к Антиохии. Хронист тотчас вносит в дневник свои впечатления. Он описывает сперва ее богатые окрестности, где «мы нашли всяческое изобилие, везде полные виноградники, амбары, наполненные хлебом, деревья, отягощенные плодами, и множество другого полезного для пропитания».¹⁷⁹⁾ Затем рисуется и самый город, потрясший своими огромными размерами и мощными укреплениями непривычное к чему-либо подобному воображение простого рыцаря: впадая в очевидные преувеличения, хронист рассказывает, например, что в Антиохии имеется 360 (!?) монастырей. Сам город — это уже реальная картина — «опоясан двумя стенами, большая [стена] очень высока и удивительно широка... вдоль нее расположены 450 [крепостных] башен».¹⁸⁰⁾ По мере продвижения крестоносцев на юг по сирийскому, а затем по палестинскому побережью Аноним не устает отмечать в своем дневнике различные подробности, касающиеся природной среды незнакомых восточных стран, перечислять названия городов и рек. После отступления от стен безуспешно осаждавшейся Архи крестоносцы заняли город Зебар (Джебель — древний Библ), где «сильно страдали от жажды»; «изнуренные, мы пришли к реке, название которой Брайм»; далее «в ночь и день вознесения господня мы перевалили через гору, на которой имеется очень узкая дорога»¹⁸¹⁾ (речь идет о дороге по скалам между Джебелем и Бейрутом). Стремясь к максимальной точности, хронист описывает переходы крестоносцев на пути к цели, указывает длительность их пребывания в тех или иных городах: в аль-Маарре они оставались один месяц и четыре дня, в Кафарде — три дня, Арху осаждали три месяца и один день (с 14 февраля по 13 мая 1099 г.), три дня пробыли в Кефалии, пять дней шли от нее к долине Сема (совр. Эль-Букейя, на пути из Хамы в Триполи), три дня задержались е Триполи¹⁸²⁾ и т. д. Особенно часто упоминает хронист о щедрых дарах природы Сирии и Палестины, благодатных естественных условиях, в которых развивалось здесь сельское хозяйство, садоводство, скотоводство. Чувствуется, что эти заметки сделаны не слишком избалованным на Западе деревенским человеком, привыкшим скорее к относительной скудости повседневного существования, чем к изобилию жизненных благ.

Покинув аль-Маарру, крестоносцы в середине января 1099 г. подошли к Шейзару. И хотя, казалось бы, уже недалека священная цель войны — Иерусалим, хронист не может обойти [93] молчанием такой факт, как захват воинами божьими в некоей долине близ Шейзара «пяти тысяч голов скота, достаточного количества хлеба и прочих припасов». Не без какого-то скрытого удовлетворения рассказывает Аноним и об огромных стадах скота, которые паслись вблизи Архи; наряду с множеством быков, овец и ослов крестоносцам достались почти три тысячи верблюдов.¹⁸³⁾ От внимательного взора хрониста не ускользает раннее созревание злаков, овощей и фруктов в Палестине: во время пребывания войска под Архой весной 1099 г. «уже появились новые плоды; в середине марта мы ели зеленые бобы, а в середине апреля — хлеб нового урожая».¹⁸⁴⁾ Захваченный Иерусалим остался позади, армия завоевателей продвинулась в Южную Палестину и готовится к схватке с египтянами у Аскалона. И вновь наш хронист сообщает, как вблизи города в их руки попало «множество скота — быков, верблюдов, овец — и всякого добра».¹⁸⁵⁾

Этот воин, правда, не искушен ни в богословии, ни в грамоте. Наивные старания Анонима выказать свою образованность лишь резче оттеняют его типично средневековое невежество, вклиниваясь инородным телом в безыскусное повествование хрониста.¹⁸⁶⁾ Автор «Деяний франков» почти нигде не цитирует библию,¹⁸⁷⁾ зато он наблюдателен во всем, что касается повседневной истории иерусалимской экспедиции. Систематически, изо дня в день хронист записывает в своем дневнике казавшиеся ему примечательными или просто запомнившиеся факты будничной, главным образом военной истории похода, большей частью — действий отряда Боэмунда Тарентского.

Довольно существенное место в его хронике занимает описание сражений крестоносцев с неверными. «Деяния франков» — одна из немногих хроник Первого крестового похода, на основе которой можно составить более или менее отчетливое представление [94] о битвах, происходивших в 1097—1099 гг. в Малой Азии, Сирии и Палестине. Военные действия описаны хронистом с большой точностью, указывающей на знание предмета. Аноним обычно рисует расположение отрядов сражающихся, характер боев, их развитие, военные приемы сторон, тактику как крестоносцев, так и их противников, ход осады тех или иных укрепленных пунктов. Ни у кого из хронистов-клириков начала XII в. невозможно обнаружить столь богатой конкретными подробностями и вместе с тем пониманием общей линии каждого сражения характеристики чисто военных элементов первого крестоносного предприятия.

Автора привлекает главным образом — в этом некоторое отличие его сообщений от аналогичных известий других хронистов — земное содержание передаваемых им батальных сцен. «Небесный элемент» в них порой вовсе отсутствует. Излагая историю осады Антиохии, хронист обращает внимание читателя на то, что сражающихся разделяла река Оронт, которая мешала туркам, совершавшим на первых порах частые вылазки из города против осаждавших его крестоносцев: «Если бы не река, находившаяся между нами и врагами, они нападали бы на нас [гораздо] чаще».¹⁸⁸⁾ Один из начальных эпизодов блокады крестоносцев в Антиохии соединенным мусульманским войском под командованием Кербоги в июне 1098 г. описывается следующим образом. Когда к городу подошла большая турецкая армия, крестоносцы сперва рассчитывали оказать ей сопротивление и стали готовиться к сражению в открытом поле. Однако обстановка складывалась для них неблагоприятно: «сила турок была столь велика, что мы не могли драться с ними» и вынуждены были, отступив, войти в город, причем «многие погибли в давке, случившейся в столь удивительно узких и тесных [городских] воротах».¹⁸⁹⁾ Как видим, вину за происшедшее хронист сваливает на «удивительно узкие и тесные» — южные — ворота Антиохии. Вероятнее всего, при виде войска Кербоги крестоносцев просто охватила паника, и потому они беспорядочными толпами кинулись искать спасения за городскими стенами, давя друг друга. Нельзя все же не заметить в этом описании его достоверной фактической основы и вместе с тем «земного» характера объяснений Анонимом изображаемых им событий: он подчеркивает численное превосходство врага, заставившее крестоносцев отказаться от мысли об открытом сражении.

Рассказывая о решающей схватке крестоносцев с войском Кербоги, определившей участь осажденной Антиохии, хронист называет прежде всего имена предводителей, каждый из которых командовал тем или иным отрядом франков. Упоминается, между прочим, что в этой битве непосредственно участвовал [95] папский легат, епископ Адемар из Пюи: в связи с болезнью Раймунда Сен-Жилля он взял на себя командование не только своими собственными рыцарями, но и всем ополчением провансальцев.¹⁹⁰⁾ Далее подробно повествуется, каким образом в начале схватки соединения турок пытались отрезать крестоносцев от берега, и перечисляются контрмеры, принятые крестоносцами, пославшими для предупреждения опасности особый, седьмой¹⁹¹⁾ отряд во главе с рыцарем Рено.¹⁹²⁾ Вслед за этим говорится о длительной перестрелке сражавшихся, об отступлении турок (сигнал к нему, отмечает зоркий глаз хрониста, был подан с помощью зажженного костра); рисуется стремительная атака крестоносцев, закончившаяся разгромом и преследованием врага.¹⁹³⁾

В другом месте, описывая сражение с турками под аль-Мааррой (конец июля 1098 г.), Аноним замечает, что оно происходило в течение целого дня при страшной жаре: «Наши уже не в состоянии были переносить такую жажду, при которой нигде не могли найти воды, чтобы напиться»; в результате пехотинцы стали отходить, победа досталась противнику и «укрепила его силы».¹⁹⁴⁾ Крестоносцы долго осаждали аль-Маарру; наконец 11 декабря 1098 г. был предпринят штурм города. Франки «храбро и стремительно со всех сторон ринулись на приступ, приставив к стене лестницы». Сперва они никак «не могли одолеть поганых». Тогда граф Тулузский распорядился соорудить мощную и высокую деревянную башню в четыре яруса; на верху ее заняли позиции многие рыцари: один из них, Эврар Охотник, уточняет хронист, «громко трубил в трубу»; другие, находившиеся внизу, вели подкоп вблизи самой городской стены, неподалеку от некоей башни. Обнаружив этих воинов «турки тотчас изготовили орудие, с помощью которого бросали сверху [через укрепления] огромные камни [на осаждавших], так что чуть не поубивали наших». Со своей стороны рыцари, находившиеся «на верхнем ярусе осадной башни, — деловито продолжает Аноним, — метали громадные камни в тех, кто стоял на городских стенах [обороняя их]».¹⁹⁵⁾

В таком, вполне реалистичном духе рисуется и все, что в дальнейшем произошло в этот день, завершившийся взятием аль-Маарры крестоносцами.

Аноним нередко упоминает различные факты, указывающие на его интерес к собственно военной истории похода. Описывая [96] ход борьбы за прибрежные сирийско-палестинские города весной — летом 1099 г., он отмечает военные хитрости, применявшиеся иногда крестоносцами. Так обстояло дело во время боя за Тортозу (к северу от Триполи), который в февральский день 1099 г. завязал отряд провансальцев под командованием двух рыцарей — Раймунда Пилэ и виконта Раймунда Туренца. Город, по словам хрониста, защищало множество язычников. Крестоносцы, чтобы ввести врага в заблуждение, с наступлением темноты прибегли к маневру: «отступив, они расположились в отдалении и разожгли бесчисленные костры, [сделав вид], будто там находится все войско»; «охваченные страхом язычники ночью тайно покинули Тортозу».¹⁹⁶⁾

Подробно передан в хронике ход осады крестоносцами Иерусалима в июне — июле 1099 г. Аноним описывает расположение отрядов крестоносцев, говорит о первом, неудачном, штурме города, предпринятом 13 июня без достаточной подготовки: у крестоносцев не хватило лестниц («если бы были подготовлены лестницы, город был бы в наших руках»). Далее рассказывается о трудностях осады, об отдельных схватках с врагом, происходивших с переменным успехом; о том, как осаждавшие испытывали вначале острую нужду в хлебе и воде, так что лошадей приходилось «с большим страхом» отводить на водопой за шесть миль и «вода ценилась у нас дорого»; о том, как в Яффу прибыли генуэзские корабли.¹⁹⁷⁾ Упоминает хронист и различные живые детали военных действий. Одолев врага в бою 18 июня, крестоносцы умертвили многих пленных, но одному сохранили жизнь, чтобы получить от него сведения о силах турок; отмечается, что сарацины, оказывая упорное сопротивление, устраивали засады крестоносцам, «подстерегая их у источников, где [они] убивали наших».¹⁹⁸⁾ Тут же перечисляются осадные приспособления, которые крестоносцы соорудили во время боев за Иерусалим («две деревянные башни и многие другие орудия»), использовав деревья, привезенные «из дальних земель».¹⁹⁹⁾

Скрупулезно фиксирует Аноним отдельные моменты подготовки и проведения битвы под Аскалоном 12 августа 1099 г.: и здесь он рисует позиции сторон, отмечает, между прочим, что крестоносцы выставили вперед пехотинцев и лучников, а за ними поместили рыцарей; рассказывает о попытках поверженных врагов спастись, хотя бы вскарабкавшись на деревья,²⁰⁰⁾ об отступлении большого египетского флота после того, как экипаж кораблей (а там «были все суда языческих земель») увидел эмира, бежавшего со своим войском («они тотчас подняли паруса и пустились в открытое море»).²⁰¹⁾ [97]

Весьма реалистично передается в «Деяниях франков» и общая жаркая атмосфера боев крестоносцев с неверными, их напряженный, яростный характер, когда противники сходились лицом к лицу, один пронзал другого, крики сражающихся неслись к небесам, все бились в жестокой схватке, «ливень копий темнил воздух»²⁰²⁾ (или в другом месте: «Шум и крик наших и врагов достигали небес, а тучи копий и стрел застилали небо и затмевали свет дня — pluvie telorum et sagittarum tegebant polum et claritatem diei»).²⁰³⁾

Живость батальных сцен, описанных с реалистичностью и вместе с тем сдержанностью военного человека, не склонного к фантазиям в эпическом стиле, повествующего о фактах, действительно имевших место, и не видящего надобности разукрашивать их узорами собственного воображения, — специфическая черта «Деяний франков».

Но Аноним обнаруживает относительно глубокое чувство и понимание реальности не только в батальных сценах. Ему, как нам представляется, вообще присущ несколько приземленный взгляд на события священной войны, точнее говоря, высокое совсем не закрывает от него будничного, повседневного: напротив, сплошь да рядом именно суровая действительность будней находит в «Деяниях франков» точное и правдивое отражение.

Обращает на себя внимание отдающее педантизмом пристрастие Анонима к финансовым выкладкам, характеризующим материальное положение массы крестоносцев на различных стадиях похода. Хронист то и дело сообщает о ценах на всевозможные продукты, которые воинам приходилось закупать в дороге, Во время осады Антиохии, когда в лагере был сильный голод, местные жители, армяне и сирийцы, скупив в окрестностях хлеб и другие припасы, доставляли их крестоносцам по спекулятивным ценам: «тушу осла продавали за восемь перперов, которые приравнивались к 120 денариям», — спешит перевести автор это восточную меру на западную, понятную его читателям, и тут же добавляет: «И многие из наших даже умерли там, так как не имели средств, из которых могли бы покупать так дорого».²⁰⁴⁾ В дни блокады Антиохии Кербогой «маленький хлебец стоил один безант», пишет Аноним, приводя далее своего рода прейскурант, в котором фигурируют очень высокие, по его мнению, цены на вино, кур, яйца, орехи.²⁰⁵⁾ При всяком удобном случае он обязательно упоминает стоимость тех или иных предметов. [98]

Сообщения эти, хотя в них и отсутствуют сопоставления с европейскими ценами, представляют большую культурно-историческую ценность. Описывая взятие Антиохии крестоносцами, автор не забывает сообщить, что пояс от меча и ножны, снятые с убитого антиохийского эмира (Ягысьяни), были оценены в 60 безантов;²⁰⁶⁾ повествуя о победоносном для крестоносцев исходе сражения при Аскалоне, — о том, что знамя эмира приобрел граф Нормандский за 20 марок, и кто-то другой купил меч за 60 безантов.²⁰⁷⁾ Даже излагая в своем дневнике самые драматичные для крестоносцев эпизоды, говоря, например, об отчаянии, охватившем рыцарей при переходе через «дьявольские горы» Антитавра, когда многие вынуждены были распродавать свое снаряжение, будучи не в силах нести его, Аноним не может удержаться от того, чтобы не сообщить тут же уточненные данные о ценах, по которым воины христовы спускали свое оружие. Лучшие кольчуги со шлемами сбывались всего за три или пять денариев, а то и за меньшую сумму («кто за сколько мог»),²⁰⁸⁾ сокрушенно пишет этот рыцарь. И точно также, рассказывая о трудностях, пережитых при осаде Иерусалима, он считает необходимым проиллюстрировать свои соображения следующим примером: «Мы были доведены до такой [мучительной] жажды, что один человек не мог за денарий иметь воды в количестве, достаточном для того, чтобы утолить свою жажду».²⁰⁹⁾

Аноним очень внимателен и детален во всех описаниях, касающихся реальной действительности в самых разнообразных ее проявлениях. В одном месте он сообщает о голодной смерти, постигшей многих крестоносцев в Антиохии из-за нехватки продуктов: здесь «варили и поедали листья смоковниц, виноградный лозняк и кору деревьев»; иные употребляли в пищу даже «высушенные лошадиные, верблюжьи, ослиные и бычьи шкуры — такой сильный царил голод». Непрерывные бои и голод довели крестоносцев до такого истощения, что «и тот, кто имел хлеб, не мог покушать, а у кого была вода — не мог испить».²¹⁰⁾ В другом месте Аноним приводит любопытные детали дипломатических переговоров крестоносцев с Кербогой в июне 1098 г.: их уполномоченным был Петр Пустынник, к которому прикомандировали переводчиком некоего Герлуина: «говорят, что он знал два языка (fertur Herluinus utramque scisse linguam)».²¹¹⁾ Мы находим в «Деяниях франков» и выразительное (надо думать — соответствующее действительности) описание дезертирства малодушных крестоносцев из Антиохии: они бежали к порту Святого Симеона, притом столь поспешно, что, спускаясь [99] по крепостной стене, обдирали себе до костей кожу на руках и ногах.²¹²⁾ Словом, в хронике всегда и с большой силой бьется пульс жизни.

Более или менее значительные элементы реалистического подхода к описываемым событиям обнаруживают также другие хронисты — современники или прямые участники Первого крестового похода. И хотя, как нам представляется, степень реалистичности видения исторических фактов у них меньшая, нежели у автора «Деяний франков», тем не менее в их произведениях немало правдивых, земных черточек истории иерусалимской экспедиции, а подчас — больших и ярких полотен, со всей возможной фактической скрупулезностью и приземленностью изображающих ее различные эпизоды.

Отнюдь не на одно лишь божественное устремляет свое внимание благочестивый фальсификатор, «изобретатель чудес», священник Раймунд Ажильский, исполненный темных предрассудков своего века. Его хроника начинается с удивительно живописной и реалистичной картины Славонии (Далмации) — страны, через которую проследовало провансальское ополчение (его действия хронист главным образом и рисует в своем произведении). Переход по Славонии происходил зимой. «Вследствие нее-то, — замечает летописец, — мы больше всего и понатерпелись в дороге (maxime propter hyemem, quae tunc erat)».

Славония, по его описанию, это «пустынная горная бездорожная страна, в которой мы три недели не видели ни зверей, ни птиц», страна, где туманы столь густы, что, пробыв там почти сорок дней, крестоносцы «словно могли все это время дотрагиваться до них и отодвигать [их] от себя движением рук (palpare et per motum removere eas a nobis)». И жители этой страны, по враждебно-пристрастным, но не лишенным рационального зерна наблюдениям и заметкам хрониста, под стать ей самой: «Они дики и суровы настолько, что не хотели ни торговать с нами, ни предоставлять нам проводников, но, [напротив], бежали из своих селений и крепостей» (при появлении воинства божьего) и, хорошо зная местность, укрывались в горных ущельях и густых лесах, где «нашим вооруженным рыцарям нелегко было преследовать этих безоружных разбойников».²¹³⁾

С большими подробностями, обстоятельнее даже, чем Аноним, описывает Раймунд Ажильский расположение Антиохии, ее окрестности (долина, в которой находится город, «с запада окружена болотом, а с востока — у подножия гор, лежащих на юге этой земли, — течет река, омывающая часть долины таким образом, что между горами и рекой не остается никакого прохода» и т. д.), мощные укрепления, благодаря которым «городу не страшны ни натиск какого-либо осадного орудия, ни приступ [100] какого угодно числа людей, даже если сойдется [сюда] весь род_; человеческий» и пр. Подробно описывая Антиохию, хронист сам поясняет, для чего, собственно, он это делает: «Дать такое описание местности представляется необходимым для того, чтобы те, кто не видел (этих мест], лучше поняли битвы и приступы, которые [там] происходили».²¹⁴⁾ Цель, как видим, вполне реальная; разумеется, хронист втайне преследует и другую цель, о которой ничего не говорит читателю: нарисовав картину могучей крепости, как можно выразительнее оттенить таким образом геройство и доблесть крестоносцев, невзирая ни на что взявших в конце концов Антиохию.

Этот капеллан, наполняющий свое повествование чудесами и видениями, довольно обстоятельно, иной раз ничуть не хуже заправского рыцаря, со множеством подробностей, тонко и наблюдательно рассказывает о ходе военных действий в 1098 г. Мы узнаем из его «Истории», какие оплошности были допущены крестоносцами при начале осады Антиохии, когда они проявили полную беспечность в отношении мер предосторожности и неосмотрительность в смысле военной подготовки: «Мы расположили лагерь как попало, так что, знай об этом неприятель, часть наших могла быть отрезана им, ибо никто в нашем войске не позаботился ни расставить часовых, ни вообще о каком-либо устройстве лагеря».²¹⁵⁾ Раймунд со всевозможными деталями рассказывает о первых вылазках неприятеля из осажденной Антиохии, о том, какой ущерб терпели при этом крестоносцы; хотя подчас воины божьи и разбивали турок, обращая их в бегство, однако те все чаще повторяли свои атаки «либо потому, что у них были очень быстрые кони, либо потому, что сами они не были вооружены каким-либо иным оружием, кроме стрел».²¹⁶⁾ Живо описываются различные стычки между противниками, происходившие вод Антиохией. Чувствуется, что хронист не только самолично и вблизи, но с интересом наблюдал эти схватки,— такие захватывающие достоверностью описания дает он в своей хронике.²¹⁷⁾

Благочестивый клирик, он, однако, зорко подмечает и особенности тактики турок [«даже уступая численностью (ut licet pauciores sint), они всегда имеют обыкновение обходить своего противника»]²¹⁸⁾ и умеет ярким сравнением образно представить результаты той или иной схватки («и ты увидел бы на всем этом пространстве тела убитых, лежащие на спине и разбросанные подобно снопам на поле жатвы»)²¹⁹⁾ и нарисовать [101] скупыми, но емкими штрихами картину взятия крестоносцами того или иного крупного города.²²⁰⁾

Примечательно также, что этот понаторевший в священном писании хронист, подобно простому рыцарю Анониму, считает необходимым отмечать время от времени различные обстоятельства, касающиеся экономической конъюнктуры, в которой действовало воинство божье. Знаток библейских пророчеств не пренебрегает весьма прозаическими фактами меркантильного свойства, выказывая несомненный интерес ко всему, что связано с денежными расходами франков. Как и Аноним, он передает известия о сверхвысоких ценах на продовольствие и фураж в лагере крестоносцев в конце 1097 и первой половине 1098 г. — в период ожесточенной борьбы за Антиохию, когда крестоносцам пришлось пережить голодные месяцы. При осаде города, отмечает Раймунд, «голод был таков, что только на хлеб для одного человека едва доставало двух солидов в день, да и прочее стоило не менее дорого».²²¹⁾ Рассказывая о бедственном положении крестоносцев, блокированных в Антиохии, хронист приводит любопытные своей натуралистичностью известия, свидетельствующие о резком скачке рыночных цен в городе в июне 1098 г.: в это время «лошадиная голова, и притом без языка, продавалась за два или три солида; козьи потроха — за пять солидов, курица — за восемь или девять солидов. Что уж говорить о хлебе, на покупку которого для утоления голода только одного человека не хватало и пяти солидов?» Даже «бычьи и лошадиные шкуры и другие шкуры, выброшенные за давностью времени и тоже отваренные [на долгом огне], продавались очень дорого, настолько, что никто не мог их есть ([более чем] на два солида (adeo ut duas solidatas comedere quilibet posset)».²²²⁾

Это обилие коммерческих сведений, эта шкала цен, называемая хронистом, целиком погруженным, казалось бы, в аллегорическую символику, — не только показатель того, что практические, в том числе денежные, дела занимали немаловажное место в буднях священной войны. В плане нашего исследования важно скорее другое обстоятельство: провансальский летописец, как и его итало-норманнский собрат, обнаруживал устойчивый интерес к рыночной конъюнктуре во время пребывания крестоносцев на Востоке. [102]

Мало того: поглощенный чудесным — небесными знамениями и прочими потусторонними явлениями, которые ему мерещатся на каждом шагу (или которые он, во всяком случае, нагромождает одно за другим), Раймунд Ажильский далеко не индифферентен к земным благам, достававшимся крестоносцам на пути к цели. Еще во Фракии провансальское войско совершает нападение на Руссу, и хронист незамедлительно сообщает об огромной добыче, которую здесь захватили крестоносцы. О том же говорится и при упоминании о разбойничьем вторжении в Редесто.²²³⁾ Рассказав о переходе Никеи, защитники которой были разгромлены крестоносцами, к коварному Алексею Комнину, хронист не без удовлетворения останавливается на выгодных условиях, которые были предложены воинам божьим в качестве цены за то, чтобы они согласились с потерей этой, чуть было не оказавшейся в их руках, крепости: «Алексей обещал князьям и народу франков, что отдаст им все золото и серебро, и коней, и все припасы, которые находились в городе».²²⁴⁾ Страсть князей к обогащению представляется Раймунду Ажильскому естественной, и он не видит ничего из ряда вон выходящего в том, что после утверждения Боэмунда в Антиохии Алексей Комнин предложил прочим предводителям «много золота и серебра» — лишь бы они заставили властолюбивого норманна отказаться от обладания городом (в пользу Византии).²²⁵⁾ Сообщает он и о том, как крестоносные князья покрупнее старались прямым подкупом привлекать к себе рыцарей и удерживать их в Палестине под своим началом.²²⁶⁾ Весьма обстоятельно перечисляются хронистом щедрые подношения князьям, с помощью которых арабские эмиры сирийских городов рассчитывали откупиться от неистовства крестоносцев, двигавшихся по побережью к Иерусалиму: эмир Триполи послал 15 тысяч золотых монет, не считая мулов, лошадей и одежд, правитель Джебеля передал 5 тысяч золотом²²⁷⁾ и т. д.

Черты трезвого восприятия действительности и интереса к ней налицо у всех хронистов Первого крестового похода. Они несколько слабее выражены у священников и монахов, резче — у историков-рыцарей, но прослеживаются, повторяем, во всех хрониках.

Капеллан Фульхерий Шартрский, подобно Раймунду Ажильскому, склонный повсюду отыскивать чудесное действие сверхъестественных сил, тем не менее сохранил единственное в своем роде (среди хроник иерусалимской экспедиции конца XI в.) насыщенное [103] интересными реалистичными деталями описание Константинополя.²²⁸⁾ Не остается равнодушным этот благочестивый пастырь христова воинства и к дарам, полученным крестоносцами от византийского самодержца; напротив, Фульхерий подробно перечисляет добро, пожалованное крестоносцам Алексеем I: он выдал им «вволю из своих сокровищниц (de numismatibus suls) — и шелковых одеяний, и коней, и денег, в которых [они] весьма нуждались для совершения такого похода».²²⁹⁾ И хотя, как мы видели, в глазах Фульхерия Шартрского крестовый поход — высокое божье дело, он при каждом подходящем случае детально и с упоением указывает добычу, которая попадала в руки освободителей гроба господня после побед над неверными в восточных странах.²³⁰⁾ Хроника Фульхерия Шартрского по обилию и точности достоверных сведений самого разнообразного характера принадлежит к числу лучших летописей Первого похода, и потребовались бы десятки страниц, чтобы перечислить содержащиеся в ней реальные и вполне земные описания, причудливо переплетающиеся, однако, с самыми невероятными измышлениями автора, проникнутого религиозными настроениями.

В этом сочетании чудесного с обыденным сказалась, несомненно, двойственность воззрений средневековых историков, у которых, как известно, церковно-аскетическое, религиозно-символическое восприятие и понимание жизни соединялось со вполне мирским видением того, что происходит «во плоти». Вместе с тем плотское противопоставлялось духовному. Рисуя «деяния бога через франков», отыскивая проявления в повседневных событиях воли всевышнего, символически возвещающего ее своим сынам,— словом, изображая крестовый поход в рамках historia sacra, хронисты конца XI — начала XII в. в то же время показывали судьбы этой войны в их земном ракурсе. Живая действительность ни на минуту не выходила из поля зрения даже церковных историков Первого крестового похода. Можно ли удивляться этому, если вспомнить, что светские тенденции со второй половины XI в. вообще начинают с большой силой проникать в некоторые сферы церковной жизни, например в монастырскую архитектуру и искусство? Сами клюнийцы, едва ли не главные носители религиозно-аскетических настроений в период Первого крестового похода, украшают свои храмы произведениями скульптуры, в которых явственно выступает подражание античным образцам. По словам О. Г. Чайковской, в архитектуре клюнийских соборов, в пропорциях их интерьеров видна не мрачная отрешенность от мира, а, напротив, светлое утверждение его. В самом подражании античным канонам «было [104] что-то языческое и праздничное». В монастырское искусство, говорит исследовательница, вторгается феодальный мир со всеми его тревогами.²³¹⁾ Но он вторгается и в кельи монахов-летописцев, быть может, особенно бурно — тех, кто повествует о Первом крестовом походе, взволновавшем весь феодально-католический Запад. Не происходило ли в монастырской историографии нечто, подобное тому, что и в монастырской архитектуре, этой застывшей истории? Во всяком случае, интерес к земному характерен для произведений не только светских, но и церковных историков войны 1096—1099 гг.

Реалистические тенденции заметны также у хронистов, которые не были прямыми участниками иерусалимского похода в целом, но либо наблюдали те или иные эпизоды его начальной, подготовительной, а также заключительной стадии, либо передавали в. своих сочинениях факты, хотя бы отчасти полученные из первых рук, т. е. от участников событий, либо являлись, наконец, компиляторами.

Роберт Монах, глубоко убежденный в богоизволенности крестового похода, в весьма реалистичных тонах повествует о событии, которое в его глазах служит едва ли не ярчайшим подтверждением неземного происхождения священной войны, — о Клермонском соборе (именно эта часть его «Иерусалимской истории» представляет наибольшую ценность, поскольку автор лично присутствовал там).²³²⁾ Хронист останавливается на самых прозаических обстоятельствах, сопутствовавших собору. Роберт отмечает его многолюдность («собор этот был славен большим стечением галлов и германцев, как епископов, так и князей»), описывает место, где папа держал свою речь («он вышел на некую широкую площадь, ибо ни одно здание не смогло бы вместить всех присутствовавших»).²³³⁾ Не довольствуясь дословной передачей самого текста речи Урбана II, хронист высказывает и свое собственное мнение о характере выступления папы: сперва он называет его слово «исполненным риторической сладости»,²³⁴⁾ а заканчивая свое изложение, прибегает к каламбуру и именует речь Урбана искусной [букв.: «городской» (papa Urbanus urbano sermone peroravlt), т. е. речью образованного человека (игра слов: Urbanus — urbana)].²³⁵⁾

Такое же деловитое отношение к отбору деталей описываемого высказывает Роберт и тогда, когда переходит к повествованию о практических мерах по организации крестового похода, принятых в дни Клермонского собора. В его хронике мы встречаем, между прочим, и характеристики некоторых видных [105] участников событий: по-средневековому схематичные, они все же дают довольно четкое представление о тех, к кому относятся. Говоря, в частности, об избрании епископа Адемара де Пюи духовным главою будущего крестоносного войска, летописец полагает необходимым сообщить, что епископа Адемара «считали весьма искусным и в человеческих, и в божеских делах, чрезвычайно сведущим в той и в другой науках (т. е. в сфере практической и духовной. — М. З.) и [к тому же] крайне осмотрительным в своих поступках (asserentes eum rebus humanis ас divinis valde esse idoneum, et utraque scientia peritissimum, suisque actionibus multividum)».²³⁶⁾

Тотчас после этого на страницах хроники появляется «некто именем Петр, живший отшельником». Роберт и здесь прибегает к выразительному описанию нравственного облика этого божьего человека: его высоко ценили светские люди [букв.: «имеющие вкус (привязанные) к земному (qui terrena sapiunt)»] и чтили высокопоставленные духовные особы и аббаты за его религиозность, за то, что он «не употреблял в пищу ни хлеба, ни мяса, но, довольствуясь вином и прочими яствами, искал славы человека, воздерживающегося от роскоши».²³⁷⁾ Жизненность всех этих суждений реймсского монаха очевидна.

Глубоко реалистичны «Деяния Танкреда» Рауля Каэнского. Его подход к событиям и характер их описания во многом напоминают изображение крестового похода в хронике рыцаря Анонима. Это и понятно. Не будучи сам — в отличие от Анонима — крестоносцем Первого похода, Рауль, однако, повествовал о нем со слов таких его участников и предводителей, как Боэмунд Тарентский и Танкред; в рядах их ополчения в свое время находился Аноним. Рауль Каанский был близок к этим вождям в годы своей жизни на Востоке.²³⁸⁾ По-видимому, мирской, рыцарский дух их рассказов («каждодневно тот и другой предавались воспоминаниям, как там-то турки бежали, а франки стойко бились, как тогда-то враги были умерщвлены, а тогда-то города захвачены, как Антиохия была взята ночью посредством хитрости, а Иерусалим — посреди бела дня с помощью оружия»²³⁹⁾) [106] произвел сильное впечатление на будущего историка. Поэтому, хотя Рауль, как мы уже указывали, далеко не безразличен к религиозной программе похода и, подобно остальным хронистам, целиком разделяет провиденциалистские воззрения на него, все же на первом плане в его «Деяниях Танкреда», так же как и в хронике его старшего собрата по перу, всегда «посюсторонние», жизненные картины. Он излагает прежде всего реальные события и притом передает их в значительной степени под углом зрения Боэмунда и Танкреда, с присущим им преимущественным, если не исключительным, вниманием к земной стороне рассказываемого. Конечно, многие эпизоды крестоносного предприятия в передаче автора «Деяний Танкреда» не обладают той скрупулезной достоверностью и точностью фактических деталей, которые составляют одно из важнейших достоинств «Деяний франков» Анонима. Описания сражений, например, довольно обстоятельные и занимающие немало места в труде Рауля Каэнского, более живописны, чем точны; они дают скорее общее представление о характере тех или иных схваток крестоносцев с врагом, чем рисуют ход каждого боя; эти описания наглядны, но лишены убедительной конкретности, точности и ясности, которые были бы присущи очевидцу. В них много стереотипного,²⁴⁰⁾ так что порой трудно отличить рассказ о битве под Дорилеей от изложения хода битвы под Артазией, а повествование об осаде Антиохии от описания осады аль-Маарры.²⁴¹⁾

Однако несомненно и другое: Рауль внимательнейшим образом вслушивался в боевые рассказы своих «поводырей» и, насколько это было в его силах и возможностях, старался затем передавать услышанное со всей жизненной полносочностью, присутствовавшей, надо полагать, в этих рассказах. Пусть в целом описания сражений в «Деяниях Танкреда» не имеют значения точных и квалифицированных свидетельских показаний Анонима, они содержат тем не менее замечательные по своей грубой натуралистичности и несомненно достоверные детали, которых подчас нельзя обнаружить в произведениях очевидцев.

Рауль словно смотрит на события, которых он не был прямым свидетелем, глазами такового; когда это можно, он даже вводит в повествование и свои собственные, сделанные позднее, но, по его мнению, подходящие и к описываемому прошлому наблюдения. Так, им характеризуются некоторые местности и города Сирии и Палестины, где развертывались бои крестоносцев с неверными, — те, которые были хорошо знакомы историку. Повествуя об осаде Архи, Рауль обстоятельно, описывает этот [107] город-крепость, причем он делает это с осведомленностью человека, имевшего случай побывать там и собственными глазами рассмотреть его расположение: «На краю равнины возвышается холм, с юга примыкающий к подножиям Ливана, западной стороной обращенный к морю, удаленный от него примерно на двадцать стадий; у подножия этого холма течет река, которая, проходя с востока к берегу моря, оставляет слева Иерусалимское королевство, справа — Антиохию и является заметнейшей границей между Тортозой и Триполи; [холм этот], укрепленный искусством и природой, труднодоступен для любого врага, который вознамерится им овладеть».²⁴²⁾

Столь же подробно и достоверно описывается в этом произведении Иерусалим, главный объект подробнейшим образом характеризуемой затем решающей схватки крестоносцев с неверными. Рауль Каэнский сам поясняет, для чего, собственно, он приводит такое детальное описание города гроба господня, — и его пояснение сходно с аналогичным у Раймунда Ажильского: чтобы «души тех, кто по дальности [расстояния] не в состоянии задержать на нем своих очей (quorum pascere non valet oculos prop er remotionem), могли бы по крайней мере радоваться, когда это повествование будет [им] передано и услышано [их] ушами».²⁴³⁾ Точно так же поступает автор и в дальнейшем. Рассказу о борьбе с византийцами за Лаодикею (1101 г.) предпосылается описание города, сделанное им по собственным наблюдениям. «Хотя город этот ныне может быть опознан лишь по развалинам, — сообщает Рауль Каэнский, — но некогда он был знаменит и имел церкви, [большое] население, богатства, башни, дворцы, цирки и прочее в этом же роде, чем обладают другие [города]».²⁴⁴⁾ Видно, что историк-поэт глубоко впитывал в себя живые и безусловно реалистичные воспоминания Боэмунда и Танкреда — и старался в своем повествовании сохранить трезвость их взгляда. Во многом это Раулю удавалось, несмотря на свойственную ему склонность к гиперболизации и поэтизации (в буквальном и профессионально-литературном смысле: многие главы «Деяний Танкреда» написаны стихами!).

Вот ополчение Боэмунда («этот блаженный народ»), недавно только выступившее в поход и проходившее весной 1097 г. через византийские владения, счастливо дошло до реки Вардар: «Быстрая река служила им препятствием; с обоих берегов полная вражеских угроз, она многих страшила: ибо те, кто переправлялся, встречались в лоб с туркопулами (речь идет об отрядах Алексея Комнина, высланных навстречу опасным для Византии освободителям гроба господня. — М. З.), а те, кто задерживался, должны были опасаться их с тыла».²⁴⁵⁾ Крестоносцы вступают [108] здесь в бой с императорскими войсками.²⁴⁶⁾ Внимание Рауля сосредоточено, разумеется, почти исключительно на подвигах Танкреда:²⁴⁷⁾ вот он с небольшим отрядом бросается в реку, устремляясь на превосходящих численностью врагов; переплыв ее, герой мужественно выдерживает град вражеских стрел («когда они летели, пущенные неприятелем из укрытий, то образовывали как бы туман; когда падали — это был настоящий град, а землю покрывали, словно колосья»); незаметно приблизившись к противнику, Танкред завязывает с ним рукопашную («ибо после того, как в дело вступают мечи, стрелы бесполезны») и обращает его в бегство. Рауль с восторгом и очень натуралистично (чувствуется, что его словами говорит участник событий, видимо, сам Танкред или кто-то близкий ему) повествует о победе своего героя и его воинов: он «прокладывает себе путь мечом... Тем, кто поспешал за ним, его следы без труда указывали, куда он направлялся: валявшиеся справа и слева изуродованные трупы и тела еще полуживых врагов образовывали берега кровавого потока. Пройти свободно не было возможности: приходилось пробираться лишь по тропинке, которую оставлял тот, кто пролил всю эту кровь. Сам же этот проливатель крови (effusor ipse) появлялся, имея такой вид, будто он не кровь других проливал, а [отдавал] свою собственную. Он был настолько покрыт ею, настолько она изменила его внешность, что его нельзя было узнать: но нельзя было [и] не узнать его,— добавляет панегирист Танкреда, — по его делам (sed non diffitebatur in opere)».²⁴⁸⁾

Поразительные своей грубостью, но реалистичные подробности осады аль-Маарры Рауль Каэнский узнал от очевидцев. Он особо подчеркивает это. Голод, донимавший крестоносцев во время осады города, «был так силен, что они употребляли [в пищу] человечину; варили мясо юношей-язычников, убивали детей и пожирали их, уподобляясь хищникам». «Стыдно рассказывать о том, что я слышал и узнал о тех, кто возбудил во мне это чувство стыда, — признается историк. — Я слыхал, как они говорили, что принуждены были к этому недостатком пищи».²⁴⁹⁾

Немало интересных деталей находим и в описании Раулем Каэнским осады Иерусалима, причем таких, которые свидетельствуют, что о них рассказал очевидец. Историк повествует, как при палящей жаре ополчения крестоносцев расположились под стенами города, как изготовлялись осадные орудия и лестницы (материал для одной из них нашел Танкред), как с помощью [109] этой лестницы был предпринят первый приступ, в котором отличился некий знатный юный рыцарь Райбольд «из французской земли, родом из Шартра». Рауль не забывает упомянуть, что для охраны мастеров, искавших деревья и привезших их из окрестности Наплузы в стан крестоносцев, чтобы там обработать, был послан граф Фландрский с двумястами воинов.²⁵⁰⁾ Некоторые крестоносцы погибали под Иерусалимом не только от голода и жажды, но и оттого, что с отчаяния рвались во что бы то ни стало «коснуться устами стен желанного Иерусалима до того, как умереть...».²⁵¹⁾ Со знанием дела описывает Рауль, как свозились в одно место и затем соединялись отдельные части «военно-инженерных» механизмов,²⁵²⁾ как осаждавшие пытались пробить тараном иерусалимскую стену и атаковали город с подвижных башен. Защитники Иерусалима дважды поджигали таран, и дважды франкам удавалось гасить огонь. Наконец с помощью стрел-факелов франки сумели поджечь мешки с соломой, которыми иерусалимцы защищались от ударов осадных орудий. Крестоносцы вынудили врагов покинуть стены, после чего, приставив лестницы, молодые, жаждавшие боя воины устремились на штурм.²⁵³⁾

Нередко тот самый Рауль, который, как мы видели, полностью признает определяющее значение божественного вмешательства, дает и вполне реалистичные объяснения описываемых им событий, лишенные всякой небесной соотнесенности провиденциалистского характера.

В конце июня 1097 г. отряды Танкреда и Балдуина потерпели поражение под Артазией. Это произошло, по Раулю, отчасти вследствие численного превосходства турок («враг, вооруженный стрелами, был огромен своей великой численностью»), а также потому, что «судьба благоприятствовала одним [туркам] и досаждала другим [франкам]». Ссылка на судьбу — казалось бы, вполне в духе античных традиций — служит здесь скорее поэтическим приемом, чем выражением действительной убежденности Рауля Каэнского в том, что исход битвы решила судьба, ибо вслед за этой метафорой приводятся и конкретные объяснения причин провала под Артазией. Просто Балдуин и Танкред, оказывается, действовали в сражении несогласованно: «они были разъединены (in se ipsos divisi) и потому отброшены к стенам города». Кроме того, пишет историк, «тут сошлись турки, коренные жители, хорошо знавшие местность, с пилигримами-латинянами, которые вовсе не знали ни страны, ни ее населения».²⁵⁴⁾ Все это и привело крестоносцев к неудаче. [110]

Если под Антиохией франки страдали от голода, то причины этого — тоже вполне земного происхождения: «голод вызвало длительное пребывание [под Антиохией] бесконечного числа людей (mora longa et populus infinitus)»,²⁵⁵⁾ — о каре за грехи нет и речи. Точно так же, излагая историю безуспешной осады Архи, Рауль объясняет неудачи крестоносцев различными естественными факторами, прежде всего благоприятным для осажденных положением крепости: «Хотя наши тревожат неприятеля беспрерывными атаками, но тщетно: они непрестанно пускают стрелы, дротики, камни и все прочее, что обрушивают [обычно] на вражеские башни, однако природа сражается за это место (natura pro loco pugnat), и они так ничего и не достигают».²⁵⁶⁾

Сравнительно трезвый взгляд Рауля Каэнского на вещи сказывается во всех этих описаниях и рассуждениях с достаточной отчетливостью.

Даже до отказа напичканный богословской премудростью и чуть ли не во всякой мелочи видящий перст божий, аббат Гвиберт из Ножана очень неплохо умеет разглядеть события реальной жизни, связанные с крестовым походом. Каждому медиевисту известно описание в его «Деяниях бога через франков» той своеобразной революции цен, которая происходила во Франции в месяцы, непосредственной подготовки иерусалимской экспедиции, когда «то, что казалось дорого, пока не началось движение, продавалось по самой дешевой цене, как только все отправились в путь», когда «за пять денариев можно было купить семь овец» и «каждый, стараясь всеми средствами собрать сколько-нибудь денег, продавал как будто все, что имел, не по стоимости, а по цене, назначенной покупателями». Ученый аббат не в состоянии объяснить этого скачка цен иначе как волей божьей («едва Христос внушил этим бесчисленным массам людей намерение пойти в добровольное изгнание, обнаружились богатства многих из них»); для него происшедшее тогда «внезапное и неожиданное падение цен» — удивительное явление (он дважды повторяет это выражение). Но существенно в данном случае именно то, что, повествуя о «деяниях бога», Гвиберт вовсе не обходит молчанием и такое прозаическое обстоятельство, как изменение цен. «Все дорого покупали и дешево продавали, а именно: дорого покупали то, что нужно было для пользования в пути, а дешево продавали то, чем следовало покрыть издержки».²⁵⁷⁾

Несколько иного характера реализм Альберта Аахенского. Этот хронист, как выяснил еще Г. Зибель, почерпнул массу сведений из героического эпоса о Первом крестовом походе, сложившегося [111] уже в XII в.²⁵⁸⁾ Вся его «Иерусалимская история», представляющая собой нагромождение отрывочных, внутренне слабо спаянных между собой сообщений о различных эпизодах войны и первых двух десятилетий истории Иерусалимского королевства, несет на себе ярко выраженный отпечаток своего происхождения от эпических сказаний и легенд. Авторы этих произведений, по выражению Г. Зибеля, «фантастически расцвечивали и видоизменяли события в соответствии с чувствами и мыслями, наполнявшими души их участников»: история и поэзия здесь тесно переплетались друг с другом.²⁵⁹⁾

Указанные обстоятельства, т. е. своеобразие самих источников Альберта Аахенского и их видение событий, отразились и на манере описания иерусалимского похода Альбертом. Выше мы имели не один случай заметить, в какой степени проявились в его хронике провиденциалистские представления о крестовом походе, свойственные и прочим летописцам первой половины XII в. Здесь же необходимо констатировать, что эти элементы воззрений Альберта Аахенского, вытекавшие из традиционно-католической схемы исторического процесса, и у него отнюдь не поглотили земного содержания описываемого. Напротив, черпая во многом из поэтических источников, а отчасти, по-видимому, и из сообщений отдельных участников крестового похода, возвращавшихся домой и по памяти рассказывавших о недавно свершившемся на их глазах или даже при их содействии, Альберт Аахенский строит свою «Историю» почти исключительно на известиях о реальных событиях. Его интерес сосредоточен преимущественно на конкретной истории иерусалимской войны (мы отвлекаемся при этом от вопроса о степени достоверности материала, передаваемого хронистом, — эта сторона дела в данной связи для нас несущественна, поскольку речь идет о характере освещения им крестоносной эпопеи).

Собственно говоря, кроме типично провиденциалистского зачина его хроники (Петр Пустынник в Иерусалиме) и нескольких других, отмеченных выше мест, в ней сравнительно редко встречаются чудеса вроде истории святого копья, которой посвящено всего несколько строк²⁶⁰⁾ (написанных, кстати, без особого воодушевления), видения и прочие деяния небесных чинов. Подобно другим хронистам старшего поколения и своим [112] современникам, Альберт Аахенский видит прежде всего живую жизнь со всей составляющей ее ткань мозаикой реальных фактов.

Несмотря на свою сравнительно слабую осведомленность, Альберт Аахенский старается излагать ход событий в определенных хронологических²⁶¹⁾ и локальных рамках.²⁶²⁾ Он охотно включает в свое повествование всевозможные бытовые детали, характеризующие будни христова воинства.

Крестоносцы Готфрида Бульонского в Венгрии переправляются через Драву на плотах, скрепленных ивовыми прутьями. Реку Саву только тысяча рыцарей в полном снаряжении преодолевает, погрузившись на три найденные на берегу барки, а остальные воины опять пускают в ход изготовленные таким же образом плоты.²⁶³⁾ Дабы преградить туркам доступ к Никее со стороны примыкавшего к ней озера, «было решено по общему мнению великих и малых» доставить волоком «от моря [от Цивитота] к озеру по суху» суда, вытребованные у Алексея Комнина. В Цивитот «послали массу конных и пеших» крестоносцев, с тем чтобы они «перетащили эти суда, как деревья, привязав их кожаными ремнями и впрягши за плечи и шеи людей и коней в воловьи упряжки».²⁶⁴⁾ Однажды во время перехода главного войска летом 1097 г. через пустынные, с редкими оазисами, области Малой Азии рыцари-крестоносцы, раскинувшие свои палатки «а лугах близ Ираклии, вздумали поохотиться: сперва «герцог Готфрид и другие начальники... взирают на богатые и прекрасные окрестности, столь подходящие для охоты, которой любит тешиться знать», затем они «складывают оружие и добычу, выбирают обильно наполненный дичью лес, прихватывают свои луки и колчаны и, опоясавшись мечами, направляются в [этот] соседний с горами лес, дабы с помощью ловчих собак пострелять дичь».²⁶⁵⁾

Даже ведя речь, казалось бы, о сугубо благочестивых предметах, Альберт не отказывается от упоминания о простом, обыденном, вклинивающемся в самые высокие, с его точки зрения, деяния воинства христова. Так, закончив описание разгрома Кербоги под Антиохией и перейдя к событиям, случившимся по [113] возвращении крестоносцев в город, хронист рассказывает, как вернувшиеся «в стены преславного города епископ де Пюи и прочие князья очистили от всякой пакости храм блаженного апостола Петра, который турки осквернили своими проклятыми обрядами». Прежде всего христиане «со всеми почестями подняли святые алтари, которые были опрокинуты». Турки, оказывается, во время своего пребывания в Антиохии выкололи глаза, как «живым людям», Иисусу Христу и святым на иконах и вообще замазали эти изображения. Теперь крестоносцы вновь стали воздавать иконам высочайшее почитание. Они восстановили в правах католических служителей божьих. Затем было постановлено изготовить из самых чистейших материй, в том числе «из драгоценного шелка и прочего, что было найдено в Антиохии, митры, сутаны, клобуки и все остальное облачение для употребления в церквах живого бога, все, во что облачатся, когда будут отправлять службу, священники и прислужники»²⁶⁶⁾ и т. д.

Альберт передает в хронике немало различных фактов, характеризующих хозяйство тех стран, через которые шли крестоносные ополчения. Первые крестоносцы проходили по Болгарии в июле 1096 г., когда, замечает хронист, «в этой стране желтеют созревшие к жатве хлеб и всякие посевы». В болгарских селениях, оставленных жителями при приближении разнузданного западного воинства, франки страдают от голода. В одном из городов Болгарии, «пока народ мучился голодом, наиболее находчивые мужи (viri consilio cautissimi), посоветовавшись, надумали поджаривать на огне хлебные зерна, созревшие в окрестностях [этого] покинутого и пустого города, [с тем чтобы] народ мог поджаренными зернами утолять голод».²⁶⁷⁾

Число такого рода описаний в «Иерусалимской истории» очень велико.

Хронист весьма реалистичен не только в изображении фактов, но и в суждениях о событиях, связанных с историей и самих крестоносцев и тех стран и народов, с которыми им приходилось соприкасаться. Упомянем два примечательных в этом отношении места хроники Альберта Аахенского. Это прежде всего оценка хронистом государственного хозяйства Византии, даваемая по ходу рассказа о «благодеяниях», которыми византийский император Алексей Комнин осыпал присягнувших ему на верность Готфрида Бульонского и его рыцарей. Он, пишет Альберт Аахенский, распорядился выдать им всевозможные подарки из государственной казны: «они состояли как из золота, так и из серебра, а равно и одежд разного рода, из мулов, коней и всего прочего добра, которым владел император». Несколько недель «четыре человека, нагруженные золотыми безантами и десятью [114] мерами тартаронов, носили все это из дворца императора, дабы было на что жить воинам». «Поразительное дело, однако! — восклицает хронист, рассказав об этом. — Все, что герцог, получив из императорской сокровищницы, распределял среди воинов, затем обменивалось на продукты и вновь тотчас возвращалось в нее, и не только эти деньги, но и те, которые войско принесло с собой со всего света, попадали туда же. И не удивительно: ведь во всем государстве (т. е. в Византии. — М. З.) никто, кроме императора, не продает товары, будь то вино или масло, хлеб или зерно или же другие продукты. Вот отчего императорская казна, постоянно полная деньгами, и не может оскудеть от каких бы то ни было пожалований».²⁶⁸⁾ Очень интересное (хотя и далеко не во всем соответствующее действительности) изображение роли государственного вмешательства (правительственной монополии) в экономические отношения в Византийской империи конца XI в., как оно представлялось западным современникам!²⁶⁹⁾

И другое, не менее любопытное рассуждение хрониста — о причинах ограниченной религиозной терпимости неверных в дни их господства в Иерусалиме. Повествуя о завоевании его крестоносцами, Альберт Аахенский припоминает события времен владычества здесь мусульман. Он пишет, что «как турки, так и сарацины установили свою жестокую тиранию в храмах святого града и выгнали оттуда прочь прихожан-католиков». Альберт добавляет, однако, что они «пощадили только храм гроба господня и его прихожан-христиан». Почему же это было сделано? «Из-за подати, — объясняет он, — которая им постоянно уплачивалась из приношений верующих (propter tributa quae ex oblatione Fidelium assidue eis solvebantur)». Этой податью обязан был не только храм гроба господня, но и, как сообщает наш летописец, «церквушка Святой Марии у латинян (ecclesiola Sanctae Mariae ad Latinos)».²⁷⁰⁾ Опять-таки весьма земное и, видимо, в какой-то степени правдоподобное объяснение!

И все же реалистичная в целом по своему общему тону и [115] характеру ткань альбертовой хроники, его манера освещения фактической истории похода 1096—1099 гг. и последующих событий существенно отличается от той картины крестоносной эпопеи, которую рисуют остальные авторы конца XI — первой половины XII в. Отличие это состоит в том, что Альберт Аахенский часто гиперболизирует, если так можно выразиться, действительные факты иерусалимской войны. Самые обыкновенные явления он рассматривает словно через сильное увеличительное стекло. Его реалистичность порой приобретает характер, присущий скорее сказке, легенде, чем подлинной истории. Самое пристальное внимание хрониста привлекают прежде всего всевозможные из ряда вон выходящие события священной войны. Вся она в его глазах предстает как серия необыкновенных, исключительных деяний. Сцены реальной жизни в связи с этим также оказываются представленными в своеобразном, гигантски увеличенном виде, свойственном обычно эпосу.

Если Альберт пишет о страданиях изнуренного палящим зноем воинства во время его перехода по фригийской пустыне, то под пером хрониста правдоподобная на первый взгляд картина этих бедствий в сущности оборачивается полуфантастикой, а иногда даже содержит в себе явные нелепости. Он рассказывает о поистине нечеловеческих, столь жестоких муках, «которые перенесли от этой жажды мужчины и женщины, что разум человеческий содрогается, слух ужасается и [сердце] наполняется страхом». Хронист рисует действительно ужасные и, мы бы сказали, грубо натуралистические сцены. «Многие беременные женщины, с запекшимися губами и пылавшими внутренностями, сосудами всего тела, истомленными от невыносимого жара солнечных лучей и раскаленной почвы, разрешались на виду у всех и бросали новорожденных на том же месте». Мало того: «Иные несчастные, оставаясь возле тех, кого они произвели на свет, корчились на проезжей дороге, забыв всякий стыд и все сокровенное, от ужасных страданий, причиняемых упомянутой жаждой». Чем дальше, тем сильнее сгущаются краски: «Посреди равнины валялись мертвые и полуживые младенцы». Мужчины, «изнемогая от [обильного] пота и [чрезмерной] жары, еле шли с раскрытыми ртами и хватали прозрачнейший воздух, дабы уменьшить жажду (?! — М. З.), что им никак не удавалось». Посему «в один этот день, как мы говорили, погибло много народа».²⁷¹⁾ Примечательно, однако, как верный своему интересу к жизни, хронист не забывает тут же упомянуть, что от жажды погибали не только люди, но и «соколы и другие ловчие птицы, составлявшие утеху знатных и благородных мужей, умирали от жары в руках несших их; и даже собаки, приученные к достохвальному охотничьему искусству, подыхали таким же образом от мук жажды в руках своих хозяев».²⁷²⁾ [116]

В другом месте описывается нужда, в которую впали крестоносцы в результате длительного голодания в Антиохии, осажденной войсками Кербоги. В изображении Альберта Аахенского нужда эта достигает такой степени, что к моменту решающей схватки с неверными у «многих, даже видных и знатнейших рыцарей (число их неизвестно)» не оказывается коней — «они сдохли от голода. И потому эти рыцари заняли свое место среди пеших воинов: пешими вступали в бой те, кто с детских лет привык быть всегда на коне и конными биться в сражениях».²⁷³⁾ Из-за нехватки коней в этой схватке «со столькими языческими народами» якобы участвовало не более двухсот всадников. Но особенно поразительная картина набрасывается хронистом, когда он переходит к описанию самого сражения с неверными: доблестные рыцари употребляли вместо коней упряжных животных — «мулов, ослов, или какую-нибудь рабочую скотину, или тягловую лошадь», причем «среди тех, кто вступил в битву, оседлав ослов, были многие князья, являвшиеся у себя на родине могущественнейшими и богатейшими».²⁷⁴⁾ Это своего рода боевое шествие на осляти, столь красочно и жизненно живописуемое автором «Иерусалимской истории», не находит себе подтверждения в хрониках летописцев-очевидцев.

Впечатление при чтении этого и множества других, сходных с ним мест альбертовой хроники таково, что хронист как будто сам распаляется от первой пришедшей ему в голову (или почерпнутой в эпосе) и кажущейся правдоподобной выдумки. Она представляется ему вполне соответствующей истине, и, уже не в силах застопорить свое воображение, он дает ему все большую свободу.

Так, продолжая свой рассказ о пришедших в оскудение рыцарях и князьях хронист сообщает, что они буквально побирались и нищенствовали, прося подаяние: «И это не удивительно, — прибегает хронист к своей излюбленной в таких случаях формуле, — ведь долгое время они были лишены своего собственного дохода» и потому вынуждены были даже, «продав из-за нужды свое оружие, употреблять в бою неудобное для себя и непривычное турецкое оружие» (попавшее к ним в качестве трофея. — М. З.). Не довольствуясь общими сведениями в подтверждение сказанного, Альберт Аахенский называет и имена крайне обедневших сеньоров, которым пришлось поддерживать свое бренное существование чуть ли не милостыней. В их числе «был некий граф Герман, человек знатный и богатый, один из самых сильных людей в немецкой земле: восседая на осле, он в этот день бился щитом и мечом какого-то турка... Истощив свое добро и продав панцирь, шлем и оружие, он долго нищенствовал и дошел до того, что больше не мог уже прожить [117] милостыней». В таком же положении оказался и другой знатный рыцарь — Генрих Ашский, «достойный похвалы за [свою] воинскую доблесть». «Сжалившись над обоими, славный герцог Готфрид [Бульонский] приказал давать Герману кусок хлеба с мясом и рыбой из своих собственных запасов. Генриха Ашского, который много лет служил ему как рыцарь-вассал и не единожды бывал в переделках, [он] принял как своего сотрапезника и допустил к своему столу».²⁷⁵⁾

Таких мест, явно разукрашенных буйной фантазией автора (или берущих свое начало в его эпическом источнике), в «Иерусалимской истории» бесконечно много — и не только там, где рассказывается о тяготах крестоносцев; они налицо, например, и при описании богатств восточных стран, глубоко поразивших, по-видимому, западную титулованную и нетитулованную деревенщину, что и отразилось в альбертовой хронике. Аахенский каноник, словно смакуя подробности, цветисто описывает роскошное убранство Соломонова храма в Иерусалиме, в частности детальнейшим образом обрисовывает искусно изготовленный золотой сосуд, который, «как утверждают современники», свисает в центре храма на цепи под куполом и стоит, по его словам, около 200 марок. «Одни утверждают, что в сосуде [этом] помещалась золотая урна, другие — кровь господа бога, третьи — прах; и за каждое из этих мнений поднимаются голоса его сторонников».²⁷⁶⁾ Рассказав о жестоком поражении арьергарда крестоносцев в Малой Азии в 1101 г., хронист передает, что после разгрома христиан «вся земля и горы были настолько покрыты безантами, немыслимым количеством золота и неисчислимым — серебра, так повсюду были разбросаны денарии, что на пути бегства столь большого войска — более чем на три мили — отступавшие и те, кто их преследовал, ступали по золоту, драгоценным камням, серебряным сосудам, восхитительным драгоценным пурпуровым тканям, по тонким одеждам и шелковым материям; к тому же вся дорога отступавших сочилась кровью убитых».²⁷⁷⁾ Картина совершенно фантастическая в своем пестром великолепии, хотя и выдающая затаенные мечты об обогащении, владевшие крестоносцами на протяжении всей крестоносной авантюры!

Характерно, что почти во всех цитированных и других аналогичных гиперболизированных описаниях Альберт Аахенский, словно сомневаясь, воспримут ли читатели с должным доверием его сообщения, считает необходимым указать, что узнал тот или иной описываемый им необычный факт от очевидцев и свидетелей, к тому же не одного кого-нибудь, а именно многих лиц. О необыкновенно мучительной жажде, одолевавшей крестоносцев [118] во Фригии, «мы узнали не только из молвы, но и по правдивому сообщению тех, кто был участником [событий] (non ex auditu solum, sed ex veridica eorum relatione qui et participes fuerunt)»,²⁷⁸⁾ отмечает хронист, приступая к рассказу о переходе через Малую Азию. О крайней нехватке лошадей в бою под Антиохией и о том, что в битве участвовало лишь двести всадников, также «свидетельствуют по правде те, кто был при этом». Известия о нищих рыцарях Германе и Генрихе Ашском хронист сопровождает ссылкой: «так передают».²⁷⁹⁾ О рассыпанных на дороге драгоценностях, по которым якобы ступали побежденные и победители в Малой Азии, «говорят как об истине (ut ajunt pro vero) те, которые видели это своими глазами и [сами] едва спаслись там от смертной участи».²⁸⁰⁾ И так — почти везде.

Во всем этом — своеобразие реалистического видения событий Альбертом Аахенским, которое, разумеется, столетия спустя потребовало самой строгой критики сведений, содержащихся в его громадной «Истории». Но в данном случае нам важно лишь констатировать, что и этот хронист никогда не забывал наполнить свое сочинение в первую очередь реальными фактами.

Конкретные проявления исторического реализма в хрониках современников и участников похода 1096—1099 гг., как видно уже и из привлеченного выше материала, достаточно разнообразны. В каждом отдельном случае они определяются помимо отмеченных ранее различными объективными и субъективными причинами. Важную роль, в частности, играет социальная принадлежность хрониста, положение, занимаемое им в войске крестоносцев. В зависимости от этого находятся и его точка зрения на описываемые события и его осведомленность; существенны также время написания хроники и характер источников, из которых хронист черпает свои сведения. Все это определяет степень полноты и точности освещения тех или иных сторон крестоносного предприятия. Но так или иначе, богобоязненные авторы конца XI — первых десятилетий XII в., разделяя церковную концепцию Первого крестового похода, каждый в меру своих возможностей, рисуют земную историю того, чему сами были свидетелями или о чем были осведомлены очевидцами событий.

При всем том хронисты Первого крестового похода остаются, конечно, вполне средневековыми писателями: в их произведениях относительно велик удельный вес религиозных сюжетов, описаний «сверхъестественного», богословско-исторических аллегорий и символики. [119]

¹⁷⁵⁾ Племенная и социальная пестрота, а также разноязычный и разновозрастной состав крестоносного воинства отмечаются многими его первыми бытописателями, как и остальными современниками. Сигберт из Жамблу пишет о «бесчисленных западных народах, которые, одни побуждаемые другими, сошлись отовсюду — герцоги, графы, магнаты, знатные и незнатные, богатые и бедняки, свободные и крепостные, епископы, клирики, монахи, стар и млад, даже мальчики и девочки...» (Sigeb. Gemblac., p. 367). «О, сколь различного были возраста, состояния и богатства [те] люди, которые взяли крест на этом соборе и принесли обет предпринять поход ко гробу господню!» — восклицает Роберт Монах, заканчивая рассказ о Клермонском соборе (Rob. Mon., р. 731). Фульхерий Шартрский, Пьер Тудебод, Альберт Аахенский подробно перечисляют участников похода по их национально-племенной принадлежности, упоминая до двух десятков этнических групп, представленных в крестоносном войске (Fulch. Carnot., pp. 337-338: ...Ibi adessent Flandri, Frisi, Galli, Allobroges, Lotharingi, Alemanni, Baioarii, Normanni, Angli, Scothi, Aquitani, Itali, Daci, Apuli, Iberi, Britoni, Graeci, Armeni; cp. Petri Tudeb., pp. 9-11; Alb. Aquen., p. 339). По словам Фульхерия Шартрского, «понемногу из бесчисленного народа выросла армия армий, собравшихся отовсюду, так что вы бы увидели здесь бесконечное множество [людей], говоривших на самом большом, [какое только можно вообразить], числе наречий и [явившихся] из многих стран» (Fulch. Carnot., p. 328). Раймунд Ажильский называет разные области Франции, откуда происходило большинство крестоносцев; несмотря на различия провансальцев и французов, «у врагов они все считались французами» (Raim. de Aguil., p. 244). В «Иерусалимце» Эккехарда Аурского находим перечень европейских стран и областей (их число переваливает за десять), жители которых отправились в крестовый поход (Ekk. Uraug., pp. 91-92: ...ex Aquitania scilicet atque Normannia, Anglia, Scotia et Hibernia, Britannia, Galicia, Wasconia, Gallia, Flandria, Lotharingia, caeterisque gentibus christianis...).

¹⁷⁶⁾ Anon., pp. 20-22. См. J. W. Nesbitt, The rate of march of crusading armies in Europe. A study and compilation, — «Traditio», vol. 19, 1963, pp. 167- 181.

¹⁷⁷⁾ Anon., p. 64.

¹⁷⁸⁾ Ibid., р. 64.

¹⁷⁹⁾ Ibid., p. 68.

¹⁸⁰⁾ Ibid., pp. 220-222.

¹⁸¹⁾ Ibid., p. 192.

¹⁸²⁾ Ibid., pp. 176-178, 180, 182, 188, 190.

¹⁸³⁾ Ibid., pp. 180, 188.

¹⁸⁴⁾ Ibid., pp. 188-190.

¹⁸⁵⁾ Ibid., p. 212.

¹⁸⁶⁾ Так, хронист отождествляет армянский город Адану с Афинами (Anon., р. 60); кое-где он употребляет греческие слова, которые, должно быть, слышал еще в Византии. По его описанию, например, армянин Фируз, начальник антиохийской крепостной башни, впустивший в город отряд Боэмунда, выразил свое разочарование малым числом крестоносцев, явившихся с ним, по-гречески. Он будто бы воскликнул: «Micro Francos echome» (т. е. μικρους Φράγκους ‘εχόμεν). И хронист поясняет: hoc est paucos Francos habemus (Ibid., p. 106). Об уровне современных Анониму географических представлений западноевропейцев свидетельствует один из рукописных вариантов его хроники, приведенный в издании Французской Академии, где автору «Деяний франков» приписывается (возможно, не без основания) утверждение, что «Европа — это третья часть мира (Europa, quae est mundi pars tertia)» (См. RHCoc., t. III, p. 162).

¹⁸⁷⁾ Исключение составляют несколько библейских пророчеств и евангельских афоризмов, курьезным образом вкладываемых в уста мусульманки — матери Кербоги (Anon, pp. 120, 124).

¹⁸⁸⁾ Anon., p. 74.

¹⁸⁹⁾ Ibid., pp. 124-126.

¹⁹⁰⁾ Ibid., p. 152.

¹⁹¹⁾ Все войско, по Анониму, было первоначально разбито на шесть отрядов. О расхождениях в свидетельствах других хронистов см. выше, стр. 78, сн. 140.

¹⁹²⁾ Anon., p. 154. Гийом Тирский уточняет происхождение этого рыцаря: Рено был из Туля (Willerm. Tyr., р. 17).

¹⁹³⁾ Anon, p. 156.

¹⁹⁴⁾ Ibid., p. 164.

¹⁹⁵⁾ Ibid., pp. 172-174.

¹⁹⁶⁾ Ibid., p. 184.

¹⁹⁷⁾ Ibid., pp. 194-196.

¹⁹⁸⁾ Ibid., p. 198.

¹⁹⁹⁾ Ibid., p. 200.

²⁰⁰⁾ Ibid., pp. 212-214.

²⁰¹⁾ Ibid., p. 218.

²⁰²⁾ Ibid., p. 84.

²⁰³⁾ Ibid., p. 92.

²⁰⁴⁾ Ibid., p. 76.

²⁰⁵⁾ Ibid., p. 138. В своем переводе хроники Анонима на английский язык Р. Хилл предпринимает, на наш взгляд, неоправданную попытку выразить цены, называемые хронистом, в английских денежных единицах нашего времени: переводчица приравнивает солид к шиллингу, а денарий — к пенни. См.: «The Deeds of the Franks and the other Pilgrims to Jerusalem», ed. by R. Hill, p. 62.

²⁰⁶⁾ Anon., p. 108.

²⁰⁷⁾ Ibid., p. 216.

²⁰⁸⁾ Ibid., p. 64.

²⁰⁹⁾ Ibid., p. 200.

²¹⁰⁾ Ibid., pp. 138-140.

²¹¹⁾ Ibid., p. 150.

²¹²⁾ Ibid., p. 126.

²¹³⁾ Raim. de Aguil., pp. 235-236.

²¹⁴⁾ Ibid., pp. 241-242.

²¹⁵⁾ Ibid., p. 242.

²¹⁶⁾ Ibid., p. 243.

²¹⁷⁾ Таково, к принтеру, изображение битвы у моста через Оронт (декабрь 1097 г.). Raim. de Aguil., p. 243.

²¹⁸⁾ Ibid., p. 244.

²¹⁹⁾ Ibid.

²²⁰⁾ См., например, особенно выразительный рассказ о захвате Антиохии, которой крестоносцы овладели на рассвете 3 июня 1098 г. Раймунд повествует сперва, как они с помощью измены вступили в город и вначале «не брали в плен никого из попадавшихся навстречу». Когда же начало светать, воины христовы подняли громкие крики, и город пробудился от плача женщин и детей; при рдевшем свете зари «на южной высоте появились наши знамена», и горожане, «увидев нас над собой», пришли в смятение: одни старались убежать через ворота, другие в панике устремлялись в пропасть и т. д. Raim. de Aguil., p. 251.

²²¹⁾ Ibid., p. 245.

²²²⁾ Ibid., p. 258.

²²³⁾ Ibid., p. 237.

²²⁴⁾ Ibid., p. 239.

²²⁵⁾ Ibid., p. 286.

²²⁶⁾ Ibid., p. 278. См. ниже, стр. 221.

²²⁷⁾ Raim. de Aguil., p. 278. Аналогичные известия встречаются у Анонима, согласно которому эмир Эмеса послал графу Тулузскому коней и золото, эмир Триполи — десять коней, четырех мулов и золото (Anon., pp. 182, 184).

²²⁸⁾ Fulch. Carnot, p. 321.

²²⁹⁾ Ibid., p. 332.

²³⁰⁾ Ibid., pp. 335-336, 342 sq., 347, 349, 352 sq., 359 e. a.

²³¹⁾ См. О. Г. Чайковская, Раскопки в Клюни и характер клюнийского искусства, — СА, 1963, № 1, стр. 81-82, 85, 94.

²³²⁾ Rob. Mon., p. 721.

²³³⁾ Ibid., p. 727.

²³⁴⁾ Ibid.

²³⁵⁾ Ibid., p. 729.

²³⁶⁾ Ibid., р. 731. См. об Адемаре Пюиском: S. Runciman, Adhemar of Le Puy and the Eastern Churches, — «Actes du VI Congres International des Etudes Byzantines», t. I, Bruxelles, 1950, pp. 319-332; J. H. Hill, Contemporary accounts and the later reputation of Adhemar, Bishop of Puy, — «Medievalia et Humanistica», t. 8, 1955, pp. 30-38; J. A. Brundage, Adhemar of Puy: the bishop and his critics, — «Speculum», v. XXXIV, 1959, pp. 201-212; H. E. Mayer, Zur Beurteilung Adhémars von Le Puy, — DAEM, 16 Jahrgang, Heft 2, 1960, S. 547-552.

²³⁷⁾ Rob. Mon., p. 731.

²³⁸⁾ В «Предисловии» к своему произведению Рауль Каэнский рассказывает, что ему даже довелось сражаться в войсках этих двух «споспешников столь достославного предприятия» (т. е. крестового похода): с Боэмундом — под Диррахием, во время войны против Византии в 1107—1108 гг., с Танкредом — несколько позднее, в Северной Сирии (см. Rad. Cadom., p. 603).

²³⁹⁾ Rad. Cadom., p. 603.

²⁴⁰⁾ Можно считать в некотором роде типичной сцену рукопашной схватки с сельджуками, происшедшей вскоре по оставлении крестоносцами Дорилейской долины, когда «луки уже ничего не значили, равно как и копья, больше всего действовал меч; турок защищала их численность, наших — панцири, щиты и шлемы» (Rad. Cadom., p. 621).

²⁴¹⁾ Rad. Cadom., pp. 621, 640, 669, 679.

²⁴²⁾ Ibid., p. 680.

²⁴³⁾ Ibid., p. 686. Ср. выше, стр. 101.

²⁴⁴⁾ Rad. Cadom., p. 706.

²⁴⁵⁾ Ibid., p. 607.

²⁴⁶⁾ Бой произошел 18 февраля 1097 г. (см. Anon., pp. 22-24). Кстати, сам Рауль Каэнский нигде не датирует описываемые им события.

²⁴⁷⁾ Историю этого крестоносца см. в кн.: R. L. N. Nicholson, Tancred. A Study of His Career and Work in Their Relation to the First Crusade and Establishment of the Latin States in Syria and Palestina, Chicago, 1940.

²⁴⁸⁾ Rad. Cadom., pp. 607-608.

²⁴⁹⁾ Ibid., p. 675.

²⁵⁰⁾ Ibid., pp. 687-690.

²⁵¹⁾ Ibid., p. 691: «Osculabor desideratam meam Hierusalem priusquam moriar», — говорили будто бы эти фанатики.

²⁵²⁾ Rad. Cadom., p. 691.

²⁵³⁾ Ibid., pp. 692, 693.

²⁵⁴⁾ Ibid., p. 640.

²⁵⁵⁾ Ibid., p. 650.

²⁵⁶⁾ Ibid., p. 682.

²⁵⁷⁾ Guib. Novig., p. 141.

²⁵⁸⁾ См. источниковедческий очерк Г. Зибеля об Альберте Аахенском в его монографии: Н. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 62-107. Доказательством того, что Альберт Аахенский внес в сбою хронику множество элементов эпической поэзии, являются установленные Г. Зибелем текстуальные совпадения ряда мест хроники с соответствующими местами «Песни об Антиохии» и других подобных ей эпических памятников XII в. Подробнее см.: М. А. Заборов, Г. Зибель и начало критической разработки источников Первого крестового похода (Из истории источниковедения крестовых походов), — СВ, вып. 28, М., 1965, стр. 279.

²⁵⁹⁾ Н. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 76.

²⁶⁰⁾ Alb. Aquen., pp. 419-420.

²⁶¹⁾ Ibid., pp. 282-283, 303-304, 306 е.а.

²⁶²⁾ Рассказывая о переходе первых крестоносцев через Болгарию, хронист отмечает обширность ее лесов, гористость и другие особенности этой местности (Alb. Aquen., pp. 278, 281); сообщая о подходе воинов Готье Неимущего к Нишу, он говорит, что богатейший город этот находится «в центре болгарского царства» и укреплен стенами, что крестоносцы перешли каменный мост через какую-то реку, протекающую перед городом, расположились на лугу, покрытом обильною зеленью, и на берегу реки (Alb. Aquen., pp. 275, 278); от византийского императора они получают разрешение на проход через Стерниц (т. е. Средец), Финополь (т. е. Филиппополь), Андронополь (т. е. Адрианополь) (Alb. Aquen., pp. 275-279, 282) и пр.

²⁶³⁾ Alb. Aquen., p. 303.

²⁶⁴⁾ Ibid., p. 323.

²⁶⁵⁾ Ibid., pp. 340-341.

²⁶⁶⁾ Ibid., p. 433.

²⁶⁷⁾ Ibid., pp. 281-282.

²⁶⁸⁾ Ibid., р. 311. По-видимому, «тартаронами» хронист называет византийские «тетартероны». См. об этой монете, ее происхождении и реальном содержании: F. Dolger, Finanzgeschichtliches aus der byzantinischen Kaiserkanzlei des 11. Jahrhunderts. Zurn Tetarteron, Vorgetragen am 13 Januar 1956, — SBAW, 1956, Heft 1, S. 12 sq.; М. Я. Сюзюмов, Византийская Книга эпарха, М., 1962, Комментарий, стр. 193-198.

²⁶⁹⁾ Исходя из этого свидетельства хрониста, А. Гфрэрер доказывал существование в Византии монополии императора на торговлю съестными припасами (A. Gfrörer, Byzantinische Geschichten, Graz, 1872-1877, Bd II, S. 396). В литературе известны также другие аналогичные попытки, опирающиеся на известия византийских памятников (см. Н. Скабаланович, Византийское государство и церковь в XI в., СПб., 1884, стр. 293, прим. 1). Необоснованность взглядов такого рода показана в исследовании: А. П. Каждан, Деревня и город в Византии IX—X вв., М., 1960, стр. 336 и сл. Там же и литература вопроса.

²⁷⁰⁾ Alb. Aquen., p. 481.

²⁷¹⁾ Ibid., pp. 339-340.

²⁷²⁾ Ibid., p. 340. Ср. Guib. Novig., p. 163.

²⁷³⁾ Alb. Aquen., p. 427.

²⁷⁴⁾ Ibid.

²⁷⁵⁾ Ibid.

²⁷⁶⁾ Ibid., p. 480.

²⁷⁷⁾ Ibid., p. 572.

²⁷⁸⁾ Ibid., p. 339.

²⁷⁹⁾ Ibid., p. 427.

²⁸⁰⁾ Ibid., p. 572.